И ЖИЗНЬ, КАК СТРАДА…
Губанов
– Весла-а-а – на воду!
Тонкий, перехваченный волнением голос Валерия Губанова сорвался на хрип.
Дружно навалились на весла заждавшиеся команды рулевого парни, вскипела вокруг шестивесельной шлюпки-яла ультрамариновая в бликах солнца вода залива.
– И – раз! И-и – раз! И-и-и – раз! – частил, звонко выкрикивал Вале-рий, приподнявшись с банки , и правая рука его вскидывалась и опускалась в такт команде.
Шлюпка разгонялась. Слева и справа на расстоянии двух корпусов од-на от другой со старта уходили и частили веслами шестерки других курсов. На покрытой ракушечником, водорослями и крупным серым песком полосе водной станции, на крышах товарных вагонов железнодорожной ветки, иду-щей к заводу, там и тут группами собрались болельщики.
В блеске погожего майского дня, заполненного порывистым свежим ветром, запахами выброшенных на берег водорослей, прогретой земли и смоленого троса, в праздничной сини распахнутого Амурского залива разво-рачивалась курсантская регата.
– Каждый год ее с нетерпением ждали, к ней начинали готовиться с ранней весны, едва Амурский залив освобождался ото льда и наступали по-гожие дни.
Гребно-парусная регата курсантов ВВИМУ – всплеск всеобщего еди-нения и восторга, спортивного азарта, кипение страстей, радостное предчув-ствие будущих дальних плаваний и волнующе ясное осознание своего родст-ва со всеми живущими ныне и ушедшими навсегда поколениями моряков.
– К контрольной вехе шлюпка Валерия Губанова подошла девятой. Но вначале все складывалось удачно: первый круг на веслах они прошли хоро-шо. Загребные Федор Руцкий и Виктор Лесников, а за ними и остальные пар-ни выдержали заданный Губановым темп.
– И-и-и – раз! И-и-и – раз! – рассекал воздух ребром ладони Валерий, вцепившись левой рукою в румпель и остро посматривая в сторону шлюпки четвертого курса судомехаников, которая нахально прижимала его справа.
– Протест! Протест! – закричал Валерий, не подворачивая свой ял, не уступая дорогу нахалам. Рулевой судомехаников переложил руль, отвернул и…потерял ход.
– И-и-и – раз! И-и-и – раз! Мальчики-и!! – в самозабвенном восторге звенел Валерка. – Навались!! И-и-и – раз! Еще, мальчики!!
Вздувшиеся мускулы, напряженные, раскрасневшиеся лица парней, хриплое дыхание, веер соленых брызг, праздничное, яркое солнце и порыви-стый ветер, бесконечная голубизна неба над головой, рвущиеся вперед ост-роносые ялы… Валерий чувствовал, как его подхватывает и несет куда-то ввысь, он весь растворился в этом огромном, прекрасном солнечном мире, слился с ним, – он, маленький щуплый парнишка в распахнутой голландке, вылезшей из-под хлопчатобумажных форменных брюк, в полосатом тельни-ке и «давах» со сбитыми о камни носами. Еще немного – и вырвется из гру-ди, полыхнет, как второе солнце, горячее Валеркино сердце, и все узнают, как любит он вот этих парней, которые с таким доверием и старанием испол-няют любую его команду и несмотря на усталость упорно выдерживают за-данный им в начале гонки темп.
Подошедшая высокая волна откинула друг от друга два идущих впере-ди яла, и Валерий, рискуя быть сжатым с обоих бортов, тут же вклинился между ними и, едва не касаясь весел соперников, погнал свою шестерку еще быстрее.
– Куда прешь, нахал, – очумел?! Протест!! – грянул справа старшина шлюпки будущих электромехаников, широколицый, кряжистый парень. – Ну, погоди!
– Прижимай его, прижимай! – ярились слева третьекурсники-радисты.
– Мальчики! – простонал Валерий, умоляюще вглядываясь в лица за-гребных. – И – раз! И-и – раз! Навались!! После вехи расслабимся! Еще!! И-и – раз!
Глаза Виктора и Федора туманились от напряжения, молили о пощаде, волосы прилипли к взмокшим лбам, но Валерка был непреклонен.
– Навались! Уволю!!
И шестерка Губанова вырвалась вперед, оставила позади шлюпки элек-тромехаников и радистов и напрямую понеслась к контрольной вехе. Впере-ди были только шлюпки судоводителей четвертого курса и, что немало уди-вило Валерия, третьего курса судомехаников. Рулевой на корме этой шлюп-ки, видно было, бушевал.
После того, как шлюпка обогнула веху и отошла от нее на несколько десятков метров, Валерий оглянулся. У вехи происходила свалка. Несколько ялов сгрудились и переплелись веслами, теряя драгоценное время, их сторо-ной обходили остальные. Ах, если бы не загребные! Да что там – и остальные парни тоже! А сам Валерка – разве не молодец?! Как он вклинился между шлюпками! Риск – благородное дело!..
«Похвали себя, похвали… гонка в самом начале».
Валерий одернул себя, осмотрелся, оценивая обстановку, и сел на бан-ку. Плавно покачивая корпусом в такт команде, он постепенно снизил темп гребли. Теперь весла широко и плавно откидывались назад и, погружаясь в воду на две трети лопасти, вели шлюпку ровным скорым ходом.
Ял четвертого курса судоводителей постепенно уходил. Догнать его Валерий не помышлял. Эти парни за четыре года взяли не один приз на со-ревнованиях разного уровня, недавно вернулись из Одессы, где заняли вто-рое место по гребле среди морских училищ страны, а во время плаваний на учебном судне «Меридиан» встречались в Японии и Гонконге с гардемари-нами и редко проигрывали гонку.
Губанова больше всего беспокоило, что расстояние между его шлюп-кой и ялом третьего курса судомехаников не сокращается. Валерий почувст-вовал себя оскорбленным.
В морских училищах издавна существует соперничество между штур-манами и механиками. Первопричина этого – давняя обида судоводителей-марсофлотцев, еще на заре парового флота неожиданно узнавших о своей за-висимости от механиков, не склонных ценить судоводительский авторитет. Штурмана до сих пор не мирятся с тем, что на их требование выполнить что-нибудь «для облегчения и улучшения» слышат в ответ: «Нельзя!» Более сильный удар по самолюбию судоводителя нанести трудно. Не помогают да-же ссылки на «Устав службы морского флота». Механик приводит в ответ другие статьи того же устава. В общем, единоначалие судоводителей на су-дах утеряно.
Для Валерия стало делом чести догнать и обойти шлюпку будущих ме-хаников.
– А ну! – приподнялся он с банки. – Навались! И-и-и – раз! – Темп гребли участился.
Он знал старшину этой шлюпки: очень самонадеянный парень, и на Валерку посматривает свысока. «Вымахал, понимаешь, метр девяносто… ка-ланча!» – с неприязнью подумал Валерий и вспомнил, как тот небрежно от-теснил его плечом от дверей автобуса и будто не заметил этого. Валерий то-гда опаздывал на свидание, а этот длинный, как понедельник, парень…
– Навались! Догоним «маслопупов»! – требовательно выкрикнул бу-дущий судоводитель Губанов и некрасиво ощерил щербатый рот. – И-и-и – раз! Снова, как маятник, вскидывалась и резко опускалась правая рука, под-гоняя гребцов, левой Валерий крепко удерживал тугой от сопротивления во-ды румпель.
Однако расстояние между ялами не сократилось ни после второй, ни после третьей вехи… Валерий оглянулся. Сзади довольно далеко клевали носами волну три яла. «Эти не догонят… Но что такое, в самом деле, откуда у этих "маслопупов" такая сноровка? Ишь, оглядывается Каланча – руки, как грабли, а морда… с такой мордой только в машинном отделении и работать, на мостик выпускать нельзя – всех распугаешь!» (Сам не красавец, Валерий отнюдь не считал себя таковым).
Заканчивался весельный этап гонки, и среди белопенного кипения не-высоких крутых волн залива ялы, первыми прошедшие контрольную веху, уже поднимали паруса. Сильно накренившись под свежим ветром, они шли крутой бейдевинд .
Мимо, забрав парусами ветер, с мягким шипением волны у бортов пронесся ял четвертого курса судоводителей: «Ай да судоводители! Ай да моряки!» – невольно восхитился Валерка. Но что такое?! И Каланча поставил паруса!
– Навались! – зарычал на гребцов Валерий.
«Ничего, на лавировке обойдем!» – утешал себя Губанов, подводя свой ял к четвертой, последней вехе. Круто развернув его носом против ветра, скомандовал: «Шабаш!» и «Рангоут ставить!».
И тут начались неприятности. Выпал впопыхах вставленный Федором крепящий нагель, и едва не упала уже поставленная мачта. Только успели подхватить ее и с руганью закрепить нагель, как в узел закрутились ванты. Их распутали, тут же набросили на скобы и закрепили. Глаза Валерия побе-лели от бешенства.
– Уволю! Первым – тебя! – тыкал он рукою в сторону Руцкого. Закадыч-ный друг Федор стал в этот момент для Валерки первейшим на свете врагом.
– На фалах! Поднять паруса!! – Валерий вместе с Виктором ухватили и разнесли шкоты.
И тут сердце Валерия оборвалось: рядом ставили паруса на двух ранее отстававших ялах, и подходил третий.
– Канистра! Арбузная корка! – вновь обрушился Валерий на виновато молчавшего Федора, бросил руль и, сжав кулаки, в ярости затряс ими над го-ловой.
Ударила волна, ветер рванул парус, и ял завалился на левый борт, его понесло и ударило о веху. Парни оттолкнули ял от вехи, Валерий резкими и частыми рывками пера руля развернул нос шлюпки. Виктор отпорным крю-ком отталкивал ял от бочки вехи.
