Душа, не воспылав, свой пламень угасила...

Борис Рябухин

 
Тургеневский кружок
Известна надпись В. А. Жуковского на своем портрете, подаренном им А. С. Пушкину в 1820 году, в день окончания «Руслана и Людмилы»: «Победителю ученику от побеж¬денного учителя». Но редко кто знает, что за пятнадцать лет до этого, в 1805 году, Василий Жуковский столь же высоко оценил другого молодого поэта, Андрея Тургенева: «Он был бы моим руководцем, которому бы я готов был даже покориться; он бы оживлял меня своим энтузиазмом».
Андрей Тургенев родился 1 (12) октября 1781 года в Москве. В Симбирске провел свое детство. Из симбирского имения Тургенево семья вернулась в Москву и поселилась на Моховой улице.
«Это семейство не раз служило предметом литературных и критических изысканий,— вспоминал о своих дальних родственниках Иван Сергеевич Тургенев.— Можно без преуве¬личения сказать, что они сами принадлежали к числу лучших людей и тесно соприкасались с другими лучшими людьми того времени. Их деятельность оставила заметный и не беспо¬лезный, не бесславный след»1.
Отец Андрея — Иван Петрович был сим¬бирским помещиком и владел несколькими деревнями, из которых лишь Тургенево было родовым поместьем. В свое время он служил генерал-адъютантом у фельдмаршала графа 3. Т. Чернышева. А когда граф скончался, Тургенев именным указом был пожалован в полковники, определен в Ярославский пехот¬ный полк и служил там честно и исправно, пока не вышел в отставку в 1789 году.
Мать Андрея — Катерина Семеновна, урож¬денная Качалова, была помещицей простого нрава.
«Характер матушки,— признавался Андрей Тургенев,— много имел влияния на мой харак¬тер, на мою нравственность — и на мое счастье. Она стесняет душу мою. Как часто не позво¬ляла она развиться в ней какому-нибудь ра¬достному, возвышающему чувству! Как часто потушала то, что уже было! Если бы не она, то душа моя была бы вольнее, радостнее, смелее и, следовательно, и добрее и благород¬нее».
К счастью, эта досада преувеличена, в чем убеждает вся жизнь Андрея.
Тургеневские старшие дети — Андрей и Александр — учились в Симбирске. Они слыли в городе первыми шалунами, может быть, пото¬му, что однажды выехали на тройке отца и неожиданно для себя, развеселившись, сбили с ног городового.
Но была и другая жизнь.
Вот сложенные в форме учебной тетради листы. Две страницы исписаны четко, круп¬ным каллиграфическим почерком. Характер¬ные для того времени нравоучения: «Употреб¬ляй праздные твои часы к служению и к на¬учению чего-нибудь разумного, через сие ты легко выучишь то, чему другие с трудом обу¬чаются»; «Обучай тело свое к работе, но душу всегда возбуждай к мудрости; через труды получишь ты то, что ты пожелаешь; через муд¬рость же научишься узнавать наперед все то, что тебе сходственно»... А на второй страни¬це — собственные сочинения юного стихо¬творца.
В двенадцать лет Андрей, как утверждал позже его брат Александр, написал такое сти¬хотворение:
Надежда кроткими лучами освещает
Нам мрачный путь в печальной жизни сей.—
Тебя несчастье угнетает,
Томишься, страждешь ты, и в горести своей
Ты слезы льешь, несчастный! ободрись!
Зри духом в вечность, что твой взор встречает?
Там лучший мир, там Бог-Страдалец, улыбнись.

Андрей и Александр проводили каникулы в Тургеневе, вместе со своими младшими братья¬ми Николаем и Сергеем, любили играть в род¬ном саду. И в радости и веселии никто из них не подозревал, что отец жил в своем родовом имении в ссылке.
Иван Петрович дружил с издателем Никола¬ем Ивановичем Новиковым, который в 1779 го¬ду образовал в Москве Дружеское ученое об¬щество, позже переименованное в Типографи¬ческую компанию. Это общество ставило перед его членами задачи помощи в воспитании детей, издания полезных в нравственном отношении книг, поощрения и образования молодых лю¬дей. Но их заблуждения зашли далеко.
В 1792 году по приказу императрицы Екате¬рины II Новикова заключили в Шлиссельбургскую крепость. А Тургенева по подозрению в участии в деле общества мартинистов сослали в Симбирскую губернию.
Когда Екатерина II скончалась, молодой им¬ператор Павел I освободил Новикова из Шлиссельбургской крепости и в 1796 году вер¬нул Тургенева из ссылки в Москву, предложив ему высокий пост директора Московского уни-верситета.
Накануне отъезда из Тургенева, в воскре¬сенье, «сделали помочь», созвали всех мужи¬ков, и они, сжав на поле 19 десятин в одно утро, пришли тотчас после обеда на барский двор. Им выставили несколько бочек пива, поднесли по стакану зелена вина, и праздник дере¬венский для всех начался и кончился очень ве¬село.
Андрею Тургеневу было пятнадцать лет, когда он вместе с семьей приехал в Москву. По¬селились на Моховой улице, в профессорской квартире университета, где стал работать отец, в двух шагах от Московского университетского благородного пансиона, куда Андрей поступил учиться.
Пансион был учрежден в 1779 году курато¬ром университета писателем Михаилом Матвее¬вичем Херасковым. Инспектор пансиона про¬фессор Антон Антонович Прокопович-Антонский, сын бедного малороссийского дворянина, учился в свое время в Московском университете на средства новиковского общества.
В шести классах пансиона учились около 400 мальчиков от девяти до пятнадцати лет. Одеты они были в синие форменные фраки. Жили на казарменном положении — с поне¬дельника до субботы. Как сын директора уни¬верситета, Андрей был полупансионером, по¬этому после занятий уходил домой.
На «публичных актах» — экзаменах при стечении приглашенных гостей пансионеры го¬ворили речи на заранее заданные темы.
Одобрялось и всячески поощрялось и литера¬турное творчество пансионеров. К шестнадцати годам Андрей кое-что сочинил, перевел и даже опубликовал.
Обстановка, в которой он рос, во многом спо¬собствовала развитию его художественных наклонностей. Иван Петрович Тургенев знался с Державиным, Фонвизиным, Радищевым, Ка¬рамзиным, Дмитриевым. В доме отца, в среде родных и друзей, в пансионате, среди своих сверстников,— везде Андрей сталкивался по¬стоянно с лицами, которые или сами были лите-раторами, или горячо любили литературу, интересовались ею очень серьезно, а главное — плодотворно. С чуткостью, далеко не детской, он быстро усваивал все мотивы и направления, которые царили или рождались вокруг. В его ранних стихотворениях еще чувствуется стрем¬ление петь с чужого голоса, заметно влияние Державина, но уже намечаются более мягкие тона сентименталистов начала XIX века.
Андрей Тургенев в раннем возрасте познако¬мился с Карамзиным как читатель журнала «Детское чтение для сердца и разума». Н. М.  Карамзин  вел этот  журнал  вместе  со своим другом А. А. Петровым.
Прочитав «Письма русского путешественни¬ка» еще в Симбирске, Андрей написал востор¬женное послание Карамзину, но постеснялся отправить. В этом письме он размышлял о том, что по большей части вещи кажутся нам хоро¬шими или худыми не потому, что они таковы на самом деле, но по расположению души нашей. Под влиянием Карамзина написаны и его рас¬суждения о бесполезности любых попыток об¬щественного переустройства. Андрей считал, что в мире есть два рода людей, которые наслаждаются равно здоровьем, богатством, но одни счастливы, другие несчастны. Это происхо¬дит большей частью оттого, что они под различными точками зрения смотрят на ве¬щи, на людей, на обстоятельства, и от дей¬ствия, произведенного таким различием на их душу.
Андрей Тургенев написал в 1796 году «Сти¬хи, сочиненные дорогой из Москвы в Петер¬бург», проникнутые верой в исключительно ве¬ликое значение Карамзина для русской лите¬ратуры.
Сердца чувствительны ты будешь век пленять
И славы можешь ли ты сам другой желать.
…………………………………………………….
Тебе сердца пленять дар милый небом дан,
Пой к удовольствию, пой к славе Россиян.

