Часть 2. Провинция

--- ГЛАВА 1 ---
          
          
           Зимой руководители предприятия редко задерживаются на работе. Срочных дел почти нет, темнеет рано и, подождав после звонка минут десять-пятнадцать пока разойдутся сотрудники управления, выходят директор и главный инженер. Чаще всего двери их кабинетов открываются почти одновременно; из приемной они выходят уже вместе, спускаются по лестнице и директор непременно подходит по коридору налево, к раскрытой в комнату бухгалтерии двери, и говорит Дусе Кулаковой, уборщице, моющей полы в опустевшем помещении:
           — У нас открыто, имейте в виду.
           И на утвердительный кивок работницы добавляет:
           — Будьте здоровы.
           Главный инженер ждет на улице, около входной двери. Он смотрит на площадь, расположенную напротив, через дорогу. Площадь широкая, но два ряда высоких лип — по обе стороны площади — сужают ее почти вдвое, и она выглядит небольшой, хотя, очевидно, достаточной для маленького поселка. Это — центральная площадь. Посредине — большая круглая чаша фонтана. Зима — фонтан не работает. Впрочем, бездействует он и летом, и главный инженер в который раз думает о том, что ни к чему он здесь, в поселке, этот громоздкий фонтан, нелепое и безвкусное сооружение. Можно, конечно, подвести к нему водопровод и пустить воду, но красоты от этого едва ли прибавится, а воды в поселке и без того не хватает: две артскважины не могут удовлетворить всех потребностей. Правильнее было бы убрать фонтан и на его месте разбить хорошую клумбу: в каждом дворе цветов множество, а на улицах — ни одного. Но и убрать его никак не возможно: люди не позволят. Этот фонтан — память о прошлом директоре, Гвоздеве, так же, как и множество скульптур на улицах и в садиках поселка. Прошлого директора помнили на предприятии; он заботился о поселке и старался по-своему сделать его красивым. Это при нем разбили фруктовый сад при школе и два сквера, именуемых теперь парками: один при въезде в поселок и другой в центре, за клубом. В обоих парках и прямо на улицах — около столовой, во дворе механической мастерской, перед корпусом депо — расставили скульптурные портреты и группы: мать и дитя, футболисты, дискобол, два памятника Пушкину — бюст — около депо и в рост — в центральном парке. На приобретение скульптур Гвоздев не жалел средств, и если при нем кто-то возражал против чрезмерного увлечения, теперь, после его ухода, все вспоминают об этом с благодарностью.
           Главный инженер усмехается, вспоминая прошлогодний скандал, происшедший из-за решения убрать скульптуру, стоящую возле дома приезжих. Тогда в поселковый Совет пришли ветераны предприятия, сразу восемь человек, и потребовали поставить ее на место. Да еще пригрозили пожаловаться чуть ли не в обком, если завтра же их требование не удовлетворят.
           Главный инженер понимает, что обилие дешевой скульптуры в поселке — порядочная безвкусица; несмотря на то что давно привык к ее виду, он иногда испытывал чувство раздражения, сознавал, что и многих жителей, образованность которых резко выросла в последние годы, должны раздражать эти произведения серийного производства, но его восхищали уважение жителей к этим предметам памяти и даже гордость за них — как свидетельство заботы руководителя о красоте поселка.
           Главный инженер приехал на предприятие пятнадцать лет назад молодым специалистом; он хорошо помнил Гвоздева, хотя работал при нем недолго, и вспоминал его увлечения и стариковские причуды с легкой иронией. Удивляясь доброте человеческой памяти, он иногда завидовал славе Гвоздева, во многом, по его мнению, незаслуженной, потому что далеко не все было так уж хорошо при прежнем директоре и не всем хорош был сварливый старик, но то, что люди помнили главное — его заботу о них — и старались забыть неприятности — мелкие и крупные, теперь, должно быть, казавшиеся нетипичными, — было по-человечески значительно и трогательно. Впрочем, не ему ревновать к этой славе: он кто? — главный инженер, а ревновать — так директору.
           Директор спускается по ступенькам, подходит к главному инженеру и секунду-другую они стоят молча, как бы раздумывая, не осталось ли у них что недосказанное.
           — Ну, — говорит директор и протягивает руку.
           — До свиданья, Григорий Петрович, — говорит главный инженер, пожимая протянутую руку.
           Они расходятся с удовлетворением, спокойно и неторопливо, как хозяева, хозяйство которых в полном порядке, как командир и начальник штаба после дня работы, прошедшего без чрезвычайного происшествия, как ответственные люди, чувствующие, что выполнили свой долг: директор — по тропинке налево, его дом рядом с конторой, главный инженер — прямо, через дорогу и направо, окна его дома выходят на площадь. Предприятие считается большим, но рабочий поселок маленький, все рядом, все под руками, удобно и уютно, им нравится здесь жить и работать и они не задумываются почему: то ли на самом деле здесь очень уж хорошо, то ли просто привыкли — не первый десяток лет оба трудятся на предприятии.


--- ГЛАВА 2 ---


           Сегодня тот редкий зимний день, когда руководители задержались в управлении. Двери их кабинетов распахнуты настежь; приемная и кабинет директора пусты; главный инженер у себя, сидит в кресле за столом; сбоку, у окна, откинувшись на спинку стула и облокотясь на подоконник, — директор. Он сидит вполоборота к главному инженеру и то, разговаривая, поворачивается к нему, то, думая, смотрит в окно.
           Оба курят, перед каждым — раскрытая пачка сигарет, металлическая пепельница на столе полна: чувствуется, разговор начался давно.
           — Имей в виду, Василий Петрович, у нас торфопредприятие. Наша забота — добывать торф, — сказал директор.
           — Главная забота, — уточнил собеседник.
           — Единственная. Других у нас нет, имей в виду.
           Десять лет работает Василий Петрович Петушков главным инженером у Захарова, притерпелся к назидательному тону, каким тот разговаривает со всеми, но сейчас этот тон его неприятно задевал.
           — Если бы, — усмехнулся он. — Вчера вечером свет погас — не вы ли ходили разбираться?
           — То работа. Хозяйство немалое, дел хватает. Забота одна: торф. Все мы здесь только для этого. Тридцать лет я на предприятии, из них двенадцать — директором, и всегда с меня спрашивали одно: добычу торфа. За торф хвалят, только за него и ругают. Запомни: не может быть у предприятия многих дел. Дело одно: торф. За его добычу получаем зарплату. За него в ответе перед государством. Все остальное — вопросы внутренние, обеспечивающие выполнение дела.
           Государство — это я, подумал некстати Петушков и сказал вслух:
           — Предприятие может быть всяким. У нас разговор не о том.
           — Какой там разговор, — снисходительно возразил директор.
           — Разговор, — настаивал главный инженер, — о том, что мы обязаны думать о будущем предприятия.
           Захаров повернулся к Петушкову и веско, с нажимом, чуть раздраженно, как учитель непонятливому ученику, выговорил:
           — Торф — наш хлеб. Имей в виду. И торф — наша перспектива.
           — Перспектива? — Петушков резко встал, отодвинул кресло, шагнул к стене.
           — Вот графики добычи за три года, — он обернулся, взял со стола карандаш, видимо, хотел что-то показать на графиках, но больше не обращался к ним: цифры добычи руководители знали наизусть. — Сколько добыли в позапрошлом году — восемьсот тысяч? В прошлом — шестьсот восемьдесят? В этом году шестисот не добыли. Это — перспектива?
           — Такие планы. План мы выполняем.
           — Я о будущем говорю. За три года добыча сократилась на четверть. Это — случайность? Предприятие существует восемьдесят пять лет. Выработались площади — резко сокращается добыча. Все обоснованно. А что далее? Новых-то площадей на территории нет.
           — Э, батенька, на наш век хватит.
           — На мой — не уверен.
           Захаров вздрогнул: понял грубый намек. До пенсионного возраста ему оставался всего год, и главный инженер прямо напомнил об этом. Однако он продолжал с той же снисходительной терпеливостью.
           — Мы — головное предприятие треста. Самое мощное.
           — Пока.
           — Пусть — пока. Пока — это будет еще долго. Как только сезон добычи начинается, представители треста от нас не вылезают. Заместитель министра приезжает. Не зря, наверно. Обком и теперь следит за реализацией. Государству нужно топливо. И нас посадили сюда  только затем, чтобы мы давали это топливо. По нашим возможностям.
           — Григорий Петрович, о том разговор, что возможности кончаются. Что, ну что будут люди делать через десять лет?
           — Наши люди знают, что делают: добывают торф.
           — Мы говорим на разных языках.
           — Я — торфяник...
           — И я — торфяник! — Петушков резко прервал директора и удивился своей резкости: никогда прежде такого не случалось. Всегда он разговаривал с Захаровым с почтением, авторитет директора был на предприятии непререкаем, несдержанность чуть смутила его. Наверно, спор можно было вести вежливее и тактичнее, но, подсознательно сознавая невоспитанность, он видел свою принципиальную правоту и приготовился на этот раз защищать ее решительно и прямо.
           — Я тоже закончил Торфяной институт, — нажимал Петушков и еще раз уколол директора: тот не имел высшего образования. — И обязан думать. Как инженер и коммунист. В прошлом году мы отказались от сезонных рабочих. Так? В будущем — от собственных отказываться будем? Уже сейчас — передержка основных рабочих.
           — Возможно.
           — Чем людей будем занимать?
           — Свободным людям дело найдется. У нас в стране безработицы нет. Город под боком.
           — У людей дома. Квартиры. Огороды. Сады. Свой поселок, родились здесь. Все бросать и в город. Так просто?
           — Зачем же бросать. Пустить автобус не через час, как теперь, а каждые десять минут — вот и нет проблемы, кто хочет, устраивайся в городе и работай на здоровье. Почему ты считаешь твое предложение единственно верным?
           — Потому что не дело разгонять людей с предприятия. У нас производственные площади. Механическая мастерская пока занята. А два корпуса — зачем строили? Оба так и не достроены, разве не преступление — в наше время пустуют такие помещения?
           — Это правильно. Ты добрался до резерва. Кстати, знаешь ли, чья идея брать дополнительно к торфу продукцию?
           — Знаю. Управляющего трестом. Куракина Петра Федоровича.
           — Моя, батенька. Петр нынче об этом заботится, а ему десять лет назад такую мысль я подал.
           — Это когда Коптево к нам присоединяли?
           — Конечно. И там было надо что-то организовать, я так считал. Некому оказалось заняться.
           — Хорошо предлагать то, что должны делать другие, не мы сами.
           — Там особое. Торф совсем кончался.
           — Будем ждать, когда у нас кончится? Потом про нас скажут: некому было заняться.
           — Кто знает, где истина. Я так считал тогда, не хотел, к тому же, брать обузу лишнюю — говорю тебе откровенно. Но если мыслить широко: кончилась добыча торфа, предприятие выполнило свое назначение, производство закрывается, люди переходят туда, где нужны, благо работников везде не хватает. Кстати, на новые или растущие торфяные предприятия — готовые кадры. Не это ли истинно государственный подход — что скажешь?
           — Разве Петр Федорович не ответственный человек? Он каждый раз требует, не забывает напоминать про развитие производства.
           — Ему объемы нужны. Цифры добычи падают. А объемы уменьшать не хочет, зачем тресту уменьшаться. Вот и ищет.
           — Разве вы не друзья с Петром Федоровичем?
           — Дружба дружбой, а служба — службой.
           — Я бы лично взял первое, что предложили.
           — Не первое, не второе. Семь раз отмерь, один раз отрежь.
           — Отлично знаете фольклор.
           — И тебе советую.
           — А как вы оцените наши отношения?
           — Хорошо оценю. Отношения — как надо.
           — Ясно.
           — Иначе не может быть.
           — Откровенно скажу: я — за Петра Федоровича.
           — Ну и что? — Захаров одобрительно согласился. — Я, например, за социализм в Соединенных Штатах. Ну и что?
           — Это разные вещи.
           — А, ну да: нас волнует шведский король. В самом деле, к чему он шведам?
           — Всему свое время, — отозвался Петушков, — дойдет очередь, и про заграницу подумаем. Коммунистическое сознание никто не отменял. Нам звонок звенит, и колокол бьет сегодня, и дальше тянуть не имеем права, как хотите.
           — Что замминистра сказал, помнишь?
           — Что сказал. Не говорил, чтобы работы не искали, наоборот, поддержал Куракина, объемы надо набирать. Только не торопиться.
           — Так, правильно. А я о чем? Мы и не торопимся. Чем заслужили похвалу большого начальства. И дальше будем так же, не торопясь.
           — Это, пожалуй, без меня, — задумчиво проговорил Петушков.
           — С тобой, — миролюбиво протянул Захаров. — Год еще со мной, а потом — с тобой. Вот станешь первым, ответственности за все попробуешь, научишься осторожности сразу.
           — Нет.
           — Да! А годик потерпи, меньше даже, о чем разговор.
           — Не могу. Глядеть, как предприятие чахнет. Наших с вами сил хватит два таких объема выдавать. Шестьсот тысяч тонн — наш масштаб? Смех. Нужна продукция. Надо искать.
           — Надо. Кто против? Только не бегом. Не торопясь. И не грози мне уходом, уходить тебе некуда. Что Петр Федорович предлагает — не для тебя. Тебе — на Чащине командовать. Здесь разворачивайся. Тут тебе перспектива, тут и рост.
           Петушков подозрительно посмотрел на директора: на что намекает, может быть, слышал что? Успокоил себя: едва ли.


