Глава первая.
Старуха.
Вокруг комфортабельного загородного дома престарелых всегда тихо. Шум большого города редко долетает сюда. Только по воскресеньям дорогие машины, с визгом останавливаясь у ворот, привносят забытую суету вместе с запахом бензина и модных сигарет. Открытая терраса с застывшими каменными изваяниями по кругу укрыта от жаркого лет-него солнца тенью раскидистых вязов.
В величественной тени одного из деревьев открытое окно, видимо обитатель комнаты не боится сквозняков. Из окна вылетела прозрачная тюлевая занавеска, подхваченная ветром и, махнув кому-то прозрачной рукой, вернулась в комнату. По-среди комнаты в плетеном кресле, опустив голову, сидит старуха. Ее сухие сморщенные руки лежат поверх покрывала. Кажется, что она спит. Но время от времени она поднимает мутные глаза, такие же бледные и прозрачные, как небо за окном. Очень жарко. Чахлое облако на минуту закрыло солнце и тут же стыдливо испарилось. Даже птицы не желают щебетать в такую погоду. Только высоко-высоко две черные ласточки, почти незаметные с земли, чертят свой невидимый чертеж. Из кухни доносится звон посуды и запах постной стряпни.
Но старуха вряд ли видит ласточек и происходящее в кухне ее не волнует. Она ведет беседу с кем-то, кого нет в комнате, нет на этом свете. Покрытые пергаментной кожей пальцы судорожно теребят кружевную оборку на рукаве. Внезапно рука взметнулась вверх, словно заслоняясь от удара, старуха вскрикнула и уронила голову на грудь. Слышно, как она шепчет что-то, всхлипывает и качает головой.
- Нет, нет! Я не хотела… Я не могла! Как же ты не понимаешь? Не надо, прошу тебя, не надо. Прости меня! Я никогда тебе этого не говорила…
Бормотание старухи становится все тише, тяжело вздохнув, она откидывается на спинку кресла и засыпает.
К спящей подходит молоденькая сестричка в белоснежном хрустящем халате и, с осторожностью, похожей на брезгливость, берет хрупкую прозрачную старушечью руку в свою, измеряет пульс. В открытую дверь видно, как по коридору пружинящей походкой проходит санитар с ведром и шваброй. Все эти вещи в его руках выглядят определенно нелепо. Вместо медицинской униформы ему больше бы подошли ковбойские кожаные штаны и клетчатая рубаха, а ведро и тряпку надо бы заменить на лассо… Индейские мокасины вместо тапочек.
Так ясно представилась эта картина, что послышалось далекое конское ржание и свист кнута. А санитар для полноты эффекта еще и обернулся на полпути, бросил на новенькую сестричку пылающий взгляд. Да, у этого ковбоя другое стадо: целый табун диких молоденьких сестричек и необъезженных докториц. Вот еще одна заворожено идет за ним, как по зову волшебной флейты.
Рита шагнула в коридор и застыла, тряхнув головой: что это со мной? Не хватало еще, за первым попавшимся хлыщем бегать. Сегодня – первый рабочий день, большая ответственность. Это конечно, не самая лучшая работа в мире и все же, работа.
Последние полгода были сплошным кошмаром. Денег в долг не давали уже даже самые близкие друзья. Красный диплом почему-то не стал пропуском в блестящее будущее… Как бы то ни было, теперь у нее есть шанс утвердится здесь. Восемь старушек, два старичка – не так уж много. У скольких из них, интересно, недержание? И все-таки, жуть! Только что, какая то бабуся наорала ни за что! Как это непривлекательно все. Пойти, что ли, догнать этого самовлюбленного ковбоя?
И, стуча каблучками, выпорхнула из палаты.
Глава вторая.
Канны.
На юге Франции сумерки фиолетового цвета, разливаются, как чернила по берегу и воде. Темнеет рано, не так как у нас на севере, в Советском Союзе. Казалось, что здесь все должно быть «не так». Но вот эта сосна под окном точно такая же, как в России, только иголки чуть длиннее и шишки побольше. Морской соленый ветер доносит шум волн. Ранний свет фонарей дрожит и мечется, касаясь время от времени своими желтыми лапами притаившиеся за кустами густые тени.
Тихо здесь, вот что! Непривычно тихо. Одно из самых больших киносборищ в году, тысячи гостей, десятки тысяч алчущих новостей журналистов – и, вдруг, такая тишина. Оно, в общем-то, понятно, отель далеко за городом, очень дешевый, другого советская делегация себе позволить не может.
На кровати, раскинув рукава, лежат два платья. В Москве красное казалось вызывающим, а черное мрачным. Здесь же оба кажутся просто жалкими. Марина стоит перед кроватью, кусая губы, и чуть не плачет. Ну, невозможно идти по красной дорожке в этом тряпье! Даже официантки в кафе одеты лучше! Черт возьми, ты же актриса, Марина! Представь, что это черное платье от Парижского дома…Лавуазье (от соседки Таньки Левкиной). Ни у одной дамы такого платья нет! Туфли от фабрики «Люкс», за ними тут очереди! А уж «Красной Москвой» здесь ни одна парижская болонка не пахнет.
– Да, я актриса! – сказала себе по-громче и шагнула в ночь.
Цветы, восхищенные взгляды мужчин. Ослепительные вспышки фотокамер. И цепкий взгляд в толпе. Взгляд как выстрел, пропустить его невозможно. Смотрит прямо в сердце так, что дыхание перехватывает, теплая волна поднимается из живота и кружит голову. Никогда не верила в телепатию, но как же тогда объяснить, что один только взгляд изменил всю жизнь и прошлую и настоящую. Ведь не девчонка же, далеко не девчонка! Перестань крутить головой! Ты же замужняя женщина! Очень даже замужняя. Замужняя женщина, которая пятнадцать лет не танцевала вальс. Ну да, точно, пятнадцать лет, последний раз на свадьбе с Алексеем.