Запали в душу Андрея и рассуждения Карамзина в опубликованной в 1797 году статье «Несколько слов о русской литературе». «Есть у нас эпические поэмы, обладающие кра¬сотами Гомера, Вергилия, Тасса; есть у нас тра¬гедии, исторгающие слезы, комедии, вызываю¬щие смех; романы, которые порою можно про¬честь без зевоты, остроумные сказки, напи¬санные с выдумкой, и т. д. и т. д. У нас нет недостатка в чувствительности, воображении, наконец — в талантах; но храм вкуса, но свя¬тилище искусства редко открываются перед нашими авторами. Ибо пишем мы по внезапной прихоти; ибо слабое ободрение не побуждает нас к усидчивому труду; ибо, в силу тех же причин, справедливые критики редки на Руси; ибо в стране, где все определяется рангами, слава имеет мало притягательного».
Зимой 1797 года Андрей Тургенев уже стал студентом Московского университета. Он бывал в зеленом доме на Никольской улице, в нижнем этаже которого Карамзин нанимал кварти¬ру. Одну из таких встреч описал В. Г. Белин¬ский.
Молодой купец Г. П. Каменев сочинил бал¬ладу «Громвал» и приехал в Москву, чтобы по¬казать ее Карамзину. Через знаменитого писателя он надеялся познакомиться с московскими литературными кругами. И это в то время, уточняет Белинский, когда купцы хаживали только в передние дворянских домов, и то по делам, с товарами или за должком.
Тургенев и Каменев в половине двенадца¬того поехали на Никольскую улицу. Далее Бе¬линский передает рассказ Каменева: «Мы за¬стали его с Дмитриевым, читающего 5-ю и 6-ю части его путешествия... Увидевши нас, Карам¬зин встал из вольтеровских кресел, обитых алым сафьяном, подошел ко мне, взял за руки и сказал, что Иван Владимирович (Лопухин.— Б. Р.) давно ему обо мне говорил, что он любит знакомиться с молодыми людьми, любящими литературу... Карамзин спросил Тургенева, пе¬ревел ли он переписку Юнга с Фонтенелем из «Философии природы», и начал говорить о сей книге, которой сочинителя он не любит. Вот слова его: «Этот автор может только нравиться тому, кто имеет темную любовь к литературе. Опровергая мнение других, сам не говорит ни¬чего сносного; ожидаешь многого, приготовишь¬ся,— и выйдет вздор. Нет плавности в шти¬ле, нет зернистых мыслей, много слабо, иное плоско, и он ничем не брильирует». Карам¬зин употребляет французских слов очень мно¬го...»
Андрей Тургенев не мог не признаться Карамзину, что ему было тошно, скучно ра¬ботать над переводом. Переписку Юнга с Фон¬тенелем поручил Андрею перевести его отец. Иван Петрович нередко просил сына переводить работы западных философов. На собственные средства он издавал эти произведения неболь¬шими брошюрами для студенческого чтения.
Молодые литераторы смотрели на знамени¬того писателя с обожанием. «Он росту более, нежели среднего, черноглаз, нос довольно ве¬лик, румянец неровный, бакенбард густой. Го¬ворит скоро, с жаром, а перебивает всех строго, сожалеет, что не умел воспользоваться от своих сочинений, и называет их своею деревень¬кою»,— записал Белинский впечатление Каме¬нева о Карамзине.
Вызывал почтение у начинающих литера¬торов и собеседник Карамзина поэт Иван Ива¬нович Дмитриев, высокий, сильно облысевший, с холодно-насмешливыми, чуть косящими гла¬зами, автор прославившей его песни «Стонет сизый голубочек» и сказки «Модная жена».
Как личное оскорбление воспринял Андрей Тургенев нападки на Карамзина реакционера П. И. Голенищева-Кутузова. Бездарный стихо-творец был одним из кураторов Московского университета. Понятно, у директора универси¬тета И. П. Тургенева были трения с этим «гасильником русского просвещения». Будучи потом сенатором в Москве, Голенищев-Кутузов прославился своими доносами вообще и на Ка¬рамзина в частности. Андрей Тургенев с возму¬щением писал в своем дневнике о его лести и пресмыкательстве перед императором Пав¬лом I. В 1799 году в журнале «Иппокрена, или Утехи любословия» (т. IV, с. 17—31) Голенищев-Кутузов опубликовал стихотворе¬ние-донос, намекая на Карамзина. И это в то время, когда правительство осуждало сочув¬ствие Карамзина Великой французской рево¬люции. Андрей Тургенев откликнулся на донос экспромтом:
О сколь священная религия страдает,
Вольтер ее бранит — Кутузов защищает.

Ирония была в характере Андрея Турге¬нева. Иронически он относился и к самому себе, в таких тонах он и нарисовал автопортрет в письме к своей тетушке под пасху этого же 1799 года.
«Милостивая государыня тетушка! Христос воскресе!
Представьте себе малого лет 18. Губастого, широконосого, у которого от одного уха до дру¬гого распухло на вершок, который подвязан платком, покрыт колпаком и который колпак еще подвязан платком, в шлафроке, в туфлях, сидящего на стуле на антресолях у окошка и пишущего к вам письмо,— вот вам точь-в-точь, точнехоненько мое изображение!..»
Внешний вид Андрея Тургенева уже говорил о его многообещающем таланте. Худой, креп¬кий, подтянутый юноша в студенческом сюртуке с малиновым воротником, коротко острижен, с рыжеватыми бачками на широких скулах. Немного грустный взгляд больших и умных глаз. Решительность характера сквози¬ла в чертах его лица — тонкий, чуть вздернутый нос, четкий очерк рта, круглый волевой подбородок. Лицо светилось добротой.
В студенческие годы судьба свела Андрея Тургенева с Алексеем Мерзляковым, Василием Жуковским, Андреем Кайсаровым, Александ¬ром Воейковым.
Алексей Мерзляков, университетский това¬рищ Андрея, давал уроки русского языка и древней классической литературы Николаю Тургеневу. Будущему декабристу было еще де¬вять лет; а Мерзлякову 19 лет, и он уже был бакалавром. Даже не верилось, что этот заикаю¬щийся от волнения плотный юноша, с широким, по-мужицки простоватым, краснощеким лицом, освещенный детской радостной улыбкой, знал греческий и латинский, французский, немецкий и итальянский языки. И все же при всей своей эрудиции Мерзляков считал Андрея Тургенева главным в их компании авторитетом в литера¬турных вопросах.
Зимой 1798 года Александр Тургенев при¬вел в дом на Моховую своего товарища по пан¬сиону Василия Жуковского. Может быть, они бы никогда друг о друге не узнали, если бы пансионное товарищество не свело Александра с Жуковским. Андрей Тургенев и Василий Жуковский полюбили друг друга.
Жуковский стал своим в семье Тургеневых еще и потому, что Иван Петрович был хорошо знаком с его отцом Афанасием Ивановичем Буниным. Этот смуглый, черноволосый, высо¬кий, сутуловатый и неуклюжий пятнадцати¬летний юноша выделялся в пансионе тем, что рисовал, писал картины маслом, пел, играл на фортепьяно, сочинял стихи. Он вышел в первые ученики и получил золотую медаль с одобри¬тельным листом после того, как на публичном акте в пансионе сказал Речь о добродетели. И еще он стал постоянным председателем собра¬ния воспитанников Университетского благород¬ного пансиона.
Это собрание учредил в начале 1799 года А. А. Прокопович-Антонский. Когда-то, будучи студентом университета, Прокопович-Антон-ский был председателем в собрании универ¬ситетских питомцев — литературном обществе, труды членов которого печатал Новиков. По такому же образцу было создано общество юных литераторов и в пансионе. Членами его могли стать только те воспитанники, которые отли¬чались примерным поведением, тихостью нра¬ва, послушанием, прилежностью к наукам и вообще доказали свои литературные способ¬ности и любовь к отечественному языку.
Василий Жуковский проводил заседания этого общества по средам. Он назначал орато¬ров, наблюдал за порядком, отвечал за орга¬низацию всего дела.
Однажды на заседание пришел и сам Карам¬зин. Жуковский сказал похвальное слово Ка¬рамзину, но гость воспринял речь юноши холод¬но-вежливо.
Жуковский и Мерзляков стали самыми близ¬кими друзьями Андрея Тургенева. Вокруг них образовался литературный кружок. В него вошли брат Андрея — Александр Тургенев, братья Андрей и Михаил Кайсаровы, Алек¬сандр Воейков, Семен Родзянко и другие.
Александр Воейков — бравый конногварде¬ец, бывший воспитанник университетского пан¬сиона. На мясистом лице его углями горели калмыцкие глаза. Характер его был открытым, манеры размашисты, любил выпить, отчего ста¬новился говорлив, ополчался на тиранов, шум¬но спорил о политике. Он сочинял стихи, пере¬водил с французского, играл на гитаре, пел.
Василий Жуковский привел в компанию своего пансионного товарища Семена Родзянко, который тоже сочинял стихи. Как-то Иван Петрович Тургенев отобрал лучшие произведе¬ния Жуковского и Родзянко и послал в Петер¬бург Державину. Поэт ответил длинным пись¬мом, поблагодарил за посылку и перевод Жу¬ковского и Родзянко на французский язык его оды «Бог».
Александр Тургенев — русоволосый, не¬большого роста, сонливый и тем не менее весе¬лый юноша — был самым молодым из друзей. Склонность к натуральным наукам уживалась в нем с увлечением русской историей.
Андрей Тургенев и вся компания через Александра познакомились с семьей Соковниных. Александр часто навещал своего пансион¬ского товарища Сергея Соковнина. Первым вошел в этот дом, на углу Пречистенки и Девичьего Поля, и был принят ласково.
В семье Соковниных было четыре брата и три сестры. К красавице Анне питал платони¬ческие чувства Александр Тургенев, к Варваре — Жуковский, посвятив ей стихотворение «К Нине». Однако Варвара ушла из родитель¬ского дома, захотела жить в крестьянской избе, но и там не нашла душевного покоя и поступила в монастырь. Это поразило впечатлительного Андрея Тургенева, о чем он поведал в своем стихотворении. Но сам он увлекся Катериной Соковниной.
Александр Тургенев привез к Соковниным брата Андрея, когда еще его никто не знал. Но вскоре все привязались к Андрею. Братья Тургеневы так любили ездить к Соковниным, что наконец стали считать за пожертвование, когда один другому уступал свою очередь, если по каким-то причинам двоим было ехать неудобно. И они поняли цену братства, узнали, что готовы друг для друга на жертву. Что других могло разлучить навеки, Андрея и Александра только теснее связывало и прибли¬жало...
Отношения Андрея Тургенева и Катерины Михайловны Соковниной развивались неброско. Никто не знает о перипетиях этой любви. Лишь ясно было близким, что она любила его больше, нежели он ее.

