Глава 1
В полночь, когда охрана Советского посольства в Риге, крепко уснула от снотворного, сотрудник военной контр разведки округа Гарик Бирюков осторожно прошёл на второй этаж. Трясущимися руками он ловко открыл дверь отмычкой, включил компьютер, и начал аккуратно нажимать на клавиши клавиатуры, стучащие в тишине, как молот по наковальне в голове молодого старшего лейтенанта. Вдруг старые часы на стене, отбили двенадцать леденящих душу ударов, напоминающих бой курантов в Кремле. Наконец то, взломав пароль, он отыскал свои данные и тут же уничтожил их. Стерев отпечатки пальцев с «мышки» белоснежным платком, с силой зажал им нос, неожиданно чихнув от канцелярской пыли. «Всё будет хорошо...»– подумал он, и, выскочив в коридор, на цыпочках побежал к выходу. Забрав, пустую бутылку из-под коньяка со стола охранников, Гарик, быстрым шагом пошёл домой в старую часть города, напряжённо анализируя свои действия: «Знал я, что они не выдержат и выпьют хотя бы по рюмочке или добавят в кофе мой коньяк. Кто же откажется попробовать настоящий французский «Наполеон». Я то знаю их слабости. Как же Серёга удивился, когда я пред самой его сменой, пришёл с ним попрощаться прямо к воротам посольства, поставив отвальную. Когда очухаются, ничего не вспомнят. Да и если догадаются, я уже буду далеко... И если на то пошло им не до меня: у них тоже чемоданное настроение, и всепоглощающий бардак…».
Неделю назад его отца, генерала КГБ объявили персоной нон грата и выдворили из Латвии. Генерал с женой срочно уехали в Абхазию, в старый дедовский, особняк в Гаграх, подаренный Ворошиловым на пенсию, деду по-женской линии: генералу танковых войск. «Ничего страшного, поживём у моего папы», – сказала, привыкшая к переездам Людмила Зиновьевна
После предпринятых мер, Гарик очень хотел остаться в Риге с женой и детьми, в надежде, что его не тронут, но его начальник сказал ему, как старый друг семьи:
– Бирюков в связи с создавшейся обстановкой вы уволены из рядов контр разведки. Я советую вам долго здесь не задерживаться.
– Это приказ? – спросил старший лейтенант не в силах поверить начальнику.
– Какой может быть приказ гражданскому человеку, – ответил, усмехнувшись, полковник Смирнов, – это дружеский совет. Да вы вовремя подсуетились, слегка удивив меня. Да всё рушится, если даже такое стало возможным. Я пришёл в посольство чтобы подчистить за собой и своими людьми и к своему удивлению не нашёл вашего досье. Не ожидал от вас такого профессиолизма и прыти. Со страху превзошли самого себя. Надо бы вас «поощрить»: перевести с аналитической работы на оперативную, но обстоятельства изменились не в вашу пользу…
Гарик с женой запаниковали: что же делать с нажатым под руководством Бирюковых добром? Несколько неприватизированных квартир в старой части Риги, дача в Юрмале, в сосновом бору у самого моря, трёхмачтовая яхта со стоянкой в яхт клубе, антикварная мебель, картины, коллекция Советских наград и прочие старинные безделушки, якорем тащили семью на дно балтийского моря.
– Ты как хочешь дорогой, а я никуда отсюда не поеду, – заявила жена. – Нам с тобой никогда этого больше не заработать. Видишь, как только генерал уехал, тебя сразу съели со всеми потрохами, и это только начало. Я прекрасно знаю, на что ты способен. Без папочки и мамочки ты ноль без палочки, – заёрничала Ольга.– Ради детей я остаюсь, а ты уезжай до лучших времён. Отправим родителям контейнер и джип. Сейчас неразбериха на таможне. Я думаю, толком досматривать не будут. Пол округа уже практически уехали в Россию. Давай фиктивно разведёмся, и нас никто не тронет.
– Может фамилии поменяем, на твою девичью? – спросил Гарик, цепляясь за последнюю соломинку.
– Да перестань ты ерунду пороть! – ответила Ольга, подумав про себя: «Ваша фамилия ещё поработает на меня в этом городе… Я попытаюсь всю недвижимость оформить на себя любыми способами…».
Так Бирюков, отслужив по протекции отца не больше года, оказался за бортом прекрасных перспектив и надежд на безоблачное будущие. В глубине души он был рад, что освободился из плена, где он был заложником отцовского честолюбия, и не нужных ему амбиций.
Отправив самое ценное, что было у него, в Сочи, он приобрёл билет на самолёт и вылетел в Адлер, даже толком не попрощавшись с семьёй.
В аэропорту его встретил постаревший отец со старым другом легендарного деда, Стяжковым Анатолием Васильевичем, ещё довольно-таки крепким старичком, среднего роста, с доброй улыбкой и бархатными, слегка голубыми, потускневшими глазами. Пожав Гарику мягкую ладонь, своими мозолистыми шершавыми руками, он тихо сказал:
– Как быстро летит время. Вот и Жорик настоящим мужиком стал. Карета подана, господа офицеры, – показал он указательным пальцем в сторону горбатого запорожца, давно уже выгоревшего на солнце, и потерявшего свой первоначальный вид.
– Вот видишь, сынок как стремительно всё меняется в этом мире: вчера меня возила бронированная чёрная волга с охраной, а сегодня везёт всеми забытый военный пенсионер на какой-то рухляди. И обрати внимание Анатолий Васильевич, ты всю жизнь пролетал на этажерке и сейчас ездишь на корыте, – пытался шутить Юрий Георгиевич, обращаясь к старичку. – Да уж, судьбу не объдешь, и не обойдёшь.
Анатолий Васильевич, обиженно посмотрел на генерала в отставке и сев в машину с полу оборота моментально запустил мотор, крикнув:
– Ну, так что со мной поедите или на такси втридорога? Было время, латал я и на путных аппаратах.
– Пап как там мама? – спросил Гарик.
– Да всё нормально.
– А ты как себя чувствуешь?
– Да всё бы ничего, только мотор стал пошаливать на нервной почве. Меня заслуженного генерала так унизить. Я честно служил родине, а они на тебе: пинка под зад. Чуть под суд не отдали. Кто к власти то пришёл? – со злостью рассуждал Юрий Георгиевич. – Они же все преступники и бандиты. Не доглядел, моя вина и ошибка. Надо было давно их всех пересажать. Отца моего Георгия Юрьевича и Иосифа Весарионовича явно не хватило для наведения конституционного порядка.
– Да ладно ты нюни распустил, как в детстве, – вмешался в разговор водитель. – Тебя то понятно за что объявили врагом Латвийского народа, а меня то за что обижают? Я ж и их родину защищал от фашистов! Говорят мне эти умники: вы оккупанты и вам не место на нашей земле. Хотел жить в городе Рустави, не получилось… И для Грузии я сейчас получается персона нон грата …
– Только фашисты могут защищать фашистов, – грустно сказал Гарик. – Поехали дядя Толя, а то я по маме соскучился, сил нет.
– Ну, ты ляпнул Жорик, хоть стой хоть падай! – возмутился Василич. – Кто фашист то, я или они?..
Машина резко рванула с места и быстро поехала по дороге то и дело, обгоняя автомобили.
Глава 2
Стяжков Анатолий Васильевич, всю дорогу молчал, как робот, давя на педали, и чисто автоматически, переключая скорости, вспоминал Бирюкова старшего, как они вместе учились в школе и занимались в аэроклубе. Потом, окончив авиационную школу лётчиков в Ульяновске, служили по - распределению не далеко от Сухуми.