Натолкнулась на этот взгляд неожиданно, как на нож. Дыхание опять перехватило, мир вокруг потерял четкость. Что за наваждение? Откуда у взгляда сила, замедлившая танцующих и выключившая оркестр. У французской актрисы справа смешно открывается очерченный помадой рот, а слов не слышно. Если я пройду сквозь этот взгляд, я, наверное, умру. Но мысль эта не показалась пугающей. Пугало это чувство в животе, пугает этот взгляд. Или радует? Что думает кролик перед тем, как отправиться удаву в пасть? Задыхается от восторга.
***
В кабинете парторга нет плотных штор. Легкие тюлевые занавески не задерживают солнце и все сидящие за столом не переставая вытирают лбы и лысины промокшими платками, пьют мутную теплую воду из желтого графина и обмахиваются важными документами. Парторг поднялся из-за стола.
– И последний вопрос: на повестке дня у нас рассмотрение персонального дела коммунистки Беляшовой Марины Павловны. Мне это говорить неприятно, товарищи, но… Моральный облик Беляшовой не со-ответствует образу коммуниста. Я вынужден ставить вопрос об исключении…
– Но, позвольте, товарищи! – взвился директор театра, – Беляшова оступилась, никто в этом не сомневается, но нельзя же так сурово, Виктор Васильевич! Сразу исключать! Давайте, выговор ей объявим.
– Да вы шутите, Петр Сергеевич? За такие дела не то что из партии, под суд пойти можно!
– Успокойтесь, Виктор Васильевич! Она же женщина! Франция, приз, голова кругом пошла! Хватит с нее и выговора!
– Строгого выговора, с занесением в личное дело! Я настаиваю!
– Хорошо, хорошо, строгий… с занесением… – директор не хуже ветряной мельницы замахал руками в сторону парторга.
– Приказ об увольнении я подготовил вам на подпись, Петр Сергеевич.
– Увольнение?! При всем уважении, Виктор Васильевич, но уволить свою лучшую актрису я не могу! У меня же весь репертуар полетит! Нет! Тогда уж меня тоже увольняйте к чертовой бабушке!
В глазах Виктора Васильевича засветился нехороший огонек. Не то, чтобы он директора недолюбливал, нет. Директор был человеком властным и прямолинейным, к тому же связи у него на самом верху. Но было что-то раздражающее во всей манере вести дела в театре, в том, как он относится к актерам, ко всему творческому цеху. Лет тридцать назад такому поведению нашлось бы и название и приговор соответствующий… А сейчас! Парторг спрятал за прищуренными глазами свои шершавые мысли и двинулся в новую атаку:
– Аполитично рассуждаете, Петр Сергеевич! Театр – это идеологическое учреждение, а не частная лавочка! Я, как председатель партийной организации, не могу не реагировать на поведение Беляшовой за рубежами нашей Родины! Мы ей навстречу пошли, в картине сниматься разрешили, отпуск предоставили! Кто ей с ОВИРом помог? А она?! Там же все Канны гудели от ее похождений: мужчина, гражданства США, но-чью в ее номере! Вы можете поручиться, что он ее не завербовал?
– Я думаю, у него времени бы не хватило на вербовку.
– Почему?
Уже в дверях директор, не оборачиваясь, пробормотал:
– Рот занят был.
Театр гудит как растревоженный улей. В открытую дверь гримерки поминутно заглядывают любопытные. Марина не обращает на них внимания. Лучшая, не сказать единственная подруга, Катерина, дышит в затылок с самого утра:
– Мариша, да ты не волнуйся! Все будет хорошо! Сама Фурцева за тебя заступилась. Слышишь?
– Да.
– Что «да»?
– Я ТЕБЯ СЛЫШУ.
– Марин, я на твоей стороне, ты не забыла?
– Прости меня, ради бога, Катюша, я не хотела тебя обидеть.
Катерина подулась немного для профилактики:
– Как Алексей?
– Нормально.
– А если серьезно?
– Все хорошо, правда.
– Знаешь, что я на его месте сделала бы?
– Знаю. По морде врезала бы, правильно?
– Правильно. Мне и сейчас хочется взять тебя за плечи и встряхнуть хорошенько. Ты же сама не своя, как вернулась.
– Не своя… чужая.
– Марина, очнись, у тебя же муж, сын!
– Спасибо, я помню.
Московская зима – слякоть, грязь и мрачные серые тучи. Мокрые сапоги чавкают в раскисшем снегу. Метро дохнуло теплым сквозняком, подхватило и понесло подземной людской рекой вниз, глубоко под землю, туда, где рычащие поезда развозят уставших граждан на продуваемые всеми ветрами спальные окраины. Марина втиснулась на сиденье, открыла какую-то книгу, просто чтобы отгородится от людей. Буквы неуклюже прыгают перед глазами и не собираются складываться в слова.
Незаметно доехала до своей конечной и, подхваченная потоком, вывалилась наружу. Чмок, чмок, чмок, подпевают шагам сапоги. Загаженный лифт приоткрыл свои объятья и, подавившись пассажирами, натужено взвыл. Странно, раньше не замечала, что дверь соседней квартиры похожа на кожаный диван, странная мода последних лет.
– Мам, скоро есть будем?
– Скоро, Кирюша, мой руки.
– А папу не будем ждать?
– Нет, он задержится на работе. Садись.