--- ГЛАВА 3 ---


           Заместитель министра был у них за два, считай, года трижды. Сначала приезжал проверить, как внедрено фрезерование торфа. Сезон выдался удачный, хорошо подготовленная техника работала нормально, добыча шла по графику, пожары еще не начались, сомнений с выполнением плана пока не возникало и большой начальник, поездив по полям, остался доволен. Безусловно, кое-что не понравилось, сделал много, десятка два замечаний, на что последовала правильная реакция: с благодарностью принимаем, пожалуйста, задержитесь на день, завтра проедем снова, лично убедитесь, большинство будет исправлено.
           На этом официальная часть закончилась.
           Вечером высокого гостя увезли на озеро.
           Там, как обычно, уже подготовлена свежая рыба, начищена картошка, на берегу разведен костер — отработанная технология. Пока купались, Сергей поставил котел на огонь. Заместителю министра после купания показалось прохладно, предложил, как привык, — скомандовал: — В дом! Там плита — у вас газ? В доме уху сварим. Пошли, согреемся.
           — Уху — только на костре, — с добродушием приветливого хозяина, однако твердо возразил Захаров. — На плите уха — не уха. Дома поджарим рыбу, но это потом. Согреемся на природе. К костру! И незамедлительно. Все давно готово.
           Выпили раз. Другой. Закусили.
           Согрелись. Повеселели. Под уху — потеряли счет.
           Сергей бутылки подставлял, не зевал. Московский гость хвалил уху и угощение, много рассказывал о работе других предприятий и своих поездках, а когда перешли в дом и открыли сковороду с жаренными в подсолнечном масле карасями, он и вовсе растрогался, проникся к местным руководителям дружескими чувствами и разоткровенничался.
           — Слышали, наверно, я кандидатскую защитил?
           — Ну, как же.
           — И что?
           — Поздравляем. Нормально. Так и должно быть.
           — Это вы говорите. А другие! Сразу зависть, без этого нельзя. Не сам делал, ему написали, в институте, тот писал, тот писал, фамилии тут же, как будто преступление какое: диссертацию написали. Что значит, написали? Оформили — да. Я ее сам, что ли, должен оформлять? У меня время на это есть? Я государственным делом занят и личного времени у меня нет. Но я выбрал тему и согласовал с институтом и дал задание, как делать. И защищал ведь сам! Ну да, ученый совет — все от меня зависят, завтра придут просить денег на научные работы. Дам, куда я денусь, все равно дам, так что бояться меня им не обязательно. А за то, что оформили мне работу, отблагодарил, премию дал. Все так делают. Руководители, я имею в виду. Кто диссертацию пишет сам? Кто в науке работает, непосредственно этим делом занят, кому на это время дается. А степень нужна. Я же Россию представляю. Вот съездил в Швецию и Норвегию. На уровне отрасли, даже правительства — все в порядке, полное понимание. Через переводчика, конечно. А вот с наукой — не то. Им авторитет нужен. Был хотя бы член-корреспондент, даже профессор, другой разговор, так бы их прижал. В общем, считаю, по моему положению — доктор наук, как минимум. Государственная важность. Что решать приходится! С Швецией заключили договор о поставке им торфяного удобрения в полиэтиленовых пакетах. А они нам изготовят и смонтируют конвейерную линию по приготовлению и упаковке, со всем оборудованием для линии. Это же валюта для страны! Они пока из других стран покупают, но мы же дешевле будем поставлять. Не слыхали? Мы подумали, кому дать такое дело на пробу, потом, может, расширим производство, а пока выбрали Гусева: передовое предприятие, лучшее в республике, недавно наградами отметили, заслуженный коллектив, словом. За одно это можно присудить кандидатскую степень. А тут: сам готовил, не сам готовил. Комиссию организовали с проверкой, кто диссертацию писал. В обиду меня, конечно, не дали, вмешался кто надо, но возня никчемная.
           — Не тому поручили, — сказал Петушков.
           — А, кому бы ни поручил.
           — Мне бы дали, все оформили как надо и никто бы не узнал. И никаких разговоров.
           — Вам не оформить, — усомнился кандидат. — Не так просто. Нужно все-таки знать.
           — Он? Сделает! — убежденно сказал Захаров. — У него конструктор Панчехин и технолог Паршивиков что хошь нарисуют и что хошь рассчитают и напишут. Куда надо съездят, все узнают и как следует оформят. Главный с ними что угодно сделает. И никому слова не скажут.
           — Докторскую давайте мне, — серьезно предложил Петушков. — Все будет в порядке.
           Заместитель министра промолчал, тему закрыл. Но разговор, оказывается, запомнил.
           Нынче он заехал рано, в мае, сезон еще не начался, решил проверить готовность техники и вновь остался доволен работой. Опять сделал несколько замечаний, и снова их приняли спокойно и с уважением. Похоже, у руководства министерства с дирекцией предприятия налаживались неплохие отношения. На этот раз заместитель министра приехал с управляющим трестом. Маленький Куракин казался еще меньше рядом с могучим Максимовым, но между тем не потерялся и солидность служебного положения сохранял безусловно. Они были на ты, Куракин часто шутил, Максимов — реже, но шуткам Куракина улыбался, поддерживал.
           Традиционную уху на озере отведали вчетвером, но Куракин от дальнейшего угощения отказался, сел на свою машину и укатил. Скоро вынужден был попрощаться Захаров: на вечернем заседании бюро горкома обязан быть. Попросил Петушкова остаться с гостем, если надо — переночевать на озере, утром проводить, как следует, но Василий Петрович и не собирался оставлять начальство.
           Заместитель министра на этот раз не стал загружаться до отказа, решительно отодвинул очередную предложенную бутылку, был трезв. Незаметно даже, что выпивал, казалось, чем-то не то озабочен, не то расстроен, предложил Петушкову, вставая из-за стола:
           — Погуляем по лесу? Природа у вас — сказка. Вообще — русская природа. И должность, вроде, такая, к природе близкая, а редко бывать приходится. Чтобы так, как у вас.
           Значит, хорошо, подумал главный инженер, значит, все в порядке. Значит, ай да мы.
           По лесу пошли молча. Заместитель министра, погруженный в свои мысли, шагал медленно, выбрал густо посыпанную желтой хвоей мягкую тропу и легко двигался по ней, не задумываясь куда и не сворачивая с нее. Петушков не нарушал молчания гостя, чуть отстал от него, не мешая идти и думать, а сам не размышлял ни о чем, он любил лес и наслаждался нечаянной прогулкой.
           Петушков понимал, что долгое молчание вряд ли возможно, хотя не знал привычек большого начальника, однако остановка Максимова оказалась для него неожиданной, он чуть не толкнул начальство, мгновенно подумав: этого только не хватало.
           — Так что, не согласен с директором? — спросил заместитель министра. — Считаешь, торф иссякнет скорее?
           — С директором у нас одно мнение, — ответил Петушков. — И двух разных быть не может.
           — Ну, ну, — одобрил Максимов, — мне Куракин рассказал.
           — Петр Федорович не в курсе. Разговоры могут идти всякие.
           — Заместителю министра следует говорить правду.
           — Мнение директора — наше общее мнение, — твердо повторил Петушков. — Я могу с ним о чем-то спорить, в чем-то возражать, но это частности, окончательное мнение — одно. Хоть он его скажет, хоть я.
           Максимов помолчал. Больше не спорил, ни на чем не настаивал. Повернул назад, молча дошел до дома. Там неожиданно предложил:
           — Ты в Москву перебраться не хотел бы?
           Петушков такого предложения ожидать не мог даже во сне, однако совсем почему-то не поразился и не растерялся, только спросил:
           — В Москву?
           Чуть размыслив, ответил:
           — Как-то не думал. Мне и здесь хорошо.
           — Вижу, что неплохо. Москва есть Москва. Столица. Масштаб.
           — Кем же в столицу? — поинтересовался Петушков. — В министерство?
           — Начальником главка.
           — Есть же у вас начальник главка. По-моему, на месте человек. Не старый, вроде.
           — Здоровье у него неважное. До пенсии четыре года осталось, еще год дадим, там уйдет. Оставим в главке советником, инспектором — найдем должность. На месте, ты прав, дело знает. Но — не мой человек. Никогда моим не был. На такие должности иметь надо своего человека. Ну?
           Я, значит, свой, проскочило в мозгу. И твердо, не раздумывая, ответил:
           — Начальником главка можно.
           Заместитель министра кивнул: решено. А сказал опять для Петушкова неожиданно.
           — Наш разговор забудем. На пять лет. Через пять лет место освободится. Планировать буду для тебя. Но добираться станешь сам, без моей помощи. Можешь рассчитывать на мою поддержку, когда понадобится, но двигайся самостоятельно. За пять лет нужно поработать директором предприятия и, как минимум пару лет, управляющим трестом. Петр через год тоже пенсионер, так что возможности у тебя реальные, используй. Не сможешь — значит, не судьба. Понял?
           — Ладно, — согласился Петушков. — Понял. Перспектива, значит. Как получится, так получится, что уж.
           — Твой директор больно хвалит тебя. Говорит, все можешь.
           — Говорит, значит знает.
           — Вот — докажи.
           — Попробую. Ничем не рискую.
           — Как сказать. Быть избранным — всегда риск. Буду теперь следить за тобой, сам понимаешь.
           — Оx, минуй нас пуще всех печалей...
           — На барскую любовь можешь не рассчитывать. Барский гнев — в твоих руках. Заслужишь — получишь.
           — Только и всего, — засмеялся Петушков.
           — Все, — заключил Максимов, — еще по рыбке, и спать.
           Ему понравилось, что главный инженер принял предложение спокойно, не переменил поведение, не засуетился, не обнаружил радости, не проявил угодливости. Однако и равнодушия к заманчивой перспективе в реакции Петушкова никак не было. Короче говоря, принял он предложение серьезно и вполне достойно, что укрепило уверенность заместителя министра в правильности выбора. Интуитивно Петушков выбрал верный тон разговора: мог сказать — у нас же есть начальник главка, сказал — у вас. Максимов с удовольствием заметил и еще раз подумал: нужен, нужен свой человек. Он видел мудрость и опытность Захарова, однако понимал, что за энергичным, а главное — верным помощником директор как за каменной стеной. Вот и мне его, мне такую опору. Подрастет как следует, наберется опыта руководства, вырастим, коль взялись. Пусть думает, что сам взбирается. Все. Выбор сделан.
           Спать легли в разных комнатах. Заместителя министра положили в маленькой уютной спаленке с террасой и выходом прямо к озеру. Главный инженер устроился на диване в большой гостиной. На полу шевелилась, поворачиваясь, собака, и он не сразу заснул. Прокрутил в голове варианты. Григорий Петрович в будущем году уходит, заявил окончательно, тут сомнений нет. Куракин пока не говорил — скажет, кого еще на свое место ему готовить. Не может быть, чтобы замминистра с ним не обсуждал. Не может быть. Значит, три года. Потом — Москва. Министерство. В сорок пять — начальник главка. Потом... Потом? Мне — пятьдесят, Максимову, что-нибудь, шестьдесят пять. До какого возраста работают заместителем министра? Не станем загадывать, ближайшая перспектива — пять лет. Точка!
           Утром приехал Захаров. Привез маринованные огурчики и помидоры, разлили бутылку — единственную, больше Максимов не позволил.
           — Под такую закусь — сколько хочешь пей, пьяный не будешь, — уверял Захаров.
           — Нет, — отказался Максимов, — хватит. Мне в соседнюю область ехать, вопросов много, нужно решать на трезвую голову. Там шибко инициативные ребята, надо внимательно посмотреть, чтобы дров не наломали. Слава богу, у вас порядок, не зарываетесь. Не торопитесь с компенсацией падающих объемов.
           — А Петр Федорович требует, житья не дает, — пожаловался Захаров. — Организуй производство, что хочешь делай, любую продукцию выпускай, только сохрани уровень отдачи предприятия.
           — Петр требует правильно, объем производства по отрасли не должен падать. У вас торфа еще на двадцать лет, и новых мест добычи нет. Значит, нужно искать производство иной продукции. Но — не любой. Что значит любой? Семь раз отмерь, потом еще семь раз, только потом отрежь. И то — прежде еще подумав. У нас нарваться дважды два. И как можно меньше инициативы. Не бойтесь быть консерваторами. Это безопасно. Инициатива — наказуема. Живой пример: на днях Гусева сняли. Пришлось снять.
           — Как? — ахнул Захаров. — Гусев же лучшим был.
           — Он и есть лучший, несомненно. Гусев на моей совести. Втянул его в свою инициативу, он первым взялся и организовал, как требовалось. Рассказывал вам, помните, про торфяные пакеты для Швеции. Всем рассказывал, всем хвастал, Гусев орден получил, в Скандинавию съездил, провели семинар в главке по обмену опытом. Специальное помещение Гусев построил, смонтировал линию в срок, пустил оборудование, освоил технологию, темп бешеный, в две смены молотил, сам увлекся, домой только спать приходил на пять-шесть часов, ответственность понимал. За два года вышел на проектную мощность. Десять тысяч пакетов. Все — в Швецию. Валюта пошла. Не ему и не мне — государству. Хорошо — да? Два года нам планировали по десять тысяч, на третий — пятнадцать. Я — в Госплан. У нас же одна линия, ее предел — десять, откуда пятнадцать взять? Откуда хотите, говорят, ваше дело. Стране валюта нужна. Попробовали, получилось — давайте, увеличивайте, прибавляйте. А мы — заставим. Через план. «Хорошо, — говорю, — давайте валюту, срочно закажем еще такую линию в Швеции, будем в других местах распространять». — «Нет, — говорят, — дать не можем». — «Мы ж заработали!» — «Это запланировано на другие цели. Вам валюты нет». — «Что же делать?» — «Ваши проблемы. Принимайте меры. План есть, надо выполнять. Или встретимся в ЦК. Кстати, пятнадцать тысяч — на этот год. На следующий будет двадцать. Понятно? Вот и работайте». Я — туда, сюда. В ЦК с Госпланом связываться не хотят. Надеялся в обкоме поддержку получить — там, наоборот, Гусева заслушали, потребовали освободить за срыв государственного задания. Пришлось снять, куда деваться. Начальнику главка — выговор. Надо же отчитаться о принятых мерах. Вот составил докладную. Теперь бьюсь, добываю валюту на новую линию. Обещает кое-кто помочь. Не помогут — самому достанется, доберутся до меня. Вот что такое у нас инициатива, задумаешься в другой раз, проявлять ее, поддерживать, заниматься или зарубить на корню, чтобы жизнь не портила.
           Просветил руководителей предприятия, выговорился перед понимающими людьми, уехал успокоенный и повеселевший.
           — Понял? — сказал тогда Захаров. — Не гони лошадей. Все торопишься, за все готов ухватиться. Не спеши. Не гоняться за продукцией. Кому надо, сами нас найдут. Выбор за нами, и будем выбирать. Выберем. Пусть едут. Пусть предлагают. Петр Федорович нам двоих присылал, еще пришлет. Он — занимается. Наше дело — не дать себя обмануть. Возьмем то, что нам выгодно во всех отношениях. А то, как Гусев, попадем, ни к чему совсем. Ни за что мужик пострадал.
           Ни за что? Гусев, может, ни за что. Тоже еще большой вопрос. Задание выполнил. Героем стал, орден заработал. А — дальше? Эксперимент удался, отечеству благо — давай, развивай. У себя на предприятии в первую очередь. А что, Максимов о Госплане не знал? Забыл? От успеха голова закружилась. Теперь соображает, кого подставить, виновных ищет. Государственные люди все! Захаров тоже. Как у Райкина: личный покой — прежде всего. Кто же о державе думать будет? Кто поставлен руководить, тот и должен. Каждый в своем масштабе.
           Нет, сказал себе Петушков, я бы ждать не стал. Ни на месте Гусева, ни Максимова. А где же начальник главка? Он куда смотрел? По разговору Максимова можно понять, вообще в стороне от этого дела. Пять лет, пожалел главный инженер. Мне бы сегодня, вот сейчас — сумел бы, вник, возглавил, как следует. Новое, да еще прибыльное, развивать немедленно. Зачем замминистра валюту выпрашивает? Дал команду, на предприятиях много талантливых конструкторов, приедут, зарисуют всю технику, а то и свою придумают получше, один наш Антон Панчехин за две недели чертежи сделает.
           Заказать изготовление — не проблема, тот же Госплан поможет, да через наш обком на машиностроительной завод можно добиться заказа. Короче, работать нужно. 0 себе заботиться следует, понятно, но не в ущерб же делу. Нет, Григорий Петрович, как хочешь. Не знаю, быть ли мне начальником главка, но на нашем предприятии народ разбегаться не станет. Или ты меня выгонишь, или производство — любое — организуем. Не завтра, не через год — сейчас. Сегодня. И можешь на меня потом жаловаться кому хошь.
           И признался себе уверенно и определенно: заместителем министра тоже бы сработал. Дали бы только волю, эх и развернулся. Сразу в башку рванули идеи, но он не дал разгореться фантазии, бесплодные мечты не для него, не хватало ему прожектами увлечься. Тут у себя каша хорошая заваривается — это и есть государственное дело, которым сознательно занялся и некуда отступать.
           Отступать? Не придется. Побеждает тот, кто прав. Нет, иначе: если прав, обязан победить. Hе собирается никого побеждать.
           Никого не намерен укладывать на лопатки. Сохранить предприятие и поселок для государства, и жизнь здесь для людей — только и всего. Нормально. Кто, если не я? Значит, правильно. Интересно, в случае чего они вместе меня будут есть или по отдельности? Но я не один. Со мной Куракин. Петр Федорович в обиду не даст, вступится. И поможет. Нет, без него нет. Никак. Тем более, идея — его. Пока директор на месте, он со мной разговаривать не станет.
           А директора не переубедишь. Время идет. Уходит. Растеряем, что имеем — слов нет. Полная безысходность. Ладно, две недели ждем. Не больше. Уедет директор, в тот же день — в трест. К управляющему. Теперь с него не слезу. И — точка.
           Молчание своего заместителя Захаров понял по-своему. Подвел итог беседе.
           — Все, — сказал, — хватит на сегодня. И вообще. Думаю, жены наши ждут нас и, поди, ругаются, на чем свет. Правильно делают. Мужья дурака валяют на работе. Приспичило. Отложим разговор, вопрос должен созреть. У нас нет разногласий в принципе, ты по молодости, как всегда, торопишься. Погоди немного, придет время, сядем, обсудим, примем решение. Пока не торопясь обдумаем ситуацию, а ты постарайся понять, в чем неправ. По домам. Нине привет. До завтра. Будь здоров.
           Директор поднялся, прошел через раскрытые двери к себе в кабинет одеваться. Оба столкнулись в приемной, вышли на крыльцо, как всегда, вместе, привычно дружно и уверенно.