* * *
Поскольку дом И. П. Тургенева был одним из центров, куда сходилось московское литератур¬ное общество, постольку Андрей Тургенев стал центром молодого кружка. Но не фамильные достоинства были тому причиной, а собствен¬ные таланты молодого поэта. Андрей буквально руководил всеми своими друзьями, верховодил в своей компании, все они обращались к нему за советами, за помощью, всем он подсказывал, что читать, что переводить. И друзья его почи¬тали, любили, следовали его советам.
Молодых единомышленников объединяла крепкая и активная дружба. Они виделись ежедневно, кроме того, обменивались еще не¬сколькими записками на день. А когда отлу¬чался кто-нибудь из Москвы, с ним завязыва¬лась регулярная переписка. Дружеские споры, конечно, носили бурный характер, как и подоба¬ет юным талантливым творческим людям.
Проведенные вместе вечера были незабывае¬мыми. Собравшись вместе, они, в сюртуках и шляпах а-ля Нельсон (больших треуголках с позументом), бродили по московским улицам. Бывали у Симонова монастыря, непременно ос¬танавливаясь у пруда, где утонула карамзинская бедная Лиза, гуляли по Марьиной роще, по Ильинке, заглядывали в кофейную Муранта, где собирались актеры, студенты и профес¬сора университета. Потом все шли на Моховую, в дом Тургеневых. Тучный, добродушный, в ши¬роком синем сюртуке, Иван Петрович встречал молодежь приветливо. В общей комнате пили чай, курили трубки, читали книги, разговари¬вали о литературе и философии, истории и по¬литике. Василий Жуковский и Андрей Турге¬нев на время затихали у окна, каждый со свои¬ми мыслями, глядя на вечерние красоты осени, которые всегда изумляют отзывчивую на прекрасное душу. Мерзляков говорил об истории, о русских героях. Андрей перебивал его иногда каким-нибудь бонмо, если не острым, то по крайней мере смешливым. Все смеялись ро¬зыгрышу, и первым смеялся сам Мерзляков. Пора юности замечательна таким дружеским, искренним общением. Это лучшие годы жизни, когда и грусть и смех рождаются как бы бес¬причинно, а потому только, что у молодых лю¬дей этих живые, светлые и чистые души. А впереди — неоглядные дали жизни.
Как они славно пожили! Общество друзей, добрых, соединенных одними склонностями, одними упражнениями, и в то же время разно-образных по своим склонностям и упражне¬ниям. В спорах и сомнениях формировались эстетические взгляды членов тургеневского кружка.

* * *
Андрей Тургенев не принимал Вольтера. Дер¬зость, ругательство, эгоизм — так он определял главные черты его философии. Чтение лучших песен Оссиана больше услаждало его душу. Андрей считал, что Вольтеру не нужно было унижать Оссиана и Гомера, чтобы возвысить Вергилия.
Они увлекались немецким романистом и драматургом Августом Коцебу. Вместе с уни¬верситетским товарищем Журавлевым Андрей Тургенев начал переводить драмы Коцебу, мечтал перевести и издать его повести.
На одной из встреч кружковцев Андрей Тургенев прочитал переведенную им драму Коцебу «Негры в неволе».
Антифеодальные, демократические идеи XVIII века, Пугачевское восстание, Великая французская революция воспринимались Анд¬реем Тургеневым еще в форме бунтарства и свободомыслия молодых Гёте и Шиллера.
В его семье очень увлекались немецкими поэтами. Автор «Разбойников», «Коварства и любви» стал идеалом Андрея Тургенева. Он так и говорил— «мой Шиллер». Перевел его «Гимн радости».
В 1799 году Андрей Тургенев вместе с Алек¬сеем Мерзляковым начали переводить драмы Шиллера «Коварство и любовь», «Разбойники» и «Дон Карлос». К переводу «Дона Карлоса» они привлекли и Василия Жуковского.
Быстро растущее увлечение Андрея Турге¬нева поэзией «Бури и натиска», Шиллера и Гёте оказывало влияние на его отношение к сентиментализму.
Уже в качестве критика он пытается защи¬тить Шиллера от упреков современников в том, что образ Карла Моора получился натянутым. «То, что может нас тронуть, интересовать, про¬извести в нас ужас или сожаление, может ли быть отвергнуто как никуда негодное? — не¬доумевал Тургенев.— И на что ограничивать область изящных наук? А какой сюжет интерес¬нее, обильнее этой трагедии? Молодой человек, пылкий, волнуемый сильными чувствами, во всем жару негодования на несправедливость людей, польщенный примером, увещаниями своих товарищей, дает безумную клятву быть их атаманом, но при всем том он никогда не унижается до подлых, варварских чувств обык¬новенного разбойника». Таким духовным «атаманом» был для своих вольнолюбивых друзей-литераторов и сам Андрей Тургенев. Бунтарский дух, гражданская активность, страстная защита прав униженных и угнетен¬ных — эти качества Карла Моора вдохновляли Тургенева. Ему легче было разобраться в обра¬зе Карла Моора потому, что он сам тоже был типичным представителем нового поколения. Не случайно признание Андрея: «Я чувствую в нем совершенно себя!»
Увлечение Карлом Моором привело его к мо¬лодому Вертеру. Весной и летом 1799 года Андрей вместе с Мерзляковым переводил с наслаждением «Страдания молодого Вертера». Позже к друзьям присоединился и Василий Жу¬ковский. Переведенные Тургеневым письма Вертера свидетельствуют о том, что его увлекли напряженность и страстность переживаний ге¬роя, величие и трагизм его конфликта со средой.
В связи с этим Тургенев упрекал Карамзина в том, что он пишет не оттого, что смотрит на предмет, но смотрит для того, чтобы написать о нем, а ничего нет хуже. Отсутствие условно¬стей и салонных благопристойностей в гётев-ском романе выгодно отличало его от произве¬дений сентиментализма. Тургенева восхищали жар, сила, чувство натуры у Гёте. Андрею был близок характер «бурного гения».
Известный филолог В. М. Жир¬мунский высоко оценил новые творческие принципы перевода писем Вертера: «В таких отрывках перевод Тургенева достигает необы¬чайной лирической напряженности, превосхо-дящей не только второстепенных подражателей «Вертера», но часто и самого Карамзина, родоначальника нового направления, обычно сохраняющего салонную благопристойность и в самых проявлениях своей чувствительно¬сти».
Андрей Тургенев мог так переводить потому, что понимал великого Гёте, творчество которого отразило важнейшие противоречия и тенден¬ции эпохи. Для такого поэта, считал Тургенев, нет законов, кроме его духа и «резвой» крыла¬той фантазии, все у него легко, живо, натураль¬но, сильно, величественно, все непринужденно и не подвержено никаким законам. Этот прин¬цип всех гениев литературы. Вот — осмысление личностью самое себя, своей правды, а не усло¬вий, в котором «я» должно помещаться как в прокрустовом ложе.

Весной 1799 года Андрей Тургенев закон¬чил курс в Московском университете. Отец и мать радовались безмерно, когда он получил академический градус и поступил в Главный архив Коллегии иностранных дел, находившей¬ся на Маросейке. На службу Андрей являлся редко, не ходил недели по две, но продолжал по¬сещать университетские лекции.
Когда Андрей вступил в самостоятельную жизнь, у него стали открываться глаза на то, чем и как живут люди других, не литератур¬ных, слоев общества.
11 ноября 1799 года он записывает в своем дневнике: «...Идучи в архив, попалась мне крестьянка на извозчике. Ее окружала тол¬па народу. Она была по обыкновению крестьян¬ских баб. Ее спросили, и она с воем же сказала, что у ней отдают в солдаты мужа и что остается трое детей. Я был очень тронут. Царь народа русского! Сколько горьких слез, сколько крови на душе твоей». И это о царе, который вернул его отца из ссылки.
По словам В. Ф. Раевского, университет при¬готовлял юношей, которые развивали новые понятия, высокие идеи о своем отечестве, пони¬мали свое унижение, угнетение народное.
Под впечатлением от подобных встреч, как с этой многодетной солдаткой, Андрей Турге¬нев написал стихотворение, в котором были такие жаркие строки:
...Но счастья не ищи — его здесь нет для нас,
В сем мире, где злодей, страх божий забывая,
Во злодеяниях найти блаженство мнит,
Рукою дерзкою сирот и вдов теснит,
Слезам, отчаянью, проклятьям не внимая.