– Фок к мачте! – хрипло скомандовал Валерий. – Загребным на весла! Лесников и Руцкий повиновались, вставили весла в уключины. Двое парней собрали в гармошку, прижали к мачте рвущийся из рук широкий фок.
– Правая – на воду, левая – табань!
Валерий часто и резко двигал пером руля, помогая развороту шлюпки. А мимо один за другим проносились оперившиеся ялы.
– Распустить фок! Шкоты втугую держать!
И ял Губанова пошел под парусами… Но для Валерия рухнуло все – азарт борьбы, радостное предвкушение победы, доверие к нему парней. При угрюмом молчании экипажа старшина шлюпки Губанов со злой гримасой на остром, худом некрасивом лице вел ял, чутко улавливая кружение ветра по заливу и одновременно стараясь не тыкаться носом в волну, а резать ее ску-лой корпуса.
После второй вехи ему удалось обойти два яла. Шлюпки рассредото-чились по заливу и, казалось, находятся в беспорядочном, не поддающемся осмыслению движении, в котором однако была логика: все рулевые подхо-дили к очередной вехе по-разному.
Обожаемый курсантами преподаватель морской практики и яхтсмен Евгений Иванович Жуков любил повторять, что умение ходить под парусом требует столь же аналитического мышления, как игра в шахматы.
Вот и сейчас шлюпки шли каждая по-своему. Одни вырезались на веху под острым углом к ветру и оттого проигрывали в скорости; другие шли бы-стро, с наполненными ветром парусами, зато их далеко сносило от вехи. Од-нако старшины этих шлюпок имели свой расчет: наверстать упущенное по-сле поворота, когда они снова заберут парусами полный ветер и за счет большой скорости сумеют подойти к вехе быстрее тех, кто сейчас идет кру-той бейдевинд.
Девятым оказался Валерий и по завершении второго круга гонки под парусом. Оставался третий, последний круг.
Валерий уловил спад волны и ставшее ровным, без порывов движение ветра, и в то время, как остальные шестерки легли долгий галфвинд***, он ин-туитивно почувствовал другую возможность и повел свой ял короткими и частыми галсами, постепенно приближаясь к вехе.
Парни работали споро, быстро перекладывали паруса с борта на борт, держали шкоты втугую, и паруса не трепало ветром. Настроение экипажа шлюпки и самого Валерия заметно поднялось. После второй вехи их шлюпка оказалась уже шестой. Ветер снова окреп, волны накатывались и сбивали с курса, ял шел левым галсом, сильно накренившись, и когда налетал очеред-ной порыв, Валерий плавно подворачивал нос шлюпки на ветер, а затем вновь выходил на курс. Выполняя команду Валерия, Виктор и Федор, а за ними и остальные члены экипажа ухватились за ванты и стали откренивать ял, свесившись как можно дальше за борт, едва не касаясь телами воды.
– Молодцы, парни! – крикнул Валерий. – Кренить ял, кренить!
Теперь он не подворачивал шлюпку на ветер, не терял скорость.
– Прорвемся, мальчики! Золотые мои!
Теперь он правил шлюпкой, чуточку рисуясь, как бы посматривая на себя со стороны, на остром лице его застыло выражение напускной снисхо-дительности и довольства.
– Правый галс! Правый галс! – раздался громкий окрик, и Валерий, соблюдая правило гонок, уступил дорогу .
С ровным гулом наполненных ветром, мелко вздрагивающих парусов, сильным шипением потревоженной воды, вырезаясь на последнюю кон-трольную веху, мимо пронеслась шлюпка четвертого курса судоводителей. «Вот молодцы!» – вновь подумал Валерий, одновременно чувствуя, как нака-тила на него зависть. Но он тут же справился с собой, отмел посторонние мысли.
С этой минуты ничто не могло отвлечь его – только гонка, ее взвих-ренный темп, гулкая атмосфера всеобщего восторга и великой страсти, про-думанные движения рук, управляющих пером руля, мгновенный анализ силы ветра и тяги парусов и безусловное приобщение к всемирному братству мо-ряков Земли. Губанов и его ребята до последней клеточки своих тел жили в эти минуты единой страстью и не уступили бы ее никому. Евгений Иванович Жуков любил повторять: «Парус делает из человека моряка».
Губанов наметанным глазом четко фиксировал изменения навигацион-ной обстановки на акватории залива, с вытянутых в ниточку губ срывались краткие, не терпящие возражений команды. Вымокшие до нитки парни рабо-тали, как заведенные, и тут Валерий снова пошел на риск: круто уклонив-шись вправо, выполнил опасный при сильном ветре поворот оверштаг .
Его великолепные, сильные, натренированные ребята (Губанов их не-пременно всех обнимет и расцелует!) вовремя подхватили рванувшийся на противоположный борт фок.
Ял, сильно накренившись, зачерпнул бортом воду, но парни уже висе-ли, изогнувшись на водою, тяжестью своих тел не давая шлюпке перевер-нуться.
– Чуть не сыграли оверкиль ! – восторженно выкрикнул Виктор, когда ял выровнялся и пошел полным ветром.
Черные, яростные глаза его пылали, горбоносое, тонкое лицо с налип-шими на лоб волосами выражало восхищение, ворот голландки распахнулся, и над правой ключицей билась и трепетала, прогоняя вскипевшую кровь, на-бухшая упругая жилка.
Руцкий спокойно и сдержанно улыбался. Не любил закадычный друг Федор телячьих восторгов, являя собою полную противоположность горяче-му Виктору. (Того и звали на курсе Джигит. А крупного Федора почему-то – Сынок. Губанов же был Отец.)
Но и Валерий не принял бурного одобрения своих действий. Этот по-ворот дал ему возможность оказаться пятым в гонке и почти догнать замеш-кавшегося у третьей вехи Каланчу. Однако тот опять вырвался перед.
Гудят над головою, мелко подрагивают наполненные ветром паруса, напряжены лица парней, закручены по локоть рукава форменных рубах-голландок, побаливают пальцы, вцепившиеся в шкоты, вздулись, набрякли вены –полным ходом идет гонка на растревоженном свежим ветром Амур-ском заливе, среди островерхих, в белых шапках волн, которые сталкивают-ся, закручиваются в водовороты и норовят заглянуть в шлюпки: что там де-лают и для чего стараются эти сосредоточенные, упрямые парни?
Не до разговоров Валерию Губанову, не до обмена мнениями, – впере-ди четыре яла, впереди Каланча, которого Валерий, кровь из носу, обязан пе-регнать!
Судоводители-четверокурсники, наверное, уже принимают поздравле-ния с победой, но они – бог с ними, это свои люди! Но кто там впереди кроме Каланчи? Ничего не разглядеть из-за наполненных ветром парусов.
– А ну-ка присмотрись, – приказывает Валерий баковому.
Оказывается, тоже судоводители и, как это ни странно, электромехани-ки. «Это уж ни в какие ворота…»
Но Валерий отбрасывает эту ненужную сейчас мысль и вновь сосредо-точивается на единственно важном – вырваться, опередить соперников.
Вот она, последняя веха! За нею финиш. Как же он далеко! Ветер крепча-ет, рвет из рук шкоты, гнется высокая мачта, поскрипывает устало; частая рез-кая качка сбивает с курса, волна совсем ошалела, ял то и дело зарывается но-сом, и тогда радужно-прозрачным сполохом взрывается у форштервня и проно-сится над шлюпкой, окатывая парней с ног до головы, веер соленых брызг.
Скорость хода упала. Впереди Каланча изменил курс, забрал парусом ветер и пошел галфвинд левого галса, рассчитывая выиграть время за счет скорости. «Ну, дорогой Каланча, здесь ты и просчитался! Ой, как далеко тебя снесет!» Валерий попытался идти круто к ветру, но скорость хода совсем упала. «А ведь, пожалуй, Каланча прав!»
Но как манил Валерия финиш! Не более полумили до него – и опять перебрасывать паруса, менять галс, лавировать?
– Слушай мою команду! – Валерий приподнялся с банки, взъерошен-ный, мокрый, от принятого внезапно решения в голове звонко и радостно за-стучали молоточки, волнение стеснило грудь. – Выполнять – быстро! Не пе-речить! Паруса и мачту – долой, весла – на воду!
Легкое замешательство охватило Валеркиных подчиненных. Какое-то мгновение парни озадаченно изучали физиономию своего рулевого.
– Ну! – гаркнул Валерий. – Уволю!!
Первым опомнился Федор, кинулся разматывать крепящий фал, подос-пел Виктор. Поползла вниз тяжелая рея, остальные парни сбросили шкоты со скоб, в стремительном темпе собрали и уложили на днище шлюпки паруса; плавно покачнулась и подхваченная сильными руками улеглась на свое место мачта.
Подскочил, остановился поодаль судейский катер, что-то обеспокоенно прокричал в рупор главный судья соревнований Жуков. Валерий лишь от-махнулся: не мешай! Не обидится Евгений Иванович, сам гонщик, ходил с ним Валерий на яхте матросом в стомильную гонку, знает, каким горячим бывает Жуков, когда что-нибудь не ладится. «Так что извиняй, Евгений Ива-нович, недосуг, потом поговорим… А правила регаты разрешают идти на веслах на последнем круге гонки. Другой вопрос, почему раньше так никто не делал, все предпочитали парус. Конечно, под парусом спокойнее и весе-лее… Ах, как лихо управляются парни! Молодцы! Орлы!»
– Быстрее! – орет старшина шлюпки Губанов, – не спать!!
Вставлены уключины, разобраны весла.
– И – раз! И-и – раз!
Огненная, хмельная ярость переполняет Валерия, сердце готово вы-прыгнуть из груди, от напряжения ломит спину, он сгибается в поясе и тут же резко выпрямляется. Чувствуя свинцовую тяжесть набрякшей руки, сечет ею воздух, увеличивая темп гребли, мозг лихорадочно работает, а острый Валеркин взгляд охватывает все пространство, взвихренное ветром и гонкой, и устремляется к заветной финишной черте, обозначенной двумя вехами с флажками. Всем телом чувствует он упругий и сильный ход своей шестерки, расчетливым и плавным поворотом руля избирая нужное направление.