--- ГЛАВА 4 ---


           Больше слов — меньше дела. Одни слова. Без пользы. Бесконечный разговор. Болтовня. Можно позволить себе только в межсезонье. Время вынужденного простоя. Физической недогрузки. Спокойного напряжения.
           С началом сезона каждый день он поднимается в четыре часа утра, садится на мотоцикл и гоняет по полям. На полях рабочий день начинается в пять часов. К началу работы отделов управления, к девяти часам, главный инженер уже в кабинете, все знающий, имеющий план работы на день для себя и своих помощников, готовый дать разнос неоперативным работникам управления — на полях он людей настроил и дал необходимые распоряжения.
           В девять начинаются звонки и беготня в кабинет главного и обратно. Петушков вызывает на пять минут, не больше.
           Спрашивает у главного механика:
           — Сколько у Горелова тракторов работает? Правильно, четыре. А сколько у него всего? Шесть. Так. Почему два стоят? Ты был у него сегодня? И по телефону не связался? Так. А где был? На пятом? Ну, о пятом потом. Сперва — Горелов. У него трактористов нет: сразу двое заболели. Семеновы — отец и сын. Печку вытопили и угорели. Кто знает, чего их сунуло печь топить. Ну, ладно. Утром у механической мастерской два трактора — что, на ремонт пришли? Откуда? Не успели сезон начать — и на ремонт? Что испортилось? Сколько простоят на ремонте?  Три дня? Во, здорово!  В разгар сезона. Так. Тебе и начальнику гаража приказом будет выговор, а сейчас — немедленно! — снять обоих трактористов с ремонта и направить Горелову. Позвони Горелову, спроси, может одного сейчас, а другого в вечернюю смену отправить. Да нет, у него же два трактора стоят, отправляй обоих. Пусть на фрезерование торфа их поставят. Проследи, чтобы немедленно отправили на дрезине. Все!
           Начальник производственного отдела Анна Васильевна, маленькая, худенькая, с редкими уже сильно поседевшими волосами, подходит к кабинету торопливо и в то же время нерешительно, боязливо оглядывается у самой двери на секретарей, молча спрашивая: что мне сегодня будет?
           — Два вопроса, Анна Васильевна, — говорит Петушков строго, не приглашая присесть и этим подчеркивая категоричность и краткость их разговора.
           — Первое. Какую выработку за вчера вы сообщили в трест? Шесть? Где же вы взяли шесть? Со слов начальников полей? Так. Сколько по пятому? Три. Скворцов назвал три. Вы проверили в ОТК? Им учетчики уже дали сведения. Не проверили. А почему? На той неделе вас Скворцов уже подвел. И сегодня загнул ровно в полтора раза. Наказать его? За что — за то, что больше всех торфа убирает? За обман? Не обман это. Он не хотел вас обманывать. Азартный очень, хочется ему больше убрать, целый день на поле — прикинул, должен столько взять, и себя и людей своих убедил: выполним! И кажется ему, справились, и вам сказал, а в учет не глянул. Ведь его сообщение — неофициальное. А вот вас накажу. За неверную сводку. И за то, что людей своих не знаете. Обязаны знать и понимать каждого мастера и начальника поля. Не надо оправданий, Анна Васильевна, — поморщился Петушков, — времени нет.
           И второе к вам. На третьем участке — самые тяжелые условия работы. Вы знаете, что для них установили отдельное положение о премировании? Да, премию начислять за каждую пятидневку. Знаете. Почему положение до сих пор до них не доведено? Я у вас спрашиваю, а не у отдела труда и зарплаты. С них я тоже спрошу. Вот, кстати, и они. Вы — начальник производственного отдела. Сейчас сезон, вы — главная фигура на предприятии. Вам все подчинено. Производство тормозить не должно ничто.
           Так вот. Дрезина идет на четвертый. Свяжитесь со станцией, когда вернется — садитесь и обе поезжайте в Корнево. Чтобы вопрос был закрыт сегодня до обеда. И чтобы все люди знали. И ни одного недосказанного слова, решить все неясности на участке. Мне доложите.
           Он снимает телефонную трубку и просит главного энергетика.
           — Петр Андреевич? Нет его? А где он? На четвертом? С кем я говорю? Донцов? Извини, Сергей Терентьевич, не узнал, подумал, что Барышев — похожи вы голосами, что ли? А где мастера ваши — есть кто-нибудь? Никого? Тогда попрошу тебя. Утром ехал с пятого участка на четвертый — у березовой рощи два столба совсем падают. Электролинии, да. Передай твоему начальству, пожалуйста, пусть немедленно вмешаются. А если можешь, и сам бы поправил, скажешь, Петушков велел. Дело самое неотложное. Спасибо. Понял тебя. Надеюсь, ага. Спасибо еще раз.
           — Да, да! Войдите, кто там стучит? Входи, Иван Федорович. Ты что сегодня такой робкий? Вчера, небось, без стука, каблуком дверь открывал, вон как ругался, когда на Ферапонтова жаловался, а нынче боком в кабинет пролазишь. С просьбой, видать, какой пришел?
           — Знаю, что дом ремонтируешь. Какое ремонтируешь — расширяешь в полтора раза. Знаю, что дети растут, правильно делаешь, что строишь, молодец. Обещал помочь, помню. И помогаю, кажется, грех жаловаться, а? Шифер? Шифер дать сейчас не могу. Ведь знаешь, что его нет, а просишь. На базе есть немного, на новый дом храним, а как же! Тебе, конечно, нашелся бы — чего там, капля нужна, да ведь дай тебе — другие пойдут: многим надо. Другим как отказать тогда? Не могу. Ты человек заслуженный, двадцать годов на предприятии работаешь, понимать должен. Потерпи. Скоро получим, подожди. До холодов успеешь покрыть крышу. Обещаю. К директору? Можешь идти, пожалуйста. Чего мне обижаться, обидного ничего нет. Но не веришь мне зря. Сходи. Директор, думаю, ничего другого не скажет. Будь здоров.
           К десяти подруливает директор. Он уезжает в шесть часов и не только проверяет поля и гаражи, но успевает завернуть в подшефный колхоз. И посмотреть, как там идут работы по строительству крытого навеса на току и сооружению нового свинарника, сколько людей отправил туда прораб Лаврентьев, поговорить с председателем колхоза Лавочкиным о его делах, — Захаров член бюро горкома и его интересует жизнь района, особенно — своих подшефных. С Лавочкиным у него дружба, он понимает заботы председателя и помогает ему то тракторами, то людьми, особенно в ненастные дни, когда, прекращается работа на торфе.
           В горкоме ценят Захарова за эту помощь колхозу, за его готовность оказать ее не ожидая вмешательства партийного руководства и нажима сверху, и ставят в пример другим руководителям в районе. Впрочем, свинарник и крытый навес он строит по программе горкома, добровольно бы не стал ни за что.
           К появлению директора Петушков кончает неотложные дела и спешит к нему. Интересно наблюдать их утреннюю встречу. Оба в курсе всего, все знают, у обоих одинаковое настроение, понимают друг друга без слов. Если случилась неприятность, главный инженер, серьезный и сосредоточенный, подходит к столу, молча здоровается с директором за руку, садится напротив него, и они молчат, думают. Директор углубляется в бумаги, нервно постукивает карандашом по столу, размышляет мрачный, насупленный. Главный инженер ждет. Знает: директор неразговорчив, а в таком настроении от него слова не дождешься. И Петушков первым прерывает молчание.
           — Я распорядился послать Горелову два трактора и четырех человек.
           — Снимать его надо, — отзывается директор.
           — Надо, — соглашается главный инженер. — А кем заменить?
           Снова молчание. Но уже не такое тягостное. Сказанные несколько слов точно дали сигнал к действию; теперь Петушков не начинает, а продолжает разговор.
           — На пятом был после вас. Ваше распоряжение Скворцов не смог выполнить: у него сегодня нет экскаваторщика. Свадьба, дочь замуж выдает. Ну Силин, Трофим Егорыч. Не знаю, по возрасту которую, а по счету — третью. На три дня отпуск попросил. Я сгонял на третий и на своем мотоцикле привез оттуда Назарова Антона. За сегодня и завтра он все прокопает, что вы сказали.
           Директор оживляется. Ему по душе разговор с главным, и теперь уже спрашивает он.
           — На втором был?
           — На втором был. Они выполнили месячный план. Горин вас ждал, хотел увидеть.
           — Будет просить людей премировать. Сейчас распоряжусь, заслужили. Сам поеду к нему с приказом после обеда. Ты куда? На строительство котельной? Ну, давай. Вчера поздно вечером из области монтажники приехали — вызывал? Я их устроил в дом приезжих — зайди, может, еще отдыхают...
           Чаще в период сезона добычи торфа настроение у руководителей приподнятое и боевое. Была бы погода, предприятие сработает как хорошо настроенная автоматическая линия. План выполняется ежедневно. Процесс добычи торфа полностью механизирован. Машины распределены по участкам. Люди — на местах. Квалифицированные, заинтересованные в перевыполнении плана: система оплаты прогрессивная, зарплата механизаторов в сезон высока. Машины зимой отремонтированы и, как правило, работают надежно. Главный инженер, подъехав к полю, слезает с мотоцикла, поднимается на холм и оглядывает участок уборки. Встало солнце, утренняя свежесть бодрит. Петушков трогает траву, и ему приятно, что она сухая: нет росы, значит, торф хорошо сохнет. По полю бегают трактора; за каждым тянется плотная стена бурой пыли; пыль висит в воздухе, не оседая, кажется, трактор не уборочную машину ведет, а растягивает широкую, бесконечную ширму, за которой вот-вот сам спрячется. Если бы трактора с прицепами не двигались по полю, весь этот пейзаж выглядел неподвижным; впрочем, быстрое, но равномерное движение машин как будто остановилось в своем однообразии и кажется, все застыло в прохладном спокойствии утра — и солнце, и бурое поле торфа, и прозрачный воздух, и повисшие в нем ленты пыли, и трактора с прицепами смотрятся нарисованными на огромном полотне.
           Главный инженер жадно считает работающие трактора и, довольный, рассматривает живую картину. Его радует все: свежая зелень травы под ногами и глубокая чернота разрабатываемого поля вдали, чистая голубизна утреннего неба над головой и темная синяя полоска над дальним, у горизонта, лесом, и еле слышное здесь победное рокотание тракторов и колючая торфяная пыль, засоряющая глаза. Воздух только выглядит прозрачным, это только кажется, что пыль вся стоит неподвижно за трактором — на самом деле мельчайшие частицы торфяной пыли носятся в воздухе, разгоняются при малейшем его движении. А там, где идет уборка — Петушков знает — пыль стоит таким плотным слоем, что не только смотреть, дышать невозможно. Люди работают в плотных очках и респираторах.
           Он садится на мотоцикл и едет в сторону, на другой участок. Туда, где — он убедился — все в порядке, не заезжает. Зачем людям мешать, сами справятся. Надо что — по телефону скажут. Он едет туда, где, на его взгляд, что-то не ладится. Убедившись в порядке на всех участках, Петушков возвращается в управление. К директору он идет так же быстро, решительными и грузными шагами, но то ли по выражению лица, то ли по уловимой легкости походки, веселой и чуть подпрыгивающей, секретари безошибочно определяют его радостное настроение. Он входит в кабинет, но не идет к столу директора, а останавливается у приставленного к письменному, длинного под зеленым сукном рабочего стола. Глаза его смеются.
           — Здравствуйте, Григорий Петрович.
           — Доброе утро, Василий Петрович.
           Директор, понимающе улыбаясь, встает из-за стола, подходит к главному инженеру, и они обмениваются рукопожатием.
           Петушков наливает из графина воду и выпивает с аппетитом целый стакан. Потом ставит стакан на поднос, выдвигает стул и садится на него верхом. Директор присаживается на диван. Кажется, не директор с главным инженером разговаривают о делах в кабинете, а два хороших приятеля ведут домашнюю беседу.
           — Сегодня кончаем вывозить от березовой рощи на пятом, — говорит Петушков. — Куда тупики дальше прокладывать?
           — По плану, Василий Петрович, по плану, — с удовольствием отвечает Захаров.
           — Кто в транспорт позвонит?
           — Уже позвонил. Завтра потянут линию на третий. Кстати, влажность там замеряли?
           — Сорок девять.
           — Что ж, отлично?
           — Тьфу, тьфу, не сглазить бы, — смеется главный инженер. — Как жмут-то все. Погода — а? Не хотят люди возможность упускать.
           — Нельзя упускать. Темп! Темп! Еще таких четыре дня — месячный план закрываем.
           Петушков встает, подходит к директорскому столу и сильно щелкает по стоящему на столе барометру.
           — Вверх. Все вверх, — говорит он весело. — Ничего, авось повезет и все лето такое простоит.
           — Дождь нужен, — назидательно поправляет директор. — Дождя не будет — урожай пропадет. У Лавочкина все горит, вчера заезжал к нему — беда. На пару бы деньков хорошего дождичка, а там — пусть нам светит.
           — Да-а, — протягивает главный инженер, — дождь нужен, конечно. Торф горит. Вы вчера вечером на пятом тушили? До утра? Я на втором был. Там потушили быстро. Сегодня еще не звонили ниоткуда? Я Кузьмина домой спать отправил, совсем замотался старик со своими пожарными. Три трактора ему выделил на тушение — хорошо, резервные есть, стоят наготове. Трудновато, конечно, уж больно сухо, да ладно, справимся, дело привычное. Зато план-то, план идет — не угнаться. Красота?
           — Три Кузьмину многовато. Два оставь, один пока забери. Что ж что скомандовал, скажешь, я велел. Не дело весь резерв отдавать: вдруг на уборке потребуется.
           — Потребуется, возьмем. Он тоже бережет, как может.
           — Ладно. Ты когда был на пятом? — директор встает с дивана и проходит к столу. — В восемь? У Горелова не оформлена доска соцсоревнования. За три дня не отмечены показатели выполнения. Я ему вчера велел отметить. Не сделал? Палка ему нужна, — Захаров покачал головой. — Звонили из треста: едет инспектор министерства. Ты далеко не уходи, через час встречать. Пошли председателя торфкома с кем-нибудь из производственного отдела — все-таки их дело, пусть по участкам проедут, проверят. Чтобы с показателями все было в порядке...
           Нет, Захаров не жалеет о том, что десять лет назад назначил главным инженером молодого конструктора. Угадал. Лучшего главного не придумать. С Петушковым десять лет отработали душа в душу. Все хорошее обязательно кончается. Рвется птенец из гнезда. Такова жизнь, он знает, хотя давно над этим не задумывался. До пенсии всего ничего. Спокойно не дотянуть. Жаль одного: короток сезон. Слишком короток. Продолжайся сезон круглый год, не имел бы возможности главный инженер задуматься о постороннем. Сезон затягивает, держит и не отпускает ни на секунду. Зима — простор мыслям, словам и непродуманным поступкам.
           Жаль: короток сезон добычи торфа.


--- ГЛАВА 5 ---


           — Возьмете ли сына на работу?
           — Нет, не возьму.
           Директор мог ответить быстро, не размышляя. Он и ответил сразу, однако, выдержав профессиональную паузу, придающую его словам форму солидной обдуманности. Но женщина почувствовала в этой паузе возможность колебания директора.
           — Письмо прислал, — сказала она. — Спрашивает, приезжать ли домой? Весной демобилизуется. А где работать?
           — У нас негде. Знаете: добыча уменьшается. Сорок человек сверх нормы уже держим — куда еще брать?
           — Значит, никого не примете?
           — Конечно.
           — А дружки моего, мальчишка Дарьи Малышевой да Голубевых двое? Они собираются.
           — Тех, которые уходили служить с предприятия, по закону не имеем права не принять. Я их так за предприятием и числю. Твой ведь не работал у нас?
           — Учиться поехал после восьмого класса. Да в техникум не попал, остался в городе работать.
           — Там его возьмут.
           — Там, я знаю. Да трудно мне. Кроме него двое. И отца нет. Какой-никакой, все же отец был, мужик в доме. Одной тяжело, надеялась, помощник приедет.
           — Помочь не смогу.
           — Значит, нельзя и надеяться?
           — Никого со стороны не берем. Не могу обнадеживать.
           — Я почему пришла: все же двадцать с лишком лет здесь отработала. И мужик, хоть умер и болел много, но тоже на предприятии, считай, всю жизнь трудился. Вроде как бы и заслужила наша семья для детей чего.
           — А если бы не заслужила, я бы с вами и не разговаривал, сказал нет — и нет. Вам объясняю, чтобы поняли: предприятие наше убывающее, нам с вами еще хватит, а детям нашим уж работы на всех не будет. Так что лучше сразу пусть определяются там, где нужны. Таких мест, не говоря обо всей стране, в области сколько угодно. И жилье получит, устроится, вас возьмет.
           — У нас свой дом, зачем нам жилье. Сад, огород, дети все тут родились.
           — Дети теперь возле родителей не держатся, уезжают. Им простор нужен…
           — Мой — от меня не уедет. Он старший. Письмо прислал.
           — Не могу обещать. Рад бы — не в моих силах.
           — А... — женщина хотела еще что-то сказать, но замолчала.
           Директор смотрел спокойно и терпеливо, сознавая свою правоту и не испытывая малейшего сомнения в справедливости сказанного им. Не назвать трудным разговор — обычная, рядовая беседа и не в специально назначенное для приема время, а так, мимоходом, между делом поговорили. Демократичность директора известна: приходи в любое время, примет и выслушает, только вот результат — извините, не в его власти удовлетворять всех и во всем. Понятно, никакой радости его ответ не доставил женщине, да и ему самому тоже. Куда лучше делать людям приятное, но его такая обязанность быть прямым и честным, а народ понимает, когда ему говорят пусть горькую, но правду. Рабочий класс, он не терпит неопределенности, недосказанности, а тем более лжи, и уважает его именно за суровую справедливость, за то, что никогда не обещает того, что не сможет выполнить, — все знают!
           Вероятно, входя в кабинет, женщина надеялась получить согласие директора. Как исключение, он мог бы пообещать ей и, в конце концов, найти парнишке место, но делать исключения — не в его правилах, одной пойти на уступку — другие прибегут, пойдут разговоры: почему ей, почему не им. Он не боится разговоров, тем более, что исключение сделано не родственникам, не начальству — рядовой работнице, куча объяснений всегда найдется, но не хочет никаких осложнений, а главное — не видит повода отступать от правил: три года назад после окончания школы сын этой женщины пренебрег предприятием, уехал в город, стало быть, уже тогда они настроились жить отдельно. Учиться — это хорошо, но когда не поступил, мог вернуться. Не захотел.
           Конечно, за три года сын мог осознать, что матери нужна помощь, женщине с двумя ребятишками, наверно, нелегко, однако свой дом с участком и не старая пока — не крайней случай. Можно ее понять, можно и пожалеть, но это будет уже человеческая слабость — ему ли показывать слабость, первому лицу на предприятии? Он здесь высшая власть, власть должна быть твердой, и он обязан проявлять твердость всегда и во всем, только тогда ему будут подчиняться и оказывать уважение.
           Глаза женщины наполнились слезами. Она резко встала, отвернулась и, не прощаясь, пошла к двери. Директор молчал. Он мог сделать для нее исключение. И поступил бы несправедливо. Решительный отказ, расстроивший женщину, вызвал в его душе чувство глубокого удовлетворения. Непреклонность укрепляет веру в себя. Все правильно — директор имел все основания быть абсолютно спокойным.