Подобные столкновения с мрачной действи¬тельностью освобождали Тургенева от узости взглядов. Он стал постигать многоплановость и драматизм конкретной, реальной жизни.
Более страстно передает Тургенев случай, рассказанный ему Андреем Кайсаровым, об из¬девательстве офицера над унтер-офицером, вы¬нужденным молча смотреть на бесчестие своей жены. В дневниковой записи Андрея Тургенева от 4 декабря 1799 года уже звучит буря возму¬щения, это обвинительный акт молодого сво¬бодолюбца против всего общественного строя России: «И если бы он в этом терзательном, снедающем, адском молчании заколол его! Мог ли бы кто-нибудь, мог ли сам Бог обвинить его? Молчать! Запереть весь пламень клокочу¬щей геенны в своем сердце, скрежетать зубами, как в аду, смотреть, видеть все и — молчать. Быть мучиму побоями, быть разжаловану по оклеветаниям этого же офицера! Дух Карла Моора! И в этом состоянии раба, раба, удру¬ченного под тяжестью рабства,— какое сердце, какая нежность, какие чувства!.. Это огненное, нежное сердце, давимое, терзаемое рукою деспо¬тизма,— лишенное всех прав любезнейших и священнейших человечества,— деспотизм пуга¬ется бессильной его ярости и отнимает у него, отрывает все то, с чем Бог соединил его».
Андрей Тургенев стал понимать, что насту¬пает для него время переоценки ценностей, и уже не мог верить чужим, да и своим, сказан¬ным когда-то высоким словам, пока не прочув¬ствовал, не проверил умом и сердцем их истин¬ность и значимость.
Горькое разочарование пережил Андрей, уз¬нав, что Прокопович-Антонский продал своего слугу Сергея — как обыкновенный крепостник. Честный примиритель семейств, утешитель страждущих оказался благообразным фари¬сеем.
Представляя перед мысленным взором не¬высокого, худощавого, немного сгорбленного человека лет тридцати, с добрым выражением выпуклых глаз водянисто-голубого цвета, не¬много заикающегося, с благородными манера¬ми, Андрей недоумевал: «Неужели я еще слиш¬ком хорошо думал о фарисее... А, горемычная чувствительность! Как я рад, что могу, если судьбе будет угодно, облегчить, может быть, осчастливить некогда судьбу бедных жертв холодности и проклятой сентиментально¬сти».
Сентиментализм уже не мог полностью удов¬летворить деятельного, пылкого юношу, остро чувствующего социальные контрасты. С ирони¬ей записал Андрей в дневнике 28 августа 1799 года мнение о бывшем подражателе Ка¬рамзину — князе Федоре Сибирском: «Прежде он почти каждый листочек так называемого «Приятного и полезного препровождения вре¬мени» наполнял томными жалобами и орошал унылыми слезами, а теперь я увидел его таким веселым, слава богу, что он, по-видимому, уте-шился и что мы на несколько времени будем из¬бавлены от его томно-горестных сочинений. Пусть лучше теперь он подражает Оссиану, этому делу он мастер».
И все же мечтательный, тонко чувствующий красоту молодой литератор становился волевой, сильной личностью. Только у патриота могли выплеснуться из души кипящие слова: «Рос¬сия, Россия, дражайшее мое отечество, слеза¬ми кровавыми оплакиваю тебя; тридцать мил¬лионов по тебе рыдают! — записал он в дневни¬ке 3 октября 1801 года.— Но пусть они рыдают и терзаются! От этого услаждаются два челове¬ка, их утучняет кровавый пот их; их утучняют горькие слезы их; они услаждаются; но что им заботиться!
Но если этот бесчисленный угнетенный на¬род, над которым вы так дерзко, так бесстыдно, так бесчеловечно ругаетесь, если он будет дейст¬вовать так, как он мыслит и чувствует, Вы, ты и бесчеловечная, сладострастная жена твоя, вы будете первыми жертвами!».
Андрей Тургенев увлекся Руссо. Прежде его инте¬ресовало освободительное начало идей французского философа. Андрей собирал¬ся переводить «Новую Элоизу». Сколько в мо¬лодости замыслов и надежд на их осуществле¬ние! Он считал, что «Новая Элоиза» будет его моральным кодексом во всем: в любви, в добро¬детелях, в должностях общественной и частной жизни. Но и Руссо стал только одним из эта¬пов в развитии эстетических взглядов Турге¬нева.

В июне 1800 года Александр Тургенев окончил пансион и вступил юнкером в Главный архив Коллегии иностранных дел, где служил его брат Андрей. В это привилегированное место попасть было не так-то просто, служа там, можно было стать дипломатом, поехать в чужие страны. Александр сызмальства питал страсть к путешествиям.
В это же время и Василий Жуковский сдал выпускной экзамен в пансионе и получил сереб¬ряную медаль. Но у него не было влиятельной протекции, и ему пришлось довольствоваться местом приказного в бухгалтерском столе Глав¬ной Соляной конторы. «Что ж, надобно где-ни¬будь служить и быть полезным отечеству»,— успокаивал себя Жуковский, хотя мечтал бро¬сить контору и стать литератором, издавать журнал, как Карамзин, поехать учиться в чу¬жие края, увидеть свет, города и страны. Вместо этого с семнадцати лет он ходил каж¬дый день в присутствие в мелком чине малозна¬чащего секретаря.
В 1800 году Василий Жуковский перевел роман Августа Коцебу «Мальчик у ручья, или Постоянная любовь». В этом же году дирекция московских театров приняла переведенную Жу¬ковским комедию Коцебу «Ложный стыд». Андрей Тургенев перевел и напечатал в журна¬ле отрывки из приобретенного Жуковским пяти¬томника французского философа Шарля Баттё «Принципы литературы».
Надо учиться делать добро, считал Мерзля¬ков, добро людям, добро обществу, добро друг другу. А для этого надо много знать, вместе с друзьями совершенствовать себя.
Прямой дорогой к счастью Жуковский счи¬тал такую: быть друзьями, друзьями людей и муз, учиться для того, чтобы знать цену дружбы и добродетели, чтобы делать общими силами добро.
Цели друзей в юности были настолько близки, что в октябре 1800 года три поэта за¬мышляли издать свои произведения общим сборником за подписью: М.Ж.Т. (Мерзляков, Жуковский, Тургенев). Андрей Тургенев пред¬ложил из своих произведений включить посла¬ние к Карамзину, «Надпись к портрету Гёте», эпиграммы и другие произведения; Жуков¬ский — «Майское утро», «Две добродетели», оду «Могущество, слава и благоденствие росса», «Стихи на Новый 1800 год»; Мерзляков — «Истинность героя», «Ночь», «Ратное поле», «Росса», «К Уралу», а главное— «Славу» (в которой он подражал оде Шиллера «Песнь радости») и «Гения дружества». Но сборник так и не был составлен.
По мнению академика В. М. Истрина, жизнь молодого тургеневского кружка, с одной сторо¬ны, примыкает к новиковскому кружку, к Дружескому ученому обществу, а с другой — связывается с последующими литературно-об¬щественными кружками.