Бра над столом разгоняет черноту, рвущуюся с улицы внутрь. Если смотреть из кухонного окна, кажется, что живешь в башне на краю леса, а из других комнат виднеется бесконечная череда многоэтажек, одинаковых как поросль грибов. Марина не любит кухню, маленькое черное окошко почти под потолком не может удержать ночную тьму. Едва выключаешь свет, темнота, выдавливая стекло, вливается внутрь и топит кухоньку, страшно. Вдруг чернота сольется с той, что внутри…
– Мам, ты что, не слышишь меня?
– Прости, сынок, а что ты сказал?
– Ничего.
– И все-таки?
– Очень вкусно, говорю, где огурцы достала?
– После репетиции полчаса в овощном отстояла. Тебе это действительно интересно?
– Туше! – засмеялся Кирилл. Засмеялся, значит оттаял. Большой уже мальчик, умненький: учится хорошо, в артисты, слава богу, не собирается. Катерина завидует – ее оболтуса опять из школы выгнали.
– Мам, а что там на самом деле было?
– Где это, там?
– Во Франции. Соседка снизу такую чепуху рассказывает. Говорит, что тебя завербовали… Шлюхой тебя называет.
– Кира, это низко, слушать старушечьи сплетни.
– Она, между прочим, не старушка, она у нас в школе в 9 «А» учится. Мам, ты влюбилась, да? – В эту минуту Кирилл показался таким взрослым, захотелось все ему рассказать, заплакать.
– Кирюша, ты еще маленький, не понимаешь…
– Я все понимаю! – Он вскочил так резко, что тарелка полетела вниз, рассыпая огурцы по полу. – Ты там, во Франции с каким-то мужиком спуталась, и тебя чуть из театра не выперли! Я не слепой! Думаешь, я не понимаю, почему отец на работе торчит с утра до вечера?! Да он тебя видеть не может! Мам, ты чего?
Чернота внутри медленно шевельнулась и стала подниматься, заполняя все вокруг и превращаясь в низкий воющий звук. Звук этот разрастался и ширился, дойдя до порога чувствительности, он перестал быть звуком, превратился в цвет – густой и тягучий, темно синий становится черным, чернее черного… Он сомкнулся над головой, заботливо укрыл толстым ватным одеялом и подарил забытье.
***
Солнце неумолимо подползает к кровати. Марина ежится под этим светом, поджимает ноги, прячет их под стул. С колен соскальзывает модная книжка, третий день открытая на девятой странице. Через полчаса солнце доберется до противоположной стены и от него уже невозможно будет спрятаться. Оно жжет глаза, забирается под закрытые ресницы и предательски заползает все глубже и глубже в голову. В средневековье была такая пытка – человеку в горло вливали расплавленное олово. Или масло?
Огромное больничное окно с приклеенной канцелярским клеем бумажкой. На бумажке красным карандашом выведена неловкая хромая цифра «11».
– Беляшова! Передача тебе, возьми на посту.
Шарк, шарк. Кожаные больничные тапочки норовят соскользнуть с ног, большие, не по размеру, наверху масляной краской написаны какие-то буквы. Ж.О. – это, наверное, женское отделение, остальное непонятно. Марина кутается в огромный байковый халат, в тугие времена из него вышла бы небольшая палатка.
– Беляшова, тебе цветы! Розы! Зимой! С ума сойти! – Медсестра проводила Марину недобрым взглядом, - Гляди, Таньк, даже не поблагодарила! И чего мужики в таких находят? Вроде бы и не красавица…
– Все мы здесь не Марины Влади. Это же больница. – Возражает ей другая сестра, постарше.
– А с чем она попала-то? Не знаешь?
– Нервное истощение… или что-то вроде того.
В больнице много солнца, так и должно быть – светло и чисто. Пахнет хлоркой и лекарствами. Сегодня здесь еще чище, чем обычно. В коридоре напряженно тихо, больные попрятались по палатам, только нянечки с тряпками наперевес в который раз перетирают подоконники и дверные ручки. Ждут какое-то светило. Представлялся сухонький старичок с аристократической эспаньолкой. А на самом деле…
Впрочем, эспаньолка у него действительно была… Что же до остального облика… Высокий и мускулистый, похож на бывшего спортсмена. Черные гладкие волосы зачесаны назад, форменная шапочка сдвинута на затылок, марлевая повязка висит на одном ухе, смеющиеся с прищуром глаза и никаких очков. Когда он вошел в палату, окруженный благоговеющей свитой, солнце немного поблекло.
– Тэкс, тэкс, тэкс. Беляшова… Артистка? Тэкс, тэкс! От работы отлыниваем?
– Что-о-о?!
– У вас очень хорошо удивление получается. Пятерка! За мастерство – пятерка!
– Кто вы… как вы… Почему вы так со мной разговариваете?
Светило счастливо рассмеялось, еще раз удовлетворенно пробормотало свое «тэкс, тэкс». Окружающие крахмальные халаты солидарно заколыхались. Светило полуобернулось к заведующей отделением:
– А вы, Софья Ароновна, уверяли, что девушка не разговаривает у нас. Афазия, афазия… Не похоже. Тэкс, тэкс, – и вновь обернулся к Марине, – Знаете, что я бы посоветовал в данном случае? Не как врач, а как человек. Хотите услышать, Беляшова?
– Не думаю.
– Я бы посоветовал вашему мужу снять с вас штаны, положить поперек колен и хорошенько выпороть. – Марина задохнулась от возмущения, светило же, тем временем продолжил, – Софья Ароновна, девушку переводите на дневной стационар. Вторник-четверг ко мне в клинику на прием, в десять, как штык! Понятно? Один раз пропустите, я сам вам экзекуцию устрою, вместо мужа. Вопросы есть?
– Да. Как вас зовут?
Глава третья.
Рита.
Дорогие дома престарелых явление новое, еще до конца не прижившееся. Дорогое и новое по определению должно нести счастье. То есть, люди хотят в это верить. Разве можно быть несчастной, сидя за рулем такой ослепительной дорогой машины? Все этого хотят – богатства, здоровья, счастья… Броуновское движение? Хаос? Чем дорогой дом престарелых отличается от обычного? Вежливость, комфорт, булочками пахнет.