--- ГЛАВА 6 ---


           Захаров приехал из Октябрьска и сразу вызвал к себе Петушкова.
           — Ты знаешь, где сейчас Рогов?
           — Не знаю.
           — В горкоме. Ему предлагают директором на бетонный завод.
           — Крепко! Ваша рекомендация?
           Спросил и тут же подумал: глупость. Разве может Захаров выдвигать своего заместителя?
           — Прозевал, — сказал директор. — Не заметил: как его присмотрели?
           — Повезло Рогову, — Петушков сказал с нескрываемой завистью.
           — Ты знаешь, какая дыра этот завод? Ставки низкие, работа грязная, рабочих нет, те, кто есть, бегут. Сломает себе шею Рогов.
           — Справится. Помогут.
           — Помогут — сначала. А потом надоест. Сам, скажут, справляйся. И загремит Рогов. Зачем ему браться — у нас на месте сидел бы, работал спокойно.
           Неужели ты, слон толстокожий, не понимаешь, что помощники — заместители твои самостоятельности хотят и независимости. От тебя независимости. Молодые люди, хотят роста. И вовсе, может, не спокойной работы. И размаха не такого, какой ты даешь. Нет, ты понимаешь, со злобой подумал Петушков, все понимаешь, старый гусак, и сознательно нас держишь, уговариваешь, не отпускаешь — сам кадры воспитал, сам теперь использую как хочу. Чем не кабала, а? И ведь получается, подумал с отчаянной обидой, деться некуда: сильнее кошки зверя нет.
           Они молчали: директор тяжело, мрачно нахмурясь; главный инженер выжидая, не показывая своего отношения к предмету разговора.
           — Жаль Рогова, — сказал Захаров.
           — Жаль, — согласился Петушков, — хороший зам.
           — Его жаль, — сердито поправил Захаров. — Пропадет он, свалится.
           Главный инженер не ответил.
           — Слушай, — директор отвел глаза в сторону, — поговорил бы с ним, что ли. Сразу согласия у него не возьмут, дадут подумать.
           — Я бы не раздумывал, согласился тут же.
           Тебе пока не предлагают, чуть не съязвил Захаров, но сдержался: зачем дразнить медведя. Черт, как хочет выскочить, подняться выше чином. Карьеристы несчастные. И ведь не скрывает, не стесняется прямо показывать. Почему-то он, Захаров, никуда не лезет и не хочет лезть — у него одна мысль: предприятие. Чтобы личные дела устраивать — об этом он давно не заботится. Что есть у него — все его. И больше ничего не нужно.
           Скромности нынешней молодежи не хватает — ничего не поделаешь, новое время.
           — Думаю, незачем Рогову в эту петлю лезть, — сказал он. — А мы работника теряем.
           — Почему вы в горкоме не возражали? — спросил Петушков.
           — Не мог. И так ругаюсь по всякому поводу, еще это — скажут, совсем с Захаровым невозможно стало.
           Так-так, подумал Петушков. Значит, решил Рогова принести в жертву. Чтобы удержать меня. Да, меня ты не отдал. И не отдашь. Боишься, если еще и за Рогова уцепишься, тебе скажут: хватит, довольно держать такие кадры, не того, так этого заберем. Знаю, ты трех Роговых отдашь, лишь бы меня удержать. Потому не заикнулся в горкоме. Но и Рогова жаль отпустить. Моими руками его удержать хочешь? Шиш! Пусть идет Рогов. Есть возможность — лети, парень! Авось, не упадешь. Да что говорить: разве мы не готовые руководители?
           — С Роговым поговорить надо, — настаивал Захаров. — Думаю, тебе удобнее.
           Рогов. Рогову. С Роговым. Точно о бывшем каком говорим. Вроде как давно уже ушел человек, с раздражением подумал Петушков. Уходит работник, товарищ, выдвигается на руководящий пост — уважительно бы говорить о нем, пусть с сожалением, но как всегда — по имени с отчеством — нет, мнем и мнем одну фамилию, как скорлупу без начинки, голая казенщина. Делаем вид душа в душу живем, а глядь — души не видать.
           — Разговора с ним искать не придется, — сказал. — Явится — сам прибежит. Объясните ему все.
           — Неудобно мне вроде. Как члену бюро горкома.
           — Я, Григорий Петрович, ничего не знаю. И говорить один с Иваном Васильевичем не стану, — отчужденно сказал Петушков.
           — Ладно, — заключил Захаров. — Поговорим вместе.
           Петушков вернулся к себе в кабинет с испорченным настроением. Сел за стол, стал разбирать бумаги. На это занятие обычно отвлекается между серьезными делами. Сейчас ему не мешают — редкая возможность днем посидеть за столом. Никто не заходит к нему, но он даже не замечает этого. Скверное настроение угнетает, тяжестью давит на грудь и плечи. Ни боли в голове, ни шума в ушах, да и дум никаких, но сверлят голову со всех сторон несозревшие, недоразвитые, не долезшие до мозга мысли, незаконченные и беспорядочные. И от их присутствия, оттого, что они здесь, но не прочитать их, не сказать вслух, не узнать, появится ли какая из них конкретным образом, голова распухает и тяжелеет, как при высокой температуре.
           Он, конечно, завидует Рогову. Может быть, это нехорошая зависть, но ему наплевать: перед самим собой финтить не собирается. Он давно завидует тем, кого выдвигают на самостоятельную работу. Даже теперь, когда сам готовится через год принять предприятие, не может уйти от этого чувства. Потом, что такое год? Скоро только сказка сказывается. Много воды утечет, мало ли что еще изменится. Противно. Противно, что держат здесь, все завтраками кормят: завтра станешь директором, меньше года осталось, рост обеспечен, высокий, стабильный, жди. Одни обещания пока. Вокруг да около. Никаких серьезных предложений чтобы прямо и сегодня. Полной уверенности нет, а время идет, через четыре-пять годов можно будет в бесперспективные записать. Но еще не ушло, и надо бы поторопиться.
           Потому есть зависть к тому, кто уходит директором.
           Потому согласился бы не думая сегодня куда угодно. Впрочем, не куда угодно. На мелкое предприятие не соглашаюсь. И на бетонный завод тоже бы не пошел. Но Рогов — не я. Рогову надо идти, если думает двигаться. Здесь ему сидеть на месте до пенсии. Дурак будет, если откажется.
           Но не зависть же причина дурного настроения. Конечно, не только она. Расстроила позиция Захарова. Захотелось крепко выругаться, когда вспомнил, как отвел взгляд директор, предлагая ему поговорить с Роговым. Знает, что сволочь, а не может иначе, со злостью подумал. Это надо! Связать меня по рукам и моими же руками делать свое черное дело. По отношению к моему же товарищу и коллеге. И считаю, совершенно не думает старик о людях, решая нашу судьбу. Лишь бы ему было хорошо. И это возмутительно.
           Но что я могу сделать?
           Естественный вопрос, оказавшийся главной причиной, испортившей настроение. Он угнетает беспомощностью и укором.
           Почему? Почему не восстал я, второе лицо на предприятии, считающийся прямым и нетрусливым человек, против несправедливости директора? Отчего я никогда директору не возражаю? Пытаюсь возражать, своего мнения не прячу, говорю, но не осмеливаюсь настаивать на своем. Последнее слово всегда за директором.
           На предприятии должно быть единоначалие, и главный инженер обязан его поддерживать. Это относится к личной дисциплине. Можно объяснить мое беспрекословное подчинение директору — на людях. Но ведь мы часто говорим один на один. И тут-то могу спорить, высказывать что угодно. Не высказываю. Могу сутками работать не уходя домой, требовать, если нужно, такой же работы от других, добиваться выполнения поставленной задачи — всем известно. Что же с Захаровым? Почему не всегда могу говорить ему свое мнение? Всю жизнь на меня давит авторитет Захарова. Авторитет, а может быть — власть? Вот сегодня — сказать напрямик, что про выдвижение Рогова думаю, поддержать Ивана Васильевича — это я мог? Не посмел? Почему — не посмел? Потому что знал: Захаров настроен определенно и своего отношения не изменит, что бы ему ни говорили. Да, когда чувствую, что директор принял твердое решение, не спорю, дипломатично отмалчиваюсь. Дипломатично? Это — поведение в аккурат гнилому интеллигенту, не мне — мужику крепкому и здоровому. И слово такое — дипломатично — не для меня: скользкое, обманчивое, сказал — будто сам что у себя украл. Но ведь я сознательно так себя веду и до недавнего времени считал свое поведение правильным. Всегда мы были заодно и так, как нужно директору. Нет, Захаров советуется со мной и принимает мои советы, считается с мнением и поступает как предлагает главный инженер. Но только тогда, когда согласен со мной. Если директор принял твердое решение, он не считается с возражениями, приучил всех по одному своему тону придерживаться от возражений. И я покорно соблюдаю такой годами отработанный порядок.
           Рабская покорность!
           Может ли настоящий руководитель быть таким? Может ли бояться сказать слово в пользу справедливости? Своему директору не могу ответить — что говорить о большем.
           Покорный раб.
           Жестоко и беспощадно, зато честно. Перед собой не стыд сознаться.
           Рабство — не обязательно позорная трусость. Судьба, стечение обстоятельств, воспитание. Бывали рабы еще какие храбрые. И борьба, и восстания, и сражения. Вот директор — не раб. Захаров — господин. Истинный хозяин.
           Кто — Чехов по капле выдавливал из себя раба?
           Мне — не подходит. По капле не умею и не буду. И времени нет. Сразу надо. Смогу — не смогу. Или — или. Капли останутся — ладно, те по капле. Если останутся.
           Главное — состояние независимости. Получить. Взять. Захватить, в конце концов. Ни от кого не зависеть. Не оглядываться — на Максимова, Захарова и всех других. Но полная независимость — это власть. У главного инженера ее нет и не предвидится, во всяком случае в течение года. Так как? А вот так. Пора. Десять лет главным инженером. Дело свое делаю хорошо. И всегда делал. А что сделал? Что свое, крупное совершил, организовал, создал — для предприятия, поселка, для людей? Идей полно, но все значительное — от директора. С его согласия. С его поддержкой. С его именем. А самое главное —  новое развитие производства — директор рубит на корню, не дает заикнуться. И мне его не одолеть, не убедить, не осилить. Одни робкие попытки.
           Пора брать власть. На том месте, которое занимаю. Перестать считаться с мнением директора. Ему остался сезон — пусть занимается. Вместе со мной. Все, что прикажет, выполню. Что от меня зависит, буду делать как положено. Новое производство найду и стану осваивать. Лично. Самостоятельно. Заботливо. Полную ответственность возьму на себя. И всю власть. Ничего, разделим с директором, получится. Новое производство будет полностью мое. Либо придется немедленно уйти, на что Захаров никогда не согласится.
           Целый год, конечно, много. Однако, время уже думать о кадрах. Готовить кадровый вопрос. Мог бы Захаров, заговорив со мной о Рогове Иване Васильевиче, хотя бы вообще узнать мое мнение о нем? А в качестве заместителя директора он мне просто будет не нужен. Он — работник Захарова. У меня на эту должность свой человек. Так что Ивану Васильевичу самый момент принимать предложение и выдвигаться.
           Задумываюсь я не впервые. Созрел постепенно. Рабская покорность и обладание властью появились сегодня и отнюдь не принесли спокойствия. Безгласно гонять мысли в башке — смелости не требуется. Проявление воли — только поступок.
           Внезапно появилось страстное желание немедленного действия, резкого движения, острого выпада, неожиданного шага, сделать что-то необычное, непредсказуемое, все равно что. Размахнулся, хотел с размаха ударить по столу, но задержал руку на весу: вдруг слишком громкий стук или, еще хуже, стекло разобью. И здесь — трусость? Всего, всего боюсь. Позор. О чем-то мечтаю. К чему-то стремлюсь. И — пожалуйста. Стыдно так-то.
           Снова занес руку и изо всей силы ударил ладонью по столу. Рассыпались бумаги. Упала чернильница и покатилась по полу, оставляя за собой узкую черную полосу. Никто не вошел. Почему-то не разбилось стекло, подумал с удивлением, и эта случайная мысль отвлекла от трудных дум. Подумал: планы горят, пожары полыхают, постоянно жизнь не сахар, но таких трудных дней - после разговора с директором до его отъезда — не припомню. Надо в себе разобраться. В моей позиции не хватает азарта и уверенности. Покорность — покорностью, уверенность — прежде всего. Ладно, разберемся.
           Встал, ничего не поднимая и не поправляя на столе, принялся шагать по кабинету, отяжелевший и злой.