Дружеское литературное общество
12 января 1801 года тургеневский кружок оформился в Дружеское литературное обще¬ство.
Академик А. Н. Веселовский охарактеризо¬вал рождение этого общества так: была группа молодых людей, объединенных дружбою, общи-ми литературными интересами и примером старшего поколения. Они сходились и беседова¬ли о дружбе и литературе. В один прекрасный день они основали общество, то есть записали на бумаге то, что ими руководило в действи¬тельности. Новых членов они привлечь не успе¬ли, а сами разъехались. Но дружба между ними продолжалась.
Но это лишь аннотация, лишь внешняя кан¬ва явления.
Учредители этого общества Андрей Тур¬генев, Алексей Мерзляков, Василий Жуковский и их единомышленники создали свой собствен¬ный новый мир общественной деятельности, умственных и нравственных интересов. Моло¬дые считались с новыми веяниями времени. У них были разнообразные наклонности — к литературе, естественным наукам, филосо-фии, экономике, медицине. У них были разные характеры, разные условия жизни и деятель¬ности. Но все это не мешало расцвету той общ¬ности, которая соединяет молодых людей, увле¬ченных одним большим делом.
В уставе Дружеского литературного об¬щества было записано: «Нас объединяет то, что до сих пор составляло радость и счастье на¬шей молодости: это дух благой дружества, сер¬дечная привязанность к своему брату, нежное доброжелательство к пользам другого. Друже¬ство — это божество, подлетающее с небесной улыбкой на глазах, с животворною фиалою в руке, единым взором озаряющее сию мрачную юдоль скорби и печали, бедства и отчаяния. Будем иметь доверенность к другу. Сладост¬ные узы связали нас издавна. Не станем на¬деяться на эти законы. Один энтузиазм к доб¬рому, одна истинная любовь к своим сочле¬нам — вот все, что может вдохнуть душу в на¬ши законы и заставить говорить не в журналах, а в нашей совести».
Идеал дружбы, закрепленный в законах Дружеского литературного общества, светил русскому обществу в продолжение десятилетий XIX века, является примером и поныне.
Дружеское литературное общество собира¬лось по субботам в шесть часов вечера в доме Тургеневых или в Поддевической слободе в ветхом деревянном особняке Воейкова. Внутренняя жизнь общества предусматривала чтение речей, дискуссии на литературные, философские и политические темы, обсуждение сочинений и переводов самих его членов.
XIX пункт их устава — о порядке заседа¬ний — гласил:
«1-е. Как скоро соберутся члены в назна¬ченный час, то секретарь должен спросить у всякого из них, какую пиесу будет читать, и расположить их чтение по ниже написанному порядку.
2-е. Секретарь прочтет протокол, и члены подпишут его.
3-е. Очередной оратор прочтет речь.
4-е. Философские и политические сочине¬ния.
5-е. Философские и политические переводы.
6-е. Беллетристические сочинения.
7-е. Беллетристические переводы.
8-е. Критика и опровержение философских пиес.
9-е. Критика и опровержение беллетристи¬ческих пиес.
10-е. Предложения.
11-е. Чтение лучших иностранных и нацио¬нальных авторов.
12-е. Президент назначает место, куда соби¬раться для будущего заседания».
Критика и опровержение должны представ¬ляться членам общества непременно и без вся¬ких оговорок.
Вот какие высокие рубежи намечали они себе. Это ведь действительно юность нации, так непосредственно и значительно служение мысли, искусству, а значит — и будущему отечества.
На двух первых заседаниях выступил с ре¬чами по старшинству Алексей Мерзляков.
— Мы начали, может быть, главнейшее де¬ло в нашей жизни,— говорил Мерзляков своим друзьям.— Каждый из нас есть питомец муз, каждый из нас — человек-гражданин, каждый из нас — сын отечества... Общество наше есть скромная жертва отечеству! Всякий миг, вся¬кое дело наше посвящено ему!
Главное содержание его речей — проповедь гражданского служения литератора отечеству. Оратор стремился возжечь в слушателях «эн¬тузиазм патриотизма». Мерзляков призывал не ограничиваться рамками чисто литературных споров и придать полемике общественный ха¬рактер. И убеждал:
— Мал тот, кто хочет быть только орато¬ром, стихотворцем, сочинения его холодны, если не воспламеняет их любовь сердечная, советы его не отрут слез угнетенной невинности, прекрасные мысли его не утолят голода нище-му.
Обращаясь к историческим событиям, Мерз¬ляков спрашивал друзей:
— Где и как воспитывались Эпаминонды*, Тимолеоны**, Периклы***? Где почерпнули они эту всепобеждающую силу любви к отечест¬ву, которая не погасла среди бурь, несчастья, в ссылках, на эшафотах, которая, кажется, и после смерти их не умерла? В дружеских бе¬седах Сократа и Платона! В тех беседах, пред¬метом которых было познание человека и его нравственности.
Мерзляков поверял друзьям надежду на то, что «эта и твердость и смелость в изъявлении своих чувств и мыслей родит в нас со временем оное великодушие, оную благоразумную гор¬дость, которая возвращает престолам изгнан¬ную правду и презирает угрозы тиранов, ко¬торая не боится смерти...— Мерзляков воскли¬цал: — Так, друзья! Мы будем честными граж-данами. Так точно в матернем недре мужест¬венной Спарты рождались герои».
С этих выступлений Алексея Мерзлякова в Дру¬жеском литературном обществе литературные вопросы рассматривались с позиций самовос¬питания в духе гражданственности и патрио¬тизма.
Этим духом проникнуты и первые выступле¬ния Воейкова. В речи о Петре III он прославлял мужа Екатерины II за уничтожение Тайной канцелярии — тиранского трибунала, в тысячу раз всякой инквизиции ужаснейшего, назвав этот трибунал судилищем, обагрившим Россию реками крови.
Не все в распаленном ораторстве Воейкова могли взять на веру собравшиеся в Дружеском литературном обществе. Чтобы понять незре¬лость политических суждений Воейкова, обра¬тим внимание на фигуру Петра III. Это был не¬мецкий принц Карл Петр Ульрих, сын герцога Голштейн-Готторпского Карла Фридриха и Анны Петровны, внук Петра I. Он приехал в Россию в 1742 году. В 1761 году стал русским императором. Вопреки национальным интере¬сам России в свое время заключил мир с милой его сердцу Пруссией, что свело на нет результа¬ты побед русских войск в Семилетней войне. В армии ввел немецкие порядки. Был свергнут и убит в результате переворота, организованного его женой Екатериной.
Воейков призывал своих слушателей бро¬сить патриотический взор на Россию до Пет¬ра III, обрисовал картину, вызывающую в эпоху Павла I ассоциации с современностью.
— Мы увидим,— говорил с жаром оратор,— ее обремененную цепями, рабствующую, не смеющую произнести ни одного слова, ни одного вопля против своих мучителей; она принужде¬на соплетать им лживые хвалы тогда, когда всеобщее проклятие возгреметь готово... Ковар¬ство и деспотизм, вооруженные сим варварским словом, острили косу смерти, чтобы еще посекать цвет сынов России, еще продолжить царст¬вование свое на престоле, из героев и костей не¬винных россиян воздвигнутом.
К заслугам Петра III отнес Воейков даро¬вание вольности дворянам, которые попирались Павлом, и по-своему трактовал отношение Пет¬ра III к крепостному праву. Российский импе¬ратор этот отнял землю у монастырей, что вы¬звало такую интерпретацию Воейкова: «Петр III, оживленный великими предприятия¬ми, снял с них (имеются в виду монастырские крестьяне.— Б. Р.) оковы — рек им: вы сво¬бодны».
На самом же деле в 1762 году Петром III была произведена первая проба фактической секуляризации. Советский историк Н. М. Никольский в своей книге «История русской церк¬ви» (М., 1983, с. 200) писал о Петре III: «Он вообще не стеснялся с церковью: издал приказ об удалении из церкви всех икон, кроме Христа и богородицы, и предписал всем священникам обрить бороды и носить штатское платье. В воп¬росе о церковных имуществах он действовал столь же решительно. Ссылаясь на волнения крестьян в церковных вотчинах, он учредил в Москве новую коллегию экономии для управле¬ния церковным имуществом, подведомственную сенату. Вместо «духовных персон» в церковные вотчины были назначены офицеры для управле¬ния и «защищения крестьян от всяких обид...».
И вот о таком «демократе» и «патриоте» свою речь Воейков заканчивает призывом встре¬тить в случае надобности за отечество смерть на эшафоте:
— Воззри на собравшихся здесь юных рос¬сиян,— обращается он запальчиво к тени Пет¬ра III,— оживленных пламенною любовию к отечеству! И если нужна кровавая жертва для его счастия, вот сердца наши! Они не боятся кинжалов! Они гордятся такою смертию. Сам эшафот есть престол славы, когда должно уми¬рать на нем за отечество!
Правда, следует сказать, что фигура правя¬щего в то время российского императора Пав¬ла I (сына Петра III и Екатерины II) была еще более мрачной. Он ввел в государстве военно-полицейский режим, в армии — прусские по-рядки, а епископат окончательно превратил из князей церкви в государственных должностных лиц, награждая их за верную службу светски-ми орденами.
8 марта 1801 года Воейков произнес речь «О героизме», в которой идеалу мирного филосо¬фа противопоставлял образ гражданина, жерт-вующего жизнью ради освобождения оте¬чества. По сути дела, Воейков выражал мне¬ние дворян, сочувствующих заговорщикам про¬тив императора.
11 марта 1801 года Павел I был убит.
Вскоре после этого события на мартовском заседании Дружеского литературного общества Алексей Мерзляков прочитал «Оду на раз¬рушение Вавилона», в которой были смелые строчки: «Тиран погиб тиранства жертвой», исчез «Своей земли опустошитель, народа свое¬го гонитель».
А Александр Воейков в речи от 11 мая 1801 года «О предприимчивости» доказывал, что предприимчивость свергает с престола ти¬ранов, освобождает народы от рабства, обнажа¬ет хитрости обманщиков, открывает ослеплен¬ным народам в жрецах — их коварных туне¬ядцев, в богах — истуканов.
Но эти высокопарные слова в пользу револю¬ционности зарождающейся в России буржуазии с годами поблекли, как мишура. Видимо, не случайно Андрей Тургенев, сам настроенный вольнолюбиво, слушая Воейкова, напоминал об осторожности своим единомышленникам.
— Отчего говорим мы так часто о вольно¬сти, о рабстве,— спрашивал он у присутствую¬щих на заседании,— как будто собрались здесь для того только, чтобы разбирать права чело¬века?
И в то же время Андрей Тургенев призывал друзей по обществу готовить себя к тому време¬ни, когда отечество, когда страждущая, при-тесненная бедность будет требовать помощи.
Влияло Дружеское литературное общество и на развитие мировоззрения Андрея Кайсаро¬ва, на его оценку исторических событий. На за¬седаниях общества он произнес речи «О само¬любии», «О кротости», «О том, что мизантропов несправедливо почитают бесчеловечными». Первая его речь 9 февраля 1801 года хотя и содержала призыв и готовность «умереть за добродетель», но не вышла за рамки рассужде¬ний на моралистическую тему. 29 марта 1801 года в речи «О том, что мнение о славе зависит от образа воспитания» Кайсаров был смелее и последовательнее. «Если развернуть, любезные друзья, книгу бытия мира,— говорил он,— если прочесть имена всех тех, кого свет признает великими, то едва ли не найдем в том числе десятую часть, по справедливости заслу¬живающих такое имя, едва ли история прочих не будет написана кровию тысяч несчастных жертв, подпавших безумному их честолюбию. И сии-то, кровожаждущие тигры почитаются великими». Желание славы, направляющее, по мнению Кайсарова, стремления таких людей, имело бы иной характер, если бы поэты не упот¬ребляли во зло дара своего, если бы они не прославляли плачевного разорения целых империй, не прославляли бы того пламени, кото¬рым пожжены несчастные жители мирных де¬ревень...
На заседаниях Дружеского литературного общества восемнадцатилетний Василий Жуков¬ский произнес речи: «О дружбе», «О счастье», «О страстях».
— Мы живем в печальном мире и долж¬ны — всякий в свою очередь — искать горести, назначенные нам судьбой,— говорил он своим друзьям.
С карамзинских позиций Жуковский пытался доказать субъективность представле¬ний о счастье, а следовательно, и общественных переменах:
— Действительность — одни фантомы, страшный образ которых приводил меня в тре¬пет и ужасал мое воображение, человек должен искать свое счастье во внутреннем расположе¬нии своей души.
Такая постановка вопроса объяснялась, ви¬димо, религиозными соображениями.
- Кто препятствует мне сделать себя неза¬висимым от людей, посреди которых рождают¬ся беды и горести? — спрашивал запальчиво мо¬лодой Жуковский,— кто препятствует мне, не отделяясь совершенно от мира, отделить от него свое счастие, очертить около себя круг, который бы житейские беды преступить не дерзали? Мое счастье во мне, пускай оно во мне и останется, и оно будет едино — несмотря на все преврат¬ности, которые принужден буду я испыты¬вать.
Как это все похоже на прежние настроения Андрея Тургенева!
Александр Тургенев поддержал Жуковского в своей речи «О том, что люди по большей части сами виновники своих несчастий и неудовольст¬вий, случающихся в жизни».
Жуковский утверждал:
— Человек, ежели ты несчастлив, обвиняй самого себя.
Александр Тургенев спрашивал:
— Кто источник зла, разлитого во вселен¬ной?
И отвечал:
— Ты сам, в тебе источник зла, испорченная воля твоя, твое воображение.
Но иное мнение было у других членов об¬щества. Алексей Мерзляков сказал одну из са¬мых острых своих речей, в которой открыто полемизировал с Жуковским и Александром Тургеневым, доказывая, что для бесправного и оскорбленного человека необходимым условием счастья является изменение реального харак¬тера его существования. В речи «О трудностях учения» Мерзляков высказался о препятствиях, стоящих на пути стремящихся к знанию разно¬чинцев, галломании, презрении дворянства к России вообще и русской науке в частности.
- Величайшие гении умирают при самом своем рождении,— с жаром говорил Мерзляков.— Бедность, зависть, образ правления — все во-оружается против него — нельзя вместе думать о науках и насущном хлебе; молодой человек берется за книгу и видит подле себя голодную мать и умирающих братьев на руках ее... Здесь видите вы молодого художника; он не имеет покровителей; блистательные ранние успехи его возбуждают внимание! Зависть от него тре¬бует всего того, чего сама не имеет; своенрав-ный вельможа делает раба из его гения... Ска¬жут мне, что он может находить сам в себе уте¬шение. Бедное утешение пресмыкаться между тысячью сомнений, находить везде мертвую ужасную толпу, которая убивает душу, видеть, повсюду предрассудки... Бедное утешение знать свою цену и унижаться перед нестоящими.
Полемика в Дружеском литературном обще¬стве, при всей ее исторической незрелости,  вырабатывала характер отношения начи¬нающих писателей к действительности. Опре¬делялись основные тенденции их  мировоззре¬ния, шла учеба у талантливых отечественных и зарубежных мыслителей  и  писателей, приоб¬щение к мировому культурному процессу, реша¬лась судьба отечественной литературы и политической мысли. И в этих спорах по-прежнему был ведущим Андрей Тургенев. Он умел соеди¬нять разнородные элементы, входящие в состав этого общества. Удавалось это еще и потому, что он сам был богато одаренной натурой — свободно владел стихом, был остроумен, а иног¬да и остер на язык, искренне предан своим де-лам и своим друзьям. Все это значительно уве¬личивает авторитет и влияние личности во всякой общественной организации, тем более — в творческой.
Свои взгляды на русскую литературу Андрей Тургенев подробно изложил в трех речах в Дружеском литературном обществе. Только вместе взятые, эти речи могут дать полное представление о мировоззрении молодого поэта и критика. В своей речи «О поэзии и злоупотреб¬лении оной», произнесенной на собрании Дру¬жеского  литературного общества   16  февраля 1801 года, Андрей Тургенев высказался против заказных конъюнктурных восторгов одических поэтов, против лести и похвал по адресу тира¬нов-монархов,   сильных   мира   сего.   Тургенев дерзнул упрекнуть и Ломоносова, обвиненного еще Радищевым за то, что тот «льстил похва¬лою в стихах Елизавете», например, в «Оде на день восшествия на всероссийский престол ее величества государыни императрицы Елисаветы Петровны 1747 года». Запальчиво звучали слова Тургенева:   
- Смею сказать, что великий Ломоносов, творец Российской поэзии, истощая все свои дарования на похвалы монархам, мно¬го потерял для славы своей. Бессмертная муза его должна была избрать и предметы столь же бессмертные, как она сама, в глазах беспри¬страстного потомства…
Андрей Тургенев упрекал не менее принци¬пиально за разменивание поэтического дарова¬ния на лесть к тирану Павлу I первых стихо¬творцев XVIII века — Г. Р. Державина и осо¬бенно М. М. Хераскова.
В последние годы своей жизни Херасков за¬нимал пост одного из кураторов (попечителей) Московского университета. Еще студентом Анд¬рей Тургенев называл высшее начальство «за¬бавным старичком». Но в своем дневнике он бо¬лее откровенен. «Вышел Царь, поэма М. М.(«Царь, или Освобожденный Новгород», 1800 год.— Б. Р.),— записал Андрей 31 марта 1800 года.— Седой старик не постыдился по¬срамить седины своей подлейшими ласкатель¬ствами, а притом без всякой нужды. Какое предисловие. Какой надобно иметь дух, чтобы так нагло, подло, бесстыдно писать, и от лица истины какая мораль: Законов выше княжьи троны! — и ему семь¬десят лет; и его никто ни в чем не подозревает; и он же после будет говорить, что проповедовал ис¬тину, исправлял людей, был гоним за правду! Они и не чувствуют, как унижают и посрамляют поэзию!»
Слушая резкие высказывания Андрея Тур¬генева об одах Хераскова, Василий Жуковский не мог не вспомнить, что в четырнадцать лет по предложению Прокоповича-Антонского на¬писал оду «Благоденствие России, устрояемое великим ее самодержцем Павлом  Первым», на¬зывая его милостивым, мудрым и просвещен¬ным монархом. Эту оду Жуковский читал на публичном акте в присутствии Хераскова. От старости высокий гость дремал, и, видя это, юный поэт от смущения и досады читал оду не¬внятно, без подъема.
Пародируя оды на царей, Андрей Тургенев написал «Оду на день моего рождения»; не одобренный московской цензурой текст зате¬рялся.
Надо отдать должное Андрею Тургеневу в том, что, сурово осуждая в своей речи содержа¬ние льстивых царям од, он, однако, призывал к возрождению высоких одических традиций, но при условии соединения в них, одах, патриоти¬ческой важности и свободолюбия.
Особенно волновало Андрея Тургенева со¬стояние русской драматургии. Понимая, что драматургия по своему характеру должна быть тесно связана с общественным сознанием и обя¬зана влиять на воспитание чувств и воззрения людей, он видел пути ее развития в националь¬ном, народном духе. Разговор на эту тему с Мерзляковым и Жуковским записан Тургене¬вым 20—21 декабря 1800 года. Театр, по мне¬нию Тургенева, испортил Сумароков, заставляя говорить Олегов, Святополков и прочих героев русских низменным языком Расиновых галло-греческих героев. Но плохо не только отсутствие самобытности, считает Тургенев. С требованием отражать народный дух и характер в произведе¬нии неразрывно связан и долг писателя и поэта служить своим трудом интересам своего на¬рода.
Изменилось отношение Андрея Тургенева и к немецкой литературе. Решительно осудив влияние французского театра на русскую дра¬матургию XVIII века, в тех же записках Турге¬нев предостерегает: «Удариться в подражание немецкому театру не значит это исправить. Зло все то же, только с другой стороны: это две кри¬вые дороги; средняя — прямая, настоящая не пробита». Эти высказывания содержат ключ к пониманию конечной цели сложных исканий литературного критика.
В конце марта 1801 года двадцатилетний Андрей Тургенев произнес на заседании Дру¬жеского литературного общества дерзкую речь «О русской литературе».
- О русской литературе! — начал страстно говорить оратор.— Можем ли мы употреблять это слово? Не одно ли это пустое название, тог¬да когда вещи в самом деле не существуют? Есть литература Французская, Немецкая, Англий¬ская, но есть ли русская? Читай английских поэтов — ты увидишь дух англичан; то же и с французскими и немецкими; по произведениям их можно судить о характере их наций, но что можешь ты узнать о русском народе, читая Ло¬моносова, Сумарокова, Державина, Хераскова, Карамзина, в одном только Державине найдешь малыя оттенки русского, в прекрасной Повести Карамзина «Илья Муромец» также увидишь русское название, русския стопы и больше ниче¬го. Театральные наши писатели вместо того, чтобы вникать в характер Российского народа, в дух российской древности и потом в частные характеры наших древних Героев, вместо того, чтобы показывать нам, по крайней мере на теат¬ре, что-нибудь великое, важное и притом ис¬тинно русское, нашли, что гораздо легче, изо¬бразив на декорациях вид Москвы и Кремля, заставить действовать каких-то нежных, крас-норечивых французов, назвав их Синавами, Труворами и даже Миниными и Пожарскими и пр. Если бы во время представления «Димит¬рия Самозванца» восстал бы из гроба сам Ди¬митрий, думаю, он долго бы забавлялся сим зрелищем, не отгадывая, что оно значит, если бы не услышал наконец своего имени и набатного колокола. Вам самим отдаю на суд, любезные друзья! Могли бы только быть у нас, если бы мы воспользовались во всем пространстве на¬шею древностию, древними характерами рос¬сийских Князей, нашими древними происшест¬виями? Мы подражаем французским; но фран-цузы так оригинальны в своих трагедиях, что и самых греков и римлян превратили во францу¬зов, а мы, напротив, утратили всю оригиналь¬ность, всю силу русского духа. При сем случае осмелюсь сделать одно замечание. Если уж не¬пременно должно было нам подражать, то ка¬жется, гораздо сроднее было с духом нашего народа подражать в театре английском, а не французском.
- Теперь только в одних сказках и песнях на¬ходим мы остатки русской литературы, - продолжал Андрей Тургенев, -  в сих-то драгоценных остатках, а особливо в песнях, на¬ходим мы и чувствуем еще характер нашего на¬рода. Они так сильны, так выразительны, в ве¬селом ли то или в печальном роде, что над вся¬ким непременно должны произвести свое дейст¬вие. В большей части из них, особливо в пе¬чальных, встречается такая пленяющая уны¬лость, такия красоты чувства, которых тщетно стали бы искать мы в новейших подражатель¬ных произведениях нашей литературы. Но трудно уже переменить то, чего, кажется, никто и не подозревает. По крайней мере, теперь нет никакой надежды, чтобы когда-нибудь процве¬тала у нас истинно русская литература. Для сего нужно, чтобы мы и в обычаях, и в образе жизни, и в характере обратились к русской оригинальности, от которой мы удаляемся еже¬дневно. Посмотрим теперь на состояние нашей литературы. Какова она есть, позвольте мне, любезные друзья, сообщить вам о сем некоторые мысли. Может быть, вы их найдете странными, но я полагаюсь на ваше дружеское снисхожде¬ние и требую искренних ваших советов и на-ставлений...
Вот так прозвучала в речи Андрея Тургене¬ва критика Карамзина: «Он более вреден, неже¬ли полезен нашей литературе...» И это о челове¬ке, который в момент произнесения обвинения был в апогее своей славы!
- Он вреден потому еще более, что пишет в своем роде прекрасно, - запальчиво говорил Тургенев, - пусть бы русские продолжали писать хуже и не так интересно, только бы занимались они важнейшими предметами, писали бы ориги¬нальнее, важнее, не столько применялись бы к мелочным родам...
Но именно в эти годы А. М. Карамзин всту¬пал в главный этап своей жизни, решив занять¬ся только историей Русского государства.
Андрей Тургенев ждал, он требовал появле¬ния в русской литературе гения, еще не зная, конечно, его имени, не подозревая, что этот ге¬ний родился и уже слушает русские песни и сказки — Пушкину шел второй год. Призыв Тургенева звучал, высоко, а главное, пророчески:
- Мы сами имели Петра Великого, но такой человек для русской Литературы должен быть теперь второй Ломо¬носов, а не Карамзин. Напитанный русскою оригинальностью, одаренный творческим да¬ром, должен он дать другой оборот нашей Ли¬тературе; иначе дерево увянет, покрывшись приятными цветами, но не показав ни широких листьев, ни сочных, питательных плодов.
Эта речь вызывает удивление дерзостью мо¬лодого критика, настойчиво предъявляющего к русской художественной литературе патрио¬тические требования — истинного реализма и народности. С исторической точки зрения, речь Андрея Тургенева «О русской литературе» цен¬на как проявление такой веры, такой граждан¬ской смелости литератора-патриота, какие, встречаются нечасто. Но встречаются!
Пункт III законов Дружеского литератур¬ного общества предусматривал, что «всякие три месяца должны быть экстраординарные собра¬ния или торжества. Каждый из сих праздников может носить на себе особенное имя — иной посвящается отечеству, другой — которой-ни¬будь из добродетелей, третий, например, поэ¬зии...».
Как ни важно было слово «О русской литературе», наибольшее значение Андрей Тур¬генев придавал своей речи «О любви к отечест¬ву», с которой он выступил на собрании Друже¬ского литературного общества 7 апреля 1801 го¬да.
Празднество членов общества, посвященное отечеству, началось, как и все заседания моло¬дых единомышленников, исполнением гимна кружковцев, которым стало стихотворение Мерзлякова «Гений дружества»:
...Да будет дружество священно!
И, добродетели лучом
Небесным, чистым озаренно,
Да будет славно в мире сём!

