Дмитрий Жанович Вересков был французом. Так, во всяком случае, утверждала его мать, Светлана Алексеевна Верескова, хрупенькая моложавая переводчица с пышными соломенного цвета волосами, ореолом парящими над туманной задумчивостью дымчато-серых глаз. Дмитрий Жанович давно уже понял, что люди, рождённые матерями, которым впору грациозно порхать в вечном хороводе нимф и наяд, обречены на то, чтобы самим, без малейшего участия родительниц, разбираться в жизни. В саморазумеющийся придаток к этой истине сложилась и мысль о том, что отцов при таких матерях у людей не бывает вовсе.
Это ни в коем случае не означало, что Дмитрий Жанович не любил Светлану Алексеевну. Напротив, он питал к ней такие чувства, будто бы она была доброй сказочной феей, а он – её обожаемым юным протеже. И это вполне соответствовало действительности. Светлана Алексеевна появлялась перед сыном не чаще, чем феи перед своими счастливыми избранниками, одаривала его чудесами – заграничными сладостями, одеждой, кроссовками, плеерами, красочными фотоальбомами, - а затем внезапно исчезала. И утром на крохотной кухне старенькой двушки он заставал только шипела в унисон кипящему маргарину на сковородке бабу Катю, у которой всегда перед дождём болела поясница и от которой пахло валериановыми каплями и бальзамом «Звёздочка».
Так же, как и от любой другой феи, практической пользы от Светланы Алексеевны в нынешнем мире не было почти никакой. Чудеса съедались, ломались, терялись и изнашивались, а квартирка без малого пятнадцать лет стояла без ремонта, дорожали продукты и школьные учебники… Но это не мешало Дмитрию Жановичу с благоговением ожидать очередного её появления. Его не занимала материальная сторона бытия. Он не замечал остывших серых макаронин на тарелке с отколотым краем и отваливающихся обоев.
Дмитрий Жанович был французом, - так говорила Светлана Алексеевна. И в те редкие минуты, когда она решалась пооткровенничать об этом с сыном, туман в её взоре рассеивался и глаза лучились невероятной энергией. Она говорила, что Дмитрий Жанович был не просто французом, но, что важнее всего на свете, сыном знаменитого художника. Эти не очень понятные юному уму, но чарующие слова, эти сильные глаза околдовывали Дмитрия Жановича. И он никогда не слышал в утреннем шипении бабы Кати слов «опять, шалава, покатила, тьфу»…
В школе его так и звали – Француз. Это не обижало Дмитрия Жановича. Ведь он был маленьким эмигрантом, которого странные и страшные события, не сохранившиеся в детской памяти, прогнали за пределы родины. Об этом нельзя говорить, - шептала мать каждый раз в конце откровенной беседы с сыном и ласково целовала его в макушку. И Дмитрий Жанович грустно хранил свою тайну и был строг, молчалив и одинок, каким и полагалось быть изгнаннику. И понимал, что окружающие ничего не знают о нём, и поэтому к их непониманию нужно относиться снисходительно.
Вместе с тем, Дмитрий Жанович всегда старался соответствовать себе настоящему, - такому, каким он должен был бы быть, если б не обстоятельства. Он следил за собой, деликатно обходился с одноклассницами, хорошо учился, самостоятельно выучил три иностранных языка и по-русски старался говорить правильно, много читал (пожалуй, даже намного больше своей учительницы литературы, на уроках которой класс тоскливо переписывал учебник) и посещал занятия художественного кружка, где неоднократно удивлял пожилого руководителя суждениями о современном искусстве. Павел Петрович, будучи на пенсии, вот уже восемь лет учивший школьников рисовать стакан с водой и натюрморт из двух искусственных яблок и грозди винограда, не понимал, для чего нужно рисовать девочку, целующую атомную бомбу, или армейский вертолёт с розовым бантом на пропеллере, но внимательно выслушивал Дмитрия Жановича. Другие кружковцы швырялись тайком друг в дружку пластмассовыми виноградинами, брызгались красками и обсуждали, что надеть на дискотеку.
Всё это делало Дмитрия Жановича французом в глазах других людей, - бабы Кати, одноклассников, учителей, соседей. Да и сам он постепенно стал французом в том смысле, в каком это понимал.
Дмитрий Жанович вполне мог бы оказаться изгоем. Он и сам ожидал этого. Но его хоть и сторонились, но уважали.