--- ГЛАВА 7 ---


           Евгений Константинович Свирелин вошел в кабинет Захарова как всегда робко, осторожно прикрыл дверь, неуклюже прошагал к столу и остановился, ощущая глупейшую неловкость. Проклиная в душе свою робость. Он оказался в неопределенном положении, не умея самостоятельно решить, сесть ли ему тотчас или продолжать стоять перед директором.
           Никого он тут не боялся и робость его — не от трусости перед начальством. Что ему начальство: он от него не зависит, а и зависит, так это ничего не значит. Когда человек дело знает, ему безразлично, как к нему относится директор — так он всегда считал, а теперь, после окончания техникума, тем более. Не много у них тут рабочих с его образованием. Со средним — есть, особенно молодежь, а вот со среднетехническим — человек, может, пять, больше не будет. Собственно, по образованию он сравнялся с директором, а то, что остался при этом рабочим, прибавляет ему веса — больше ничего. Самому ему иногда удивительно, отчего он так теряется перед директором. Наверно, это элементарная невоспитанность, но и какая-то врожденная интеллигентщина, черт бы ее побрал. Ну откуда, казалось бы, мог он взять, что неприлично садиться без приглашения. А вот откуда-то взял. Скорее всего из книг.  Конечно, здесь у них, где все, если не друзья, так обязательно знакомые, все просто, и можно не задумываться, как себя вести: как есть, так и ладно. Делай как знаешь. Но в других местах — другие люди, интересные и воспитанные. В культурном обществе нужно уметь себя вести непринужденно и тактично, и Свирелин жадно всматривался в таких людей, когда глядел кино или телевизионные спектакли: старался воспитать в себе культуру поведения. Зачем это ему? Надо! Ну, во-первых, стремишься к образованию — стремись и к культуре, иначе просто получится несоответствие. Во-вторых, с дипломом не вечно будешь рабочим, рано или поздно поставят руководителем и воспитателем — что же за воспитатель, когда сам не воспитан? А главное — везде общество становится образованнее и культурнее. Молодежь все больше пошла с десятилеткой. Одеваются модно, по-городскому и требуют тонкого обращения. Многие разъезжают: кто в гости, кто еще куда. Он, правда, никуда не ездил, только в область, на экзамены в техникум, но, скажем, путевку дадут на юг — вот вам и новое общество, а на курортах ого какие культурные люди собираются, стыд, если попадешь в их компанию невоспитанным. Возможно, еще какие-нибудь причины есть, но только Свирелин давно чувствует такую внутреннюю потребность воспитать в себе культуру поведения.
           Главное в человеке — чувство собственного достоинства. Культурный человек держится с достоинством всегда, в любой обстановке. Стало быть, его, Свирелина, культура — пока еще только наружная. Может быть, показная. Показная — не показная, но то, что он теряет свое достоинство в кабинете директора из-за проклятой неловкости, — это не просто неумение себя вести. Это свидетельство его внутреннего бескультурья.
           Смешно, но решить невозможно, что лучше: продолжать стоять или сесть?
           Стоять тоже можно по-разному. Можно стоять решительно, отказываясь от возможности и даже предложения сесть: я по делу, ненадолго, мне дело решить и уйти — некогда рассиживать. Или не глядя на директора с независимым видом рассматривать какой-нибудь график на стене, благо их тут достаточно навешано. А он, как дурак, стоит и томительно ждет, когда его посадят. В конце концов, можно пересматривать бумаги, что в руках, вроде бы припоминая, зачем пришел сюда. Впрочем, бумаги перебирать удобнее сидя.
           Другой на его месте давно уже сидел бы. Не нравится ему такая нахальная бесцеремонность, хоть убейте! А жаль. Сейчас — жаль. Как это говорится: нахальство в наш век — второе счастье? Молодец, кто так сказал. Сядь он — Захаров, возможно, и не заметит даже. Но — неприлично, и все.
           Приличнее — стоять? Буриданов осел! Культура недоразвитая, чтоб ему провалиться.
           А почему ему?
           Ладно, он человек безкультурный: не знает, как себя вести. Но из-за чего он терзается? Из-за хамства директора. Директор-то должен предложить ему сесть, тем более, если занят и не может сразу разговаривать? Сесть — значит поступить невежливо самому. Стоять — поддерживать невежливость директора. Только с ним у Свирелина такое недоразумение. С главным инженером это исключено. Такой же кабинет у него напротив и такая разница в обращении. Петушков не допустит, чтобы перед ним стояли. Нет, он вовсе не хочет сказать, что главный инженер культурнее директора. Петушков почти ко всем обращается на ты, запросто, может нашуметь сгоряча и нагрубить. Захаров называет всех на вы, обращается вежливо и официально: товарищ Свирелин. Но стоять в кабинете Петушкова не будешь, это точно. Поэтому лучше сорок раз в его кабинет зайти, чем один раз — к директору.
           Захаров, наконец, поднял голову.
           — Садитесь, — сказал рассеянно и равнодушно, будто не замечая, что человек долго стоит перед ним.
           Спасибо, чуть не ответил Свирелин, но вовремя сдержался. За что благодарить? За приглашение сесть? И за то, что стоял истуканом пять минут — тоже заодно? Переборщаю с самовоспитанием, с возмущением подумал он. Лучше уж грубость, чем излишняя вежливость. Это, кажется, начинает смахивать на плебейство: ты ко мне с пренебрежением, а я перед тобой — расшаркиваться.
           Свирелин сел мрачный, раздраженный, сердитый на себя, униженный собственными мыслями и растерянный. Мелочь, попытался он успокоить себя, такая мелочь. И так портит настроение. H он почувствовал злость, почти ненависть к сидящему за столом человеку.
           — Две минуты посидите, пожалуйста, — попросил Захаров, — я сейчас.
           Он снова углубился в бумаги, что-то внимательно читая, а Свирелин смотрел прямо перед собой, боясь повернуться к директорскому столу, чтобы тот не подумал, что он хочет подсмотреть, какими документами занимается директор. И оттого, что он действительно может подсмотреть и директор вправе этого опасаться, Свирелину опять было неловко. Краем глаза он увидел, как Захаров собрал разложенные на столе бумаги и отложил их в сторону. Свирелин решительно повернулся к нему.
           — Слушаю вас, — сказал директор.
           — Я, Григорий Петрович, к вам как председатель жилищной комиссии торфяного комитета.
           — Слушаю.
           — Вот какой вопрос. От нас ушел Зыков Иван Яковлевич, начальник ОТК.
           — Да?
           — Он получил квартиру в Октябрьске и переехал.
           — Так.
           — А здесь жилплощадь освободил.
           — И что?
           — Его квартира теперь свободна.
           — Ну и что?
           — Нужно решить, кому ее отдать. По этому поводу я и пришел.
           — Вот как?
           — Мы в торфяном комитете посоветовались, и у нас есть мнение. Но нужно с вами согласовать. Мы решили отдать...
           — Одну минуту. Ваше мнение меня не интересует. Я уважаю торфяной комитет. Но есть вещи, которые не входят в вашу компетенцию. Квартира предназначена начальнику ОТК, и только он ее получит.
           — Почему? По документам она числится под номером три в доме номер...
           — Эта квартира традиционно занимается начальником ОТК. До Зыкова в ней жил Модягин.
           — И все. До Модягина начальник жил совсем в другом доме. А Модягин въехал туда, в общем, случайно.
           — Послушайте, — Захаров, кажется, начинал терять терпение и Свирелин обрадовался своей настойчивости, продолжая надеяться на успех трудной миссии.
           — Послушайте, придет новый начальник ОТК, где он будет жить? Или я не обязан предоставить ему жилье?
           — Может быть, кто-нибудь из наших станет главным контролером, который не нуждается в жилье?
           — Вон что! Нет ли у вас и на этот счет мнения? Или профсоюз теперь собирается мне указывать, кого ставить на руководящие должности?
           — Это не мой вопрос.
           — Да, простите, вы же только по жилью.
           — Вообще-то с вами все вопросы решает председатель. Но он в отпуске. А заместитель не знает. Поэтому он и сказал мне самому идти к вам.
           — Да, заместитель не знает.
           — Мы думали, профсоюзный комитет имеет право заниматься распределением свободной жилплощади.
           Захаров утвердительно кивнул головой:
           — Все у вас?
           — Может быть, мне зайти позднее, после назначения?
           — Я вызову, если мне понадобится помощь.
           Свирелин встал.
           — Хорошо, я буду ждать.
           — По поводу этой квартиры — напрасно. Начальника ОТК направляет трест, остальное вам понятно.
           — Григорий Петрович, я ходатайствую за Анисимову Марию. Она ведь у вас была?
           — Была.
           — И вы ей обещали.
           — Обещал.
           — Мы почему просим за эту квартиру: ей же любая не подойдет. Ей трехкомнатную надо, а их у нас новых почти не бывает.
           — Насчет трехкомнатной разговора не было.
           — Посудите сами, Григорий Петрович: шесть человек семья. Муж — инвалид. Сама — механизатор-передовик. Это их теперь четверо, будущей осенью два сына из армии придут.
           — Не придут.
           — Придут, как не придут.
           — А куда я их дену? На днях Анисимова приходила ко мне. Я разъяснил ей, что принять детей на предприятие не могу. У нас сегодня передержка рабочей силы. На будущий год план добычи торфа сокращается. Площади уменьшаются, вам это известно. Нам необходимо сократить сто двадцать человек. Будем рекомендовать людей на новые предприятия, особенно молодежь, там жилье и все условия. Еще год-два, и предприятие станет совсем бесперспективным, а через пять лет у нас появятся свободные квартиры, как сейчас, скажем, в Коптево. Предельно ясно. Поэтому я смело могу обещать улучшение жилищных условий каждому, кто в этом нуждается и этого заслуживает. Однако прошу немного потерпеть.
           — И ребят после армии, значит, на предприятие принимать не будут?
           — Тех, кто от нас ушел, обязаны принять. Надолго ли? Молодым нужно смотреть вперед, и мы должны им это подсказывать. Что касается сыновей Анисимовой — они работали в рыбном хозяйстве и возвращаться туда не хотят. У нас им места не будет.
           Да, после такого разговора есть над чем поразмыслить. Зайти в торфком? Не хочется. Рабочий день окончен. Товарищи могут еще сидеть, ждать результата похода к директору. Могут и не ждать: долго ходил. Упало настроение. Отчего? Не получилось с квартирой Анисимовой? Всерьез никто и не рассчитывал на удачу. Хуже ей, во всяком случае, не сделал. Наоборот, походатайствовал — может быть, каким-нибудь образом все-таки поможет.
           А на душе тяжело. Пойти домой, от людей подальше. Поразмыслить.
           От конторы по тропинке возле домов медленно шел глубоко задумавшийся человек. Так, бывает, ходят рассеянные люди.
           Он не был рассеянным — его отлично знали встречные, идущие по дороге посреди улицы: все они были его знакомыми.
           Люди понимают людей.
           Когда надо, они обязательно бывают тактичными.
           Никто его не окликнул, никто не оторвал от тревожных мыслей, никто не мешал думать.
           Директор не сообщил ничего нового. Все знают: предприятие идет на убыль.


--- ГЛАВА 8 ---


           — Вот еду на полтора месяца: санаторий, потом к брату в Ригу на пару недель, вроде бы здорово, да? А радости никакой. По лесу с ружьем да собакой побродить — удовольствие выше всех приморских радостей. И буду ждать возврата с нетерпением. Останется еще дней десять-двенадцать отпуска — только в лес. При любой погоде, в мороз ли, метель февральскую, все равно. Уж отведу душу.
           Захаров вошел к Петушкову одетый, даже в рукавицах, показывая, что не намерен задерживаться. Весь день общались, хватит. В последние дни наговорились достаточно. А всего не скажешь, хоть как, что-то да останется.
           — Вроде, все тебе передал. Да, вот что: Марагину новую квартиру не давай. У них девчонка поступала в институт, по конкурсу не прошла, летом снова поедет сдавать, у нас она работать не будет и с ними не станет жить, на двоих им старой квартиры хватит. С очереди пока не снимай, но отложи, с торфкомом согласуй, чтобы подождали. А вместо них дай квартиру Находкиным: двойня родилась, надо помочь ребятам. Вне очереди пусть получат. Торфком согласится, надо убедить людей. Комсомол пусть ходатайствует за своих активистов.
           — Сделаем.
           — Ну, что ж, пожалуй, все. Давай за Ниной, и к нам. Евгения Ивановна пирог печет. Рыбки приготовил, поджарим. Придете?
           — Конечно.
           — Больше никого не зову. Подумал, подумал, решил: посидим по-семейному, вчетвером, лучше всего.
           — Принести чего?
           — А чего принести — все есть.
           — У меня зайчатинка.
           — Не надо, хватит еды.
           — Ну, тогда помидоры. У вас ведь маринованные?
           — Соленых захвати. Только банку.
           — Хорошо.
           — Тогда все. С ремонтом будет порядок: теми же людьми по двести тракторов ремонтировали, нынче план сто двадцать, сам собой выполнится. В порядке шефской помощи колхозу обещал шесть отремонтировать, возьми восемь. Меду нами, председателя снимают, горком решил. Новому помогай, не отказывай, обязательно. Ну, договорились. А что: на два месяца ухожу, срок. Один остаешься. Ничего, зима не лето.
           — В том-то и беда.
           — Все естественно.
           — Не все.
           — Не нажимай. Знаешь, что вопрос решается, из отпуска выйду, будем заниматься.
           — Сколько лет, Григорий Петрович!
           — Не так много. Такие дела, батенька мой, сразу не делаются.
           — Дальше тянуть бессмысленно.
           — Ладно, ладно, — Захаров был настроен миролюбиво. — Приеду — займемся.
           — Не убедили, — упрямо сказал Петушков. — Поэтому буду настаивать
           на своем.
           — Каким образом?
           — Подумаю.
           — За моей спиной? Подумай!
           — Не надо, Григорий Петрович. Ни за чьи спины прятаться не привык. А угрожать ни к чему.
           — Давай-давай, договаривай: что намерен делать?
           — Уйдете в отпуск…
           — Что-что?
           — Уйдете в отпуск, — повторил Петушков с нажимом, — поеду к Куракину.
           — Ты понимаешь, что говоришь? Даешь себе отчет?
           — Да, конечно.
           — Нет! — отрезал Захаров и забарабанил по столу пальцами, но неожиданно смягчился и продолжал уже совсем миролюбиво, тем отечески-наставительным тоном, каким привык чаще всего говорить с подчиненными.
           — Хороший ты инженер, Василий Петрович, не протестуй, хороший, где хочешь скажу. Но понимаешь, для руководителя предприятия этого мало. Руководитель должен быть, обязан еще и хорошим дипломатом, а дипломаты мы с тобой, поглядеть, ни к черту.
           Мы с тобой, усмехнулся про себя Петушков.
           — Давай разберемся, какие мы дипломаты и какие руководители. Работу просить — ума не надо. Попросили. Дали. Дадут, чего-чего, работу дадут. Только сразу ее в план. Вспомни Максимова. А это тебе не торф добывать. Что такое машины делать? Ты скажешь, не знаю. А тебе скажут: давай! Скажешь, не умею, а тебе: сам просил. Одно дело, когда обязывают: тут деваться некуда, и все понимают и жалеют и стараются помогать. Совсем другое, если сам напросился: собственная инициатива — молодец, вот и развивай ее. На кого надеялся, когда выступил с ней — на себя? Сам и вывози. Дадут два месяца на освоение, а там — план, будь любезен, выполняй. И будешь бит за два плана — за торф и новое производство, и некуда будет деваться, и без премии, и без всего прочего. Кстати, и без отдыха, какой уж там отдых: ни отпуска, ни выходных, знаю, что такое организация нового производства, приходилось.
           — Разве о нас разговор?
           — Разве не нам руководить? С кого спрос?
           — Да об этом ли в первую голову думать?
           — Ну, ну, — примиряюще сказал Захаров, — тебе легче. Все: и мечтать легче, и добиваться. В твоем неответственном положении конечно.
           — Как вы сказали? — Петушков даже покрутил головой. — Я, по-вашему, безответственный человек?
           — Я сказал: неответственное положение.
           — Это одно и то же.
           — Совсем разное. Безответственный человек — тот, кто не отвечает за то, что положено по должности или обязанности. Неответственный — должность такая, при которой не за что отвечать.
           — Значит, здесь — за спиной.
           — Значит, здесь — да.
           — Вы так считаете?
           — А вы — нет? — осведомился Захаров.
           — Нет! — сказал Петушков. — Не помню, чтобы когда уходил от ответственности. Беру на себя, не думайте.
           — Хорошо, — Захаров сел. — Не хотел сегодня разговоров. Видать, время созрело. Мне осталось всего ничего: до октября. Два месяца отпуска выкинь, там сезон — все! Значит, так. Мешать не стану. Сможешь что-то найти до середины февраля пока не вернусь — бог с тобой, поддержу, в любом случае. Не получится — отложим до осени. В сезон посторонними делами заниматься не резон.
           — Смогу, — повеселел главный инженер. — На Куракина надеюсь.
           — На бога надейся, и сам не плошай.
           — Его же требование. Обещает помочь.
           — Знаешь, как поп говорил попадье: я тебе обешшал шаль купить, и ишшо куплю.
           — Нет, Петр Федорович поможет.
           — Если захочет. Если убедишь. Он тоже человек осторожный, не думай. В авантюру не полезет. Должен поверить, что ты осилишь новое дело и при том старое не угробишь. И обо мне подумает. Так что все зависит от тебя, имей в виду. Думается мне, приеду, вместе станем этой проблемой заниматься. Пока ты готовь, не возражаю. И больше ни слова. Дома об этом молчим. Согласен?
           — Согласен.
           — Тогда бегом за Ниной, и — к нам. Последний день, давно за столом сидеть пора, выпивать да закусывать на дорогу. Давай, одевайся и догоняйте. Ждем вас, имей в виду, немедленно.