Распахивается дверь и румяный с мороза немолодой мужчина, сияя, появляется на пороге палаты. Шапку не носит, надеется, что голова испугается холода и отрастит новые волосы.
– Здравствуй, мамуля. Как ты сегодня? Извини, что давно не был. Дела.
– Кирюша, деточка! Как я рада! Зачем ты принес столько цветов, это же так дорого!
– Розы, ма, как ты любишь!
– Я люблю? Ненавижу розы. Они такие глупые, самодовольные…
– Ма, что ты говоришь? Отец всегда дарил тебе розы.
– И это значит, что я их люблю? Ты говоришь пошлости, сынок.
– Мам, я ведь не ругаться сюда пришел.
– Прости, дорогой, поставь цветы в воду, пожалуйста.
– Вот еще. Для чего же нужна здесь вся эта обслуга? – Кирилл высунулся в дверь окликнуть сестру, – Девушка! Цветочки в воду поставьте, будьте добры.
Марина наблюдала за сыном со смешанным чувством нежности и удивления. Откуда у него эта отвратительные купеческие манеры? Мещанин во дворянстве. Толстый стал…
– Кирюша, как дети? Маша здорова?
– Нормально ма, все пучком!
– Чем?
– Пучком, мать, о’кей, значит. Ты мне скажи, тут за тобой хорошо ухаживают?
– Да, да, конечно.
– Я тебе на завтра врача вызвал, на консультацию.
Губы старухи вытянулись в едва заметную щель:
– Зачем это, Кирюша?
Голос предательски дрогнул, и в уголках глаз набухли слезы. Кирилл резко встал и подошел к окну. Нет, ему конечно приходилось принимать непопулярные решения, чего в жизни только не было, но с матерью… Почему с ней всегда так трудно? У других матери, как матери! Не пью! Под забором не валяюсь! Я для нее в лепешку расшибаюсь, а она… Отец всю жизнь с ней промаялся, теперь я должен.
– Мам, это для твоей же пользы! Таблетки не пьешь, сама с собой разговариваешь… С этим надо бороться, а ты не хочешь! Что ты опять молчишь? Мама! Если ты будешь молчать, я уйду. Я серьезно говорю! А, черт возьми!
Так, чертыхаясь, и вылетел из палаты, шибанув напоследок дверью. Испуганная медсестра вжалась в стену, прикрывшись букетом, как щитом. Ой-ой-ой, как тут все запущено! И у богатых, оказывается, есть проблемы. А старуха-то нехороша! Похоже, даже не заметила, что сын ушел. Я и не знала, что она говорить может, в смысле с кем-то говорить, не сама с собой… А сейчас снова застыла. Не женщина – экспонат музея мадам Тюссо.
– Я цветочки на тумбочку поставлю, хорошо? – сказала скорее для проформы и вздрогнула, услышав ответ.
– Не надо. Возьмите их себе, деточка. Они ведь вам нравятся?
– Очень нравятся. Но нам не положено.
– Глупости, берите, у меня все равно аллергия.
– Аллергия? – радостно переспросила сестра, – Ой, правда? Я запишу в карту, что у вас аллергия на розы. Спасибо.
– Не за что, ступайте, деточка, ступайте.
Еще ни разу в жизни Рита не несла в руках такой шикарный букет. Можно представить себе, что его подарил мужчина. Роковой брюнет на красном Феррари. Только получается, что, подарив цветы, роковой мужчина отправил любимую девушку в метро. Не клеится что-то.
А, наплевать. Цветы просто восхитительные и все встречные женщины себе головы посворачивали. И чего это старухе букет не понравился? С сыном разговаривать не стала. Странная женщина. Такой заботливый сын, не то, что другие. Интересно, а он женат? Тьфу, какие мысли гадкие. Тем более что Рита ему в дочери годится. А сына у него случайно, нет? Тьфу ты, опять двадцать пять.
***
Тюрьма может быть очень чистой и светлой, в сущности, любое место может стать тюрьмой. У кого-то из поэтесс, кажется у Ахматовой, есть мысль, что тело – клетка для души. Светлую тюрьму для меня Кирилл выстроил, с цветами. Но, ничего, скоро все кончится. Я верю, я знаю. Очень скоро все закончится.
– И не спорь со мной, Алеша, не возражай. Кире без меня только спокойней станет. Внуков я почти не вижу. Ты с ними лучше поладил бы. Тебе бы они понравились. Куда ты уходишь? Не сердись, не надо. Столько лет прошло, столько лет. Устала я, Алеша, я хочу туда, к тебе.
– Ко мне? Ты не умеешь врать, Марина. Ты не ко мне стремишься, а к нему.
– Зачем ты так? Не надо. Ты же самый лучший, ты хороший… Я надеялась, что ты простил.
– Я простил.
– Тогда зачем ты мучаешь меня? Нет, ты не простил, поэтому приходишь мучить меня. Я боюсь, Алеша, а вдруг ты и там не перестанешь меня терзать? Не молчи. Скажи, можешь ли ты меня простить?
– Я простил. Ты сама себя простить не можешь. Меня здесь нет. Твоя совесть терзает тебя. Поговорила бы лучше с ним, он был бы не против.
– Нет! Нет, не надо! Я не хочу!
– Что ты кричишь? Ты даже не знаешь, жив ли он.
– Нет! Я не хочу! Не надо!
– Марина Павловна, что с вами? Успокойтесь!