Потом выступали Алексей Мерзляков, Андрей Кайсаров и Андрей Тургенев.
Мерзляков прочитал стихотворение «Слава», что было хорошей увертюрой к речи Тургенева и определило восторженную гражданско-пат-риотическую атмосферу всего праздника.
Патриотизм Андрея Тургенева окрашен в свободолюбивые тона:
- Не им ли одушевлены были величайшие герои древности, которых па¬мять, и по ныне для нас священная, подобно чистому пламени воспламеняет нас к великим делам, заставляет презирать смерть, дабы или же здесь же сделать отечество свое благополуч¬ным, или в небесах найти другое отечест¬во, — говорил Андрей Тургенев.
Служение родине он не смешивал, а даже противопоставлял служению царю. Обращаясь к отечеству, он продолжал:
- О ты, пред которым в сии минуты благоговеют сердца наши в вос-торге радости! Цари хотят, чтоб перед ними пре¬смыкались во прахе рабы, пусть ползают пред ними льстецы с мертвою душою, здесь пред то¬бою стоят сыны твои! Благослови все предприя¬тия их! Внимай нашим священным клятвам! Мы будем жить для твоего блага; ты, может быть, забудешь, оставишь детей, но дети твои никогда, нигде тебя не забудут. - Андрей Турге¬нев призывал вставших от торжественного волнения единомышленников: - Но, друзья! Какая бы ни была судьба наша — будем тверды!
Эта речь перекликается с наиболее извест¬ным стихотворением Андрея Тургенева «К оте¬честву»:
Сыны отечества клянутся,
И небо слышит клятвы их!
О как сердца в них сильно бьются!
Не кровь течет, но пламя в них.
Тебя, отечество святое,
Тебя любить, тебе служить —
Вот наше звание прямое!
Мы жизнию своей купить
Твое готовы благоденство;
Погибель за тебя — блаженство;
И смерть — бессмертие для нас!
Не содрогнемся в страшный час
Среди мечей на ратном поле;
Тебя, как Бога, призовем,
И враг не узрит солнца боле —
Иль мы, сраженные, падем —
И наша смерть благословится! —
Сон вечности покроет нас;
Когда вздохнем в последний час,
Сей вздох тебе же посвятится!

