ЛГУН
Мне 56. И я очень стар, очень. По меньшей мере — я так чувствую. А если так, то не самое ли время подумать об уходе...
Беспорядочная орда вопросов, нетерпеливых и истовых, проносится через мой мозг, и среди них вот этот самый — неизбежный: что оставлю я после себя?
Не приобретённое имею я в виду — что хлам, гнильё. Духовный след — память волнует меня. Вот здорово бы было (ласкаю я свою гордость) купить кусочек вечности, сложив памятный афоризм, или изобрести остроту, шутку что ли по малости способностей. Эта планета всегда нуждается в ещё одной улыбке.
Я выпускаю свою память на свободу, и она тут же принимается перелистывать мою жизнь. Она останавливается на пожелтевшей странице совсем недалеко от начала тощей рукописи. И я знаю что там. Никогда не преминет она остановиться на этой странице. Да, там — юность, дверь в незнакомый мир: новые места, события, другие люди и... и вот эта пара стариков... и их судьба. Зачем эта история так часто зовёт меня обратно!? Да притом, это и не история вовсе. Так... кусочки... да обрывки разговора, подслушанного мной однажды в зябком одиночестве майской ночи в России — стране, где я родился и вырос.
Интересно, как долго этот махонький уголёк тлеет и тлеет в душе моей, но не обжигает, а греет. Почему так? Есть ли в этом некая значительность - особая? Я ведь даже не знаю имён тех стариков. Может это боль, тяжёлое душевное переживание, которое я, наивный глупец, непреднамеренно взложил на свои слабые плечи, и которое с течением времени стало непосильным. Беспечный подросток, я позволил чужой боли войти в свою душу, не осознавая скрытой ответственности.
И сегодня, когда я, после столь многих ошибок, стал способен осознать высокое благородство тех двух неприметных стариков, благородство — мною тогда не понятое и недооценённое, я хочу разделить эту боль с тобой, мой читатель.
***
Школьный день закончен. Я спешу домой. Апрельский день, пусть и хмурый, но полный с краями звенящей капелью последних сосулек, напрасно пытается остановить меня. Я спешу домой. Меня ждёт потрясающая книга: «Капитан Сорви-голова».
Через дорогу, через канаву, улица, двор и — вот он, мой дом. Дом — хрущёвский: четыре этажа, три подъезда – у каждого, по сторонам, скамейки. Наша квартира на первом этаже. По необъяснимой причине только на скамейках под нашими окнами всегда люди, но сегодня... сегодня они переполнены. Я останавливаюсь, мешкаю. Страх и благоговение собираюся под горлом в комок: на правой скамье, посредине, сидит... Мафусаил1, сам. Он говорит. Жесты его тверды, резки, скупы. Низкий хриплый голос рокочет эхом библейских событий.
Окружающие слушают его в почтительном уважении и, совершенно неправдоподобно, не перебивая. Я незаметно протискиваюсь сквозь толпу, но Мафусаил останавливает меня:
— В каком ты классе? — Ты читаешь книги? — Много? — Хорошо. Книга – это храм. Это место разговора с величайшими умами. А выбор – твой. — Книга проведёт тебя через времена.— Да, учёба это работа. Самая тяжёлая на земле: знание бросает вызов и может глубоко унизить. — Ты не можешь оттолкнуть учебник: «Мне это не нужно». — «Эй ты, глупец, — отвечает знание. — Твой мозг не способен взлететь на высоту данную только Челове;ку».
***
Этой ночью я не мог уснуть долго. Мысли, оброненные стариком в мой мозг, были ровыми, необычными. Прежде не слыхал я чего-либо подобного.
Мафусаил... Была ли эта встреча лишь совпадением? Я читал много, словно Гаргантюа проглатывая книги без числа и порядка. И вот совсем недавно, да не вчера ли... я встретил имя Мафусаила, деда Ноя, в примечании к чеховскому рассказу. Долгота жизни этого патриарха разворошила рой вопросов, которые сейчас жалили меня желаниями ответов. И вот сегодня, на тебе! Я встречаю Мафусаила лицом к лицу. Так могло ли это быть заблуждением, случаем? Нет, ну конечно же нет. Как тут ошибиться! Вот он передо мной: сидит с толстым узловатым посохом меж устало раздвинутых колен. На крюке посоха, одна поверх другой, возлегают властно мозолистые руки, на них отдыхает массивная голова. Под густыми низко провисшими бровями, неожиданно молодые проницательные глаза, посверкивающие библейской мудростью в колодезной глубине. Старик одет в серую грубого сукна рубашку с длинными рукавами и такого же качества брюки.