Сестра в тревоге склонилась над Мариной. В изящной ручке дрожит стакан с водой. Глаза встревоженные. Очень красивые глаза, теплые, глубокие. Марина уцепилась за сочувствующий взгляд, возвращаясь в свою комнату, и глубоко вздохнула:
– Что с вами деточка? Вы дрожите.
– Что со мной? Да вы напугали меня! С кем вы разговаривали? Здесь же никого нет! Вы так кричали!
– Преимущество старости, дорогая, нет необходимости все объяснять.
– Ничего не понимаю! Как же так, нет необходимости?! Вы перепугали меня до смерти, а говорите так, словно ничего не случилось!
Рита грохнула стаканом об стол так, что вода выплеснулась на скатерть и отвернулась к окну, но непонятный звук заставил ее обернуться. Поверить невозможно – старуха смеялась. Но не тихим шелестящим смехом, какой можно было бы ожидать от ее тщедушного тела, она хохотала, запрокинув голову, громко, заливисто. Изумленная девушка невольно заулыбалась в ответ:
– Ну вы даете, госпожа Беляшова!
Последняя реплика вызвала новый приступ смеха. Рита уже не рада была, что зашла сюда, что пыталась успокоить, старуха спятила, очевидно. Отсмеявшись, она поманила девушку к себе:
– Как вас зовут, дорогая?
– Маргарита, то есть, Рита.
– Какое замечательное у вас имя, Маргарита! Марго! Вы простите меня, дорогая Марго! Не хотела вас пугать, просто устала объяснять очевидное.
– Вы не только меня пугаете, ваш сын тоже очень волнуется.
– Я виновата перед ним. Что самое важное не смогла ему объяснить, чего-то не недодала…
– Не вините себя, у вас замечательный сын! В наше время чего только не бывает, а он – заботиться о вас, волнуется.
– Да, да, конечно, вы правы, деточка. Просто я думала…, я надеялась, что он будет другим… Ступайте, милая Рита, ступайте. Все хорошо.
– Может вам лечь в постель?
– Нет, я посижу, спасибо!
За дверью Маргариту ждал санитар-ковбой с нахальной кривой улыбочкой на холеном лице:
– Ну, как тебе наша графиня?
– Почему, графиня?
– Да, корчит из себя невесть кого. Все время – «спасибо», «благодарю»… Прямо Версаль, блин. Нос задирает, не разговаривает ни с кем по-человечески. Она, вроде, актриса бывшая, вот и выпендривается.
– Актриса? Правда? А она известная была? Где играла?
– Не знаю, – лениво протянул санитар, – Да ты не грейся, не наше это дело. Пришла, давление померила, горшок, если надо, вынесла и все!
Риту почему стал очень сильно раздражать этот недоумок. Что он о себе возомнил? И, не успев подумать, о чем говорит, она процедила ледяным голосом:
– Горшок выносить – это твоя работа, если я не ошибаюсь.
Наглая улыбочка сползла с его лица, как не было. В глазах засветилась такая неприкрытая ярость, что Рита подумала – сейчас врежет со всего маху. Даже кулак правой руки сжался до хруста. Лицо потеряло остатки привлекательности:
– С характером, да? – прошипел он, взяв себя в руки, – Ну, ничего, мы еще посмотрим, кто кого. Еще поговорим, девочка, гуляй пока.
И развернувшись на своих кошачьих лапах, вразвалочку отправился по коридору. Только когда его спина скрылась из виду, Рита заметила, что не дышит. Сердце бешено заколотилось в груди, рискуя выскочить наружу через рот.
Молодец, Ритуля, хорошо начинаешь! Работаешь всего 24 часа и уже нажила себе кровного врага. Принимаем поздравления по почте и на сотовый… А от этого гада можно ожидать любой пакости. Черт, угораздило же!
Кто создан из камня, кто создан из глины, –
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело – измена, мне имя – Марина,
Я – бренная пена морская.
Рита не сразу поняла, что слова доносятся из-за старухиной двери. Она тихонечко приоткрыла дверь и заглянула в комнату. Старуха сидела в кресле, невидящим взглядом уставившись в окно, по лицу ее блуждала незнакомая младенческая улыбка.
Глава четвертая.
Графиня.
Курилка под лестницей в театре была сродни залу для важных совещаний. Здесь решались судьбы, распивались литры горячительных напитков, давались похмельные клятвы и разбивались сердца. Сегодня молодой режиссер театра внимал речам потертого ведущего актера, причем речи эти были обильно политы режиссерским коньяком и приправлены ароматом папирос «Герцеговина флор».
Евгений Никитин, в молодости блиставший белозубой улыбкой в роли Меркуцио, хотя и растерял былой лоск, влияния в театре не утратил. Сам себе он казался серым кардиналом, властителем судеб, на деле же его мало кто воспринимал всерьез, разве что наивные новички, вроде сидящего перед ним сейчас режиссера. Оба находились в той стадии опьянения, когда товарищ по застолью уже кажется милейшим из людей, которому не терпится изложить свежайшую теорию заговора.
Режиссер славился тем, что оставался джентльменом (в меру воспитания), даже выпив литр коньяку, поэтому он обращался к собеседнику «Евгений» и на «вы», не смотря на то, что они уже не раз распивали Брудершафт. Евгений в свою очередь не стеснялся, называя постановщика Михалычем и при каждом «ты», панибратски похлопывая по талантливому плечу:
– Ты меня слушай, Михалыч! Она не выездная! Да ты вспомни, что она во Франции натворила! Спуталась с каким-то американцем… Весь театр тогда на Лубянку таскали. Шеф кровью расписался, что она не шпионка. Сейчас, конечно, уже все подзабылось… Но за границу ее не выпустят до скончания веков!
«Михалыч» тряхнул кудрями, разгоняя дурман, и потянулся за под-сохшей лимонной коркой:
– Странно. Я бы никогда не подумал, что она на такое способна. Такая спокойная, примерная жена, вроде… Муж встречает-провожает и вообще… Она совсем не похожа на кокетку, Евгений!