Зимой тридцать девятого года, когда началась финская война, друзьям почему-то предложили служить в ГУГБ (государственное управление государственной безопасности).
– Я хочу летать! – твёрдо ответил лейтенант Стяжков, вспомнив про себя, как они с Гошей, будучи курсантами, неся службу в карауле, получили приказ отконвоировать в следственный изолятор своего начальника училища. Он попросил, чтобы не позорили его и шли рядом как охрана, а не как конвойные с винтовками на перевес. «Ребята давайте зайдём в рюмочную: боюсь, как бы «Кондрат» не стукнул от переживаний, – попросил тогда аристант. – Не бойтесь, я не убегу!» Выпив двести грамм водки, запив пивом не закусывая. Он, слегка порозовев и прослезившись, пошёл в тюрьму. Курсанты едва успевали за ним. Там в обезьяннике с него содрали все ордена, медали и знаки отличия, кинув их в помойное ведро. Откормленные холуи заставили бывшего начальника раздеться, присесть и нагнуться. Заглянув ему в зад, выдали зэковскую робу. Разжалованный полковник как-то сразу сник, превратившись в старика, полностью поседев на наших глазах. Мы ели добились расписки о доставки арестованного, и как будто нас самих унизили, молча, с чувством вины, пошли в казарму.
– Хочу – это одно, а надо – это другое! – строго заявил тогда комсорг полка, прервав его воспоминания. – Сейчас время такое, понимаешь ты или нет суть момента? Я что сам должен идти служить в госбезопасность?
– А что иди! – ответил, ухмыльнувшись, Анатолий. – Ты все ровно освобождённый от неба секретарь. А свою, так всем нужную работу, можешь и на новом месте службы делать. А я напишу рапорт и попрошусь добровольцем…
Бирюков же охотно согласился стать особистом, и они вместе с Стяжковым, были отправлены на фронт, где их пути разошлись…
Вскоре война закончилась. Друзья вернулись с одинаковыми медалями, но уже виделись очень редко. Раз в год они по старой дружбе приглашали друг друга на день рожденье, но даже после третьей рюмочки разговор как-то не клеился. Бирюков, ссылаясь на неотложные дела, уходил раньше всех. Да действительно дел было очень много: постоянные чистки партийных рядов и офицерского состава Красной армии, заставляли работать Георгия Юрьевича по двенадцать часов без выходных. Он стремительно делал карьеру. Его боялись как огня не только сослуживцы, но и все жители Гагр, куда он был назначен начальником особого отдела.
Однажды после полётов Стяжкова вызвали в штаб. В канцелярии командира полка, за дубовым коричневым столом, обитым сверху плотной зелёной тканью, сидел капитан Бирюков и просматривал личное дело старшего лейтенанта. В дверь уверенно постучались.
– Старший лейтенант Стяжков прибыл по вашему приказанию! – чётко представился друг детства.
– Да брось ты эти церемонии, – перебил его особист. – Слушай Толик, я устал тебя отмазывать от всякой грязи. Ну, захотел ты летать так и летай. Зачем ты со своей правдой везде лезешь? Пишут на тебя стукачи-кляузники по любому поводу. Какая может быть война с немцами? У нас с ними мирный договор! Откуда у тебя данные, что они уже возле наших границ показывают нашим пограничникам голые задницы. Ты что со своего самолёта это увидел? Или ты шпион, или провокатор? Разводишь антисоветскую агитацию!
– Да ребята-погранцы в отпуска приезжают и рассказывают всё как есть, – пояснил Анатолий. – Не для кого не секрет что вся Европа под ними раком стоит, и попрут они дальше, помяни моё слово.
– Говорят, в Москве кур доят, а к нам привезли, они яйца несли! Короче так товарищ лейтенант, разговор окончен!
– Старший лейтинант, – поправил друга Толик.
– Нет именно лейтенант и уже не лётчик-истребитель, а бомбардировщик на У-2.
– Да что ты городишь тут всякую чушь! – возмутился Стяжков. – Это ж учебные самолёты.
– Успокойся и сядь ты, наконец, по-человечески, – спокойно ответил Бирюков, столкнув друга с письменного стола. – Ты что не понимаешь, какое сейчас сложное время: можно за одно «неправильное» слово получить не шуточный срок, а за два вообще заработать высшую меру?!.. Короче дело к ночи, я спас тебя от расстрела, а ты дёргаешься как паралитик. Завтра же к вечеру ты должен отбыть под Одессу, на новое место службы. Там формируется учебный бомбардировочный авиационный полк. Послужишь пока инструктором: научишь жёлторотиков летать… Я сделал для тебя всё что мог. С тебя бутылка при следующей встрече…
…Эту бутылку они выпили только после войны, когда Командир гвардейского Измаильского ордена Суворова третьей степени ночного бомбардировочного полка Лозовской Краснознамённой ордена Кутузова второй степени ночной бомбардировочной авиационной дивизии гвардии подполковник Стяжков Анатолий Васильевич прибыл вместе со своей бедующей женой в отпуск. Он специально вёз с собой красивую бутылку шнапса из самой Австрии, где под Веной он завершил войну.
– А где Гоша? – спросил он у матери, сидя за праздничным столом.
– Я здесь! – послышался радостный голос друга, только что вошедшего в коридор. – Да отпусти ты меня, задавишь! – засмеялся Бирюков. – Дай хоть на тебя посмотреть. А орденов то сколько обалдеть! А это что за милое создание? – посмотрел он на молодую невесту подполковника.
– Моя боевая подруга Машенька! – представил девушку Анатолий.
– ППЖ (походно полевая жена) что ли?
– Не хами Бирюков! Она мой боевой товарищ и заслуженный летчик, как и я, – сказал Стяжков. – Я ей дал честное слово после победы жениться. Вот съезжу на парад Победы, и сразу же пойдем, и распишемся как все люди. Я привык держать слово. На, держи мой должок, – протянул он бутылку другу.
– А на свадьбу то позовёте?– весело спросил он, поцеловав яркую этикетку.
– Да всех однокашников позову, а ты свидетелем будешь!
– Звать то некого, – тихим голосом сказала мама, смахнув набежавшую слезинку. – Погибли все ваши, только вы вдвоем остались…
Погостив у родителей несколько дней, Анатолий Стяжков получил командировочное предписание. Машенька с гордостью прочитала на кухне домочадцам: «С получением сего предлагаю Вам отправиться (надпись печатными буквами, а ниже прописью) В гор. Москва на парад Победы. Об отбытии донести. А в низу бланка: Командир в \ ч. 23320 генерал майор авиации \ Пищенко\ и размашистая подпись».
Самым счастливым после дня Победы для Анатолия был день парада на Красной площади в Москве 24 июня 1945 года, когда ему выпала честь идти правофланговым в первом ряду сводного полка третьего Украинского фронта. Он шёл, чеканя шаг, звеня как колокол своими наградами, замененными на кануне, винтовыми на подвесные ордена…. Он ликовал, когда войны – победители бросали с презрением к подножию мавзолея Ленина знамёна поверженного врага…
…Машина резко затормозила, чуть не слетев в обрыв. «Война есть война», – прошептал Анатолий Васильевич, вытерев холодный пот с морщинистого лба.
– Что с тобой Васильич? – спросил Юрий Георгиевич.
– Да так вспомнил, как мы с твоим отцом раньше зажигали. Серьёзный он был человек. Меня от смерти спас перед самой войной. А ты на него не похож, вот Жорик копия дед, один в один.