Открытые части его тела — сомнений нет! — рублены из тёмного мрамора с прожилками мощных вен. Гладкий череп — ни волоса, ни морщинки — блестящ, как гранит, отполированный неутомимыми тысячелетиями. Я могу поклясться, что на этом незаурядном лице я вижу следы божественного резца, который высвободил из мёртвой скалы широкие эти губы, квадратный подбородок, морщинистые провисшие слегка щёки, бугристый нос и бесформенные уши. Лоб старика крут и высок. Узловатые, как и его посох, пальцы омозолены столетиями трудной и непрестанной работы. Да и посох сам! Столетия назад он был веткой кедра, которая одарила щадящей сенью спящего Давида после его победы над Голиафом.
Если бы тело старика не было тёсано из камня, как же эта кожа могла вынести всё сокрушающие ветры веков!
***
Над моей комнатой однокомнатная квартира. Крохотная совсем. Тем не менее, племя гуннов разнокалиберного возраста помещалось там нисколько не жалуясь. Съёмщиком квартиры — читай, вождём хунты, — значился некий маленький безцветный алкоголик с длинным носом и длинным же польско-шляхетского происхождения именем, нечто вроде Вабищевич-Плотницкий. Пьян был этот гегемон постоянно, как, впрочем, и остальные взрослые аборигены. О величине семьи и родстве внутри сказать трудно: «братья и сестры» появлялись в квартире ненадолго, постоянно обновляясь. Иногда с десяток человек проводили в ней ночь. Мебельный «гарнитур» обители состоял из кухонного столика, стула и табуретки. И это было всё.
Пьяные буйны часто. Эти же расходились без меры. В короткое время милиция от этой компании устала, перестала отвечать на жалобы соседей; и обозлённый и униженный дом изнемогал от желания избавиться от этих гуннов.
Что ж, жизнь, как известно, не без чудес, и... И в один прекрасный день банда исчезла. И навсегда. Куда и почему не знал никто. Теперь дом с нервозностью стал выжидать, кто же въедет в недоброй памяти эту квартиру. И вот, после года пустования там поселился Мафусаил с женой.
Они были ортодоксальные евреи. Утром и вечером, накинув на плечи талис2, Мафусаил скоро шагал в единственную в городе синагогу (благо недалеко было). Время между утренней и вечерней молитвами он проводил на скамейке, читая Тору, газеты, книги, беседуя с прохожими. Жена его, махонькая, худенькая — всегда в платке — хрупкая и изношенная, посещала службы по пятницам и субботам. Старики дорожили друг другом, хотя — для меня по крайней мере — странно.
Не было меж ними разлада, но они никогда не ходили рядом. Это была она — вести хозяйство. Это она ходила за покупками, выстаивала мучительные часы в очередях, тащила домой сумки с картошкой и капустой. Это была её обязанность выносить мусор. Работа по дому была для неё нелегка, но она не просила мужа о помощи и он не предлагал.
***
Пришёл тёплый сентябрь и прогнал холодное лето. Я начал восьмой класс.
Ледянящим ноябрьским утром во дворе, развешивая на верёвке стираное бельё, женщина упала и разбилась. Через три дня я встретил стариков, возвращающихся из больницы. Она была ещё тоньше и слабее. Тем не менее позже, в этот же день, она готовила и убиралась. Следующим утром – в первый раз – они вышли из подъезда вместе. Она судорожно держалась за его локоть двумя руками, прижимаясь к его боку. Они шли в гастроном. На обратном пути нагруженная кошёлка оттягивала её руку. У крыльца он оставил жену и сел на скамейку. Кошёлку та понесла наверх сама. Так и было пока не растаял снег, и женщина опять ходила за покупками сама. Она уже она не могла нести гружёную сумку, и ей приходилось ходить несколько раз. Мусорное ведро теперь тоже было наполовину незаполненным.
***
9-е Мая. Красивый праздник. Великий день! Снег сошёл давно уж, но воздух всё ещё пах зимним холодом. Я, как и многие другие, открыл окно. Улица была умиротворённой и спокойной. Слабое эхо веселья в центре города раз-пораз рябило молчаливую поверхность вечера. По отсвету на тротуаре я видел, что окно надо мной открыто также. В 10 часов грохот пушек салюта пробудил томительное ожидание и весёлые окрики оживили улицу. Люди отмечали День Победы, и военный салют был неотъемлемым и нетерпеливо ожидаемым финалом этого праздника.
— Ох, и напугалась я, - услышал я её голос. — Эта пальба толкнула меня обратно в войну.
Он тяжело вздохнул:
— Я бы выпил. Как ты?
— Да. Почему нет? Я тоже пригублю немножко. (Характерный скрип открывшейся дверки, звяканье пустых бутылок.)