Елена Бирюкова, девушка, сидевшая с ним за одной партой и ходившая в тот же самый художественный кружок, спустя три года после окончания школы нарисовала по памяти портрет Дмитрия Жановича тех лет. На нём Дмитрий Жанович сидит за партой вполоборота. Продолговатое лицо с высокими скулами изображено в профиль. На бледную щёку падает прядь тёмных волнистых волос, отращенных до плеча. Красно-жёлто-чёрный шарф небрежно обхватывает шею и стекает по рукаву чёрной рубашки. Больше серо-голубые глаза, кажется, высматривают вдалеке одним им известную точку. Правильно очерченные губы чуть приоткрыты, словно сейчас он заговорит о том, что пытается увидеть. Но веки прищурены, напряжены – никак не может до конца уловить тот образ. Правая рука держит забытую ручку – на тетрадном листке в клеточку неоконченная фраза. Фон – ранняя весна за окном, воробьи на проводах, пока ещё голые ветви клёна, бледно-голубое небо в подтёках солнечного света.
С той поры Дмитрий Жанович почти не изменился. Правда, теперь он носит очки в прямоугольной почти прозрачной оправе. Но так и продолжает иногда щуриться. Видимо, по привычке.
- Ты знаешь, Димочка, я больше всего на свете хочу найти твоего отца. Но как это сделать? Он потерялся – он сменил имя, фамилию, адрес, жизнь. Понимаешь, он был гением! За это его и ненавидели…
Годы берут своё. Мать постарела. Раньше у неё не было морщинок на лбу. Ну, да, она стала хмуриться. Волосы собрала в хвост на затылке. И одеваться стала как-то небрежно. Джинсы великоваты, на свитере вытянута нитка. Ещё и сутулится. Она сидит на кухне за покрытым исшарканной клеёнкой столом и нервно пьёт дымящийся чай из большой кружки в крупный красный горошек. Бледные пальцы с облезающим перламутровым лаком отчётливо выделяются на маково-красных кружках.
- Я работала экскурсоводом в галерее. Я же переводчица, поэтому меня просили работать с иностранными делегациями и авторами. В 1986-м у нас решили организовать выставку европейских концептуалистов. Жан привёз всего одну картину. Но и этого было достаточно. Посетители выставки останавливались около неё подолгу, возвращались к ней…
- А что это была за картина?
- Дима, я плохо помню. Я тогда больше смотрела на Жана…
- И всё же…
- Ну, кажется, она называлась «Благая весть». Что-то библейское во всяком случае.
У Дмитрия Жановича было два приятеля – оба соседи по двору. Долговязый длинноволосый программист Илья был среди них самым старшим. Кажется, ему зимой исполнилось двадцать пять. Он жил с попивающим отцом и матерью, вечно находящейся на одной из четырёх подработок. Его отец практически не выходил из кухни, и поэтому парням можно было спокойно заниматься своими делами в комнате Ильи. Баба Катя их посиделки не приветствовала, родители Рамиля, с переменным успехом содержащие в городе несколько продуктовых магазинов, тоже были против того, чтобы по вечерам в их квартире торчала полунезнакомая молодёжь. И поэтому почти каждый вечер они собирались у Ильи.
- Достали!
Рамиль со злостью пнул древний диван Ильи. Маленький, юркий, с чёрными глазками лесного зверька, он умел впечатлительно сердиться на свою родню.
- Прости, Димка, занять тебе я не могу, - ответил он, поутихнув. – От них ни черта не дождёшься. Я матери говорю: брошу институт, пойду грузчиком, и то больше буду получать, чем от ваших подачек. А ты чего, в натуре, в Париж собрался?
Дмитрий Жанович кивнул. Илья напряжённо водил глазами по монитору, добавляя на редактируемый сайт новые картинки.
- Название, конечно, твоя матушка могла бы и поинтереснее придумать, - ни с того ни с сего, в своей обычной манере, выдал Илья после минут так двадцати привычного в этой компании молчания. – Эту твою «Благую весть» рисовали все кому не лень от Леонардо до Братанюка.
В художественное училище Дмитрий Жанович поступил по творческому конкурсу. В первый же год обучения его наставник, Альберт Николаевич, пожилой художник в больших затемнённых очках, очень похожий на седого бобра, предложил своему ученику поучаствовать в ежегодной выставке в Петербурге.
- Только у тебя нет самой главной картины для этого, - сказал ему Альберт Николаевич. – Но у тебя есть два с половиной месяца, чтобы её написать. А пока мы отдадим вставлять в рамы «Осенний пейзаж» и «Балерину».