Боковым зрением увидел Валерий, как замешкался, повернул носом против ветра ял судомехаников. Каланча, изогнувшись вопросительным зна-ком, возвышался на корме своей шлюпки и что-то выкрикивал, угрожающе размахивая вскинутым над головою кулаком. В шлюпке суетилась команда. Каланча тоже убирал паруса.
Взыграло и растворилось в потоке величайшего удовлетворения Ва-леркино самолюбие. Теперь Каланче его не догнать!
– И-и – раз! И-и – раз! Мальчики! Родные мои! Навались!!
Шлюпка сильно билась днищем о воду, падая в седловины между гребнями волн, зарывалась носом, теряла ход. Порою Валерию казалось, что она застревает в волне, как тесте. Но заветная финишная черта с каждым взмахом весел приближалась. Теперь Валерий зорко посматривал по сторо-нам, отыскивая две ушедшие вперед шлюпки. Вот они, справа и слева, уже вырезаются на финиш, идут под парусами.
– Еще немного! – звенит голос Валерия. – Еще немного! Федя, доро-гой! Витя!
Парни изнемогали от усталости, их осунувшиеся лица молили о снис-хождении, пот и фонтаны соленых брызг омывали разгоряченные тела. Но Валерий не снижал темпа гребли. В полукабельтове от финиша его шлюпка на два корпуса опередила судоводителей-второкурсников и едва не догнала шлюпку электромехаников. Так и шли они до самого завершения гонки: ни-чего уже не сумел добиться более обессилевший от угроз рулевой Валерий Губанов от своей полуживой от усталости команды. Его шлюпка пересекла финишную черту третьей.
У команды еще достало сил вытащить на катках и установить ял на подпорки. Федору хватило жизнелюбия улыбнуться, Виктору – непослуш-ными губами произнести хвалу «мальчикам» и помянуть божье имя. Вряд ли кто заметил улыбку Федора и услышал косноязычные слова Виктора. Они тут же упали на прогретый солнцем крупный серый песок, перемешанный с галькой, пахнущий водорослями и морем, и замерли рядом с распластанны-ми, неподвижными телами остальных гребцов. Не было ни восторга, ни сме-ха, лишь одно желание – просто лежать, прижавшись щекою к такой госте-приимной, такой ласковой и теплой земле.
Валерий отошел в сторону и сел на промытый дождями и приливными течениями валун. Промокшая насквозь одежда плотно облегала его худое тщедушное тело, ветер набросился на него. Губанову стало зябко, он чувст-вовал, как мелкими пупырышками покрылась кожа, но не поднимался с ва-луна… Отсутствующим, померкшим взглядом уставился Валерий на Амур-ский залив, водную станцию, столпившихся на берегу болельщиков. Он чув-ствовал себя смертельно уставшим, и в то же время испытывал состояние ка-кого-то облегчения и тихого, согласия с самим собой. Ничто не потеряно, со временем все станет на свои места. И он преодолеет, обязательно преодоле-ет… А что он преодолеет?..
Последние шлюпки завершали гонку. К сидевшему неподвижно на ва-луне Губанову вихляющей страусиной походкой, распустив в улыбке широ-кое скуластое лицо, приближался Каланча. Валерий встал, и они молча пожа-ли друг другу руки – два человека, у которых впереди общая судьба… «И во-все не плохой парень, оказывается, Каланча! Даже вполне справедливый и симпатичный парень! И зовут его тихим именем Павел, а фамилия жужжа-щая – Пчелинцев». Губанов улыбается, прикрывает глаза, легкий туман об-волакивает, кружит голову. Почему-то у Валерия подрагивают губы и подбо-родок, а в глазах появляется предательская резь.
– Умеешь ты заставить людей работать, диктатор, – раздается чей-то голос.
Рядом стоят и улыбаются его стряхнувшие усталость и уже готовые на новые подвиги парни. Виктор подмигивает и звучно хлопает Губанова по плечу, а добродушный увалень Федор смущенно прячет за спину грабастые, вот-вот готовые схватить Валерия в охапку руки. Тут же в распахнутых на груди голландках, в перемазанных песком и водорослями мокрых штанах пе-реминаются с ноги на ногу или сидят на корточках остальные Валеркины подчиненные.
И тогда резь в глазах усиливается. Чтобы спасти положение, Валерий отворачивается и, прибегнув к арсеналу выражения чувств отроков Первой Речки, произносит фразу, которую нельзя встретить ни в одном приличном издании.
«Мальчики» понимают его, подмигивают, хлопают по плечу и идут ту-да, где уже толпятся судьи и организаторы соревнований.
Пчелинцев
Из-за горизонта, уже потерявшего четкость очертаний, подернутого ранним осенним сумраком, медленно поднялась и застыла на водной глади уродливая, оплывшая по краям багряно-желтая глыба. Затем она покачну-лась, словно от толчка, и, на глазах меняя очертания, то сплющиваясь, то раздаваясь вширь, тяжело тронулась вслед идущему своим курсом судну. Се-рыми клубами сошлись над нею у горизонта померкшие кучевые облака.
От глыбы к корме «Полоцка» колеблющейся неверной полосою тянул-ся и терялся в кильватерной струе оранжево-лиловый остывающий свет.
– Луна, что ли?
Павел Петрович Пчелинцев, старший механик «Полоцка», удивленно вытянул крепкую шею и вопросительно посмотрел на капитана:
– Будто кувалдой исколотили родимую.
Валерий Павлович Губанов насмешливо фыркнул: «Что взять с техна-ря? Про Луну, и то по-людски сказать не может… «кувалдой!»
Капитан оторвался от пеленгатора, коротко взглянул, куда указывал Пчелинцев.
– Знамение божие. В грехах своих мне кайся!
И снова уткнулся в окуляр, отыскивая нужную точку: судно приблизи-лось к берегам Сахалина, капитану Губанову не до пейзажей.
Пчелинцев уставился на Луну, что-то соображая. Потом удовлетворен-но хмыкнул, покивал массивной темно-русой головою в причудливо смятой шапке: «Рефракция света, вот и все знамение». (Не только в «железках» раз-бираются механики!).
Губанов выслушал объяснение Пчелинцева, удивился проницательно-сти чиф-инженера, посоветовал написать статью в научный журнал. Само-любивый Пчелинцев обиженно надулся.
– Скажи старпому, я приказал выдать тебе другую шапку, в ней ты станешь еще умнее. А эту сдай в металлолом!
И Губанов скрылся в рулевой рубке. Оттуда донеслось:
– Курс?!
Матрос ответил невнятно, Пчелинцев не расслышал.
– Двести двадцать держать!
– Есть двести двадцать! – голос вахтенного матроса окреп.
Губанов снова появился на крыле мостика, озорно посматривая на Пчелинцева. Тот стоял, схватив шапку всей пятернею, будто и впрямь кто-то собирается ее забрать.
Трудно было представить, какой вид имела она в начальный период своего существования. Облезлая, с лоснящимся кожаным верхом и надо-рванным правым ухом, которое то и дело поднималось кверху, шапка эта ко-чевала с Пчелинцевым по судам аварийно-спасательного отряда – сначала служила хозяину на спасателе «Аргус», теперь на морском буксире «По-лоцк». Несколько раз она падала за борт, и он с трудом вылавливал ее. Од-нажды Губанов даже сыграл по этому случаю учебную тревогу «Человек за бортом!», и шапку с хохотом и веселой руганью вылавливали со спущенной шлюпки багром.
Нужна была тогда людям разрядка: четвертый месяц работал «Полоцк» с партией геофизиков на борту в северной части Берингова моря, лишь из-редка наведываясь в чукотский порт Эгвекинот для пополнения запасов топ-лива или прячась от штормов в безлюдных заброшенных бухтах.
И наконец Каланча, как с курсантских времен называл Пчелинцева Гу-банов, обходя машинное отделение, уронил шапку в льяльный колодец, где скапливается загрязненная нефтепродуктами вода. Вахтенные – третий меха-ник и моторист – не смогли оказать помощь своему начальнику, они ухвати-лись за сведенные от хохота животы. Пока Павел Петрович орудовал наскоро изготовленным крючком («И крючка нормального нет в машине, разгиль-дяи!»), его любимую шапку едва не втянуло в приемную трубу работавшего осушительного насоса.
– Вы могли убедиться, что осушительная система у нас в порядке, – сказал чиф-инженеру третий механик Вася Смирнов, когда Павел Петрович старательно выкручивал шапку. Между пальцев на плиты машинного отде-ления стекала бурая от топлива и масла вода.
Потом стармех долго полоскал, разглаживал и сушил шапку около па-рового котла и через несколько дней вновь водрузил ее на голову. Шапка стала хрустящей и жесткой и впрямь годилась для сдачи в металлолом.
Луна тем временем приподнялась над потоками воздуха, бродившими у поверхности воды, и постепенно обрела привычную для глаз округлую форму. Октябрь приближался к концу, и Луна была полной и красивой. Рав-нодушно и холодно смотрела она с высоты на маленькую рокочущую точку, усердно пробивавшую себе дорогу сквозь свинцовый монолит задремавшего Охотского моря. Буксир «Полоцк» спешил, меньше месяца оставалось до за-крытия навигации, с середины ноября в этом районе запрещались всякие буксировки. А на столе в каюте Губанова лежала принятая от аварийно-спасательного отряда радиограмма: «Полоцку» предписывалось зайти в порт Москальво на Сахалине, принять на буксир купленный для нужд отряда че-тырехсоттонный понтон и отбуксировать его во Владивосток.