Анатолий Васильевич выехал на дорогу и уже через час лихо подрулил, как молодой, к белому особняку с четырьмя колоннами, окружённому стройными кипарисами и аккуратно остриженным кустарником. Остановившись за цветочной клумбой чайных роз у бетонного крыльца, Стяжков с трудом вышел из машины, вздохнув всей грудью. Гарик быстро выскочил из запорожца и, проскочив крутые ступеньки, обнял, вышедшую им на встречу мать. Людмила Зиновьевна не только жена генерала, но и дочка комбрига, выглядела гораздо моложе своих лет. Ухоженная, яркая брюнетка, с хорошей фигурой, правильными манерами и ясным взглядом красивых карих глаз, она очень нравилась мужчинам. Её муж генерал, в Риге большую часть времени находящийся на службе на консперативных квартирах или как она сама шутила: «сидел в засаде», не ревновал её. Он был всегда, на сто процентов, уверен в своих тылах...
Стяжков медленно поднялся на высокое крыльцо следом за Гариком и, поздоровавшись, поцеловал холёную ручку женщины.
– Ну, вы как всегда неотразимы! – воскликнула она. – Очень галантный кавалер. Не то, что некоторые, – посмотрела любя на мужа, Людмила Зиновьевна, гладившего чёрную бельгийскую овчарку.
– А тебе то лет, сколько Васильич? – спросил генерал. – Отец помер в семьдесят два года, восемь лет назад, а вы ровесники. Значит тебе… – не договорил он: огромный кобель переросток, бешено крутя хвостом, как пропеллером, встав на задние лапы, лизнув его прямо в губы.
– Потом грамотей, перед сном, возьмешь калькулятор, и посчитаешь!.. – огрызнулся Стяжков, обидевшись.
Глава 3
Приехав в Сухуми, в старый панельный дом, раскалившийся на солнце до невозможности, Стяжков не торопясь, поднялся на пятый этаж в душную квартиру. Ели отдышавшись, нажал на кнопку звонка, и, не дождавшись, когда ему откроют, постучался в дверь кулаком.
– Слышу, слышу! – послышался голос жены и шорканье тапочек. – Сейчас Толя открою. – Опять света нет, – бормотала она не в силах нащупать ключ. – Это ты Анатолий? – спросила она, приоткрыв дверь на цыпочке, слегка засомневавшись.
– Да я Машенька я! Кому ещё быть? Сынок наш сама знаешь: не слуху не духу уже сколько лет. Где-то на северах большую деньгу зашибает.
– Мог бы, и написать, – поддержала разговор баба Маша. – Ты в почтовый ящик заглядывал?
– Ты же знаешь, что я на дню по два раза смотрю, нет ли писем, – ответил Стяжков, поцеловав жену в сморщенную щёчку. ¬ – Чуть не разбились сегодня на трассе с Бирюковыми. Годы берут своё. Помнишь, каким я раньше орлом был, когда получил свой первый боевик (орден боевого Красного знамени). Мне ещё было жалко дырку делать в новой гимнастерке: тогда все ордена с закрутками были. Помню, как вчерашний день, надо было доставить московское руководство в населённый пункт Бутурлиновка. Туман был, как простокваша. Холод собачий. Обледенение и тяжёлая воздушная обстановка не помешали нам вопреки всему обеспечить своевременное прибытие представителей Ставки Верховного Главнокомандования на место, для подготовки операции «Сатурн». Сам маршал Василевский пожал мне тогда руку, пошутив: «Доставил, как на такси. Молодец капитан!». Я ему отвечаю: «Никак нет – лейтенант!» А он, похлопав меня по плечу, заявляет: «Капитан, капитан дорогой ты мой человек!» Вот такой был маршал: огромной души и ума полководец. Тогда мой механик в самолёте около десяти пробоин насчитал. А на нас не царапины. Назначили меня тогда командиром эскадрилии. Везло мне по-страшному. Особенно когда с тобой познакомился.
– Это когда ты к нам на Тамань в полк в командировку прилетел, – вспомнила молодость баба Маша. – Шустрый был – ужас, а настырный какой – просто спасу не было!.. Я тогда всех мужиков отшивала от беды подальше…
– А красавица ты была, что куколка, – разговорился Анатолий Васильевич. – Я сразу тебя приметил на танцах в доме офицеров. Сидишь одна, подол платьица то и дело на коленки одёргиваешь, пристукивая хромовыми сапожками с набитыми каблучками и коваными набойками по вышарканному полу. Причёску свою надо не надо поправляешь, стреляя, как с пулемёта синими глазками из-под пышных ресниц. Я спрашиваю местных лётчиков: «Это ж что за чудо такое гражданское в вашем подразделении без дела одна пропадает?» А сам думаю: «Наверно какого-нибудь генерала любовница, что все от неё шарахаются, как от вражеских зениток». А мне говорят: «Все кто с ней танцевал, на следующий день погибали. Лётчики народ суеверный, вот и обходят её стороной».
– А ты храбрец тут же подскочил ко мне и приглашаешь на белый танец: вцепился в меня, как немецкий прожектор в цель, – продолжила разговор Мария Ильинична, слегка покраснев. – А я тебе: «Что вы что вы, как можно: от меня одни несчастья!» А ты на своём: «Я в приметы не верю и даже от чёрных кошек не шарахаюсь». А я не зная, как от тебя отвязаться, говорю: «Это ж белый танец и как-то не красиво, что вы меня, а не я вас приглашаете».
– Так пригласите вы! В чём проблема? – продолжил Анатолий Васильевич, взяв жену левой рукой за талию, а провой осторожно за кисть руки. – И как мы с тобой закружились по залу в вальсе…, все тут же замерли, любуясь нами, и жалея меня. «Всё конец капитану!..» – послышалось где-то рядом. А мы кружились и кружились, не смотря ни на что! – Стяжков, прижал любимую женщину, и попытался повторить былой подвиг, крутанувшись с ней на маленькой кухне. Голова закружилась, он тут же сел на табуретку и счастливо посмотрел на жену, блеснув глазами.
– В этот вечер ты проводил меня… – продолжала медленно кружиться возле плитки женщина, – и дал слово жениться. А я как дурочка поверила…, и потом бегала каждое утро встречать тебя после полётов, думая: «Если и с этим что-то случится, я не переживу». Помнишь, как ты вернулся на следующее утро с боевого задания и все удивились, что ты живой. А ты сказал: «Вот видишь, всё нормально. Вот тебе цветочек». И показываешь маленькую дырочку, в деревянном пропеллере, похожую на лилию… Ты есть то будешь?
– Да нет спасибо, я у Бирюковых перекусил. Что-то не здоровится мне последнее время. Пойду, прилягу, а ты посиди со мной, разотри ноги: а то судороги замучили.
Где-то на второй год войны, возвращаясь с задания, в самолёте Стяжкова неожиданно заглох двигатель. Начали планировать, ища место, куда можно приземлиться. Летали тогда ещё без парашютов. Лес и горы не давали никаких шансов спастись. Вдруг показалась небольшая горная речка. «Всё ж не лес валить», – подумал пилот и сделал вынужденную посадку на торчащие из бурлящей воды валуны. Штурман погиб, а Стяжкову опять повезло: лишь сильный ушиб позвоночника, после которого у него уже много лет сводит по ночам судорогами всё тело, в особенности руки и ноги. Он то и дело вскакивал по ночам и отплясывал цыганочку, колотя себя по ногам ничего не чувствующими руками, пытаясь избавиться от тысячи невидимых иголок, терзающими его тело.