– Много ты в женщинах понимаешь, Михалыч! А я тебя предупреждал! Взял бы Семенову, как я говорил. Она, конечно, не Беляшова, но все-таки, спокойней было бы. А теперь… Зарубежные гастроли! Мой тебе совет, – Женя пригнулся к столу для пущей конфиденциальности, – Замени ее на Семенову и езжай себе спокойно! Я тебе говорю! Будешь упираться – весь театр завернут. А уж тогда тебя живьем сожрут вместе с твоим талантом. Будешь потом в каком-нибудь Тугулыме блистать…
– Без нее нет никакого смысла ехать! Евгений, что мне Семенова ваша! Дешевка это! У нее манеры, как у базарной торговки. Глазки вечно бегают, масляные такие, бр-р! У Беляшовой и темперамент и страсть скрытая! А ходит как королева, прошу прощения за банальность.
– Королева, н-да. А знаешь, как ее в театре прозвали? «Графиня».
– Вот видите! Не я один так думаю! А у Семеновой прозвище есть?
Никитин на секунду замялся и нехотя проговорил:
– Есть.
– Какое?
– «Катька-Пурген», – со вздохом проговорил Евгений.
– Я прав, Евгений. Не годится Семенова, даже во второй состав не годится. Можешь пойти огорчить коллектив: либо едем с Беляшовой, либо не едем вообще.
– Ох, никто меня не слушает.
***
Холодный осенний ветер хлещет комьями мокрого снега, вперемешку с ледяным дождем, забирается под плащи и рвет из рук покореженные зонты. Мокрая полинявшая афиша не выдерживает терзаний стихии и улетает прочь, оставив на тумбе правый нижний угол: …постановке главного режиссера театра Константина Чебышева… Художественное оформление… Больше ничего прочесть невозможно.
Тем временем в теплых гримерках перед слепящими лампами сидят артисты, готовятся к вечернему спектаклю. Полуприкрытая дверь не скрывает приглушенных голосов:
– Не понимаю, все-таки, чего он уехал?! Ему же все на свете позволяли делать! Кто бы подумал, что ему Беляшову разрешат вывезти, а он вывез! Добился! Главный режиссер в двадцать восемь лет! И что ему там делать, в Англии в этой?
– Говорят, его в Италию пригласили на постановку, в Милан.
Рыжеволосая немолодая актриса так резко повернулась, что облако белой пудры сорвалось с ее лица и повисло в воздухе:
– В Милан? Чего ему там делать то?
– Оперу будет ставить.
– Оперу? Дурдом.
– А ты чего думала, Чехова ему там ставить дадут что ли? Щас! Не нужен там Чехов никому.
– Маринку жалко…
– Чего так?
– Теперь ее карьере точно конец. Она же его актриса, из приближенных. Уж ей теперь все припомнят и Канн, и Чебышева.
– Ну, она же не виновата, что Чебышев там остался!
Рыжая вернулась к своему лицу, происходящее с Мариной ее не особенно волновало:
– Должен же быть кто-то виноват. А чего она там не осталась?
– Не знаю, ее разве поймешь? Снежная королева.
– Говорят, он был на спектакле, цветы посылал, а она даже не вышла к нему. Кремень! Гвозди бы делать из этих людей!
– Кто он? Этот ее, американский? Да ты что? А она не вышла?
– Не-а! И все цветы обратно отослала!
– Отвал башки! Где справедливость, товарищи?! Почему одним – все, а другим – ничего?!
– Ой, ой, кто бы говорил? Да у тебя каждую неделю новый мужик!
– Скажешь то же! Вовсе не каждую.
– Ага! А как же этот, как его, Сурик?
– Не Сурик, а Зураб, дура!
– Какая разница?
– Абсолютно никакой!
Марина стоит в кулисах уткнувшись в пыльный портал. Нет сил, невозможно выходить на сцену после этих гастролей. Боюсь смотреть в зал. Боюсь и в то же время мучительно хочу увидеть глаза в третьем ряду. Лживые желтые глаза. Живот сводит спазмом, не могу дышать.
Лампа дежурного света делает кульбит, оказывается где-то под ногами и наконец скрывается за пеленой темноты. Как будто из другого мира доносятся тревожные голоса. Нет, нет, не надо скорую!
– Я сейчас встану. Уберите эту дрянь от моего носа! Не отменяйте спектакль, я в порядке. Сейчас, только отдышусь. Уверена я, уверена. Все хорошо.
Отшумели аплодисменты, закрылся занавес, и Марина устало поплелась в свою гримерку, с трудом стирая улыбку с непослушного лица. Катерина повизгивая бежит следом:
– Ты еще никогда так хорошо не играла, Мариша, честное слово! Ты гениальная актриса! Никто бы не поверил, что ты за пять минут до спектакля в обмороке за кулисами валялась.
– Катя, тебе домой не надо?
– Злая ты, правду про тебя все говорят.
Марина уронила голову на согнутые руки, слышала только, как дверь гримерной тихонечко закрылась. Зря я так с Катериной, обиделась, наверное, плачет.
– Вам цветы принесли, Марина Павловна. Красивые!
– Да, да, спасибо!
Опять цветы. Огромный душный букет. Тошнотворный густой аромат. Сейчас быстренько переоденусь и бегом домой, пусть здесь остаются и пахнут себе на здоровье для кого захотят. Может выбросить? Нет. Пусть девчонки порадуются… Чего, спрашивается, в Англии не осталась, вместе с Костей? Он уговаривал… Нет, нет, нельзя! Даже думать об этом больно. Что было бы тогда с Алексеем, с Кирюшкой? А мама? Уехать и никогда больше их не увидеть? Нет, нельзя, невозможно! Это просто предательство! Все! Хватит! Ничего не было! Ничего и никого!