Прочитав РДО, Валерий Павлович не испытал душевного подъема: буксир пять месяцев работал с партией геофизиков в Беринговом море и спешил в порт приписки. Буксировка предстояла сложная и удлиняла без то-го затянувшийся рейс.
Понтон – тупорылый полый цилиндр, который так и норовит зарыться в волну, уходит в сторону, не подчиняясь воле буксировщика, скорость бук-сировки снижается до двух-трех узлов.
– Противно и хлопотно, – оценил ситуацию старпом Федор Руцкий, прочитав радиограмму.
– За что я тебя люблю, друг Федор, – ты всегда зришь в корень, – ус-мехнулся Губанов.
Что до Пчелинцева – Губанов уверен, что многострадальная шапка в руках чиф-инженера истреплется окончательно, когда во время буксировки он станет размахивать ею, обвиняя капитана и весь штурманский состав в варварском отношении к судовой силовой установке. Медлительный, флег-матичный Каланча преображается, когда речь заходит о его любимых дизе-лях. Не приведи бог назвать их «гремящим железом»: Пчелинцев начинает глубоко и шумно дышать, малоподвижное широкоскулое лицо его оплывает книзу, полные губы брюзгливо изгибаются, голос становится капризным и тонким. «Тигрия Львович Лютов» – назвал его однажды Руцкий, в далекие школьные годы читавший пьесу Островского «На всякого мудреца довольно простоты».
– С механиков спрос, а остальные – только ломать! – бушует Пчелинцев.
До конца буксировки понтона у его шапки наверняка оторвется еще одно ухо. Губанов усмехается. Голубая мечта Пчелинцева – стоять у причала, и чтобы ни капитан, ни штурмана ему не перечили, требований никаких не выставляли, потому что Пчелинцев «сам с усам».
Без малого двести лет конфликтуют между собою механики и штурма-на. На первом в мире пароходе Фультона вряд ли обходилось без скандалов. Самое тяжкое обвинение в адрес штурманского состава – безграмотная экс-плуатация судовой силовой установки.
Но пока что Пчелинцев настроен миролюбиво: стоит, опершись на ог-раждение мостика, наблюдает, как все ярче и красивее становится Луна. И конечно прислушивается к шумам, доносящимся из «ямы».
Машинное отделение на «Полоцке» называли «ямой». Пожалуй, до ис-тины недалеко. Губанов как-то спустился туда по узким, крутым трапам и едва не задохнулся в жарком, стесненном механизмами, грохочущем поме-щении, заполненном запахами дизельного топлива, смазки и пробивающихся через неплотности коллекторов выхлопных газов. Ни при каких обстоятель-ствах не стал бы он работать в таком месте. К чему только ни приспосабли-ваются люди: снуют между раскаленным грохочущим железом, орут что-то друг другу на ухо да еще подмигивают и скалят зубы. Веселые ребята! Ка-ланча тут же, в своей знаменитой шапке – командует. В тот день чинили что-то в «яме» всей машинной командой, Губанов сунулся туда, но его тут же облили из какой-то трубочки, – с трудом отстирал форменную тужурку.
Узнав о предстоящей буксировке, Пчелинцев не стал пыхтеть и возму-щаться, лишь заявил, что понтон этот нужен отряду, как попу жокейская ша-почка, потому что такие понтоны лежат в отряде на берегу, а некоторые тор-чат из воды, полузатопленные. Не иначе по дешевке или от чьих-то щедрот приобрели.
Губанов с ним согласился: задержка с возвращением во Владивосток была неприятна. Любили они с Пчелинцевым вдали от управленческих каби-нетов покритиковать начальство. Приобретение отрядом понтона и в самом деле казалось странным.
– Только бы не старая, проржавевшая бочка! Получится, как с гробом!
– Типун тебе на язык!
Маленький, тщедушный Губанов протестующе замахал руками.
Помолчали, покрутили головами. С гробом тогда натерпелись. Стояли во Владивостоке у причала, предстоял небольшой ремонт. Дежурный дис-петчер отряда не поленился, пришел на судно: «Полоцку» сняться и идти в Славянку, получить и доставить цинковый гроб.
– Кому-то срочно понадобился, – строго сказал диспетчер.
В Славянке старпом Руцкий, не глядя, подмахнул акт о приемке. Когда «изделие» доставили на судно, то ахнули. Это действительно был когда-то цинковый гроб. Но теперь от него осталась только крышка, остальное от дли-тельного пребывания на открытом воздухе под снегом и дождями преврати-лось в решето. Федор Руцкий такого безобразия не ожидал. Но Губанов, по-сомневавшись, «изделие» на борт принял:
– Шут его знает, может, его не по прямому назначению… К тому же ты, Федя, акт о приемке – подписал…
Губанов даже развеселился тогда, – эк Федя пролетел! Это потом «из-делие» не знали, куда девать. Во Владивостоке покупатели от него отказа-лись. Но выбросить на причал было нельзя: сумма за «изделие» в накладной была внушительная. Федор Руцкий, просматривая накладную, только поста-нывал. Завязалась долгая переписка между продавцами «изделия» и отрядом. «Изделие» всем мешало, но возили его на палубе месяца два.
– Ну не предусмотрели такой инвентарь на морском буксире, как быть, Федя? – сочувствовал старпому Пчелинцев. – Но ты его все равно в книгу материальных ценностей внеси.
Механики с мотористами все же «изделие» приспособили: стали в крышке подшипники и поршни мыть. Федор Руцкий, увидев, подступил ко второму механику:
– Используешь – оприходуй!
Второй механик оприходовать «изделие» отказался. Наконец старпом с боцманом ночью на переходе из Владивостока в Находку выбросили «изде-лие» за борт, за что Федор долго оправдывался в бухгалтерии отряда.
– Ты место погребения на карте отметил? – спрашивал Пчелинцев у Федора, – карту храни, а то не дай бог…
Руцкий отмалчивался.
– Правильно, – кивал Пчелинцев, – храни в тайне. – И хихикал.
Тучи закрыли Луну, «Полоцк» засветил ходовые огни, шел, покачива-ясь с борта на борт на плавной и гладкой волне. Из машинного отделения че-рез открытые световые люки доносился рокот дизелей, из трубы шумно вы-рывались выхлопные газы. Вдруг из нее полетели искры. Пчелинцев в руле-вой рубке снял с рычага телефонную трубку:
– Вахтенный моторист? Дай трубку третьему механику… Третий? – Нет, это я просто соскучился… Пошли моториста, пусть откроет паротуше-ние на трубу, искрим сильно. На третьем цилиндре правого двигателя темпе-ратура не возросла?.. Ну добро, значит, старая сажа в трубе выгорает.
Он положил на рычаг телефонную трубку, осмотрелся, вздохнул:
– Пойду я. Шумно у вас на мостике, уши закладывает. Дал бы ты мне что-нибудь почитать, товарищ капитан, скучно.
– «Алгебру» хочешь? Интересная книга… Зайди к старпому, напомни, чтобы выдал тебе новую шапку. Скажи, что я твою просьбу поддерживаю.
– Далась тебе моя шапка!.. А к старпому я зайду, мы с ним в крестики-нолики играем. – Пчелинцев хмыкнул. – У него сон после этого крепче.
Руцкий
Крушением карьеры и попаданием в «черный список» ненадежных ко-мандиров пароходства Федор Руцкий обязан женщине. Или себе самому?.. Сейчас, когда он работает на «Полоцке» старшим помощником у Валерия Губанова, которого знает и любит с курсантских времен, когда в семье, нако-нец, все определилось, наладилось, а работа на спасателях приносит удовле-творение, прошлые потрясения, неудачи вспоминаются реже. Только не про-ходит и по-прежнему остро заявляет о себе чувство вины перед Тамарой.
По окончании ДВВИМУ, получив распределение в Дальневосточное пароходство, он быстро пошел в гору и через пять лет первым из выпуска получил назначение старшим помощником капитана.
Губанов во время редких теперь встреч не скрывал удивления тем, что у добродушного увальня Федора появилось столько энергии и проворства. Сам Губанов продвигался трудно, лишь в тридцать лет был назначен старпо-мом. Но бескорыстно радовался быстрому продвижению однокашника, росту его авторитета в пароходстве. При встречах с Губановым Руцкий был по-прежнему улыбчив и продолжал глядеть на своего старшину-рулевого влюб-ленными глазами. Как и Губанов, за годы работы на флоте он не отыскал се-бе новых друзей и не жалел об этом: училище («бурса» – называли они его) вошло в их жизнь прочно и определило привязанности.
– До двадцати лет, – говорил Губанову Федор, – в сердце остается еще много места, и оно принадлежит друзьям. Хорошо, что именно в эти годы мы оказались в «бурсе». Вообще закрытые училища придумал мудрый человек, знающий флот. Морское училище – это братство навеки! Флот бы увял, не будь таких мореходок, как наша. Нам с тобою, Валера, просто повезло. По-том, – продолжал развивать мысль Руцкий, – годы летят, нас треплет жизнь, заботы накапливаются, и вот уже в сердце ни одного свободного уголка, нет места для новых друзей. Мы заняты делом, но то, что обрели раньше, всегда с нами. Не так ли, дорогой Валерий Батькович?
Бывая у него на судне, Губанов видел, как решителен и тверд был Фе-дор, как без лишних слов и пререканий исполняли распоряжения старпома боцман и матросы. Капитаны ему доверяли.
Еще в училище Руцкий лучше Губанова владел английским, придя на флот, не оставлял занятий языком, а однажды, оказавшись у него на судне, Валерий увидел, что вся каюта Федора завешана листами полуватмана, ис-пещренными иероглифами. Оказывается, Руцкий учил японский.
– Надо, Валера. На японской линии стою – и двух слов по-японски свя-зать не могу. Непорядок. В английском японцы – не шибко, торговцы, просто жители. У прохожего дорогу расспросить – проблема. Агенты, стивидоры – конечно, знают. Но для общения в городе… Удивляешься? Федька Руцкий, в годы учебы злостный самовольщик, так изменился и поумнел? – Федор за-смеялся. – Я всегда был умный! Только ты этого не замечал, всегда был себе на уме. Ну-ну, не фыркай!