--- ГЛАВА 9 ---


           Леонид Михайлович Стенин собрал друзей по случаю дня рождения дочери. Людмилке исполнилось двенадцать лет. Пришли его сменщик по станку и лучший приятель Петр Ивенин с женой и дочкой, подругой именинницы, Саша Болотов и Борис Конитов — тоже ребята из цеха, с женами, а Борис и с дочерью, маленькой Танюшкой, готовящейся на тот год в школу. Стенин хотел пригласить еще Батова Сашу, но, посоветовавшись с женой, отказался от намерения: и жена Саши отличная женщина, и дочка — сверстница их Людмилки, и сам Батов — душа-человек, но чуть выпьет — совершенно несносным делается, скандалит, привязывается ко всем, шумит — не остановишь. Не в первый раз вынужден Стенин отказаться от приглашения к себе Батовых, и всегда у него болит душа от этого. Хотя и сам Батов и все друзья понимают и уж, конечно, не осуждают его, да и другие не очень зовут Батова в компанию, но Станину неловко: товарищи ведь, и не плохие. Прямой и совестливый, он терзался чувством несправедливости, виновником которой себя не считал, но ощущал свою причастность к ней. Поэтому, встречая гостей, был буднично сдержан; праздничное настроение создавала хозяйка.
           Торжество есть торжество, день рождения ребенка — что может быть радостнее. Выпили, повеселели, дружно принялись закусывать, разговорились, пошло-поехало. Постепенно сам хозяин вошел в праздничный ритм, избавился от беспокойства, ласково трепал дочку и призывал гостей пить без стеснения и закусывать без остановки. Так и делали. Разгулялись, расшумелись, громкие разговоры и звонкий смех.
           Нормальный званый ужин в нормальной русской семье. Не в столичной, конечно.
           Взрослые все еще сидели за столом, а именинница, которой не терпелось познакомиться с новыми игрушками, получив разрешение, вылезла из-за стола и принялась раскладывать подарки на диване. К ней тут же присоединились остальные дети.
           — А что, мужики, пора и нам покурить, — весело предложил Борис. Обычно он не выступает с предложениями вообще,  но за столом самые скромные обретают нахальство и резвость. Нет, предложение пойти покурить, конечно, не нахальство, но по отношению к Боре Конитову, имея в виду его крайнюю застенчивость, можно даже назвать и так. Предложение дружно поддержали все, в том числе женщины.
           — Ага, давайте в кухню, — сказала Анна Ивенина, — мы тут чуть приберем и еще кое-чего подадим.
           — Тогда не в кухню, — возразила хозяйка, — пусть на лестницу выходят, там тоже тепло.
           — Пошли на лестницу, мужики. Курево есть, можете не доставать.
           — Стенин поднялся первым. На лестничной площадке раскрыл пачку сигарет, предложил друзьям.
           — Ого! — восхитился Борис.
           — Такие у нас не бывают, — пожалел Саша Болотов.
           — Бывают, — не согласился Ивенин, — бывают и у нас, только не про нас.
           — Ленька, наверно в область ездил? Думаю, такие и в Октябрьске не продаются, — предположил Саша.
           — В область не ездил. На сессии был, там в буфете захватил.
           — Вон оно. Ты же депутат, верно. Власть.
           — Какой он власть, — усмехнулся Петр.
           — Советская, какой. Депутат Совета.
           — Ну и что? Чем занимаешься — руки поднимаешь? Голосуешь за что скажут. Такой же токарь, как все мы. Что имеешь от своего депутатства?
           — Меня выбрали не для того.
           — Человек во власти должен иметь что-то. Владеть.
           — Мне чего надо-то? Ничего не требуется. Сигареты хорошие взял, так и ты с улицы мог зайти в буфет в райсовете.
           — Какая он власть, — Ивенин пел свою песню. — Он — формально. Фактически мы же видим, кто нами владеет. Управляет. Командует. Начальство. Администрация. Чиновники. Снизу доверху. Вот они пользуются властью как надо. Они все хапуги. Себе прежде всего. Полина, заведующая магазином, рассказывала, сам слышал, да ни от кого не секрет: как какой дефицит привезут, без Гриши Захарова не имеет права пустить в продажу. Собственно говоря, такое право имеется, только нет возможности. Потому что у нее от директора — учти, не своего директора, нашего — полная зависимость. Без даже формального подчинения.
           Так вот, Полина жаловалась моей жене, можете спросить, что не вру. Уже декабрь, да. Холод. А у них в магазине отопление перекрыли, трубы затеяли ремонтировать. Пошла к Захарову, чтобы ускорить. А он ей: ты что же, милая, кофточки женские импортные получила, мне ничего не доложила. Разве вам надо, никогда вроде не интересовались? Надо, не надо, обязана сказать, может, не себе, кому заслуженному выделю. А кофту такую дочери собирался как раз приобрести. Ну, сказали бы заранее. Так он ей хорошо выдал. Ты вот за теплом ко мне пришла. И за светом прибегаешь. И все, что тебе требуется, просишь. Если хочешь полностью получать и нормально жить, будешь приходить и докладывать про дефицит, каждое поступление, раньше всех в поселке. Я за тобой бегать и ни о чем просить не стану, А что понадобится, возьму. Иначе от меня никакой помощи не получишь. Вот и все. И так везде. Потому, что все от него во всем зависят. Вот и хапает себе вне всякой очереди что пожелает. Наша дирекция — в местном масштабе. Областные начальники — в областном. И так далее. Чем выше, тем больше. Потому они так стремятся наверх. Потому что — власть. На самом верху — вообще коммунизм, полный беспредел, нетрудно догадаться. Мы спины гнем фактически на них.
           — На правительство, что ли? Тебя послушать...
           — На правителей. Всех. Крупных и мелких. Наше общество делится на две части. Рабочие и крестьяне — одна часть. Начальство — другая. Руководители, организаторы, чиновники — как хочешь,  называй. Образованные, ученые, высокопоставленные, кавалеры, лауреаты, запутаешься в титулах. Придумали для себя. Бездельники, одним словом. Им — все. И каждый стремится ущемить простого человека. Своих нам видать. Ладно — директор, он для нас высота, к нему за любой мелочью. Для себя если, набегаешься. Возьми нормировщик у нас в мастерских, Маринина. Сидит, нормы назначает. В жизни за станком не стояла, ей подсказываешь, за сколько часов деталь возможно выточить, — нет, половину ставит. Она лучше знает. Ну? Ее главная задача — чтобы я больше ста двадцати за месяц не заработал. Сколько при этом сделаю, ее не интересует. Весь расклад. Кто работает, а кто-то сидит пишет, заработать не дает. И оба на доске почета висим. Я-то, скорее всего, случайно попал, она — за хорошую работу, заслужила. Экономию обеспечила. За мой счет. И за ваш. Что — не так? Боязно подтвердить? Тоже, между прочим, в подругах у завмага Полины. На всякий случай. У той муж в мастерской работает, пригодится дружба. В поселке у нас все так завязано. И во всем государстве нашем, так думаю. Да вижу.
           — Ты, Константиныч, слишком-то не ори, — посоветовал Саша Болотов. — Здесь все свои, а ты и при чужих языком чешешь.
           — Что говорю, все знают, — Ивенин возмутился. — Молчать не намерен. Не боюсь говорить. Я воевал. Кровь проливать не боялся. Пусть меня Захаров боится.
           — Зачем кого-то бояться, — спросил Борис.
           Леонид молчал. Выпили, еще ляпнет не то. Пусть друзья наговорятся. У него безопасно. Хорошо, женщины не слышат и не принимают участия в разговоре. Мужик выговорился — и успокоился. Сделал свое дело, выполнил важное действие, сообщил что хотел — полное удовлетворение. Доказал всем свою независимость и отвагу. Человек — это звучит. Будем человеками.
           Будем. По-разному только. И не станем спорить.
           — Пошли, — пригласил Стенин, — заболтались тут. Только начали за столом сидеть и настолько оторвались. Чай, не курить ко мне собрались. Борис, вон, вторую достал. Спрячь. Успеем еще. Главное, по-моему, выпить. А?
           — Это точно, — поддержал Ивенин, — никто не против. Не обязательно ждать, когда бабы за нами прибегут. Сами явимся.
           Первый перекур обошелся мягким разговором. А все к этому готовы. И к еще большему. Как соберутся компанией, так поехала критика. В особенности, когда с выпивкой. Никто больше, только Константиныч. Правда, и так любитель пошуметь, хлебом не корми, на трезвую голову тоже. Но по пьянке его удержать особо невозможно. Когда-то пытались — бесполезно. Перестали. Привыкли. И — даже иногда интересно. Что уж там иногда — всегда. Концерт. И повод к размышлениям. Каждому для себя. Не поддерживая вслух, это понятно.
           На каждый перекур — своя тема. Появляется сама собой. Никто никогда ничего не готовит и до выхода из-за стола не задумывается даже. На лестнице разговор возникает мгновенно. Один брякнул, и все мигом поддержали, будто как раз о том только думали. Обсуждается, конечно, важный вопрос, самый на виду, который не теперь возник, давно торчит в головах, сверлит мозги, лезет наружу, требует обсуждения и вот нашел выход. А таких серьезных поводов к разговору всегда не один, не два, полно. Только что в разной последовательности выскакивают.
           Хорошая выпивка требует своевременных перекуров. Голая закуска, самая лучшая — все равно часть закуски. Половина. Вторая половина — перекур. Хорошая сигарета может даже всю закуску заменить. Но тогда быстро переберешь, а в семейной компании ни к чему. В принципе, ничего страшного, но жены, дети, не те условия. Женщины стараются. Поэтому следующий выход из-за стола объявляется не сразу, но через достаточно непродолжительное время после двух-трех очередных рюмок. Перед предложенным горячим. Нет, дружно запротестовали мужики, никакого горячего, еще закусим, как следует, на столе холодного полно, время есть, посидим, куда торопиться, а перекур обязателен, прервемся на десять минут и потом продолжим.
           И никто из женщин не возразил.
           Выпили, нельзя сказать, чтобы уж очень много, но и не мало, никто за столом не ограничивал, в их компании не принято, жены воспитанные. Теперь поговорить хотелось не одному Ивенину, а каждому, включая и Борю Конитова. Петру не дали рта раскрыть.
           — Постой, — сказал Саша Молотов.
           — А вы знаете, — начал Борис.
           — Да постой, — приказал Саша Петру.
           — А чего, — пытался прорваться Ивенин. Привык, что всегда слушают прежде всех.
           — Успеешь, — командовал Болотов, — дай Борьке сказать.
           Стенин улыбался и молчал, по-хозяйски не вмешивался.
           — Пусть Петр закурит, — распорядился Конитов.
           — Все закурим, — Леонид стоял с раскрытой пачкой сигарет, как вышли, раскрыл сразу. С удовольствием затянулись и терпеливо глядели на Бориса.
           — А вы знаете, что у нас машины строить собираются? — заявил он.
           — Держи карман шире, — отозвался Ивенин.
           — Я тоже слыхал, — подтвердил Саша, — идут разговоры.
           — Похоже, к тому идет дело, — согласился Леонид.
           — Ты-то с чего взял? — удивился Петр. — Ладно, эти с бабами на кухне новости разговаривают. Ты в Совете, что ли, зачерпнул?
           — В Совете — нет. Но вот к Петушкову заходил, беседу слушал. Обещал, что собирается производство организовать.
           — Какое производство?
           — Еще не знает, какое, но намерен твердо.
           — И что? И ты такую чепуху передаешь?
           — Почему это чепуху?
           — Ты от кого слыхал? Петушкова? Он же болтун первейший.
           — Ну, я бы не сказал, — вмешался Болотов.
           — И я не замечал, — поддержал Конитов.
           Стенин промолчал, не возразил. Ивенин на друзей разозлился.
           — Да вы что! Петушков на разговоры пустые самый гораздый. Ему что угодно пообещать никакого труда не составляет. На наш же участок два года назад обещал тепло подвести — до сей поры замерзаем. Нет?
           — Другое дело. Не о том говорим.
           — О том. Грозился на Коптеве пошивочную мастерскую открыть, там бабы без дела сидят, у меня сестра Мария, с образованием баба, в медпункте санитаркой, вместе с другими ждала открытия мастерской. Передумал, тут, в Чащине устроили. Обманули коптевских женщин.
           — Там что-то не получилось.
           — И тут не получится. Что прежде времени болтать. Ты сначала вещи все обдумай, согласуй, подготовь как надо, будь сам уверен, тогда людям скажи. Заинтересуй. Обрадуй. Иначе — одна трескотня. Потом — сплошное разочарование. А чтобы не было очередного расстройства, нечего нам настраиваться на пустой звон и слушать вашего любимого Петушкова, потому что слишком хорошо его словам цену знаем.
           — А я бы хотел ему поверить, — сказал Стенин.
           — Хотел, не хотел. Забудь. С нашими каши не сваришь. Обмозгуй ситуацию. Захаров на пенсию скоро. Петушкову поначалу с торфом бы справиться. Помогать ему — кто будет? Они, погляди, вдвоем, никого к себе близко не подпускают. У Петушкова, директором станет, кто главным инженером будет? Никого не видать. Вообще. Из треста пришлют — это возможно. Новый человек придет, грамотный, неиспорченный — он может о людях подумать и общем будущем позаботиться. Эти наши — нет, никакой надежды.
           — Константиныч в стратегию полез, — сообщил Болотов. — Не придет новый. Некуда. Гриша Захаров до пенсии еще годов десять, не меньше, потянет. Здоровый мужик, куда ему отдыхать.
           — Директором не дадут, — вмешался Стенин. — В районе нынче политика — молодежь выдвигать. А директоров на пенсию главными специалистами переводить, которым здоровье позволяет.
           — Да ладно, — Борис пытался примирить спорщиков, — нам-то это, господи. Нам работы до конца нашей жизни хватит. Торфа, поди, на лет пятнадцать будет еще, техника ремонта требует постоянно, зимой и летом, нас работой обеспечат круглогодично. Тем более, трактора теперь везут из колхозов, дальше так пойдет, весь район ремонтировать заставят. Мы не пропадем.
            — Кто его знает, — рассудил Болотов. — Вам, токарям, легче. На худой конец вы не только токари, можете когда надо на фрезерном. Кузнецов Иван Степаныч давно пенсионер, рано или поздно уйдет, тогда вам, глядишь, даже не управиться.
           — Твой тезка Батов считает, нас уже теперь, токарей, перебор. На днях говорили. Он трезвый — человек мудрый.
           — С какой стороны поглядеть, — задумался Саша Болотов. — Торфа меньше — техники точно меньше. Нашей. А если колхозы посчитать, может, и ничего. Вам надеяться можно. Нам, слесарям и механизаторам, ничего хорошего не светит. Дальше такими темпами продолжим сокращаться, нас начнут сокращать не с этого, так со следующего сезона.
           — Вот производство и нужно. Какое-никакое. Любое. Чтобы людей занять. Молодых да работящих.
           — О том Петушков и говорит, — внушительно сказал Стенин.
           — Да десять лет уже говорит. Пустомеля. Болтун. Другие молчат, может, не понимают. Он знает, сознает, вник, стало быть. А толку? У тебя власть, значит, возможности и ответственность за все. Дело надо делать. Начни только, люди помогут. Мы первые готовы, не так разве? Сами организовать не можем, не в силах, но поддержать — без слов, на нас опирайся как хочешь. На всех. Ну, на большинство. Эх!
           — Так и сказал бы ему, — посоветовал Борис.
           — Кому?
           — Да Петушкову.
           — Ты слышал ли меня? Толкую, он лучше всех понимает. Подсказывать бесполезно. Найдет объяснение. Ответит. Пообещает опять. Да мы в прошлом ли, в позапрошлом году на эту тему базарили, что изменилось?
           — Раньше такой остроты не было, видать. Торф так падать начал год назад, особенно — нынче.
           — Жареный петух того гляди, клюнет, — согласился Саша.
           — Клюнет, — подтвердил Петр, — тогда все креститься кинутся. Поздно будет. К тому идет.
           — Все же я надеюсь на главного инженера, — сказал Стенин. — На Захарова — нет, на Петушкова — надеюсь.
           — Надейся, — согласился Ивенин. — Ты хоть наш человек, свой парень, да близко к власти поднялся, пустой трепотне учишься. Вместо дела.
           — Василий Петрович что, совсем ничего не делает? Ты нас в чем убедить стараешься? Да он главный инженер на месте. Пообещать иногда умеет, не спорю. Но и создает много. И выполняет многое что сулит.
           — Поглядим. Поживем, увидим. Ничего хорошего только хрен дождемся, попомните меня.
           Никто не возразил. Бесполезно. Может быть, Константиныч и прав. Убедительно говорит. Жизненно. Наверно, главный инженер сделал какие хорошие дела, важные, нужные, ценные. Так ему по должности положено. Инициативный — правильно, большой руководитель, как же иначе. А то, что обещал и не выполнил, говорил и забыл, за что взялся и не смог совершить — помнится. Директор, если обещает, выполняет обязательно. Пусть не говорит много и не обременяет себя лишними заботами — так никого и не обнадеживает ни в чем. Не дразнит людей светлым будущим. Оттого и уважение к главному инженеру никак не перевешивает уважения к директору. И суровость директора как-то больше импонирует людям в сравнении с веселостью Петушкова. Хотя вполне естественно, что развитие производства связывают с главным инженером, вовсе не с директором. Само собой. Никто не удивляется. Абсурд? Нет, реальность. Нормальная ориентация. Люди видят. Надеются. Знают, на кого. Поглядим — посмотрим. А критика — вещь необходимая.