– Во всём Американцы виноваты, – сказал он, лежа на железной койке с прессованной периной. – Говорят, только у нас на Кавказе керосин ослиной мочой разводят. А у них там вообще воры обезбашенные: солярки добавили в бензин. Они нам тогда, как союзники с топливом помогали. Вот этого свинства и хватило, чтобы движок заглох. Потрепали мне тогда нервы особисты. Одно мне у америкосов нравилось – это их тушёнка. Нас хорошо кормили, не то, что пехоту: бывало, они сутками лежали в болотах под обстрелом противника, питаясь сухарями и головами от селёдок... С голодухи без приказа к немцам бегали за провиантом. Один ухарь из штрафбата, говорят, целую машину провизии пригнал, а его за это к стенке… Поминали его потом добрым словом, всем полком, выпивая трофейный коньячок.
Жена растёрла ему ноги какой-то ядовитой настойкой, рецепт которой она держала в тайне даже от мужа. Потом взяла старый альбом с фотографиями, бережно завёрнутый в белое шершавое вафельное полотенце, доставшееся ей после смерти соседа фронтовика, и бережно стала перелистывать затёртые страницы, вспоминая боевую молодость.
– Я лучше всех одевалась в полку. Мне мамочка, царство ей небесное, выслала белое ситцевое платье в красный горох и туфельки. В них я бегала на танцы, а не в сапогах как ты говоришь. Даже подшлемник белый мамочка связала и шарфик в цвет. Я только сто вылетов успела из-за тебя сделать. Приехал главнокомандующий, увидел меня, узнал про нашу непробиваемую пулями и снарядами любовь, и перевёл на комсомольскую работу к тебе в полк. Он так и сказал: « Такую красоту беречь надо, а не на смерть посылать. Это золотое достояние страны». Разговоров было тогда лишних выше крыши… На, посмотри, что я нашла, – протянула она мужу пожелтевшее от времени командировочное предписание. – Подполковнику Стяжкову А.В., – торжественно прочитала она, – с получением сего предлагаю Вам отправиться в гор. Москва на Парад Победы. Срок командировки с 26 мая 1945 года – до особого распоряжения, и подпись генерал-майор Тищенко. Об отбытии донести.
Анатолий Васильевич, мельком взглянув на штамп в левом углу, прошептав: «До сих пор понять не могу, почему полевая почта поставила два разных порядковых номера (102 чернилами и 945 карандашом)». Закрыв глаза, он крепко уснул, то и дело, подергиваясь во сне от приятных воспоминаний, как он шел по Красной площади, чеканя шаг, в новенькой форме, при орденах, правофланговым в первом ряду сводного полка, третьего Украинского фронта. Шёл и ликовал, когда войны-победители бросали с презрением к подножью мавзолея Ленина знамёна поверженного врага…
Глава 4
– Ну, рассказывай Гарик, почему один: без семьи? – спросила сына мать, после того как гости разошлись, посмотрев в его растерянные глаза – Я же просила всё продать и приехать всем вместе.
– Да не захотела она, – ответил Гарик. – Говорит: добровольно в ссылку на Кавказ не поеду, пусть даже это курорт. Да и что бы мы купили здесь на эти деньги?
– Да прошли времена декабристов, когда их жёны бросали всё и ехали за своими мужьями в Сибирь, – грустно сказал генерал. – Так и помру здесь без внуков. Всё крах Советскому Союзу: отдают всё просто так, без боя!.. В Абхазии тоже не спокойно: недавно, где-то год до нашего приезда, бойня была между грузинами и абхазами. Дошло до ружей и ножей. Попомните мои слова как аналитика: скоро здесь заговорят танки, и тяжёлая артиллерия… Кто-то играет в нехорошие игры ради своих личных амбиций.
– Плох тот грузин, кто не мечтает быть вором в законе… – пошутил Гарик, мельком взглянув на папочку генерала. – Надоело Абхазам в горах жить, спускаясь к морю к пришлому населению, как опостылевшие гости, которых не ждут…
– Ты мне скажи сын, откуда у тебя джип? – строго спросил Юрий Георгиевич, впившись в него холодным колющим взглядом, от которого у людей не раз хватал инфаркт…. – Братки подогнали, чтобы я их не закрыл или не слил на них компромат? – ответил он за сына.
Гарик, опустив глаза, уставился в пустую грязную тарелку. Наступила гробовая тишина, только за окном, в темноте мандаринового сада, в густой влажной траве, кричал одинокий сверчок, убегающий от квакающей лягушки. Она не знала что уже под прицелом молчаливого желтобрюха: не успев открыть лягушачий рот, оказалась в пасти полутораметровой змеи. Гарику очень нравилось общаться с бандитами. Ему льстило, что латышские авторитеты с уважением относятся к нему. Он не понимал, что их дружба с ним всего лишь блеф, спасающий их от всемогущего, генерала КГБ. Что удивительно генеральский сын больше гордился своими «друзьями», чем легендарным прошлым своих предков.
Гарик не вылазил из лучших Рижских ресторанов, где был завсегдатаем. Ему даже предоставлялся кредит, который он часто забывал гасить. Все думали, что Гарик на службе и поили его налево и направо, дав ему кликуху «Разгуляй», которой он очень гордился. Обычно напившись благородных напитков с разливным пивом, начинал хвастаться своими антикварными удачными сделками и подвигами, абсолютно не понимая, что настоящие коллекционеры очень скрытные люди, наподобие шпионов, с которыми он был призван бороться по роду своей службы.
Зная его страстную любовь к антиквариату, привитую с детства, с молоком матери, продавали ему по дешёвке различные раритеты, думая о снисходительности к ним его отца. Дарили ордена и медали, что позволило ему собрать неплохую коллекцию. Он даже стал от части специалистом, обладающим неплохим чутьём и знаниями. Неплохо знал чеканку и гравёрное дело. Иногда для души увлекался литьём с бронзы. Уже в зрелом возрасте, более четырёх лет посещал художественную академию, где с удовольствием учился декоративно-прикладному искусству, что позволило ему стать не плохим мастером- реставратором. Он бы добился, безусловно, большего успеха на этой стези, если бы не лень, разбалованность и желание быть в большей мере ресторатором…
– Да ладно оставь ты ребёнка в покое! – заступилась за сына Людмила Зиновьевна. – Сам виноват, что закрывал глаза на его увлечения: постоянно всякие побрякушки приносил с работы, вместо нормальных игрушек. Вот и испортил мальчика.
– Да теперь вините во всём меня, что сделал из сына раба фалеристики советской наградной системы. «Эти игрушки управляют людьми!..» – сказал генерал, вспомнив слова Наполеона. – Я всегда считал, что у нас творится настоящий анархизм с наградами: вначале награждали, кого попало, толком не разобравшись, потом таким же манером сажали и расстреливали своих же заслуженных людей, лишив их всего…
– Я себя рабом не считаю, – повысил голос Гарик. – И если на то пошло, благодаря таким как я, награды остаются в России. Уж поверь моему опыту, насмотрелся я всякого… Не за себя больно, а за ордена, не спасшие многих наших героев от клеветы и репрессий… Вот не благодарные потомки и относятся к ним по хамски, продавая как семечки в базарный день. Я к твоему сведению не одной реликвии не продал, не считая обмена. Скоро ни одной медали, не говоря об орденах, днём с огнём в стране не отыщешь, которая трещит по всем швам, разваливаясь на удельные княжества.