Из молодых старпомов Руцкий был в числе первых кандидатов на должность капитана. И все-то у него складывалось благополучно. Жена Оль-га (он звал ее Олька) терпеливо ждала мужа из долгих рейсов, работала в торговле, занималась сыном.
Сокрушительным ударом оказалась для Федора встреча с Тамарой. Вначале она ему не понравилась. Но незаметно глазастая среднего роста де-вятнадцатилетняя девочка с тонкой талией и почти детской грудью тихой по-ступью вошла в его жизнь и вытеснила из сердца Ольку.
Он присматривался к ней в течение трех месяцев (она работала на его судне пекарем), внешне ничем не выделяя из остальных женщин обслужи-вающего персонала. Но внутри него шла напряженная работа, ломающая ус-тановившиеся представления и взгляды – на свою жизнь, на то, что видел и наблюдал вокруг.
Вначале он посчитал свой интерес к Тамаре блажью – обычный инте-рес к другой женщине, свойственный мужчинам в долгой разлуке с домом, и надеялся, что с приходом во Владивосток все станет на свои места, мир в его душе восстановится.
Но когда после встречи с Олькой, бывшей, как всегда в таких случаях, особенно внимательной и ласковой, он не получил того, что ожидал, то по-нял – нет, не блажь.
Чем привлекла его к себе Тамара, Федор не мог сказать с определенно-стью. Он не делал попыток с нею сблизиться: старпом Руцкий не считал себя вправе пользоваться своим служебным положением. Были и есть такие стар-помы, Федор некоторых знал, но с ними не откровенничал, был корректен и холоден, чем давал повод говорить о себе, как о человеке, откровенно де-лающем карьеру.
Он и с Тамарой поступил необычно, по-своему. Разговор с нею начался в официальном тоне (потом не мог простить себе этой официальности). Он знал, что Тамара свободна, знал, кто она и откуда, но все равно расспрашивал подробно. Она отвечала.
– А теперь вот что скажу тебе, Томик, – приступил Федор к тому, ради чего затеял разговор. – Сейчас ты напишешь заявление с просьбой уволить тебя из пароходства по собственному желанию.
Тамара испуганно молчала. Руцкий, проклиная себя за жестокость и неумение обращаться с нею, строго нахмурил брови:
– И… собери вещи. Через час я приду к тебе, мы поедем вдвоем.
И тут он наконец произнес:
– Полюбил я тебя. Согласна ты быть со мной? Об остальном не беспо-койся, все будет, как надо, без обмана.
Потрясенная Тамара не отвечала. На «западе», как принято называть во Владивостоке европейскую часть страны (по Губанову – «на диком западе»), в небольшой шахтерской Макеевке жила ее пожилая, плохо обеспеченная мама. Тамара приехала во Владивосток, поддавшись уговорам бойких вер-бовщиков – посланцев пароходства, в ярких красках живописавших испол-ненную выгод и романтики работу на море. Она оставила кондитерскую фаб-рику, как могла, успокоила плачущую маму, и вот уже второй год старатель-но трудится на судах Дальневосточного пароходства, иногда тоскливо раз-мышляя о том, как часто слова расходятся с делом, и плачет по ночам, за-першись в каюте, не отвечая на настойчивые, призывные постукивания в дверь заинтересованных привлекательной девушкой парней. Их она боялась. А Федор Викентьевич был такой надежный и добрый, с ним ей будет легко. В конце концов, она уже взрослая, и ей тоже нужно мужское внимание. Она давно поняла, что море – не для нее, но и возвращаться к маме, ничего не до-бившись в жизни, не хотела.
Руцкий чувствовал, что все рушится, и коль скоро это так, он не знает, что станет делать. Одно было ясно: к Ольке возврата нет. Тамара сидела ря-дом, но была бесконечно далека. Он не решался прикоснуться к ней. В голове шумело от прилива крови, он машинально перебирал на столе бланки продо-вольственного отчета за рейс, перелистывал книгу приказов, двигал настоль-ный календарь и говорил, говорил, говорил… Он видел, как бледно ее лицо, как подрагивают тонкие руки, а ее вытянувшееся на стуле такое легкое тело взволнованно замерло. Никого не было для Федора сейчас важнее ее.
Тамара глубоко вздохнула, комок мягко прокатился по напряженному горлу, и Федор услышал немного осекшийся от волнения голос:
– Я согласна.
Он знал, где ее устроить: однокашник Виктор, тоже гонявший когда-то с ним на яле загребным, который был во фрахте во Вьетнаме (там снова на-чались бомбежки с американских авианосцев, и два наших теплохода полу-чили повреждения, но самому Виктору повезло, снаряд не задел «Туркмени-стан», хотя бомбы взрывались поблизости), мог появиться на берегу не ра-нее, чем через полгода, и холостяцкая его квартира пустовала.
Федор отвез Тамару на Енисейскую…
Через месяц он уже не был старпомом, лишился допуска к загранпла-ванию, а его персональное дело обсуждалось на заседании парткома паро-ходства: оскорбленная властная Олька всех подняла на ноги. Она никак не могла опомниться и смириться с мыслью, что ее Руцкий, до того бывший в полной от нее зависимости, взбунтовался. Ибо старшему командиру флота Федору Руцкому в доме у себя предоставлялось право только совещательно-го голоса. Удар по самолюбию Ольки был настолько силен, что она потеряла контроль над собою, своими поступками и хотела лишь одного – как можно сильнее унизить мужа. Во всех кабинетах, куда обращалась жена, ее внима-тельно выслушивали и обещали помочь.
Федор упорствовал. «Тамаре я слово дал!». И это был главный аргу-мент. Его все более удивляло то, как долго и безропотно предоставлял он Ольке право властвовать над собой. Тамара же властвовать не хотела. Ее сердце способно было лишь распахиваться в ответ на заботу и теплоту. И Руцкий убеждал себя в том, что он счастлив. Еще не наступило время, когда тягостные сомнения лишат его покоя. Отгулов у него было много, прибли-жался очередной отпуск, отдел кадров быстро нашел ему замену. И хотя с момента совместной жизни с Тамарой покоя для него не существовало, это скорее касалось внешних изменений и как-то обходило стороной его отно-шения с нею. Наедине с Тамарой отходили на второй план неприятности по службе, строгий выговор по партийной линии с формулировкой «за мораль-ное разложение», преследования взбешенной Ольки. Рядом с ней он вновь обретал душевное равновесие и внутреннее согласие с самим собой.
Тамара не блистала умом и внешне проигрывала броской, мрачноватой на вид сопернице, но Федор был счастлив с нею, ощутив наконец то, что не-пременно должен ощутить в своей жизни каждый мужчина – уверенность в себе, в том, что он для любимой женщины незаменим. Олька очень часто подчеркивала, что только благодаря ее энергии и связям они живут, как лю-ди, и что она, ревизор в торговле, – человек самостоятельный и от мужа зави-сит мало.
– Не ты, так другой, – иногда говаривала Олька, насмешливо морща красивые полные губы, когда Федор решался заявить, что и он немало делает для благополучия семьи, – не думаешь же ты, Руцкий, что я могла остаться одна?!
Конечно, такие женщины одинокими не бывают. Федор это понимал. Одинокими бывают такие, как Тамара, и он будет защищать ее. Олька по-своему любила его, но ее любовь подавляла, ему всегда приходилось гото-виться к встрече с Олькой, что-то смиряя в себе. От этого он уставал.
Федор никогда не перепивал в компаниях. И все же Олька отодвигала от него фужеры и стопки со словами: «Тебе хватит», – что ставило его в не-ловкое положение перед друзьями. При этом Олька говорила это буднично, даже вяло, и Федор молча сносил. Ему было стыдно за жену. Когда между ними случались ссоры, Олька замолкала на несколько дней. Федора это вна-чале удивляло, потом он возмущался и, в конце концов, тоже переставал раз-говаривать. Размолвки случались нередко, и Руцкий приучил себя не пере-чить Ольке.
Олька категорически отказала в разводе и лишила Федора возможности встречаться с сыном. Руцкий никогда не думал, что этот удар окажется для него таким тяжелым. Он привык, что, когда судно приходит во Владивосток, Алешка всегда с ним рядом. Федор брал его с собою на судно каждый день, и присутствие этого шустрого, громко хохочущего мальчишки, которого напе-ребой ласкали и угощали истосковавшиеся по детям судовые женщины, вы-зывало у Руцкого состояние праздничной приподнятости. Ему легко работа-лось, и все вокруг было освещено улыбкой на скуластом, некрасивом лице сына.
Когда Олька запретила Федору видеться с ребенком, для него впервые померкла радость встреч с Тамарой. Он ничего не сказал, но Тамара чутко уловила его настроение и улыбнулась понимающе и грустно. Ее улыбка поч-ти всегда была грустной, Руцкий редко видел, чтобы Тамара смеялась. Что-то постоянно тревожило ее. Теперь, когда все давно закончилось, он понимал, что она никогда не верила в прочность связи с ним. Он говорил ей о своей любви, а она ждала конца. Наверное, Федор никогда не избавится от созна-ния своей вины перед Тамарой. Сейчас она самостоятельная женщина, за-кончила медицинское училище и работает медсестрой в Партизанске, вышла замуж и родила дочь.
Ударом не меньшим, чем невозможность видеть сына, стало для Руц-кого известие о том, что несмотря на разрыв с ним Олька решила сохранить беременность. Несложный подсчет показал, что случилось это с нею в один из последних заходов Федора во Владивосток из Вьетнама.