— М-да.. А ты знаешь, здесь только э;та бутылка. Ничего больше. Это мой просмотр (он снова тяжело вздохнул). М-да... Уже поздно, слишком. Всё закрыто. Послушай (ещё один тяжёлый вздох и неловкая долгая пауза, прерываемая смиренным хмыканием и застенчивым покашливанием), может мы это... знаешь, того... откроем...
— Не-ет! (пронзительный вскрик раненной птицы.) Нет... как ты можешь... Ты знаешь, что; эта бутылка значит. Мальчики оставили её, они её и откроют.
— Да, ты права. Да, да, да... Я знаю. (Снова долгое молчание.) Тут знаешь, я всё хотел тебе сказать что-то. Что же это было? Ах, да. В прошлый раз реббе спросил меня про кадеш3 опять.
— Ты уже больше не ждёшь?
— Я жду. Я жду, я жду... Это всё, что я могу сделать. Ждать. Если бы мальчики были живы, мы бы уже слышали о них хоть что-нибудь. Сегодня двалцать один год как эта война закончилась.
— Ничего не закончилось для меня. Ты слышал... тут на днях по радио передавали, две сестры встретились — после 30 лет, представляешь?! Одна сейчас живёт в Америке. Кто знает, наши мальчики может тоже там. И в один Б-гом данный день все пять постучат в нашу дверь... мы откроем эту бутылку... — она стала плакать, стеная и охая (смертельно раненная птица).— Пять мальчиков, пять красавцев-великанов: Миша, Боря, Лёва, Яша, Натанчик. Мы никогда не получали на них похоронку. Все пропали без вести. Ты помнишь, как нам люди завидывали? Это значило надежду.
— Ты права. Это значило... надежду. Ох-хо-хо-хо, ох как я устал. Г-споди, как я устал...
— От чего ты так устал? От ожидания наших детей? Но это единственное ради чего мы живём.
— Я знаю это. И я очень-очень устал. Устал от лжи себе, тебе, устал от всего...
— У тебя нет права говорить так. Ты мужчина. Ты крепкий, очень сильный мужчина. Ты переживёшь меня. Мы оба это знаем. И это правильно: отец должен встретить сыновей. Вот в один день... ты знаешь... Вы все придёте ко мне на могилу, и я буду это знать. Я это вижу как сейчас. Ох какая это будет радость!
***
На следующей неделе её увезли в больницу с сердечным приступом. Обратно дома это была истлевающая травинка. Утром Мафусаил вышел с женой в магазин, как это было после её несчастного падения. Возвращение, однако, было некоим образом забавным. Она снова лепилась беспомощно к его правой согнутой в локте руке, а увесистая авоська, как бамбуковый шарик, болталась на указательном пальце его могучей руки. Когда позднее он уже выносил мусор, ведро так же висело на кончике его пальца, а Мафусаил выглядел сконфуженным.
***
Жизнь сочилась из маленькой женщины, и быстрее, чем они того ожидали. Скоро у неё уж не было сил выходить во двор. По словам Мафусаила, она всё ещё распоряжалась хозяйством.
***
Ура! Вот оно ещё одно свободное лето — никаких домашних заданий.
Тишина. Часы переходят в другой день, не позаботившись уложить меня спать. Меня – книгочея и книгоголика — не оторвать от штормовых приключений капитана Блада. А вне книги мир спокоен и от меня далеко, пока неожиданные слова не забредают в открытое окно и выталкивают меня с корабля в мою комнату.
— Выслушай меня, пожалуйста. Я прошу тебя, дай мне сказать. — Мафусаил дышит трудно. Так тихо, что я слышу как скрипит табурет, на котором он сидит. — Я хочу сказать тебе что-то очень важное. И не перебивай меня. И не давай мне ответ сразу. Возьми немного времени подумать. — Он снова замолкает. Молчит долго, и она не произносит ни звука. Тишина становится давящей. Мафусаил отдувается снова и робко говорит: — Разреши мне умереть. Пожалуйста. Я тебя очень прошу. Очень.
— Как можешь ты просить об этом меня? Ты – мужчина, глава семьи. Я отдала тебе всю мою жизнь. Никогда не жаловалась. Посмотри на меня. К тем пяти страшным потерям, которые я несу уже двадцать лет на своих «громадных» плечах, ты хочешь добавить ещё одну?! Как будто мне ещё мало? За что?
— Я тоже никогда не жалел о тебе. Я любил тебя всей моей жизнью и всегда хвалил Б-га за тебя. Я работал трудно, очень трудно, чтобы сделать жизнь твою... нашу полегче. Пять сыновей, пять мальчиков – это было непросто. Еда, одежда, то-сё, другое-третье.. Я не хотел, чтобы ты работала, и ты не работала. Но я выдохся. Я заслужил покой.
— А что обо мне. Ты подумал? Как я могу жить без тебя! Ты об этом подумал?