Ранняя редакция этого стихотворения была опубликована без подписи в сборнике сочинений учащихся университетского пансиона «Разго¬воры о физических и нравственных предметах» в Москве в 1800 году.
В этом произведении молодой автор попы¬тался практически соединить торжественность формы с гражданственностью содержания. Речь «О любви к отечеству» можно считать идейным основанием эстетических взглядов Тургенева, изложенных в его речах «О поэзии и злоупотреблении оной» и «О русской литера¬туре». Все три речи Тургенева — явления дале¬ко не заурядные, доказывающие значительный литературный талант истинного патриота свое¬го отечества.
Долго, а может быть, всю жизнь вспоминали друзья расставание в тот холодный, еще по-зим¬нему сумрачный, но праздничный для них ап¬рельский день, и свою необычную молодую компанию в развалившемся от времени доме, окруженном садом и прудами. Вспоминали прощальные звуки гимна, проникновенные сти¬хи Алексея Мерзлякова, задушевное исполне¬ние Василием Жуковским любимой в то вре¬мя в Москве песни Карамзина «Прости».
Вспоминали и себя, молодыми, горячими, готовыми на высокие клятвы и пожертвования своей жизнью ради возрождения отечества. Вспоминали и произнесенную главную клятву любви к ожидающей воли России вслед за сво¬им председателем и учителем, таким же юным и дерзким Андреем Тургеневым.
Позже Василий Жуковский в элегии «Ве¬чер» выразил эти воспоминания с щемящей душу тоской:
О братья! о друзья! где наш священный круг?
Где песни пламенны и музам и свободе?
Где Вакховы пиры при шуме зимних вьюг?
Где клятвы, данные природе?
Хранить с огнем души нетленность  братских уз?

Андрей Тургенев всю свою жизнь стремился к активной деятельности и менее всего хотел за¬ниматься литературой как частным делом. Сло¬во поэта для него означало общественную дея¬тельность, государственный поступок. Высту¬пив организатором Дружеского литературного общества, он стремился оказать практическое воздействие на современный литературный про¬цесс.
В двадцатилетнем возрасте он дерзнул на первые общественные поступки. В его речах на собраниях общества была изложена определен¬ная литературная и общественно-эстетическая программа.
Итак, главные требования Андрея Тургене¬ва к русской литературе, правильному пути ее развития следующие: оригинальность и само¬бытность, непринужденность, живость, естест¬венность. Отражение в произведениях русского харак¬тера и духа русской нации; выбор важных и великих сюжетов, способных бередить и потря¬сать душу, уход от «мелочных родов»; выраже¬ние значительных предметов в важнейших, эпических формах. Независимость литературы от власти, защита интересов отечества и народа, отстаивание чаяний людей неимущих, законно и невинно притесняемых, лишенных всех своих человеческих прав.
Программа Тургенева была оригинальной программой критика нового типа. Понимал ли он несовершенство своего манифеста? Может быть. Но важно то, что Тургенев считал необходимым ставить перед литературой большие идейно-эстетические задачи, опираясь при этом на ох¬ват и осмысление как русской, так и западно¬европейской литературы. Андрей Тургенев пы¬тался понять развитие литературы в системе развития народной жизни. Ему чужда была на¬циональная ограниченность, но более вредным он считал подражательность отечественной ли¬тературы инородным образцам. Самое ценное достижение критика и поэта Андрея Тургенева в том, что он первым из современников остро поставил вопрос о народности русской литера¬туры.