--- ГЛАВА 10 ---


           Для чего люди создают лишние сложности? Себе и другим. Кому это надо? Ведь проще простого: на месте резкого падения объемов добычи торфа — организация производства продукции. Какой? Любой. На выбор. На потребность обществу. Государству. Ну, давайте же искать. Не сами придумали — идея Куракина. Управляющий трестом не просто предложил — всякий раз при разговорах требовал заняться. Петушков был уверен в немедленной поддержке Куракина, надеялся обрадовать управляющего наконец-то живой инициативой со стороны предприятия, ожидал, что руководитель их с легкой душой сразу даст ход начатому движению и дело тут же пойдет развиваться.
           Управляющий, однако, радости не изобразил, наоборот, показал тревогу и сомнение, озабоченно спросил:
           — А каково мнение Захарова?
           — Вы что, Петр Федорович, мнения Захарова не знаете?
           — А все-таки?
           — Захаров — за. В принципе. Он только против спешки. Мы спешить не собираемся. Спокойно. Сделаем ему подарок к приезду. Грише лишь бы не самому заниматься. Так беру все на себя.
           — Ладно, ты не очень старика цепляй. Ишь. Я ведь тоже не молод, учитывай.
           — К вам приехал по вашему же заданию. Какой разговор!
           — Ты еще не первое лицо на предприятии. Есть директор.
           — Директор есть. И главный инженер тоже не пешка. Сегодня я исполняю директора.
           — Исполняю, — недовольно передразнил Куракин. — Любое предприятие, считай, тебе предлагаю, становись директором. Иди на Озерное, ну!
           — Григории Петрович не отпустит.
           — Вот тут я у него не спрошу. Твое согласие — только.
           — На Озерном четыреста человек работают. У нас пять лет назад тысяча двести было. Самое крупное предприятие рушится, можно ли глядеть. Столько лет здесь, все и всех знаю. Главное, как быть знаю. Через год уйдет Захаров, придет кто другой, вообще все завалит.
           — Захаров — мужик здоровый, чего ему через год уходить. Поработает, чай, еще.
           — Уйдет. Все время о том говорит.
           — Говорит теперь. Что через год скажет?
           — Уйдет. Хоть из-за меня уйдет. Может, местами с ним поменяемся.
           — Погодим, поглядим. Директор он хороший.
           — Хороший, ничего не говорю. Я насчет нового производства, где его брать-то? — напомнил Петушков.
           — Не желаешь, значит, директором сейчас?
           — Петр Федорович, давайте последний раз: захочу, решу — сам к вам приду. Ладно?
           — Да ладно, — Куракину самому надоела эта долгая песня. — Ты с чем конкретно пришел?
           — Пришел с вопросом, как вы поставили. Что будем осваивать? Куда идти. К кому обращаться. Что выбирать.
           — Своих предложений нет?
           — Конкретно нет. Но согласны на любые.
           — Что значит любые? Кондитерскую фабрику не будешь создавать.
           — Буду, если предложат. Если надо.
           — У тебя же кондитеров нет.
           — Будут. Пошлем учиться. Научим. У нас народ любую профессию освоит, только покажи. Все почти механизаторы, потому лучший бы профиль — машиностроение. Любое промышленное производство. Люди, отличные специалисты, по большой работе изголодались. Ну что, на ремонте получают семьдесят рублей в месяц. А другие в город подались, кто где пристроился, каждый день мотаются на автобусе туда-сюда. Дома работы нет. И таких быстро прибавляется.
           — На любую работу не кидайся, — оборвал Куракин, — из мук народа тоже слезу не выжимай. Серьезно подходи, без эмоций давай.
           — К чему вы клоните, Петр Федорович? За производство вы или против?
           — Против никого нет. Все за, я первый. Честно говоря, хотелось чтобы Захаров с этим приехал, еще лучше — вы оба. Представь: ты кашу заварил — и ушел.
           — Куда?
           — Куда угодно. Не поладил с директором и ушел. Мне тогда с Захарова как следует не спросить. Без него решали. Тебе все подавай немедленно, а мне вперед заглядывать положено. Возможен такой вариант?
           — Невозможен. Уж если начну, не брошу. Вы меня знаете.
           — Ладно, коли так. Значит, каким образом будем действовать дальше. Ты подготовь материалы: сколько у вас полезных площадей под производство, на какую рабочую силу можно рассчитывать сегодня и через год. Желательно и по профессиям. Какая энергетическая база — котельная, компрессорная, электричество. Железная дорога куда подходит. Как жильем народ обеспечен, все предусмотри. Материалы эти соберешь, приедешь, мы с тобой в обком двинем, к Малькову Ивану Тимофеевичу, заведующему промышленно-транспортным отделом, он поддержит, в курсе, только я не говорил ему, что именно сегодня будем заниматься, представил как перспективу не столь близкую. Готовь, в общем, бумаги, соберешься, сядем, обсудим, потом к Малькову — может, вдвоем пойдем, может, я один, как получится. На днях увижусь с ним, поговорю.
           Сколько раз потом хвалил себя Петушков за то, что сообразил тщательно подготовиться, прежде чем ехать к управляющему трестом. За месяц до последнего разговора с Захаровым он зашел к технологу Косте Паршивикову и дал ему задание начертить укрупненный план предприятия, и поселка заодно, указать необходимые характеристики обеспечения и питания, в поселковом совете разобраться с населением.
           Знал, кому поручать.
           Костя дал исчерпывающую информацию.
           Начертил объекты действующие и только строящиеся и указал примерные сроки окончания строительства. С председателем поселкового совета подсчитали количество даже детей по возрастам и выяснили, что детские ясли, садик и школа вполне обеспечивают потребности населения. Даже с запасом. Перед поездкой к Куракину Петушков пригласил Паршивикова и конструктора Панчехина, втроем долго обсуждали, уточняли, корректировали, снова обсуждали, критиковали каждую цифру, сомневались в реальности представленной технической справки. Больше всего спорили относительно рабочей силы. По проекту получалось, что сегодня на новое производство предприятие может выделить сто двадцать человек. С небольшим хвостиком. Словом, сто двадцать.
           — Этого не может быть, — сказал Антон.
           — Так получается, — объяснил Костя.
           — Не может так получаться. Нынче на предприятии восемьсот человек. На сезон — да, столько требуется пока. Зимой из них двести свободно могут заняться другим делом.
           — Зимой не рассматривал. Рассматривал круглый год.
           — И получилось сто двадцать?
           — Это те, кто сейчас могут начать работать.
           — Откуда взял?
           — Анализ показал.
           — Да нет, — рассердился Панчехин, — тут что-то не так. Не знаю, чувствую, ну не то. Не верится. А вообще, погодите, да рабочей силы на нашем предприятии будет неограниченное количество. Мы что. До города от нас шесть километров. Это — пешком. А на автобусе — пятнадцать минут, если с остановками. В Октябрьске, не считая автохозяйства, да молоко- и хлебозаводов, один текстильный комбинат. Там в основном женщины. Мужики кто где пристраиваются. Если у нас завод создать, толпой ринутся. Автобус до города пустить через каждые полчаса, так и вообще проблем никаких не будет.
           В основном они вдвоем спорили, Петушков только иногда вмешивался, однако активно и — хочешь, не хочешь — начальственно, однако подчиненные простому давлению не уступали, держались независимо.
           Петушкова радовала свобода творческого содружества, таких помощников, как у него, наверно, ни у одного главного инженера нет, и в этом его заслуга, он их нашел, создал условия для работы и организовал труд. По существу, их труд совместный, он сам всегда в нем участвует, а использует результаты не лично главный инженер — предприятие в целом. Правда, наверху их творческие идеи выдвигает и защищает он один, ну, так ему по чину положено. Он на виду — и предприятие на слуху. И всем польза.
           Сразу даже не сообразил, какой он молодец. Только потом дошло до него, какую роль сыграла его боевая готовность в сегодняшнем успехе. Вспоминая позже и анализируя разговор с Куракиным, он тогда понял, на каком волоске висело затеянное им дело.
           Управляющий трестом не хотел решать вопрос с ним, надеялся дождаться из отпуска директора, потянуть резину с подготовкой материалов для обкома, которых надиктовал кучу. Он никак не ожидал, что Петушков самостоятельно, без подсказки, проведет такую подготовку и был поражен эрудицией главного инженера. Не было вопроса, на который Петушков затруднился бы ответить, его позиция выглядела определенной и зрелой. Куракин вынужден был отступить перед его нажимом, никакого повода к отсрочке больше, кажется, не существовало.
           Полтора часа управляющий трестом с пристрастием допрашивал главного инженера предприятия и убеждался сам в возможностях организации там немалого производства. И тоже — поставил под сомнение правильность определения людских резервов.
           — Как же так, — спросил, — за пять лет количество работников на предприятии сократилось на четыреста человек, а ты сегодня показываешь резерв — сто двадцать?
           — Так оно и есть. Кто уехал, кто в городе устроился. Пенсионеров сокращали, их в первую очередь. Вместо пенсионеров раньше молодые после армии приходили, теперь из армии не возвращаются, некуда. Будет работа, придут. Вот — еще резерв, нами даже неучтенный.
           — Хорошо, — сказал Куракин, — это все оставь мне. Тебя дергать не стану, попробую сам. Может, даже на этой неделе. Думаю, в области ничего подходящего не найти. Обком, скорее всего, через ЦК обратится к какому-нибудь министерству, где не хватает людей и площадей, я так предполагаю. В поддержке Малькова уверен. А твое дело — ждать. И ремонтом техники заниматься. Чтобы срывов никаких.
           — Это мы соображаем, — согласился Петушков. — Свои трактора — ладно, нам еще из трех колхозов возят, по распоряжению горкома обязывают ремонтировать.
           — Захарова благодари, он член бюро горкома, добровольно берет, сознательность проявляет. Смотри, собственные трактора в первую очередь чтобы подготовить.
           — Не разговор, Петр Федорович. Все сделаем.
           На этом расстались.
           Вернулся в Чащино поздно, из управления все ушли, на втором этаже, однако, горел свет, уборщица, наверно, мыла полы в приемной. Без еды весь день, но решил зайти, коль не заперто, положить папку с бумагами, просто почему-то захотелось посидеть в кабинете, отдышаться. Не торопясь поднялся по лестнице, толкнул дверь и — сюрприз! В приемной сидели Антон с Костей. В шахматы играли. Ждали его. Он не приказывал его ждать. Не просил, намека не было. По собственному желанию. Беспокоятся. Переживают. Болеют за дело. Петушков ощутил к ребятам отеческую нежность. Хотя в сыновья ему едва ли годятся. А что! Молодые, тридцати нет. Ему уже сорок, под старший возраст вот-вот подберешься. По должности — отец им, кто еще, чего там скромничать.
           — Пошли, — пригласил.
           Зашли в кабинет, сели на стулья у стены. Петушков папку бросил на стол, сам сел с ними, не рядом, сбоку, стул подвинул, чтобы глядеть на обоих.
           — Ну, все, — удовлетворенно сообщил главный инженер, — Куракин наши данные принял, оставил документы у себя. Здорово мы поработали, часа два он разбирался, вникал, спорил, и туда, и сюда, хотел бы сомневаться, да не придерешься. Пришлось принять. Спасибо вам. Не был бы я так готов, канитель так и продолжалась еще не знаю сколько. Точно.
           — Спасибо тебе, Василий Петрович, — возразил Панчехин. — Ты у нас голова, твоя заслуга.
           — Заслуга общая. Вы хоть поняли, в чем главное? Хомут на шею. Добровольно.
           — Дело сделано и его не исправишь, как говорят в Турции, когда отрубят голову не тому, кому надо, — весело продекламировал Панчехин.
           — Ну, сказал, — огорчился Паршивиков.
           — Да правильно, — Петушков был настроен благодушно. — Голову отрубили — точно; кому надо, нет ли — увидим. Надеюсь, скоро.
           — Что же теперь? — поинтересовался Костя.
           — Ждать, что. Мы все сделали.
           — Ждать, — подтвердил Василий Петрович. — Ждать и готовиться.
           — Готовиться? — удивился Антон. — К чему? И как?
           — Обязательно. И немедленно, прямо вот с утра. Представьте: через неделю приезжают к нам люди или нас куда вызывают, предлагают производство, неважно какое, сами просим — все, берем, закрутилось, завертелось, день и ночь, стройка, учеба, освоение, внедрение, все силы — на новое производство. План же по торфу никто не снимет. Поэтому подготовку техники к сезону гнать на сверхскорости. Особенно ремонт тракторов. Костя, когда у нас по графику конец — в мае? На март перенесем. На март, и никаких. Деньги где возьмем? У Куракина, где. Попрошу, даст. Он понимает, сам намекнул. Завтра вызову главного механика, дам персональное задание. Начальнику планового отдела скажу, чтобы план переделала, подпишу. Вы не лезьте и не вмешивайтесь, ваши дела впереди. Подготовка — мое, сам справлюсь. Соберем расширенный профком, растолкуем людям, пусть сознательно относятся.
           — В марте что-то больно быстро, — не поверил Антон. — Если вы говорите, в обком, да потом в ЦК, да оттуда в Совет министров, так это может и годами потянуться.
           — Я почему-то надеюсь, — Петушков стоял на своем. — Как-то сразу Петр Федорович такой разгон взял. На этой неделе к Малькову в обком собрался, на той неделе вроде тот в Москву едет. В Москве — вдруг да в темпе все и прокрутится. А уж в министерствах долго ли — всяко может быть. В общем, готовиться к сезону — теперь главное. Для предприятия.
           Он достал из кармана пачку сигарет, привез из города, предложил:
           — Закуривайте, мужики. Да, — спохватился, — ты ж, Антон, не куришь. Какой-то ты не полноценный, по-мужски не угостить тебя. Много ли мужиков не курят?
           — Есть, — засмеялся Панчехин, — такие еще мужики, ого!
           — Поди, вдобавок и не пьешь? Что-то не знаю.
           — А вы угостите, узнаете.
           — Тоже верно. Вот с Костей мы выпивали, да, Костя? А с тобой не приходилось. Почему?
           — Говорю, не угощали. Паршивикова угощали, так знаете. Да не откажусь, не сомневайтесь. С вами — сколько угодно.
           — Ладно, — довольный веселым разговором, хорошими помощниками и удачным днем, Петушков встал, подошел к столу, поднял трубку телефона.
           — Нина? Иду. Все у меня в порядке. Да. Через пять минут буду. Один, никаких гостей.
           И объяснил друзьям:
           — Надо бы нам с вами отметить нынешний день. Большое дело затеяли, хороший шаг сделан. Но еще не праздник. И не праздник ищем. Потом — по одной рюмке мы не умеем. А завтра нужна трезвая голова, столько дел на больную голову не одолеть. Придет время, мы с вами отметим и нынешний результат — обязательно.
           Такие слова — не хуже угощения. Петушков, прощаясь, крепко пожал руки друзьям, и они, улыбаясь, пошли по домам, влюбленные в своего главного инженера.
          