– Опыт то, какой? Криминальный что ли? – спросил Юрий Григорьевич и быстро вышёл покурить во двор. На улице было достаточно светло от полной, большой как никогда луны, которая необычайно низко висела на уровне верхушек гор, напоминая инопланетный космический корабль. Мозаика звёзд сказочно украшала безоблачный небосвод, делая серую ночь прекрасной. С моря, разделённого лунной дорожкой, чуть слышно доносились тревожные звуки шторма и дул освежающий бриз. Высоко в недосягаемом пространстве пролетали метеориты, и совсем близко монотонно мигающий опознавательными сигналами гражданский самолёт. «Вот и моя звезда погасла в самый рассвет карьеры, – подумал генерал. – Ещё бы работать и работать, а меня в отставку. Даже места в России не нашлось. Да вообще-то выслуги лет у меня достаточно: когда-то я так же летал, только на истребителях. Почти все горячие точки тех времён прошёл. Отец вовремя подсуетился, спасая от возможной гибели: перевёл служить в КГБ, под своё непробиваемоё крыло, – достав из пачки «Аэрофлот» сигарету, слегка размял её и отломил рыжеватый в крапинку фильтр, прикурив от трофейной зажигалки, затянулся всей грудью, аккуратно выпустив несколько колец дыма, снова погрузившись в воспоминания. – Помню, приехали в этот дом всей семьёй. Гарик ещё совсем мальчишка был. Носился как угорелый по комнатам, не давая деду прохода. А тот ему всё прощал. С нами взрослыми был необычайно строг, как с подчинёнными на службе. «Шаг влево, шаг вправо… расстрел», – шутила тогда жена, лёжа со мной на старинной резной кровати, затаившись под ватным одеялом перед сном, в выделенной нам небольшой комнатке».
Где-то в горах послышались выстрелы…, и опять пугающая тишина нависла над всем живым. Вышел Гарик, прикурил у отца сигарету, испуганно спросив:
– Так шалят или охотятся?
– Да не похож ты сынок на деда, который терпеть не мог малодушных, и подвергал их репрессиям, – как дядя Толя говорит. – Твой дед был герой!
Всех кто его знал, ценили в нём, боясь как огня: динамизм, бескомпромиссность и настойчивость, переходящую в упрямство. Многих подкупали его неординарные действия и нешаблонные решения. Были слухи, что он подчиняется только Москве.
Бирюков-старший, когда его перевили в Латвию, после освобождения от фашистов, обычно один гулял по улице Ленина (Бривибас) в центре Риги, возле собора Святой Софии, где был создан планетарий, отказавшись от охраны. Огромного роста, широкоплечий великан, всегда подтянутый, с колючим взглядом серых глаз, в строгом с иголочки, английской шерсти костюме, при галстуке и в белоснежной рубашке. Любил пропустить рюмочку водки и закусить бутербродом с икрой в ресторане: для него был выделен отдельный столик, который тут же освобождали, как он заходил в фае. В левой руке неизменно держал пудовую, бронзового литья, старинную трость с серебряной ручкой в виде волка, играя ей то и дело, как игрушкой, раставаясь с ней только дома. Всегда вычищенная до блеска обувь сверкала на солнце, приводя в ужас чистильщика обуви Айвара, который недавно был завербован им. «Они ж чистые», – шептал он, постоянно удивляясь и озираясь на железнодорожный вокзал... «Пыль убери!» – резко говорил Бирюков - старший и внимательно слушал все криминальные новости.
Даже служебную машину подавали по первому звонку, когда он уже ушёл на пенсию: Георгий Юрьевич принципиально никогда не использовал её в личных целях. Однажды хорошо проведя время в старом городе, посидев на верху в ресторации Пие Кристап (у Кристапа) спустился в подвал, в пивной бар, где с удовольствием медленно выпил глиняный кувшин крепкого, тёмного, бочкового, деревенского пива. Выйдя на Домскую площадь, подумал: «Убойное пивко и крепкое как брага…». Услышав органную музыку, доносящуюся из собора, решил зайти внутрь и послушать. Взявшись за старинную ручку, резной двери, тут же упал замертво: обширный инфаркт разорвал постоянно напряжённое сердце, не оставив ему никакого шанса. Так милиция два часа его охраняла, дожидаясь комитетчиков. Боялись его даже мёртвого, до самого конца, до гробовой доски…Только когда полетела сырая земля на оббитый красной кумачовой тканью гроб, многие вздохнули свободно с радостным облегчением…
– Помню, подковы гнул, и кочергу в узел завязывал, – поддержал разговор Гарик. – Они как будто плавились, плывя в его огромных ручищах. Одна была у него слабость, любовь к жене. Бывало дед похвастается в узком кругу сослуживцев за «рюмкой чая» своими подвигами, а бабушка ему при всех, прямо в глаза, бывало, скажет, как пощёчину влепит: «Нашёл чем хвастаться: сколько людей под расстрельную статью подвёл или посадил…Грех чужим горем похваляться. Вот я вчера солдатика в госпитале от неминуемой смерти спасла и то молчу». Дед заскрипит зубами, сожмёт кулаки до треска в пальцах, вмажет коньячку не закусывая, и ответит мягким голосом: « Вот одного не понимаю, за что я тебя так люблю!..»
– Стреляют, говоришь? – переспросил отец, тут же пояснив: – «Дожились до светлого будущего»: режут и отстреливают друг дружку понемножку. Раньше бы в страшном сне не могло такого присниться, чтобы грузины конфликтовали с абхазами, а тем более с русскими. Не даром местный участковый Гиви у меня автомат или винтовку просил продать. Да наступили времена: простой милиционер у генерала ГБ просит незаконно помочь вооружиться. Как бы и к нам в дом горе не пришло. Надо подстраховаться и переехать на время в Сочи к Марине, она никогда старшей сестре не откажет.
Глава 5
Мария Ильинична Стяжкова обычно вставала первой, от протяжных песен петухов, и, взбунтовавшегося против них, неугомонного крика индюка, раздающихся в шесть утра, с близлежащих частных подворий. Она как обычно одёргивала полинявшую розовую шторку в зале, от заглянувших без спроса лучей солнца. Тихо подходила к похрапывающему супругу, и, поправив подушку, с тревогой поглаживала заметно поредевшие абсолютно седые волосы мужа. «Совсем уж старичок, – подумала она, – вот и жизнь прошла как один день…» Пройдя на кухню, достала остатки овсяной крупы, и, ворча себе под нос, стала варить кашу.
– Ты что там с утра пораньше завелась? – спросил строгим голосом Стяжков. – Чем ты опять не довольна. Спать мешаешь.
– Крупа кончается. Как до пенсии доживём, ума не приложу? – ворчала она. – Быстрей бы межсезонье закончилось. Отдыхающих нет…, так хоть на уборке мандаринов заработаем.
– Я в этом году наверно уже не смогу работать, лучше таксовать буду.
– Да кто в твой драндулет сядет? А бензин, на какие шиши купишь?
– Ну вчера же отвёз генеральскую чету, – сказал Анатолий Васильевич.
– И что?
– И не чего! – огрызнулся Стяжков засмеявшись. – Обещали вроде, отблагодарить.
Вдруг раздался настойчивый стук во входную дверь.
– Кого это там не чистая принесла с утра пораньше? – спросила хозяйка.
– Это я баба Маша: Гарик!
Мария Ильинична открыла дверь, и удивлённо посмотрела на нежданного гостя.
– Здравия желаю! Знаю что не званный гость хуже татарина, но в то же время: кто раньше встаёт тому Бог подаёт, – пошутил Гарик, зайдя в коридор. – А у вас всё по-старому. Тот же старый шкаф, сервант и секретер. Даже сундук на месте. Зря вы его в зелёный цвет покрасили: загубили весь цимус… А кресла то с диваном как изодраны. Кошку так и держите?
– Да что ты Жора, с ума сошёл?– сказала хозяйка– Умерла Муська, уж лет пять прошло. Двадцать лет прожила. Проходи внученек, коль пришёл. В ногах правды нет.