Вначале он подумал, что решение Ольки продиктовано исключительно желанием еще больше досадить ему, представить в глазах друзей, начальни-ков и знакомых злодеем. Мысль эта одно время укрепляла в нем упорство и нежелание идти на примирение. Затем Федор узнал, что у Ольки серьезные осложнения с сердцем, и врачи настоятельно рекомендуют ей, пока не позд-но, избавиться от плода. Олька однако решила ребенка сохранить.
Она оставила квартиру под присмотром соседки, забрала Алешку из садика и уехала рожать к отцу с матерью в Уссурийск. Когда до него дошло известие о рождении дочери (сама Олька молчала, Федора известила их об-щая знакомая), что-то перевернулось в его душе. Три месяца он не находил себе места, и даже в море, стоя на вахте, думал о случившемся. После отпус-ка его послали в «глубокий» каботаж на должность грузового помощника ка-питана. Когда судно приходило во Владивосток, он уже не торопился к Та-маре, подолгу засиживался в каюте. «Бумажных дел много», – отвечал на ее вопрос. Понимающая улыбка молодой женщины, ее тихий голос, бесхитро-стный, простой говор стали раздражать его. Он не узнавал себя, мучился со-мнениями и горько сожалел, что все пошло прахом.
Утром седьмого ноября они в колонне Дальневосточного пароходства прошли по празднично украшенной улице Ленинской. В этот день Тамару оставили горькие думы, она была весела. Около медучилища, где теперь учи-лась Тамара, потом около военно-морского музея они вместе с другими де-монстрантами пили из граненых стаканов красное вино, морщились оттого, что оно было холодным и кислым. Потом, идя в колонне, взявшись за руки, пели песни и весело прошли мимо трибуны. После этого, Федор и Тамара зашли в недавно построенный кинотеатр «Океан», с террасы которого от-крывался превосходный вид на Амурский залив, и Руцкий рассказывал ей, как гоняли они на ялах и швертботах с Губановым и Лесниковым в курсант-ские годы, а Тамара смотрела на него и счастливо улыбалась. Они посмотре-ли замечательный итальянский фильм с Софи Лорен и вечером собирались идти в гости. Губанов тоже оказался в порту, но Федору дорога к нему в дом была заказана – жена Губанова, Алевтина, блюдя верность давней подруге Ольке Руцкой, категорически отказалась принимать Тамару. Друг Виктор, вернувшись из Вьетнама и побыв на берегу десять суток, вновь ушел на пол-года, на этот раз в Южную Америку. И все равно Федору с Тамарой было ку-да пойти.
Вечером, когда они возвращались из гостей, внезапная тревога охвати-ла Руцкого. С трудом отстояв суточную вахту с восьмого на девятое ноября, он, не заходя домой, сел в электричку и уехал в Уссурийск.
Олька не выразила радости или удивления по поводу приезда мужа. Встретила Федора спокойно и ровно. Официально она по-прежнему была его женой – развода он так и не получил.
От природы не злая, Олька перегорела в своей ненависти к Федору и как-то затихла, будто отгородилась от него непроницаемой стеною. Она по-дурнела и стала похожа на мать. Рыхлая, с оплывшим, в крупных порах не-здоровым лицом, мать Ольки, Антонина Николаевна, быстро собрав на стол, деликатно удалилась вместе с мужем, решительно придерживая его за рукав. «Мы обещали пойти, соседям помочь», – сказала она.
Руцкий присел к столу, положил руки на скатерть и молчал. Олька села напротив, сказала просто:
– Поешь с дороги, – и стала наливать борщ. Подвинула тарелку ближе к Федору. Есть ему не хотелось, но он взял ложку.
– Ну что? – спросила Олька, и он понял, что может не отвечать, что ей неважен его ответ, что она и в самом деле перегорела, и хотя раньше всегда с гордостью утверждала, что она человек независимый, только теперь, с рож-дением дочери, стала совершенно самостоятельной.
Руцкий молчал. Сейчас он не понимал, зачем приехал, чего хотел. Примирения? Это невозможно. Да и хотел ли он его? Все уже решено. Но что с ним произошло, чья воля подняла и принесла его сюда, за двести километ-ров, оторвав от привычного дела, от Тамары?
В соседней комнате раздался тонкий и жалобный детский плач, и внут-ри Федора все перевернулось. Он понял, для чего приехал.
Олька встала и вышла к ребенку. Руцкий не видел ее давно и невольно обратил внимание, что стать ее по-прежнему хороша, что плавна и уверенна ее походка, волнисты и густы откинутые за спину темно-русые волосы. От-метив это, Федор тотчас одернул себя.
Когда он подошел, Олька молча отстранилась от детской кроватки. То, что он увидел, не произвело на него сильного впечатления. Однако дрогнуло и почему-то покраснело лицо, а к горлу подступил комок. Он осторожно прикоснулся к чему-то белому в кружевах, что окутывало маленькое тельце, и почувствовал, как забилось сердце.
Потом они говорили с Олькой, как два усталых, присевших отдохнуть путника. Не перебивая, до конца выслушивая друг друга и что-то проясняя для себя. Олька, не стыдясь, но и не жалуясь, сказала, что живут они с мате-рью и отцом небогато, что деньги, которые приходят от Федора, – весьма кстати, и что без них было бы не прожить. И это было для Руцкого внове – слышать такое от Ольки, которая раньше, имея от него значительно больше, не произносила таких слов. Сейчас он не замечал в ней самомнения, которое знал раньше, резких и неприятных суждений и жестов, не наблюдал желания непременно возвыситься над ним. Но не видел и стремления сблизиться вновь.
Хлопнула входная дверь, и в квартиру вместе с запахом опавших ли-стьев, пряного ветра и начинавшего накрапывать дождя ворвался Алешка. Он изумленно замер посреди комнаты. Его распахнутые серые глаза, окаймлен-ные длинными выгоревшими ресницами, выплеснули на Федора столько ра-достного света, что Руцкий вскочил нетерпеливо, едва не опрокинул со стола посуду и, с трудом удерживая подступивший к горлу крик, бросился к сыну, опустился на колени и мягко обхватил его всего истосковавшимися сильны-ми руками, уткнул лицо в отросшие растрепанные Алешкины волосы. Федор и Алешка замерли. И тут его сын, всегда веселый, хохочущий взахлеб, запла-кал. Эти взрослые слезы семилетнего мальчугана потрясли Руцкого.
Он оставался в Уссурийске четверо суток. За это время судно выгрузи-лось и ушло в рейс. Федора ждали до последнего часа; вызванный в пожар-ном порядке из резерва второй помощник капитана сидел в его каюте, не распаковывая чемодан. Руцкий не появился.
С возвращением во Владивосток его исключили из партии, начальник отдела кадров настаивал на увольнении из пароходства. Федор не оправды-вался и не пытался вызвать к себе сочувствия. Он даже не стал подробно объяснять свои поступки, рассказал кратко, не опуская головы. Наверное, его поняли, усмотрели смягчающие обстоятельства, потому что из пароходства не уволили. Руцкий не просил о снисхождении, он знал, что по морским и трудовым законам его проступок тянет на «вышку» – вон из пароходства!
Тяжело было узнать, что из-за отсутствия на судне Федора при сдаче груза из трюмов на склад произошла пересортица, части груза не досчита-лись и потом с трудом отыскали на другом складе, что капитану судна, кото-рого Руцкий уважал и ценил, пришлось докладывать о недостаче груза само-му начальнику пароходства Валентину Петровичу Бянкину, стоя у того в ка-бинете навытяжку, а потом писать объяснительную. Не знал Федор, что же-сткий Бянкин, прочитав объяснение, стукнул кулаком по столу и сказал о Руцком: «Уволить!» – и только благодаря вмешательству секретаря парткома Каракозова, с которым Федор когда-то плавал на одном судне, изменил свое решение.
Но тяжесть проступка (начальник отдела кадров настаивал на форму-лировке «служебное преступление»), за который в недавние годы он мог лег-ко поплатиться свободой, как-то расплывалась в его сознании, будто затяну-тая пеленою тумана. Из этого тумана выплывали и вновь исчезали лица си-девших за длинным, накрытым зеленой скатертью столом.
«Да, пусть они решают… им дано право решать… Но мне все равно. Нет, конечно, не все равно. И все же… Как он просил меня: ”Папа, не уез-жай!”, и как тянул ко мне руки, такие тонкие, слабые… как он плакал! А по-том уже не мог плакать, сидел в уголке дивана и прерывисто, со стоном всхлипывал. А глаза… какие больные были у него глаза! Сколько отчаяния, боли и взрослой тоски!.. Пусть они и решают. Убытки, недостача груза, пере-сортица… дискредитация звания командира флота… Слово какое корявое – “дискредитация”. А может, надо говорить понятнее: “унижение”? Это пра-вильно и по-русски. Но разве я перестал быть ответственным за Тамару? Кто может освободить меня от этой ответственности? Даже если она скажет мне: “Освобождаю”, разве мне станет легче? Да, кругом у меня… “убытки и не-достача”. А может, и “пересортица”?..» Ему стало грустно от этой мысли.
Все четверо суток, проведенных Федором в Уссурийске, Олька вела себя спокойно и сдержанно, и он был благодарен ей за это. Они словно сго-ворились не ворошить прошлое, старательно избегали упоминаний о Тамаре, и всю свою сдерживаемую энергию перенесли на Алешку и пятимесячную Наташу. Тихо и незаметно вели себя родители Ольки. Теща появлялась толь-ко затем, чтобы приготовить поесть, убрать со стола и в доме, постирать для Наташи. Затем она опять куда-то исчезала. Тесть с утра до позднего вечера копался во дворе.