— Да, я обдумал это. Фаина позаботится о тебе. Она будет приходить три раза в неделю. Ты перепишешь квартиру на неё, чтобы после... ну после чтобы...
— О, так он подумал. Да. Послушайте, люди, он обо всём подумал. А я — нет. Я женщина. Я боюсь. Мне страшно от этой жизни. Я не знаю как жить без тебя. Я боюсь, а дети вот придут и спросят: а где папа? Что ты хочешь, чтобы я им сказала? Что я разрешила тебе не ждать? О боже мой, боже мой... Я же даже не способна придти к тебе на кладбище. Нет, нет... Нет, как ты не можешь положить эту ношу на мою душу. Нет, нет... Это моё право, я прошу милостыню от тебя и ты должен дать мне её. Не становись на моём пути, умоляю тебя. Это нечестно, я знаю; но ты должен отжалеть эту долю мне.
— Что ж. Пусть будет так. Всё сказано, что должно быть сказано. Пусть будет так, как ты этого хочешь. Я даю тебе моё слово.
***
Разговор этот не имел для меня смысла. Слишком молод был я, чтобы воспринимать смерть серьёзно. Но и без того, этот необычный спор протащил моё воображение через череду ночных кошмаров. И прошло несколько недель прежде, чем впечатление это стало тускнеть.
***
Я всё вожу тебя, читатель, по временам года, но так было дело.
Эта последняя осень пришла окутана холодными облаками, которые моросили дни и ночи. Скамейки у подъезда, украшенные налипшими золотыми листьями, осиротели. Я не видел стариков долгое время. В конце октября утром, когда я уходил в школу, пронзительный крик слетел сверху. Я побежал по лестнице. Дверь в квартиру Мафусаила была приотворена, а на площадке уже собрались соседи.
— Посмотрите, люди миленькие. Он умер. Он умер без моего разрешения. — Она обернулась к телу мужа, лежащего на кровати, — Как ты мог? — Она потрясла его за плечи. — Вставай. Ты же обманщик. Как ты мог сделать это мне. Ты же обещал. Ты помнишь? Люди, я клянусь, он обещал мне не умирать. Он дал мне слово. Обманщик. Ты слышишь меня... Ты мой дорогой бессовестный обманщик... родной мой, — она склонилась над мужем, целуя и лаская его лицо. — Вставай, моя жизнь, ну вставай же. Ты слышишь меня? Я прошу тебя, проснись. Ты же знаешь, это моё право умереть первой, моя очередь. Ты должен подождать ещё. О Г-осподи, почему Ты взял его? Почему Ты не дал этого сострадания мне!?
Её истовые слова колотились в моём больно пульсирующем сердце. Слова эти были посланцами неизвестного, отчуждённого мира, куда мне ещё только предстояло придти, чтобы стать в состоянии понять меру этой отчаянной беспомощности.
***
Для остальных её упрёк имел иной смысл; и на звонок бригада из сумасшедшего дома приехала живо. Никто и не пытался слушать объяснения мальчишки, и несчастную — пыли частицу — вымели из квартиры.
Неделями позже её, уж прикованную к постели, привезли домой на носилках. Фаина приходила, заходили соседи — приносили еду. Смотрели на ужасающие синяки, покрывающие её опухшие руки. Никто не спрашивал, но женщина объясняла:
— Они не пускали меня к нему. Злые недобрые люди, они не пускали меня к нему. Люди добренькие, отвезите меня к нему. Дайте поцеловать его могилу. Почему вы все такие злые? Что я вам сделала плохое...
Люди прятали глаза и уходили, кивая неопределённо. Фаина сказала, что друзья стараюся как только можно. Нужна санитарная машина – а где взять? Нужны крепкие ребята, чтобы снести её вниз, а там, на кладбище, донести до могилы, которая так далеко от входа.
Женщина закрыла глаза, слёзы покатились махонькие и дрожащие.
С этой минуту женщина перестала есть и принимать лекарство и отзывалась только на звук открываемой двери, и всё бросала униженный взгляд на входящих. Таких становилось меньше. Женщина поняла и ждать перестала.
Надежда умерла первой. Затем пересохли слёзы. Улетело дыхание. Осталась на земле она одна, и Г-сподь её принял...
***
На этом история кончилась... но не для меня... Я всё думаю, непрестанно и неотвязно думаю о последнем безмолвном лебедином вскрике её: не разделяйте нас.
Бедная, бедная, бедная моя...
Г-споди, имей милость к любящим душам.
*****
——————————————————
1Мафусаил – библейский патриарх, дед Ноя, о котором сказано, что он жил 969 лет.
2Талис, талит – молитвенная шаль у евреев.
3Кадиш — поминальная молитва