Стяжков с трудом встал и пошёл умываться. Приведя себя в порядок, зашёл на кухню. Поставив чайник, обратился к гостю:
– Случилось что?
– Да нет, все, слава Богу, хорошо, – ответил гость. – Вот тут вам мама кой что передала.
– А ты что Жора так часто Бога поминаешь? Ты ж креста никогда не носил. И почему Гарик? Тебя твой дед всегда Жоркой обзывал. Ему бы это не понравилось. Придумываешь себе всякие иноземные клички. Мы ж не в лагере, а на свободе.
– Да мама так всегда меня зовёт, – пояснил гость. – Да ты прав Анатолий Васильевич: социалистическому лагерю кирдык!.. Давайте по этому поводу выпьем.
Жора наклонился к спортивной китайской сумке с надписью «Адидас» и начал доставать оттуда продукты: сахар, соль, спички, свечи, муку, тушёнку, гречку, сечку палку сервелата и керамическую бутылку Рижского бальзама.
– Бог ты мой! Откуда такое богатство? Генеральский поёк что ли?– удивилась хозяйка, присев на табурет и схватившись за впалые, морщинистые щёки. – В магазинах же шаром покати… Ой, совсем забыла! – подскочила она с места и открыла почти пустой холодильник. – У меня лимон есть и свежие огурцы. Лимон ещё совсем зелёный, но ничего страшного есть можно. Я его вчера рядом с почтой сорвала.
– Ну, наливай, своего заграничного, с утра пораньше – сказал Стяжков, достав стеклянные гранённые стограммовые рюмки. – Попробуем, что там латыши гонят.
– Так бальзам так просто не пьют: его добавляют в водку, кофе или коктейль…– пояснил гость.
–А нам Жора добавлять не в чего, – улыбнулся Анатолий Васильевич. – Так что не умничай, наливай, а то уйду. Что краёв не видишь? Давайте выпьем за меня: вам все равно, а мне приятно!
– Не-не-не, мне чуточку, – заволновалась хозяйка, одёрнув рюмку.
Звякнув посудой, мужики дружно выпили. Мария Ильинична чуть пригубив, поставила остатки бальзама на стол. – Горькая какая, спасу нет, – замахала она рукой у сморщенного в гримасе лица и закусив ломтиком лимона, улыбнулась. – Как вы эту заразу пьёте не пойму?
– Я и говорю лучше местной чачи или моего самогона ничего на свете нет, – поддержал жену хозяин. – Я пол Европы пролетел, и знаю о чём говорю…Ну все ровно спасибо тебе и Людочке за помощь. А ты Жора, чем заниматься думаешь?
– Да не знаю ещё толком. Я вообще-то эстет. Могу старую мебель реставрировать. Только кому это сейчас надо. Обратите внимание пляжи пустые. У людей денег нет даже на отдых. Зарплаты годами не плотят. Пенсии и те задерживают. Все думают только об одном: как выжить? Я вот хочу с вами посоветоваться по одному делу.
Гарик достал небольшой свёрток, и осторожно развернув его, достал необычно большой, грубоватый орден Красного знамени, заговорив, как профессор истории на лекции в университете: «Первый пролетарский Российский орден – это почти круглый знак ручной работы, который изображает позолоченный лавровый венок, в верхней части которого – развёрнутое гранатово-красное знамя с надписью: «Пролетарий всех стран, соединяйтесь!» В центре ордена на белом поле – скрещенный факел, винтовка, молот и плуг, прикрытые пятиконечной красной звездой, в центре которой помещены серп и молот. Сверху два луча прикрыты полотнищем знамени. Концы древка знамени и факела выступают из-под нижнего края лаврового венка, на которой расположена красная лента с надписью «РСФСР». Обратите внимание, эмаль нанесена не аккуратно».
– Это что бляха гаишника? – удивлённо спросил Стяжков, взяв раритет в руки. – Сделан из латуни и застёжка какая-то странная и неудобная. Он в три -четыре раза больше моего. И как такую награду обмывать? Он не в какой стакан не влезет. Сам что ли сделал? И что ты хочешь от меня? Я не коллекционер их копить, я специалист их заслуживать!
– Троцкому тоже не понравилось, – весело сказал Гарик. – Он так и сказал Свердлову про эту вещь: «Выдавать его не буду, ибо вызовет общее разочарование». Только он назвал его бляхой носильщика и приказал отправить на переплавку все сто пятьдесят знаков.
– Так каким образом у тебя оказалась эта штучка? – удивилась баба Маша. – Раньше за не выполнение приказа расстреливали на месте без суда и следствия.
– Не тот случай, – пояснил Бирюков-младший. – Виновных естественно расстреляли, но после следствия, которое вёл мой дед.
– И кто потом делал ордена? – спросил Стяжков, и, слегка задумавшись, сказал: – Слушай Жорик, что-то ты чешешь как по писанному. Наврал три короба. Где служил твой дед? И где у нас монетный двор?..
– Мужчины не врут, они фантазируют, – защитила его Мария Ильинична, рассматривая забракованный орден. – А почему на нём два молота? Надо с нашими орденами сравнить, – сказала она и, взяв на комоде ключ, пошла и достала из сундука все награды мужа.
– Маша это не к чему! – недовольно крикнул Стяжков ей вслед, но было уже поздно.
– А почему на этом ордене два молота? Науке пока не известно…, – радостно воскликнул Гарик, перебив хозяина, и наконец-то, добившись своего. – Это тайна, покрытая мраком…– продолжил он.
Мария Ильинична торжественно принесла полинявший парадный китель Гвардейца с позолоченными погонами полковника, который украшали четыре ордена «Красного знамени», орден «Александра Невского», два ордена «Отечественной войны первой степени», два ордена «Красной звезды», и семнадцать медалей.
Ветеран привычно надел мундир, застегнувшись на все пуговицы, вытянулся по стойке смирно, как-то сразу помолодев. Отблески наград, торжественно засверкали на солнце, отражаясь в разгоревшихся глазах гостя. Довольный собой, от переполняющей его гордости, Стяжков твёрдым голосом сказал:
– Если ты Жорик хочешь выцыганить у меня мои награды, то запомни на всю жизнь: я своей кровью не торгую. И если я упал с коня, то это не значит, что я встану на колени!
Глава 6
Когда Гарик ушёл Стяжков снял китель и аккуратно отдал его жене. Подошёл к окну и посмотрел вслед быстро удаляющемуся к центру города гостю. Упёршись указательными пальцами в виски, промассажировав их почасовой стрелки, грустно сказал:
– Что-то голова разболелась, как после палёного спирта.
– Завязывать надо с этим баловством: не мальчик уже! – крикнула из зала жена, закрывая сундук.