--- ГЛАВА 11 ---


           Карусель закружила с нежданной скоростью. Завелся Куракин. После разговора с Петушковым захотелось решить вопрос немедленно. Вдруг ему стало стыдно перед своим любимцем за нерешительность. Он-то как раз не боялся ответственности за перспективные начинания, считал себя новатором и всячески укреплял такую репутацию. Но головой в омут — не тот возраст и не то положение. Здесь дело совсем необычное, по сути изменение профиля предприятия, сначала — частично, потом, вероятнее всего, и полностью. А идея не его — начальника главка, дело необходимое, все понимают, но потому, что вопрос поднял именно начальник главка, заместитель министра тормозит. Не в открытую, конечно, но управляющим его отношение известно всем, потому пока разговорами все и кончается. Начальник главка идею дал, а поддержать, настоять, заставить, проконтролировать не может: не тот человек. Максимов может все, но развивать идеи начальника главка не намерен. Видимо, не время. Наступит момент, заместитель министра вмешается, потребует, организует, и это будет уже его предложение, его личная инициатива, и тогда готовые к такой работе предприятия сразу узнают, куда и как обращаться. Это будет уровень заместителя министра. А пока он дает возможность решать на местах, не мешая и не помогая вовсе. И к начальнику главка обращаться бесполезно. Но с Октябрьским предприятием больше тянуть нельзя, уйдет время. И если они внизу так основательно готовы, ему уходить в сторону нельзя никак. Их состоятельность, настрой, вероятная возможность осилить новое дело, готовность взять любое производство, уверенность в своих силах встряхнули старого инженера, заставили заработать его компетенцию и энергию.
           Работать Куракин умел. Утром пригласил главного инженера треста, посадил за свой стол, раскрыл рабочий журнал с записанными вопросами на неделю, объяснил, как тот должен их решать, сказал, что пока отключается от всех дел в тресте, будет заниматься только Октябрьским предприятием, по телефону можно поймать дома после восьми вечера, в пятницу пойдет на актив в обком партии, попросил без крайней нужды его не искать, взял машину с водителем и пропал. Зима, его никто и не спрашивал эти дни. В среду к вечеру Петушкову позвонила секретарь управляющего трестом, сообщила: Петр Федорович завтра утром заедет на два часа с директором завода. Какого завода, по какому делу, она не знает; сказал, чтобы главный инженер предприятия был на месте.
           Почувствовал Петушков: пошла работа. Хотя, могли по любому иному делу приехать, всякое бывает, самое иногда неожиданное, и не догадаешься заранее. Но тут его охватил азарт охотника, почуявшего добычу, появилось предчувствие именно ожидаемого события, родилось предвкушение удачи. Тут же велел секретарю с самого утра вызвать в управление Панчехина с Паршивиковым и, на всякий случай, Ивана Новчихина, бригадира слесарей; когда делали вентиляторы, Иван Петрович был начальником участка, толковый слесарь и неплохой организатор. Пусть придут и ждут, могут пригодиться в любой момент.
           В девять с минутами к управлению подкатила незнакомая машина, и два начальника торопливо поднялись на крыльцо. Петушков предупредительно встречал внизу.
           — Петушков Василий Петрович, главный инженер, — представил управляющий трестом.
           — Угрюмов Герман Витальевич, — отрекомендовался его спутник.
           — Директор завода по производству электродвигателей, — объяснил Куракин.
           Внешность директора никак фамилии его не соответствовала: большой, на вид здоровый, с лицом широким и смешливым, смотрел добродушно и весело. А повел себя совсем по-хозяйски. Как у себя дома.
           — В контору не пойдем, — сказал, — времени никак нет. Пошли, показывай свои корпуса, где у тебя свободные площади. Да и не свободные тоже, все поглядим.
           — Пожалуйста, — согласился Петушков, — пошли, коли так. — И посмотрел на Куракина. Петр Федорович кивнул головой, первым шагнул по дорожке.
           — Не проще доехать на машине? — спросил Угрюмов.
           — Тут рядом.
           Получаса не хватило, минут пятьдесят потратили на осмотр, хотя большого снега еще не было, везде прошли беспрепятственно и серьезных задержек не возникло. В механической мастерской работы шли полным ходом, народ издалека с любопытством оглядывал вошедших, но от дела не отвлекался, дисциплина не нарушалась. Директор завода обратил внимание на слабое освещение в корпусе, электрических лампочек было действительно мало, свет давали тусклый — то ли от собственной слабости, то ли оттого, что висели высоко, под самой крышей. Все остальное Угрюмову понравилось, особенно пустующие помещения. — В этом корпусе сколько, полторы тысячи метров? Больше? Организуем цех сборки двигателей. В недостроенном — достроим, не проблема. Сами достроите? — еще лучше, тут создаем участок сборки узлов. Что ж, все ясно, идем в управление, там решим до конца.
           Угрюмов шагал крупно, шел первым не оглядываясь, подчеркивал свою деловитость и занятость. В кабинете снял шапку, положил на стул, стянул рукавицы, кинул рядом, потер ладони, расстегнул полушубок, радушно пригласил всех: — сели! — и сам выдвинул себе стул.
           Куракин дружелюбно молчал, улыбался глазами.
           Молча ждал Петушков, внимательно слушал.
           — Значит, так, — сказал Угрюмов. — Сборку средних двигателей я здесь организую. Практически за пару месяцев. Начнем с одной позиции, дальше будем добавлять. Руководство — дам: начальника цеха, заместителей, технологов. Мастеров — посмотрим. Рабочая сила — ваша. Готов завтра взять людей на обучение. Трех недель учебы сборщику хватит. У вас ведь слесари? Порядок. Сто двадцать человек — так ты считаешь, Петр Федорович? Сразу займем половину, возможно — восемьдесят, постепенно доведем до ста двадцати. Вот и все.
           — Что скажет главный инженер? — весело спросил управляющий трестом.
           — Зачем нам ваше руководство, свое найдем, — ответил Петушков директору.
           — Нет, не пойдет. Ответственность велика. В моем цехе будет мой начальник.
           — При чем ваш цех. Организуется наше производство, под моим руководством. Вы даете нам продукцию и мы ее осваиваем и производим.
           — Вы меня удивляете, — сказал Угрюмов. — Моя задача — расширение производства, рост завода. Вам нужно занять свободные площади и лишних людей. У нас общий интерес. При этом предлагаю избавить вас от всяких забот. Ваша только рабочая сила, все остальное — за нами. В том числе — главное: ответственность. За это лично вам гарантирована постоянная премия.
           — Я организую свое производство, — твердо объяснил Петушков. — Здесь будет наш цех, Октябрьского торфопредприятия. Со временем, думаю, вырастет в самостоятельный завод, но только нашего министерства. Так, Петр Федорович?
           — Значит, не договорились, — подвел итог Угрюмов.
           — Извините. Заказы на работу готовы у вас взять.
           — Буду иметь в виду. Ладно. Помощь, какая потребуется, приходите, теперь знакомы. Поехали, Петр Федорович?
           — Отправишь меня через час? — обратился Куракин к Петушкову.
           — Когда прикажете.
           — Тогда прощаемся с гостем. Я остаюсь. Завтра на партхозактиве увидимся.
           Угрюмов укатил.
           — Коротко подведем итог, — предложил управляющий трестом. — Но сначала распорядись подготовить машину, чтобы уехать мне без приключений. Водитель хоть на месте, не угорел накануне? У вас все бывает, знаю.
           Раздеваться Куракин не стал, не присел даже, рассуждал стоя у стола, только расстегнул пальто. Петушков разделся, управляющему не предложил. Сам большой хозяин, — поступает как хочет. Достал из кармана расческу, причесался, ждал, что Петр Федорович скажет.
           — Можешь пока не закуривать, потерпишь немного? — попросил смущенно Куракин, перед этим слегка покашляв. И сказал одобрительно:
           — Ты молодец. Мне понравилось. Все правильно.
           — Зачем его привезли? — упрекнул Петушков. — Знали его позицию?
           — Для начала, считал, можно чей-то цех открыть. Легче. Они сами все организуют.
           — И заберут в результате все предприятие себе.
           — Ну, не так просто. Только сначала, потом отобрать можно. А дело у нас организуют наверняка.
           — Сами организуем. Свое предприятие. Нашего министерства и главка и треста.
           — Уверен?
           — Вы — сомневаетесь? — возмутился Петушков. — Во мне? Вы?
           — Не сомневается только дурак. Сам-то полностью уверен?
           — У нас нет другого пути. Выхода нет. Обязанность моя так поступать. И уверен, обязательно справимся. Знаю. Народ знаю. И себя. И задачи свои. В помощи — нуждаюсь, спрошу. А потяну все — сам.
           — Значит, так, — сказал управляющий трестом. — Сомнения мои ты никуда не дел. Что новое производство нужно брать, всем ясно. Справимся ли конкретно — никто не знает. У тебя кроме нахальства пока ничего нет. Опыта, во всяком случае. Но наглость твоя способна заразить других. Подготовился грамотно, тут сказать нечего. И я тебе помогу без оглядки. Боюсь, дрожу, думаю, ты не до конца понимаешь ответственность того, за что берешься, но — заразил, да когда-то надо начинать общее дело, мне самому тоже пора решиться. Видишь, начал. Первый блин комом. Но кое-что уточнили. В области больше смотреть нечего, подход у всех один. Завтра, как говорил, встречаюсь с Мальковым, наша основная надежда и опора. Если получится убедить, считай, вопрос решен. Он мужик могучий и поддержкой Москвы обеспечен. В принципе, дело государственное, всем интересно.
           А теперь я на полчаса загляну к Евгении Ивановне Захаровой, давно не виделись, и сразу отправишь. Пусть машина ждет у подъезда. С тобой давай попрощаемся. Считай, дело двинулось. Жди дальше, позвоню.
   

--- ГЛАВА 12 ---

       
           Ни на секунду Василий Петрович не забывал о людях, вызванных им с утра и готовых сделать для него все, о чем попросит или что прикажет. Не видел их, но знает: в управлении они, пришли ко времени и терпеливо ждут его освобождения. Поняли: сегодня обойдутся без их помощи. Избегать лишних встреч с начальством в характере всех троих, потому не увиделись утром и теперь на глаза не лезут. Скромность в наше время не подарок. Ничего, с ним можно, он из тех, кто способен оценить все качества человека, в том числе невидные. Ему так кажется. Чувствует. Даже уверен.
           Собственно, ребята сопровождают его постоянно, все трое. Дело, которое собирается начать, мысленно обсуждает с ними, в самых мелких деталях; непредсказуемой тяжести надвигающийся груз взваливает на плечи их и свои — себе половину, им троим — половину. Самому одному — не потянуть. На них, троих, надежда. Не только. На всех работников предприятия и всех жителей поселка. Найдутся толковые, обнаружатся способные, желания у всех достаточно, организовать суметь. И трое самых близких людей — по духу, по настрою, таланту и возможностям — дают уверенность в успехе любого начинания.
           Показывая предприятие директору завода, Петушков глядел на все глазами своих друзей. В недостроенном корпусе подумал: Новчихин считает, хватит пятисот метров, хорошую мастерскую можно разместить если что. А Панчехин настаивает пристроить еще такой кусок, пусть вся тысяча получится, затраты не такие большие и дело по зубам, строительная группа берется в этом году закончить. Паршивиков предлагает подождать, решить сначала с продукцией, какую осваивать будем, конкретно под ее производство определиться с площадями. Все трое по-своему правы, вопрос во времени, сможем ждать по третьему варианту или выбирать немедленно из первых двух. Пару месяцев, вроде, повременить в состоянии, дальше стройку возобновлять непременно.
           Станочные бы нам работы найти, мечтал Паршивиков, я все-таки технолог по холодной обработке металлов, с радостью займусь. И, слушая Угрюмова, Василий Петрович все ждал от него предложения выделить оборудование, установить на готовом участке пустующей площади, немедленно начинать изготовление деталей. Не дождался. Если бы принципиально не разошлись, обязательно завел разговор на эту тему. Не судьба.
           Теперь обидно стало за то, что люди столько времени потратили зря. Не годится звать их заранее, иметь под руками не обязательно, это его блажь, начальственные замашки, больше не станет. Сам не меньше каждого из них в курсе, и они знают и понимают, а не сопротивляются, не возражают, слушают безропотно, не мешают резвиться. Спорят только по принципиально важным вопросам. Надежный народ. Незаменимые работники. Золотой фонд. Его и предприятия. Где-то сидят. Ждут.
           Поэтому прежде всего он прошел по кабинетам на втором этаже. В плановом отделе обнаружил Паршивикова, попросил передать друзьям, что все свободны. Можно было ребят отпустить через секретаря, поручив ей выполнить такое задание, по отношению к другим именно так поступал, но с близкими товарищами предпочитал общаться без переводчика.
           Освободился рано. Предполагал дольше провозиться с приезжими, с утра отменил все, что планировал на первую половину дня. Ну и ладно. Надо подумать. Есть над чем.
           Окна в кабинете выходят на центральную дорогу. За дорогой — редкий деревянный забор и длинное двухэтажное здание школы. Рассвело. День начинается серый, не сильно морозный, облачное небо без солнца, пасмурно, влажно, мрачно.
           Неуютно. Грустно.
           Петушков любит рассвет. Сам процесс. Процедуру. Плотная непробиваемая тьма вдруг начинает терять свою бетонную твердость, расслабляется, подрагивает, еще не пропускает через себя свет, но своей уже неуверенной чернотой являет готовность это сделать. И проступают сквозь оживающую на глазах мглу сначала неясные тени предметов, потом сами предметы, темные, неестественно далекие, медленно, неохотно подступающие, по мере приближения светлеющие и растущие, увеличиваясь в размерах до нормальных, знакомых, естественных.
           Теперь — день, и школа напротив представляет собой неподвижное основательное здание, не дворец, конечно, не храм науки, а кто его, в общем, знает, но крепкий кирпичный побеленный корпус. А если смотреть отсюда, из окна кабинета в процессе рассвета, кажется, в ночном океане появляется очертание далекого судна, которое выплывает из ночи, идет к нашему берегу постепенно, уверенно, качая бортами и превращаясь в прекрасный белый пароход. Так бывает всегда, если наблюдать рассвет из окна неосвещенного здания управления.
           Электроэнергию следует экономить, подумалось кстати. Подошел директорский газик. Вышел Володя Абдуллин, шофер директора, поднялся на крыльцо.
           Все в порядке. Дело завершено. Инцидент исчерпан.
           Первый блин комом.
           Что за жизнь. Как быть? Кому верить?
           Все, от кого он зависит, предлагают, требуют, призывают организовать новое производство. Не сам, в конце концов, придумал. Все — за. Никто — против. По-честному. По внутреннему убеждению. По осознанной необходимости и должностной обязанности. И каждый из них панически боится любой новой работы, нового дела, новой технологии и нового производства. Старое теряем, нового боимся. До дрожи в коленках и страха в глазах. Даже Куракин. Как требовал: настойчиво, с напором, с яростью даже. Столько всегда разговоров. А — результат?
           Нормальные люди. Ответственные и компетентные. Заслуженные и уважаемые. Авторитетные и властные. Как работать? На кого надеяться? В чем дело, в чем причина, где собака зарыта? Узнать причину, найти истину, выяснить природу явления, разобраться с сутью препятствия — значит, одолеть его, взять или убрать.
           Есть ли природа общей инертности большого начальства? Это — не усталость и не физическая или душевная. Здоровые умные мужики, понимающие и на многое способные. Пример с них брать во всем, жизнью подтверждены их честь и достоинство. Если сегодня не копать грунт. Не лезть в дерьмо. Не иметь желания мыслить с ними заодно. В одном направлении. Не искать истину.
           Мыслим одинаково. Черт возьми. Поступаем по-разному.
           Опасаются неудачи? Бывает. И что при этом?
           Страшатся потерять положение? Вес в обществе? Материальное благополучие? Власть?
           Все это надо сохранять, ясно. Держать. Беречь. Вцепиться руками. Стиснуть зубами. Так не трястись же при этом. А главное — увеличивать, растить авторитет и уважение. Обязательно и постоянно.
           Вот и ответ. И решение. Объяснение — элементарно.
           Все дело в возрасте. Положение достигнуто. Выше — некуда. Потолок. Предел. Не подняться. И уже не надо. Ничего. Сохранить достигнутое. Без риска. Без тревог и сомнений. Мало ли что требуется. Понятно, как необходимо. Но что есть, то есть. Моя заслуга. Непорочное семя. Вечная за то благодарность.
           Все начальство — старшее поколение. Предпенсионный возраст. А раньше — как туда попасть? Никак. Разве что искусственно, как со мной собирается Максимов. Исключение. Так что — у нас в державе, выходит, все тормозится по этой первой причине? Молодежи нигде, считай, наверху не найдешь. В нашей области, во всяком случае. Не такие и старики, однако молодежью не наречешь. А и я-то — совсем не зеленый. Пересидел, как многие. Как большинство. Ну нет, повоюем еще, я не начальство, еще только начинающий. Пока руки чешутся. Старики тоже не без исключения. На Куракина все-таки надеюсь. Вот от него совсем не ждал трусости, чего угодно, только не этого. Сам признался. Никому ничего не надо, вот и весь вывод.
           Нет, по отношению к нему все-таки не совсем верно. Боится. Трусит. Да, но — хочет. Ему — надо, нужно, необходимо. И — минутку. Нет, не случайно привозил ко мне директора. Вот теперь ясно. Учись думать, умей соображать, усваивай уроки, анализируй факты. Угрюмова привез специально — чтобы я отказал. Теперь Куракин спокоен. Если я помимо него пойду в обком, его вызовут, без него речи быть не может, он скажет: Я предлагал, приглашал к нему директора Угрюмова с прекрасной продукцией — не берет.
           Значит, меня боялся Петр Федорович. Зря. Никуда без него не пойду, его поддержка для меня необходима, не на Захарова же надеяться. Но теперь, похоже, завелся Куракин всерьез. Должен помочь. Хотя уверенности, как раньше, теперь нет. Но будем надеяться.
           Мне самому зачем все это? По собственному желанию взваливать на себя обузу. Добровольно лезть в петлю. Что буду иметь? Какие приобретения? Кроме бессонницы  и крупных неприятностей в первое время ничего не видать. Перспектива? Рост? Наоборот, пожалуй. Едва ли Максимову такое поведение понравится. Ему важно чтобы его инициативы поддерживали, со стороны хвори не добавляли. А хотя, до него может и не дойти. Пока рано говорить. Но в любом случае — ничего хорошего. А под его программу свою работу строить не буду. Пусть как хочет.
           Дурак?
           Дурак!
           Для чего, все-таки? Надеюсь, люди доброе слово скажут? Знаю, что обо мне говорят. Матерщинник, грубиян, нахал и упрямец. Чем больше работаешь, тем сильнее ругают. Общество. Что оно видит? Ничего не видит. И не хочет. Слепой народ. И поддержат всегда кого не надо.
           По крупному счету, безразлично, что скажут обо мне. А вот как они живут, что делают, чем занимаются — для меня главное. Должны жить хорошо. Учиться и работать. Жить и помирать. И рожать детей. Здесь, и только здесь.
           Поставил цель, добьюсь. Заставлю. Начну. Не смогу, не осилю, не хватит меня — снимут, другого назначат, с опытом, но производство будет организовано и люди будут работать, потому что необходимо народу и государству. Мне в любом случае занятие найдется, инженер, не пропаду. Нет боязни ни за собственные способности, ни за потерю места. Уверен: устремление правильное, нужное и самое неотложное.
           И все-таки: дурак?
           Дурак, конечно. Да дело шибко умное. По нашим, естественно, масштабам. Как Антон сказал? Отрубим голову не тому, кому надо.  Отрубим, только бы ухватить. Кому надо отрубим, не в Турции. Разберемся.
           Лично для себя вывод единственный и определенный. На руководящие должности ставить только молодых. До тридцати, допустим. Выдвигать. Растить. Если хочешь толкать дело и развивать производство. Без опасений и страха. Пожилых насильно не увольнять, зачем. Здоровье позволяет — работай. Только там, где требуются твой опыт и знания. Заместителем. Консультантом. Инспектором. Но руководство пенсионеру запретить законом. Во имя справедливости и государственной безопасности.