– Мариш, поехали!
– Сейчас иду, Андрей.
– Ты можешь, конечно, называть меня как хочешь, но предыдущие сорок лет меня звали Алексеем. Лешка, помнишь, твой муж… вроде бы…
За окном гостеприимная чернота. На коленях отвратительные колючие цветы. Лежат и пахнут, вытесняя запах бензина и чьих-то духов. Притихшая безлюдная Москва вечером предстает пред очи диких приезжих как брошенный город, в котором живут одни милиционеры. Безглазые памятники пролетают мимо, выхваченные светом фар, таращатся в пустоту.
– Кирюшка наверное, уже спит. Ты так поздно сегодня.
– Спектакль задержали на двадцать минут, – сначала сказал, потом по-думала, не надо было говорить.
– Задержали? Почему?
– Так, ерунда.
– Что-то случилось? Мариша? Что?
– Ничего страшного, тургеневская барышня лишилась чувств.
– Что-о? Ты упала? В обморок?
Машина взвизгнула и юзом закрутилась на обледеневшем шоссе.
– Леша, ты с ума сошел. Ничего страшного, просто нехорошо стало.
– Нет, это никуда не годится! Они должны были отменить спектакль!
– Хотели отменить, да я не позволила.
– Скорую-то хоть вызывали.
– Пытались.
– Марина, да что с тобой такое? Надо же в больницу, надо срочно звонить этому твоему Караваеву.
– Не надо никому звонить. Я тебя прошу, едем домой.
– Нет, я этого так не оставлю…
– Разворачивай машину, поехали. Если ты сейчас же не тронешься с места, я выйду из машины, и ты меня больше никогда не увидишь. Ты меня понял?
– Куда уж не понять.
Фонари со свистом проносятся мимо, сливаясь в ломаную желтую линию.
– Марина, послушай, нам надо поговорить.
– Не надо.
– Нет, надо. Что там произошло? Не молчи! Мне надоело узнавать новости от твоих подруг!
– У меня нет подруг?
– Даже так?
– Так.
– Мне таких объяснений не достаточно.
– Я вернулась, тебе должно быть этого достаточно.
– Значит, я должен тебе спасибо сказать за то, что ты вернулась…
***
Время – странная субстанция. Иногда я чувствую, как время течет сквозь меня светящейся золотой рекой. А иногда время замирает, густеет вокруг меня, мешает двигаться, забивается во все мыслимые и немыслимые места: густым киселем заливается в уши, липкой ватой забивает рот, мешает дышать. В такие моменты хочется вынырнуть на поверхность, убежать от него, хоть немного побыть вне времени. И всего несколько раз в жизни я испытывала чувство звенящей первозданной чистоты вокруг меня, когда слышно дыхание вечности. В такие моменты веришь, что все неслучайно, все происходящее имеет скрытый смысл. И жизнь именно такая, какой должна быть.
Глава пятая
Волны прилива
– Кто назначил Беляшовой такие лекарства? Боже, у нас не психушка для буйных! Да такой дозой слона усыпить можно! – Рита читает лист назначений и возмущается громче, чем надо было бы, – Жаркое лето тридцать седьмого года!
– Тебе-то что за дело? Твоя работа – выполнять назначение врача, так что иди – коли, наше дело маленькое.
– Но она превратится в овощ от такой терапии! А вот эти два – аналоги! Это просто безграмотно!
– Уймись! И не суй свой нос, куда не просят – здоровее будешь.
Рита сердито топала каблучками по ковровой дорожке. Как же так можно? Варварство! Гиппократ в робу перевернулся! Ведь это же люди, живые люди, хоть и старые, и вредные. В руке подрагивал никелированный подносик с разноцветными ампулами и одноразовыми шприцами в упаковке.
И как-то автоматически, не подумав, слегка приостановилась у мусорного ведра и, не глядя, стряхнула все склянки в ведро, подумала секунду и отправила туда же подносик.
– Доброе утро, Марина Павловна. Как вы себя чувствуете сегодня?
– Риточка, душа моя! Как я рада, что вы, наконец, пришли! Вы с пустыми руками, уколы отменили?
– Отменили. Расскажете мне, что дальше было?
– Дальше? Дальше ничего не было. Помню только, все твердили – надо жить, у тебя сын. Можно ли назвать это жизнью? Не знаю… Если бы у меня было достаточно смелости, если бы я смогла тогда…
***
Мокрая мостовая. Редкие прохожие пытаются спрятаться под бесполезные зонты. Машины проносятся, рассекая волны, как лодки. Вот так бы и шла, обгоняемая машинами и ветром, смотрела на свои синие ноги, погружающиеся в мутные лужи.
Огромный город недовольно ворчит и морщится от того, что дождь меняет планы, заставляет включать свет раньше времени, в середине дня. Несостоявшиеся встречи, сорванные совещания. Парочка влюбленных в телефонной будке.
Холод забрался под платье, под кожу. Марина заметила, что ее трясет, только когда услышала стук собственных зубов. Ноги автоматически сделали еще несколько шагов и остановились. Мимо пронеслась огромная черная машина, окатила с ног до головы грязной водой. Один шаг, еще один только шаг и все закончится, боль утихнет и можно будет начать все с начала… А вдруг не утихнет? Вдруг станет только хуже? Рванула себя вперед, взвизгнули тормоза, стало темно.
– К вам гость, Марина Павловна!
– Гость? Вы меня не устаете удивлять, Рита! Кто же на этот раз?
– Ваша старинная подруга!
– У меня нет и никогда не было под… Ох! Боже мой, поверить не могу! Катерина! Это ты?
– Мариша!