– Был у нас в полку такой чудик, – сказал Стяжков, улыбнувшись.– Тоже Жора, «одесский жулик», как мы его называли. Они даже с ним чем-то похожи. Такой же чернявый красавец с аккуратными усами, прямым кавказским носом, и чёрными цыганскими глазами, которые он постоянно отводил в сторону, как будто в чём-то виноват. Тоже выпить был не дурак. Как его начальником боепитания поставили, ума не приложу? Он всё смеялся над нами, то и дело поддевая: «Вы как мухи на кукурузном поле, удобренным навозом, жужжите: туда суда, туда сюда! Возьмёте свои двести кило бомб и опять через пол часа улетаете. Покурить из-за вас толком нельзя. То ли дело «пешки», тонны две им подвесишь, и отдыхай сутки». Мы тогда зимой до десяти вылетов делали. Ночи длинные были. Раз завёл он меня своими шуточками. Говорю, грузи под самую катушку. Он с дуру и втюхал со своими ребятами четыреста килограмм. Взлётки с трудом хватило: самолёт ели поднялся на самом краю. Думаю, вернусь, разберусь с этим клоуном. Заходим на железнодорожную станцию,– фейерверк устроили по высшему разряду. Попали в состав с боеприпасами, а рядом цистерны с горючкой стояли, и началось по цепочке всё гореть и взрываться. Светло как летним днём в жаркую погоду. Только хотел уходить от беды подальше, а штурман мне кричит: «Толя сотка не отрывается!» Тут смотрю на горизонте «мессеры», наших истребителей как обычно нет. Я тикать до дому. Набираю высоту под кромку облаков, а Гансы уж на подходе с верху. Пикирую в низ в надежде от бомбы избавиться, а по нам уже пулемёты заработали. Только огненные струи кругом и свист, леденящий душу и жилы. Гоняли они нас, гоняли возле линии фронта, всё без толку. Пока они разворачивались, наша бомба оторвалась. Вернулись на аэродром, только приземлились, ещё не успели вылезти из кабины, слышу хруст. Оборачиваюсь, хвост отвалился. Мне тогда «отечку» (орден Отечественной войны) первой степени на подвеске дали: он в те времена выше «боевика» (ордена Красного знамени) ценился. Оказывается наша последняя бомба, которую мы боялись везти обратно на аэродром, уничтожила склад боеприпасов. Пришлось тогда с этим артистом орден обмывать. Он на полном серьёзе мне так и сказал: «Если бы не я, не видать тебе награды как своих ушей. Так что с тебя причитается!»
– А нас берегли, – вспомнила Марии Ильинична, – задания давали более простые. Я вообще при штабе связной летала. Всё ровно много девчонок погибло. Хватит о войне, лучше вспомни, как после свадьбы мы с тобой в отпуск к Бирюкову в гости ездили.
Бирюков пригласил их на новый год к себе в Ригу. Встретил Стяжковых на вокзале в сопровождении своего водителя, который помог отнести чемодан до чёрного служебного «Мерседеса». Что удивило гостей, это явно буржуйский вид друга детства. Ратиновое серое пальто с бобровым воротником и бобровой высокой шапкой, как у членов политбюро, украшала статную, слегка погрузневшую фигуру Бирюкова. Он в то время закончил службу начальником отдела по борьбе с бандитизмом, успешно уничтожив «лесных братьев», получил новую должность, и тут же заменил серебряную ручку волка на своей трости, на золотую, в виде льва. Он явно хотел произвести впичетление не только на друга, но и на его красавицу жену.
Лихо, подъехав на улицу Блаумане 3 возле церкви Александра Невского, напротив дома правительства, поднялись в квартиру номер девять, где с семьёй жил Бирюков. Апартаменты занимали целый этаж и напоминали царские хоромы. Анфилада комнат разделялась дубовыми резными дверьми с позолоченными причудливокованными ручками. Потолки под четыре метра украшала старинная лепнина и шикарные хрустальные люстры. Каждая комната в корне отличалась от предыдущей, поражая, массивной мебелью, персидскими коврами и антикварными безделушками. Задёрнув окно тяжёлыми шторами, хозяин дома дёрнул за шнурок с колокольчиком, самодовольно сказав:
– Здесь раньше губернатор Риги жил. Убежал вместе с фашистами.
– Слушаю! – отчеканил слово, стукнув каблуками и вытянувшись по струнке смирно, прибежавший молодой человек.
– Это я тебя слушаю! – грубо рявкнул Бирюков, пронзив его убийственным взглядом.
– Всё готово, – тихо ответил парень.
– Вы как с дороги не против, отобедать, или сразу в койку с устатку?
– Да ты что Георгий, какая койка?– ответил Стяжков, посмотрев на жену. Всю дорогу проспали как суслики.
– Тогда располагайтесь. Через пол часа я вас жду, – сказал Бирюков, взглянув на золотые швейцарские часы в хрустальном остеклении. – Проводите их в комнату для гостей! – приказал он военному лакею и быстро ушёл в свой кабинет.
– Да уж слов нет, одни слюни! – пошутил Стяжков, сев за круглый стол в просторной гостиной, уставленный никогда до этого невиданными им закусками, бутылками и приборами, подумав: « Страна голодает, а тут стол ломится от яств!..»
– Не удивляйся Толик, мне по статусу положено… Я работал следователем по особо важным делам, и подчинялся только Лаврентию Павловичу. А сейчас назначен им лично, начальником политической тюрьмы. Так что давай выпьем за здоровье Берия!
Стяжков побелев, как потолок, нехотя встал и отхлебнул пол рюмки водки, тут же закашлявшись. Тут же покраснев от недостатка воздуха, схватил огурчик и, откусив кусочек, уронил остаток на паркет.
– Да ладно ты не переживай, – успокоил друга Георгий Юрьевич. – Знаю, не любите вы нашего брата. Успокойся, сядь и закуси по-человечески. Я навёл справки: у тебя безупречный послужной список и чистая кристально биография.
Разговор как-то не клеился. Бирюков то и дело маслеными глазками смотрел на Машеньку, то и дело, переводя злой взгляд на свою жену. Он сравнивал двух женщин, раздевая их пронзительным взглядом до гола, и от этого злился ещё больше, взвинчивая себя с каждой минутой. «Раздобрела моя на казенных харчах до невозможности, – зло думал он. – А нарядилась то как спекулянтка в дешёвом кабаке. Могла бы свои брилики и не одевать. Что друг подумает? И так сидит, молчит, как сыч на суку. А Машенька у него просто прелесть, хоть и одета как попало. Надо бы приодеть её, только муж явно завыкабенивается. Он же гордый, я знаю…». Изрядно поддав, Бирюков расслабился и приказным тоном заявил:
– Женщины идите в девичью! Мне с Анатолием Васильевичем надо серьёзно поговорить.
– Ну и? – сказал Стяжков налив себе и другу по - полной.
– Слушай Толя ты, чем не доволен?
– Да всё нормально. Не переживай. Завтра уезжаем.
– Ты мне это брось выкаблучиваться, как брошенная баба! Что я тебе лично плохого сделал. Я не виноват, что ты дурак не пошёл служить со мной в органы.
– Да конечно я дурак, – сорвался с места Стяжков, зазвенев орденами. – Дурак что фашистов бил в хвост и гриву, каждый раз трясясь перед нашим недоделанным особистом, доказывая, что не вру. Высматривает порой фотографии с результатами нашей работы, недовольно щурясь, как будто бы мы его имущество разбомбили. Скажет так важно: «Свободен пока товарищ Стяжков!» И опять уставится в снимки, напряжённо ища, к чему придраться…Да мы каждый с собой «лимонку» брали на всякий случай. А он гад ползучий всё думал, что мы отбомбимся, как попало для галочки, и обратно в полк. Он у нас фашистов то не разу не видел, а вёл себя так же как ты по-барски, и ордена получал такие же как мы. Для кого революцию делали не понятно?