Наташа, черноглазая, в мать, уже хорошо держала головку, радостно гукала при виде Ольки, в глазах ее появлялось осмысленное выражение. Она не плакала, когда Федор брал ее на руки, цепко хватала его розовыми паль-чиками за нос, уши, перебирала волосы и широко улыбалась беззубым ртом. От нее пахло таким незнакомым Федору пряным и теплым запахом, что за-хватывало дыхание. Он никогда не знал этого запаха, потому что Алешку до полуторагодовалого возраста видел всего несколько раз. Ольку из роддома встречали Губанов и вынырнувший из морей Виктор, а сам Федор в это вре-мя на теплоходе «Владимир Сливкин» открывал для себя Америку, откуда для Советского Союза начались крупные поставки пшеницы. (Это на «Слив-кине» Руцкий познакомился со стармехом Каракозовым, который стал секре-тарем парткома пароходства и теперь вступился за него).
Олька и жена Губанова Алевтина потом подробно рассказывали Федо-ру о том, как встречали сына в роддоме, каким галантным был Виктор, рас-сыпавший вокруг Ольки с ребенком и нянечек корзину цветов; как он раски-дывал цветы из окна автомобиля по дороге к дому Ольки и иногда приоста-навливал автомобиль, чтобы пополнить запасы. Торговки цветами с Ленин-ской, наверное, до сей поры вспоминают о звездном часе своей коммерции. Наконец он выбил из колеи весь их шеснадцатиквартирный дом, устроив во дворе всеобщую пьянку в честь будущего «альбатроса морей» с приглашени-ем соседей по дому. А под окнами квартиры дежурили три таксомотора, ис-полняя внезапно возникающие желания гуляющих куда-нибудь съездить.
Когда Федор после нескольких месяцев отсутствия появился в доме, полуторагодовалый Алешка на вопрос Ольки: «Алешенька, кто это?» – отве-тил уверенно: «Дядя».
Руцкий выходил во двор помочь тестю по хозяйству. Старый, когда-то добротный дом в Уссурийске обветшал, и тесть, Иван Никифорович, с тру-дом справлялся с работой. Осколочное ранение в голову, полученное быв-шим бронебойщиком в сорок пятом году при штурме Кенигсберга, сказыва-лось по сей день, и тесть, поработав, подолгу отдыхал. Стояли погожие дни, и Федор успел поправить забор, заменил три проржавевших листа на метал-лической крыше. Алешка всегда был рядом, готовый по первому слову отца сбегать в дом и принести свитер, подать инструмент, что-то подержать. С лица его не сходила такая знакомая Федору солнечная улыбка. Но как-то Руцкий, увлеченный работой, нечаянно оглянулся и внутренне вздрогнул: Алешка смотрел на него странным изучающим взглядом, в котором Федор прочел настороженность, робкую надежду и, как ему показалось, осуждение. Руцкому стало не по себе от сознания своей причастности к столь раннему повзрослению сына и умению скрывать от постороннего взгляда свое со-стояние.
В Уссурийске было ветрено, изредка сыпал снег, но к полудню тучи расходились, и остывшее медленное солнце нехотя светило сквозь сохра-нившуюся дымку. К ночи ветер утихал, и становились четко слышны шаги прохожих по тротуару и шорохи сыпавшейся снежной крупы. Два раза вече-ром Олька и Федор ходили в кино, оставив Наташу на попечение стариков. Когда возвращались из кинотеатра, Олька брала его под руку, и он слышал рядом ее ровное, спокойное дыхание. Шагали молча или говорили о посто-роннем, что не касалось их двоих. Федор не делал попытки обнять ее, хотя его занимала мысль, как бы в этом случае повела себя Олька. Но думал он об этом как-то вяло.
Олька стелила ему в одной комнате с Алешкой, а сама с Наташей пере-ходила в комнату родителей. Федор ни разу не сделал попытки изменить этот порядок. В конце четвертых суток он понял, что ему пора уезжать.
Олька во Владивосток пока не собиралась, и в день отъезда дала ему ключ от квартиры с просьбой время от времени заглядывать, проверять, все ли там в порядке. Это была ее единственная просьба, и Федор не делал ника-ких предположений. Для него самого в их отношениях еще ничего не прояс-нилось.
Нераскаявшимся беглецом предстал он перед Тамарой, и еще полтора года они прожили вместе, пока не произошло то, что Тамара, зная Руцкого, предполагала с самого начала и к чему готовилась. И наверное, Федор, не от-давая себе отчета, с первой поездки в Уссурийск (потом он стал бывать там часто) подсознательно решил, с кем ему остаться. Поэтому расставание не стало для них тягостной процедурой с упреками, перечислением взаимных обид, и они остались добрыми знакомыми. Вопрос о разделе имущества не стоял, все нажитое оставалось Тамаре. Впрочем, особо делить было нечего. Вскоре после громкого для Руцкого заседания парткома он был выведен из плавсостава на береговые работы и год проработал в порту помощником сти-видора на грузовых операциях. Заработок помощника стивидора по операци-ям с лесом был несоизмерим с заработком старшего помощника капитана крупного судна загранплавания.
Тамара заканчивала учебу в медицинском училище, ей предстояло вы-бирать, в каком районе Приморья работать. Тамара выбрала Партизанск, в недавнем прошлом Сучан.
Они расстались...
Спасением для Федора стала его встреча с капитаном «Полоцка» Губа-новым. Валерий Павлович работал в аварийно-спасательном отряде пароход-ства и затратил немало трудов, добиваясь возвращения в плавсостав и назна-чения к себе на судно старого товарища. Руцкого старпомом назначили не сразу, но все ступени служебного роста он прошел быстро, за год. Олька с детьми возвратилась во Владивосток через восемь месяцев после того, как они с Тамарой расстались.
Олька вернулась притихшей, настрадавшейся от дум и свалившихся несчастий. Через три месяца по возвращении из очередной экспедиции с пар-тией геофизиков в Берингово море Федор пришел к Ольке. Алешка был в восторге, а маленькая Наташа не знала, чем ей лучше заняться – поиграть с куклами в детском уголке или покататься верхом на папе.
С момента назначения Руцкого на «Полоцк» они с Губановым, как в курсантские годы, – не разлей вода. Но Федор никогда не дает Губанову со-ветов по семейным проблемам, которых и у того немало.
– Поступай, как знаешь. Я всегда на твоей стороне. Мой опыт важен только для меня, тиражировать его не надо. Поэтому советовать отказыва-юсь. Мудрые говорили: «Каждый баран висит за собственные ноги». Меня до сих пор тошнит, когда я встречаю кого-нибудь из тех, кто громко хотел мне помочь…
Пчелинцев
Ровный гул работающих в «яме» дизелей и непрерывная вибрация кор-пуса говорили, что силовая установка «Полоцка» работает исправно.
Пчелинцев не любил и боялся тишины. Она всегда наступала внезапно и сбрасывала его с койки или дивана или выносила из кают-компании, а иной раз заставала в таких уголках, выкарабкиваться из которых длинному Пче-линцеву приходилось с трудом.
Тишина рушила все намеченные планы, она была для него как тихий жуткий гром, и тогда он, нескладный и высокий мужчина тридцати восьми лет от роду, с бьющимся от тревожного предчувствия сердцем и перекошен-ным гримасой страдания лицом, бежал, как мальчишка, по узким коридорам и крутым трапам, на ходу строя догадки одна страшнее другой, а в мозгу тоскливо и настойчиво стучало: «Авария!»
Однако время аварий на «Полоцке», по-видимому, не наступало. Ме-ханики и мотористы общими усилиями устраняли неисправность, и буксир двигался дальше. После каждого аврала третий механик Вася Смирнов заяв-лял во всеуслышание, что это его последний рейс и что с приходом во Вла-дивосток из отряда он увольняется и устраивается на работу в колхоз. А Пче-линцев в рейсе приучил себя спать не раздеваясь.
Сейчас двигатели работали исправно: Павел Петрович полноценно ис-пользовал затянувшуюся стоянку в Петропавловске-Камчатском, «раскру-тил» механиков и мотористов, заставил перебрать несколько насосов, подре-гулировал дизели, сменил на них форсунки. В картерах дизелей выкрашива-ний баббита из подшипников, слава богу, не обнаружил. Переход от Петро-павловска до Сахалина проходил спокойно, погода «Полоцк» баловала.
В Петропавловске сняли с борта партию геофизиков, в очередной раз обследовавших дно Берингова моря в поисках нефти. Геофизики отправля-лись в Ленинград с хорошим настроением. В прошлом году они улетали на-супленными – что-то в ходе исследований не стыковалось, хотя к «Полоцку» претензий не предъявляли.
Все же вымотал нынешний рейс: пять месяцев! Нелегко придется и во Владивостоке – ремонт до весны. Зато дома. Правда, в недавнем разговоре по радиотелефону Пчелинцеву намекнули, что пора его вернуть на спасатель «Аргус», «Полоцк» для него – не тот масштаб. Пчелинцев фыркает. «По-лоцк» – мал, а «Аргус» – велик!.. Еще бы – водоизмещением целых полтора ведра! Не будь жена так больна, а четырнадцатилетний Санька таким хули-ганистым – только и видели бы Павла Пчелинцева в АСПТР пароходства! Раньше, бывало, в Тихий океан зашли – считали, что уже дома. В длинные рейсы ходить, ей-богу, лучше: все работает в установившемся режиме, дви-гатель во Владивостоке запустил – в Веллингтоне на Новой Зеландии оста-новил. Красота! Конечно, жены рядом нет… сын без мужской руки… конеч-но… Но это издержки… Хотя…
Теперь он худо-бедно – шесть месяцев в году во Владивостоке. Дома. Ну, не шесть месяцев… около того!
За пятнадцать лет после окончания ВВИМУ Пчелинцев только в Ан-тарктиде не бывал. Во Вьетнаме, в Австралии, в Индии – как дома… На Ку-бе, само собой. Ну и Канада, Новая Зеландия, конечно… зерно оттуда кото-рый год возим. Спасатель «Аргус»… Пчелинцев снова хмыкает. Гроза мо-рей, красавец пирса…
А куда денешься – Алену надо было поддержать, а Саньку – дисципли-нировать. Не с такими хулиганами Пчелинцев на судах справлялся. Дома в первый же день вбил в стену гвоздь и повесил на него ремень. Саньку спро-сил: «Видишь?» Санька широко раскрыл глаза и закивал. «И чтобы этот ре-мень всегда так висел, а я чтобы его не снимал! Понял меня?» Санька все понял.