– Как живешь, Катюша? Как Сергей, как дети?
– Сергей умер два года назад. А у ребят все хорошо. Внучка у меня, Настенька, большая уже. Ты-то как, Марин? Такое место шикарное… Кучу денег, наверное, стоит.
– Кирюша старается. Постой, разве не он тебя отыскал?
– Нет, мне вот эта девушка звонила, у тебя, говорят, проблему какие-то…
И такая нехорошая липкая улыбочка на лице у Катерины, что Рите тошно стало. Какие у человека могут быть проблемы в таком респектабельном месте?
– Ты на меня все еще сердишься, Катюша? – Марина взяла загорелую шершавую руку Катерины. – Я перед тобой виновата, прости меня.
– Да что ты! Глупости какие! – неуклюже засмеялась Катерина. – Столько лет прошло. Я все забыла!
– Все? Что же не приходила столько лет?
– Да как-то неловко было. Я ведь тоже виновата перед тобой…
– Ерунда все это, Катя. Алексей мне рассказывал.
– Рассказывал? Когда?
– Тогда же и рассказал. После той ночи, когда вы друг друга утешали.
Минуту казалось, что она сейчас закричит и бросится вон из комнаты, но Катя только отвела от подруги глаза, а потом заговорила очень тихо, низким хрипящим шепотом:
– Ты… ты все узнала еще тогда?
– У нас с Алексеем не было тайн друг от друга.
– Ты должна была меня ненавидеть… – хрипела Катерина, сжимая потрескавшиеся ручки своей старенькой сумки.
– Ненавидеть?! Боже мой! Да за что?
– Я пыталась отбить у тебя мужа, вот за что! – вскинулась Катя.
– Отбить? Пошлость какая! Он же не котлета, чтобы его отбивать! Захотел бы уйти – ушел бы! Я его никогда не держала.
Катерина вскочила со стула и отбежала к окну, рванула на себя белую пластиковую раму, но та не поддалась с первого раза. Катя хватала ртом воздух, как выброшенная на сушу рыба, справилась с рамой, но тут же вернулась от окна к постели Марины:
– Вот именно! Поэтому он и не уходил! Знала бы ты, сколько я слез пролила, я молилась, чтобы хотя бы попыталась его удержать, хоть бы вид сделала, что он тебе нужен! Не-ет! Ты же у нас никогда не врешь, не притворяешься! Если бы он ушел ко мне, он был бы жив сейчас! Зачем ты меня сюда вызвала? Хотела посмеяться надо мной еще раз? У тебя всегда было все, о чем я мечтала: и талант, и красота, и мужчина такой, что обзавидуешься! Но ты никогда этого не ценила! Как же я тебя ненавижу! Все забылось, я успокоилась, так нет! Их Величеству надо было напомнить о себе! Проблемы у нее! Лежит тут на шелковых простынях и смеется надо мной! А у меня пенсия 800 рублей! Здоровья нет! Сын спивается… Да ты никогда не знала, что такое проблемы! Не было их у тебя никогда!!!
– Прости меня, Катюша, прости!
Катерина рассмеялась хриплым лающим смехом:
– Простить? Не за что мне тебя прощать! Мой грех, моя молитва. Пойду я, мне домой в другой конец города тащиться. Звони, Марина, телефон у меня прежний, если помнишь.
– Помню, Катюша.
– Все у тебя не как у людей! Я – твоя единственная подруга, а ты за всю жизнь ни разу у меня на плече не поплакала. Гордая ты, грех это!
– Профоргу видней! – улыбнулась сквозь слезы Марина.
– О! Вспомнила! Ну, зови, если что…
– Позову! На похороны приходи обязательно.
– Шуточки твои дурацкие! Никогда не понимала! Кстати, а ты в курсе, что он в Москве?
Марина резко села в постели, а Рита перестала дышать, боялась что не расслышит последних слов, так громко стучало сердце.
– Не удивительно, что ты не знаешь, газеты как всегда не читаешь, телевизор не смотришь. Его Михалков пригласил МКФ судить. Хорошо так выглядит, знаешь, костюм шикарный.
***
Рита удивленно смотрела вслед удаляющейся пожилой паре. Они так оживленно болтали о чем-то, будто расстались только вчера. Жалко, что Рита ни слова не понимает по-английски. Не сложилось у нее с иностранными языками. И как ни бились с ней преподаватели, Рите всегда казалось, что вся эта тарабарщина не может быть настоящим языком. А вот вам, пожалуйста, курлыкают о чем-то неземном, непонятном.
Итак, пора подводить неутешительные итоги! – сама к себе обратилась Рита. Надо снова искать работу! И даже смешно стало! Дело в том, что накануне обнаружилось, что Рита проигнорировала назначения врача и самолично отменила Беляшовой назначенные инъекции. Этот чертов ковбой-санитар обнаружил непочатые капсулы в ведре и донес начальству. А сегодня пациентка Беляшова якобы отправилась на прогулку и «немного» задержалась.
Уволят, как пить дать, уволят. Она и сама себя уволила бы за такие дела. Что-то подсказывало Рите, что Беляшова вряд ли вернется, клиника потеряет клиента, такое не прощают. Может стоит подумать о другой профессии? Марина Павловна говорит, что Рита слишком романтична для клизм. Удивительная женщина, Марина Павловна.
«Кто создан из камня, кто создан из глины,
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело – измена, мне имя – Марина,
Я – бренная пена морская!»
Рита отыскала, чьи это строчки – Цветаева Марина Ивановна.
Такие женщины созданы для любви, думала Рита, была бы мужчиной, влюбилась бы. Удивительная, гордая. Про нее книгу можно было бы написать.
Интересно, кто бы мог написать такую книгу? Спросила сама себя Ри-та. А что, судя по всему, я совершенно свободна!