– Как фамилия недоделанного? – спросил Бирюков, ухмыльнувшись. – Я его в раз доделаю и переделаю. Ты что ж и про меня так думаешь? – сверкнул звериными глазищами хозяин. – Мне награды сам Берия вручал, а наградные листы Сталин подписывал: за организацию военизированной охраны испровительно – трудовых лагерей НКВД, за участие в операции по выселению в восточные районы СССР 650 тысяч чеченцев, ингушей, калмыков и карачаевцев. Мне и начальником ГУКР СМЕРШ успешно поработал. И если на то пошло, только благодаря нашим заградотрядом было остановлено повсеместное отступление войск. Тебе что мой «орденский иконостас» показать? Или я не знаю, как у вас процветало скрытое дезертирство. Вам же за каждый успешный вылет деньги платили, чтоб вы от жадности героями становились…
– Да ладно Бог вам судья.… А помнишь, Георгий нашу деревню, – перешёл, от беды подальше, на другую тему Стяжков. – Здоров ты был, как стадо коров! Помню хлеб у нас весь по - выскребли коммунары, для голодающих рабочих Москвы. Загрузили мешки на телеги и отправили в самую распутицу. Первая подвода тут же завязла на краю села. Трактор поломался. Так мужики сразу за тобой послали. Кричат: «Зовите Бирюка, он её одной левой выдернет!..» Приходишь ты, хватаешь задок подводы, как молодку на рученьки и с идиотской улыбкой на лице, выдёргиваешь её на сухое место вместе с лошадью, да так что мерин мордой в грязь упал от неожиданной силищи.
Бирюков медленно встал из-за стола и пересел к гостю. Обняв друга, впервые разоткровенничался:
– Я Толик в такую грязь попал, просто жуть. Иногда стыдно перед детьми становится, что им буду рассказывать. Хотя и я свои ордена не за выслугу лет таскаю. Здесь фашисты только сто семьдесят тысяч латышей уничтожили, а им всё неймётся: для них мы акупанты, а фашисты освободители. Вот недавно последнюю партию лесных братьев осудили согласно военному времени… Давай, споём.
Дом наполнился душераздирающим басом Бирюкова и приятным тенором Стяжкова. Закончив петь, Георгий Юрьевич засовел окончательно, и стал необычайно добрым. Ему вдруг захотелось сделать что-нибудь хорошее для друга, и он спросил:
– Толян, а почему у тебя жена так плохо одета и ты в форме? Что у тебя даже костюма нет?
– Представь себе нет… Да это ерунда, так сейчас вся страна одевается. Деньги-то у меня есть: накопились за время войны… Только на них ничего не купишь.
– Ладно, это вопрос решаемый. Завтра пойдём и всё возьмём. Они у меня вот где все!.. – сжал Георгий кулак, потрясся им над головой.
На следующее утро как не в чём не бывало, Бирюков повёл гостей в центральный универмаг. Зайдя на второй этаж к директору, он, необратив никакого внимания на секретаршу, зашёл к директору вместе с Стяжковыми. В конце огромного кабинета, обставленного под старину, сидел маленький, лысый, толстенький человек и изучал накладные.
– Я Бирюков! – представился Георгий Юрьевич и протянул директору огромную руку. Брезгливо пожав потную ручку директора, заявил. – Вот этой даме надо приодеться. Принесите всё что есть.
–Может, пройдём на склад? Неуверенно спросил директор.
–Вы что не слышали? Я сказал, принесите сюда!
Никогда раньше Машенька не чувствовала себя такой счастливой. Она примеряла всё подряд, что ей предлагали, с испугом спрашивая о цене и тут же отказываясь.
– Нет, нет, что вы я не могу себе этого позволить!
Наконец-то с трудом определившись и успокоившись, она умоляющим взглядом посмотрела на мужа. Искусственная шуба в пол, напоминающая чернобурку, ладно сидела на девушке, делая её неотразимой. Широкий пояс, плотно облегал осиную талию и придавал ей особое очарование и грациозность. Мутоновая шапка и муфта в цвет, придавали ей вид гимназистки дореволюционных времён. Высокие каблучки делали её ножки ещё стройней и привлекательней.
– Сколько? – спросил Стяжков, после чего стал грустным.
– Вечно у вас у лётчиков денег нет. Не переживай, я всё улажу, – успокоил его друг, и строго сказал директору: – Заверните всё это барахло, и пришлите с нарочным. – Резко развернулся и пошёл к выходу…
…– Слышь Толя, – окликнула мужа баба Маша, вернувшись из воспоминаний прошлой жизни в реальность, – если бы не Бирюков, я б так и прожила эту жизнь без шубы.
Глава 7
Дорогой ценой вернул долг за шубу, другу детства, Стяжков. Сразу после отпуска, его арестовали, обвинив в измене родине. Подвергнув сомнению его удачное возвращение из окружения без самолёта.
В сорок третьем году, зимой, их экипаж на По-2, поддерживал связь с окружённой группировкой наших войск, чудом долетел до цели и развалился на земле на четыре части. Штурмана Сашку ранило, и он с трудом мог передвигаться. Добравшись до штаба, попросили, чтобы их отправили на другом самолёте в часть, но командованию было не до них. Стяжков, смотря на их не по военному барский стол, заваленный едой, попросил:
– Вы хоть накормите нас. С утра не жравши. Ели ноги носим.
– Аттестат есть? – с умным видом спросил упитанный офицер.
– Откуда? – удивились лётчики. – Мы на задание вообще ничего лишнего не берём.
– Не положено! – сказал, как отрезал кусок сала, капитан интендантской службы.
Голодные мужики сели на пол возле печки и давясь слюной от будоражащих голову запахов, наблюдали как штабисты, закусывая то и дело, отказывали всем кто к ним приходил: «Бинты – не положено, боеприпасов – нет, провизия – закончилась, горючее – не было приказа…» – слышались обрывки фраз из глубины комнаты. Стяжков глядя на своего слабеющего, на глазах товарища, не выдержал и подскочил к капитану, ткнув ему в обвисший живот пистолетом.
– Я тебя гнида уничтожу! Понял?– прохрипел Стяжков. – Это ж предательство. Решил гад всё, что осталась немцам сдать. Пристрелю.
В это время зашёл какой-то майор артиллерист и оттащил его от побледневшего капитана.
– Ну, всё молись летун! – прошипел интендант. – Всё отлетался! Я на тебя рапорт напишу, куда следует…
Майор увёл лётчиков к себе в блиндаж, накормил, поднял настроение водочкой и, написав записку, отправил в соседнее расположение к своему другу.
– У них аэродром пока цел, – пояснил он, – вас оттуда обязательно отправят. А этот живодёр уже всех достал: за снаряды орден требует, за сапоги медаль. Связи у него на верху, вот и нет на него управы…
Боялся Анатолий последствий после этого случая всю войну больше чем обстрела зениток и встреч с «Мессерами». Подал рапорт на переподготовку на пилотов дальней авиации, зная, что маршал Головенко смог убедить Сталина не сажать лётчиков дальней авиации, вернувшихся из плена или окружения, так как эти кадры были самыми подготовленными и ценными. Но не успел и поехал, по этапу на стройки народного хозяйства.
…Дали Анатолию Васильевичу пятнадцать лет и отправили востанавливать после разрушений Беломорканал. Одно успокаивало Стяжкова, что за ударный труд срок засчитывался один к трем, и он надеялся освободиться через пять лет. А Машенька в поисках правды поехала в Ригу к Бирюкову, так и оставшись у него гувернанткой, готовой на всё ради освобождения мужа.
Бирюков, кормя бедную женщину обещаниями помочь другу, добился своего и, не стесняясь, жены, сожительствовал с Машенькой под одной общей крышей. А в это время Анатолий Васильевич вкалывал как одержимый на земляных работах.
– Давай, давай летун, – смеялись ему в спину вертухаи и блатные жулики, назначенные старшими над доходягами. – Бери больше, кидай дальше, пока летит, отдыхай. Это тебе не спящих Гансов бомбить. Здесь потеть надо и жилы рвать, если выжить хочешь!..
Каждый день полные полуторки умерших заключённых увозили хоронить не далеко от лагеря равнодушные люди с похоронной бригады. Место это считалось хлебным: с мародерства кой что перепадала и им…