Для «Балерины» позировала сыну Светлана Алексеевна. В детстве ему всегда казалось, что она, проводя экскурсию в галерее, наряжается в нежно-розовое шёлковое платье со шлейфом и в пуанты и, как балерина, порхает от картины к картине, сопровождая свою речь грациозными жестами изящных рук. И снова и снова её подхватывают и несут дальше невидимые волны вальса…
- Мама, пожалуйста, вспомни эту картину, - тем же вечером уговаривал Дмитрий Жанович, звоня ей от Ильи. – Это очень важно.
- Ну-у, Димочка… Я, правда, плохо помню. Хотя… Знаешь, на ней, кажется, была красивая девочка, сидящая за столом. Позади раскрытое окно. Да-да, Димочка, я точно вспомнила: окно. Вроде бы, вербочки в вазочке…
- Мам, а при чём тут «Благая весть»?
- Ах, да, точно! – Послышалось ширканье зажигалки – мать закурила. – На подоконнике сидел белый голубок и в клюве держал ветку вербы. А вазочки не было…
- Вот, четырнадцать тысяч. Отдашь, если сможешь. Только ты едь. Может, хоть у тебя сложится…
- Откуда у тебя, Рамиль?
- Жаныч, будешь много спрашивать, я обратно заберу.
- Ну, спасибо… друг.
Замысел Дмитрия Жановича ему самому казался глупым и ужасным. Но цель оправдывала средства: пусть его обвинят в плагиате, зато он отыщет отца. Ведь Альберт Николаевич, хотя, конечно, профессиональный художник, всё же почти безвылазно живёт в провинции. Он мог не знать о существовании этой картины. А та выставка проходила в Петербурге, и, возможно, именно там картину видели местные искусствоведы. И вдруг кто-то из них придёт на выставку и узнает сюжет. А, быть может, эту картину и там без того хорошо знают…
Поначалу он хотел нарисовать классическую милашку с золотыми кудрями. Месяц спустя героиня стала совсем другой.
- Димочка, когда узнали, что я встречаюсь с иностранцем, меня вынудили уехать из Союза без возможности вернуться. Мы с твоим отцом два года прожили в Париже, а потом его нашли советские спецслужбы. Якобы он перевозил для французского правительства секретную информацию. И вскоре Жан исчез. И не просто исчез: он пропал с выставок, из каталогов. Его вычеркнули из числа когда-либо живших людей. Лишний раз упоминать о нём было опасно. Через хороших знакомых я с тобой на руках сумела вернуться в Россию к матери…
Школьница с торчащими в разные стороны хвостиками, в коротенькой юбочке и фиолетовом топе с глубоким вырезом сидит нога на ногу у стола и слушает плеер. Жирно подведенные глаза прикрыты, голова словно покачивается в такт жёсткому ритму, скажем, «Арии». Длинные чёрные ногти сверкают в утренних лучах. Её обволакивают пастельные тона стен, скатерти, неба за приоткрытым окном. Но краешком глаза она уже успела заметить белого голубка, только что спорхнувшего на подоконник – даже крылья сложить не успел. И в янтарном клювике у него распустившаяся вербочка. Из ярко накрашенных тёмно-вишнёвой помадой губ вырывается вскрик удивления и восторга. Вот-вот широко распахнутся ясные девчоночьи глаза…
- Потрясающе! Я никогда не видел, чтобы живопись настолько явственно передавала движение и звук!
- Да, и к тому же – мастерское владение контрастом.
- Думаю, это можно без преувеличения назвать портретом поколения 90-х. Ведь наши дети, воспитанные MTV и не читавшие Толстого и Бальзака, действительно способны откликаться на прекрасное, на чудесное, на вечное. Это заложено в них генетически. Беда в том, что сегодня у них нет выбора. К сожалению, в сфере искусства (или того, что называется искусством) мы получили демократию, но не свободу. Это означает, что аудитории, извиняюсь, впаривают всё, что угодно – то есть то, что выгодно. И никто никого не спрашивает: а что на самом деле тебе нужно?
- Дмитрий, кто ваша натурщица на самом деле?
- Её зовут… звали Инна.
- Звали?!
- Да, звали... Это младшая сестра моего друга.
- Звали? Так она…
- Ну, да, она умерла, когда ей было шестнадцать лет. Попала под машину.
- Как это печально!
- Да, конечно.
И он, не сказав больше ни слова, развернулся и ушёл.