С Аленой сложнее. Целый букет болезней в себе носит. А хозяйка зо-лотая. И жена – дай бог каждому. Работу нормировщицы на «Дальзаводе» пришлось оставить – далеко ездить, сейчас комендантом заводского же об-щежития недалеко от дома устроилась. Санька, балда стоеросовая, вырос на глазах… Малыш… Через пару лет папика ростом догонит, ботинки сороко-вого размера носит. А ума до сих пор нет. Но у Павла Петровича Пчелинцева не забалуешь!
Мог бы Пчелинцев после того, как с «длинных пароходов» ушел, ос-таться в пароходстве на «коротком плече»: в Магадан ходить, в Охотск, на Камчатку. По побережью… или на рысаках-пассажирах… там все по распи-санию, четко, время приходов и отходов по минутам на полгода вперед про-ставлено. Но встретился в управлении пароходства с Губановым. Маленький Губанов даже на цыпочки приподнялся, чтобы обхватить Пчелинцева за шею.
– Ты еще длиннее стал, Каланча, – сказал он.
Само собой, Пчелинцев пошел работать в аварийно-спасательный от-ряд. Но как ни бился за него Губанов в отделе кадров, того назначили снача-ла на спасатель «Аргус»: не часто появлялись в отряде стармехи с «длинно-меров». Да еще непьющие.
С «ночным алкоголиком» Плевицким Пчелинцев не сошелся сразу. Тот регулярно пил по ночам, собрав вокруг себя узкий круг приближенных, до обеда отсыпался, а после обеда учил команду, как надо спасать: устраивал по судну тревоги, срывая людей с начатых с утра работ, давал вводные «про-боина в трюме» или в машинном отделении, «пожар в подшкиперской» или ином месте, а после тревоги долго объяснял, как надо было действовать. Справедливости ради следовало бы сказать, что вся документация по ава-рийно-спасательной подготовке находилась у Плевицкого в образцовом по-рядке. «В идеале», – любит говорить Плевицкий. Чем, на удивление комсо-ставу, и покорил сердце капитана-наставника отряда Атаманова, который всегда брал Плевицкого под защиту.
За время работы Пчелинцева на «Аргусе» самой крупной спасательной операцией капитана Плевицкого была буксировка теплохода «Валерий Весе-лов», потерявшего ход в тридцати милях от Владивостока. Все остальное бы-ло мелочевкой, о которой вспоминал только Плевицкий.
Пчелинцев на спасателях раньше не работал. Но при желании мог бы рассказать, как силами своей машинной команды спас от крупной аварии те-плоход «Валентин Тур». Тогда судно возвращалось из Ванкувера с десятью тысячами тонн зерна в трюмах. Время зимнее, пролив Лаперуза стянут ледя-ным панцирем, и суда проходили незамерзающим Сангарским проливом. По-сле рейса судну предстоял текущий ремонт в Находке.
На полпути по пятидесятимильному проливу один за другим вышли из строя два основных насоса охлаждения главного дизеля. Последний, резерв-ный насос, оставался в строю, но дизель стал перегреваться, и судно сбавило ход до «самого малого». Берега Хонсю и Хоккайдо были угрожающе близко, требовалось срочно подать в главные холодильники забортную воду (пресная в них едва не кипела). Или посылать в эфир «SOS…».
Тогда по распоряжению Пчелинцева пробросили пожарные шланги, срочно на токарном станке и с помощью электросварки изготовили из труб переходники – и подали воду в холодильники от пожарного насоса. Вода в холодильниках остыла, и судно увеличило ход до среднего, а потом до пол-ного и через двое суток прибыло под выгрузку во Владивосток. Там несколь-ко раз проводили швартовные операции, и всегда перед этим готовили к дей-ствию машину. Времянка от пожарного насоса работала безотказно, Пчелин-цев был доволен и даже как-то, подмигнув, предложил капитану ремонт суд-на отложить, сделать еще рейс за зерном на Канаду, а потом уж, ближе к ле-ту, стать в завод. «Чтобы понежиться в Семеновском ковше на пляже». Капи-тан в ответ ему тоже подмигнул и сказал: «А почему бы нет? Давай обсудим этот вопрос у меня в каюте, жена очень кстати принесла пять бутылок пива. И водочка в холодильнике имеется. Хотя, знаю, водчонка не для тебя, но пи-ва-то выпьешь?»
Шутка Пчелинцева разнеслась по управлению пароходства, на какое-то время он стал знаменит. А за прохождение Сангарским проливом на пожар-ном насосе его в механико-судовой службе пароходства похвалили. Однако пальчиком на всякий случай погрозили.
Так что опыт спасательных операций у Пчелинцева есть. Хотя он и не профессионал-спасатель, как Плевицкий. Один раз так припекло, что в Суэц-ком канале пришлось откатывать воду из-под дейдвудного вала через сепара-тор льяльных вод. И канал не загрязнили, и в Красное море вышли без про-блем. Потом уж, в Бангладеш, наши водолазы (оказались там по контракту, акваторию порта от мин расчищали) помогли новый дейдвудный сальник на-бить, и судно без течи во Владивосток пришло. Тогда Пчелинцев специально в ЦНИИМФ ходил, исследовательский институт морского флота, чтобы вы-разить благодарность конструкторам сепаратора. Вода за борт в Суэцком ка-нале выливалась чистой, как слеза ребенка. А если бы не чистой? Сидел бы сейчас Пчелинцев в египетской тюрьме и горевал!
А Плевицкий, будь он тогда у Пчелинцева капитаном, умер бы от стра-ха и написал кучу бумаг с жалобами, упреками и требованиями. Себя винить бы не стал: он предупреждал, а старший механик «не обеспечил».
Стычка между Пчелинцевым и Плевицким произошла после очередно-го ночного «бдения» капитана Плевицкого, когда тот всю ночь «следил за циклоном». Пчелинцев с утра развернул работы по замене головки цилиндра одного из главных дизелей. Времени дали мало – четыре часа: зам. начальни-ка отряда по просьбе капитана-наставника Атаманова рискнул, не стал выво-дить «Аргус» из аварийно-спасательного дежурства. Плевицкий об этом знал. Но после двенадцати, когда четыре часа истекло, опять сыграл по судну тревогу, на этот раз «человек за бортом». Пчелинцеву работ оставалось – все-го ничего. Сигнал тревоги ударил его ниже пояса.
Плевицкий ответил на претензию Пчелинцева очень спокойно:
– Вы просили для работы четыре часа, они прошли. Вы не просили для проведения работ пять или шесть часов… Старпом! Выполняйте обязанности по тревоге, командуйте людьми! – Плевицкий повернулся к Павлу Петрови-чу. – Во всем нужна точность и четкость. И – ответственность, – он поднял вверх указательный палец. – Когда нет точности, дело губится на корню.
Тревогу на судне отыграли. Плевицкий написал рапорт капитану-наставнику Атаманову «о несоответствующих должности действиях старше-го механика Пчелинцева», о «возможных последствиях непредсказуемого свойства действий старшего механика Пчелинцева в случае…» Атаманов Пчелинцева с Плевицким не примирил – оба закусили удила. В дело вмешал-ся сам начальник аварийно-спасательного отряда. Это в его кабинете Павел Петрович сказал в адрес капитана: «Протоколист, сутяга и бездарь». Началь-ник отряда скрыл улыбку, заслонившись ладонью, а Плевицкий выкатил темные, как у минтая, глаза, и широкий утиный нос его покрылся испариной. Такое с ним случается всегда, когда он в трансе или кого-либо поучает, или когда появляется в кают-компании после бессонной ночи, в течение которой «следил за циклоном». О примирении не могло быть и речи. Их развели по разным судам. Весьма кстати во Владивостоке в ремонте оказался «Полоцк» Губанова, стармех с которого рвался «в отпуск… навсегда».
Так Каланча вновь встретился с Отцом. Они и называли друг друга, как в курсантские годы, – Каланча и Отец. И улыбались при этом, вспоминая гонку, после которой сблизились.
Оба крепко знали свое дело и не хотели оставлять флот.
– Пусть те, кто живет и трудится на берегу, суетятся и прыгают на рас-каленных углях тщеславия, – сказал как-то Пчелинцев. – Нам – некогда, у нас забот чуточку больше.
Им обоим не до составления красивых планов на бумаге, отчетность у них не «в идеале», как у Плевицкого, которого оба не любили. Их раздражал поток циркуляров и «Положений», идущих на судно во время каждой стоян-ки в порту.
– Мы выживем в море, – усмехался Губанов, – потому что, идя туда, готовимся к худшему. Но кто даст гарантию, что мы не захлебнемся и не утонем в океане бумаг?
Губанов
– Малый назад!.. Стоп!.. Самый малый назад!.. Стоп! На корме! Пода-вайте проводник! Старпом, докладывайте!
«Полоцк» брал на буксир понтон. Поселок Москальво засыпал, в окнах светились редкие огни. Порт работал.
– До утра ждать не станем, заводим буксир – и с богом! Четвертому механику – в помещение буксирной лебедки, доложить о готовности! Вах-тенный помощник, позвоните в машинное отделение… Стармех, у тебя в «яме» все в порядке? Смотри у меня – а то новую шапку не выдам!.. Малый вперед! Буксир травить помалу! Боцман! Якорь-цепи брать на стопора!
В мелководном Татарском проливе даже «Полоцк» временами касался днищем грунта. Но движение в южном направлении не прекращалось, и по-года по-прежнему «Полоцк» баловала.
2003 г.
Владивосток.