- Ну, ты даёшь! Да ты точно француз, Димыч! – Столько слов в минуту Илья ещё никогда, наверно, не произносил. – Отсиделся среди своих муз до двадцати лет и стал звездой! А тут гадюшник, Димыч, ты учти на будущее. И уезжай, как сможешь. Кстати, нашёл отца-то?
- Нет.
- То-то, смотрю, морда у тебя недовольная. Значит, никто картину не узнал?
- Нет.
- Ой, выучи какое-нибудь ещё слово, а? Но зато ты теперь у нас знаменитый! И я тебе, Димыч, завидую белой завистью. Живёшь в том же дерьме, что и мы, а рисовать ништяк научился!..
- А толку, Илья, а толку…
- Тебя же работать в Питер пригласили! Что тебя здесь держит?
- Да, как баба Катя умерла, так точно ничего…
- Жан Фредерик Ланье, 1952 года рождения… Да, есть такой. Вот, пожалуйста, его адрес, номер домашнего телефона. Желаю вам удачи!
Пожилая служащая просунула под стеклом лист бумаги с данными. Через час с четвертью Дмитрий Жанович стоял в просторном холле загородного дома под Парижем. Полный лысоватый мужчина в свитере ромбиком и широких вельветовых брюках внимательно разглядывал его лицо.
- Я помню Светлану, - наконец, сказал он. – Красивая была женщина. Но странная женщина, как и все ваши женщины из Советского Союза. Она была без ума от того, что у меня тогда был свой супермаркет. О, совершенно небольшой по парижским меркам! Но ей так нравилось!..
Художник Филипп Конвей тоже на всю жизнь запомнил неизвестную блондинку в алом свитере, которая, вся в слезах, пробежала мимо его мольберта, установленного на людной парижской улице больше двадцати лет тому назад. Он тогда захотел развеселить её и, окликнув её, сначала встал на руки и прошёлся по тротуару, а потом нарисовал себе перед зеркальной витриной кафе чёрной краской усы и бакенбарды. Блондинка смотрела на него и улыбалась, а потом растворилась в бесконечном людском потоке.
Пожар уничтожил практически все торговые площади супермаркета «Город покупок». Жан Ланье разорился, остался должен кредиторам и запил. Светлане Вересковой, совсем ещё молоденькой экскурсоводше, уехавшей во Францию с предпринимателем, первой же ночью в гостинице «Интурист» предложившим ей в самых цветистых выражениях руку и сердце, хватило ежевечерних пьяных посиделок во дворе с друзьями её прежнего жениха. Она быстро оформила развод (ополоумевший тогда от всех своих несчастий Ланье не сопротивлялся) и уехала домой, хотя и была беременна.
В последний свой день в Париже она решила напоследок прогуляться по городу. И, любуясь чистыми улицами, старинными и современными зданиями, аккуратными газончиками, почтенными старушками, выгуливающими на лакированных поводках крохотных собачек, расплакалась.
На плавном изгибе проспекта, по которому она каждый день ходила на работу, работало несколько уличных художников. Один из них был симпатичным хиппи. Он всегда смешно раскланивался перед понравившимися ему прохожими девушками, когда просил их попозировать ему. Светлану он никогда отчего-то не замечал. Но в этот день устроил для неё небольшое представление… И тогда она решила, что отцом её ребёнка будет художник, а не алкаш, пусть и французский.
- А когда я вырасту, Димка на мне женится! Вот увидите!
Рамиль смотрел на картину, которая отныне висела в кабинете его отца и вспоминал, как однажды в сентябре встречал младшую сестру из школы. Она шлёпала по лужам, убегая от него, и мириады брызг разлетались по сторонам. А потом им встретился Дмитрий Жанович. Тогда Инна замерла, посмотрела на него и вдруг звонко крикнула, и эхо понеслось в высокое майское небо, отскакивая от жестяных крыш:
- А когда я вырасту, Димка на мне женится! Вот увидите!
И убежала от них…
- Хорошо у нас во дворе весной, - сказал Дмитрий Жанович Илье. – Сирень цветёт.
- Да уж, красиво. Мне б ещё зарплату повысили… Вот в чём, Димыч, логика? Бабкам пенсию повышают на сто рублей, цены – процентов на тридцать, а зарплату вообще не повышают… Ты где теперь живёшь, бродяга? Небось, на Эйфелевой башне?
- Я деньги привёз. Передашь Рамилю, ладно?
- А сам что?
- У меня поезд через сорок минут.
- Ну, деловой! Совсем французом стал.