Первые же заседания общества обнаружили принципиальные расхождения его членов в по¬нимании задач и характера деятельности со-здаваемого литературного объединения. С сер¬дечным сожалением видел Андрей Тургенев, что общество разделено на две части.
Это признавал и Василий Жуковский в пись¬ме Андрею Тургеневу: «...Мне кажется, что Мерзляков (хотя с ним мне всегда было весело быть вместе, потому что он человек необыкно¬венный) не был со мною таков, каким бы я же¬лал его видеть; например, между нами не было искренности; если мы и говорили друг с дру¬гом, то вообще всегда говорили о посторонних материях; одним словом, мне всегда казалось, что я мало для него значу, и от этого он мало на меня имел влияния...».
Андрей Тургенев, Алексей Мерзляков, Андрей Кайсаров рассматривали литературу как средство выражения гражданственных, патриотических идей. Поэтому и сама цель объ¬единения была для них не только литературной, но и общественно-воспитательной.
Василий Жуковский, Михаил Кайсаров, Александр Тургенев и позднее — Семен Родзянко проповедовали интимно-лирическую те¬матику в поэзии.
Дружеское литературное общество ярко от¬разило основные тенденции литературного про¬цесса тех лет.
Уже в начале заседаний общества Андрей Тургенев видел, что многие члены никогда не думали быть между собою друзьями.
Споры вызывало даже понимание первого слова в названии общества — дружеское. Жу¬ковский считал жертву основой морали, отка¬зывался признать дружбой союз, не основанный на безропотном самопожертвовании, отказе от собственных эгоистических интересов. Мерзля¬ков же считал, что польза — тот магнит, кото¬рый собрал с концов мира рассеянное челове-чество. Польза — то существо, которое соедини¬ло членов общества, и надо раскрыть пользу, которую каждый из его членов надеется полу¬чить от собрания.
Что же, выходит, Дружеское литературное общество, оказалось, не было дружеским?
Ответить однозначно на этот вопрос трудно. Один из ответов дает Гегель в своей «Эстетике»:
«Лишь юность, когда индивиды живут еще в общей неопределенности их действительных отношений, есть то время, когда они соединя¬ются и так тесно связываются друг с другом в едином умонастроении, единой воле и единой деятельности, что дело одного тотчас же стано¬вится делом другого.
Этого уже нет больше в дружбе мужчин. Обстоятельства жизни мужчины идут своим че¬редом и не допускают осуществления его целей в таком прочном единении с другим, чтобы один не мог ничто совершить без другого. В зре¬лом возрасте люди встречаются друг с другом и снова расстаются, их интересы и дела то рас¬ходятся, то объединяются. Дружба, тесная связь помыслов, принципов, общая направленность остаются, но это не дружба юношей, в которой никто не решает и не приводит в исполнение того, что не становилось бы непосредственным делом другого».
Александр Тургенев боялся, что каждый из друзей общества, какими были милые его серд¬цу Мерзляков и Жуковский, когда покороче узнают свет и людей, ослабят дружеские связи с ним. Он хотел верить в обратное.
 «Тем с боль¬шим рассудком полюбим друг друга, удостоверясь в нашей взаимной привязанности,— след¬ствие товарищества, благодетельное следствие нашей молодости. По крайней мере, я Мерзлякова и Жуковского никогда, никогда не забуду, никогда не истребится во мне к ним то, что я теперь чувствую,— записывал девятнадцати¬летний юноша Александр Тургенев в своем дневнике.— Пусть разборчивая холодность зай¬мет места разгоряченного воображения и юной пылкости; но она тем больше удостоверит меня, и холодный рассудок сожмет, может быть, мое сердце для друга, но — не для них; и согреваю¬щее дружество оттаит и в старости оледенелое, опытное, бедное сердце… Теплота дружбы будет действительна на грудь мою; дай Бог... чтобы эти простые сердеч¬ные ощущения не затмились, дай Бог, чтобы не переменились они. На Мерзлякова грудь я на-деюсь, как на вечную гранитную скалу. Жуков¬ский добр, очень добр; лишь бы только мрачная злоба людей не впечатлела, не врезала в мягкое сердце недоверчивости, ненависти к людям».
Мог ли записывающий эти строки юноша знать, сколько участия в его судьбе и судьбе его брата, декабриста Николая Ивановича Тургенева, при-мет Жуковский после разгрома восстания ни Сенатской площади, что оба будут обязаны ему чуть ли не своей жизнью?!
Дружеское литературное общество — союз добрых, здоровых, веселых молодых людей, по характеристике Тургенева, чувствующих цену жизни, наслаждающихся жизнью,— просу¬ществовало недолго. Речь, произнесенная на первом собрании, помечена в его протоколах 12 января 1801 года, на последнем — стоит да¬та 1 июня 1801 года. Тетрадь из Тургеневского архива (№ 618) содержит полностью «Речи, го¬воренные в собрании Общества»; всего было произнесено 23 речи.
На заключительном заседании общества, подводя итоги его деятельности, Андрей Турге¬нев спросил своих друзей:
- Неужели когда-ни¬будь забудем мы тот радостный день, в который детскими руками сыпали мы на алтарь отечест¬ва нежные цветы усердия, любви и преданно¬сти?!
На этот вопрос Жуковский ответил в стихо¬творном послании Александру Тургеневу поз¬же, в сентябре 1813 года:

О! не бывать минувшему назад!
Сколь весело промчалися те годы,
Когда все мы, товарищи-друзья,
Делили жизнь на ложе у Свободы!
Беспечные, мы в чувстве бытия,
Что было, есть и будет, заключали,
Грядущее надеждой украшали —
И радостным оно являлось нам!
Где время то, когда по вечерам
В веселый круг нас музы собирали?
Нет и следов; исчезло все — и сад,
И ветхий дом, где мы в осенний хлад
Святой союз любви торжествовали
И звоном чаш шум ветров заглушали!

(Тургеневу в ответ на его письмо*).

В ноябре 1801 года Андрея Тургенева пере¬вели по службе в Петербург. Первый раз выез¬жал он из Москвы один, без семьи. 12 ноября все Тургеневы и друзья провожали Андрея от Три¬умфальных ворот за 26 верст до станции Черная Грязь. Расставание было грустным. Потом уехали в Петербург и братья Кайсаровы. Алек¬сей Мерзляков пробовал привлечь в Друже¬ское литературное общество новых людей. Но споры на заседаниях еще больше обостри¬лись. Жуковский перестал участвовать в этих заседаниях и сообщил об этом Андрею Тур¬геневу.
Но никто из членов Дружеского литератур¬ного общества не сомневался в пользе дела, ко¬торое начал Андрей Тургенев.
Василий Жуковский считал, что весь энту¬зиазм к доброму, все благородное, что он имел, все лучшее в его душе принадлежало Андрею Тургеневу.
Алексей Мерзляков признавался, что ему многое дали «правила, которые приобрел в не¬забвенном, может быть, уже невозвратимом для нас любознательном обществе словесности, где мы, поистине управляемы благороднейшею целию, все в цвете юности, в жару пылких лет, одушевленные единым благодетельным чувст¬вом дружбы, не отравляемые частными выго¬дами самолюбия, учили и судили друг друга в первых наших занятиях...».
Только Александр Воейков посмел посме¬яться над членами Дружеского литературного общества в нашумевшем памфлете «Дом су-масшедших», который он писал почти до конца своей жизни.
Дружеские связи между членами общества не прерывались до конца жизни. Андрей Турге¬нев писал Василию Жуковскому: «Вот еще од¬но прошу тебя, как друга, чтобы ты всем сооб¬щил. Я и, может быть, еще некоторые очень привязаны к нашему собранию. Вот предложе¬ние мое всем членам. Я бы желал, чтобы в дни двух торжеств наших — 1-е или 7-е апреля, другого не помню — каждый из нас их празд¬новал, где бы он ни был. Это многим из нас будет очень приятно; другие сделают, по край¬ней мере, из снисхождения. Вообрази, что один, например, будет в Париже, другой — в Лондо¬не, третий — в Швеции, четвертый — в Москве, пятый — в Петербурге, и что все они в эти дни духом своим будут вместе. Каждый будет знать, что все, не говорю члены собрания, но душевные друзья его о нем думают. Эта мысль стоит чего-нибудь. Скажи искренно, нравится ли это тебе? Но это должно нравиться, если бы и собрание не нравилось; а оно, право, много, много имело бы приятного».
Не эти ли чувства подвигнули А. С. Пушкина и его друзей ежегодно праздновать день тор¬жественного открытия Лицея? И вторят Андрею Тургеневу чувства и мысли Пушкина в его сти¬хотворении «19 октября»:
Я пью один, и на брегах Невы
Меня друзья сегодня именуют...

Дружеское литературное общество породило творчески-духовную атмосферу общности слу¬жителей муз. Это преддекабристское поколение передовых молодых людей, переживающих глу¬бокую эволюцию и несущих эстафету к новым общественно-литературным поколениям.


Невинность сердца
В Петербурге Андрей Тургенев служил в Колле¬гии при Министерстве иностранных дел. Но служба поэту приносит мало удовлетворения. «Все эти дни,— писал он в Москву,— был я занят и теперь еще занят претруднейшим пере¬водом из Коллегии, которого и теперь еще не кончил, а торопят непременно; вчера писал до того, спина и глаза заболели».
В феврале 1802 года Иван Петрович Турге¬нев со всей семьей прибыл в Петербург доби¬ваться разрешения для Александра Тургенева учиться за границей в Париже или Геттингене. Андрей был рад встрече с родными, был счаст¬лив, что Александру разрешили учиться в зна¬менитом Геттингенском университете.
В 1802 году было учреждено Министерство народного просвещения. Должность директора университета упраздняли и назначали ректора, избираемого из профессоров. Занимающий пост директора Московского университета Иван Пет¬рович Тургенев был сильно огорчен, ему важно было уйти в отставку достойно, с пенсией, но куратор университета написал на него донос в Петербург. Иван Петрович обратился к друзьям и сыну за помощью, написал письмо Г. Р. Державину, с которым переписывался изредка и раньше. Все хлопоты закончились тем, что он при отставке получил пенсию в жалованье и ор¬ден. Выйдя в отставку, Иван Петрович купил дом на Маросейке и поселился там.
Поработав недолго в Петербурге, Андрей Тургенев был направлен курьером в Вену, а в конце мая 1802 года начал служить в Венской комиссии в должности императорского секре¬таря.
Из Вены Андрей Тургенев выезжал в июле 1802 года в Карлсбад и побывал в Праге.
В Карлсбаде он задумал журнал в виде пи¬сем к Жуковскому и Мерзлякову. Начал он так: «Любезнейшие друзья, Василий Андреевич и Алексей Федорович! Ни с кем мне так не прият¬но говорить о себе и о вас, и о чем бы то ни было, как с вами, а я сам удивляюсь, отчего я так редко пользуюсь этим удовольствием. Я же уве¬рен, что и вам приятно читать мои письма».
На журнал Андрея Тургенева оказали влия¬ние «Письма русского путешественника» Ка¬рамзина. Он описывал и природу, и свое вре-мяпрепровождение. Вот, например, его отчет-размышление о Дице: «Вчера был в концерте... Видел сумасшедшего Дица! Сумасшедшего! Что такое сумасшествие! Может быть, сума¬сшествие человека делает торжество артиста. Что же это? Разберите, психологи! Это достой¬но, очень достойно внимания! Нет, можно ли сметь называть это сумасшествием, когда от тех же причин, вероятно, он величайший человек в музыке. Его сумасшествие есть созерцание совершенства гармонии, его сумасшествие выше ума умных, рассудительных людей!». Узна¬ется автор переводов писем Вертера.
Многое можно узнать о жизни Андрея Тур¬генева за рубежом из этого журнала. Он мечтал съездить в Веймар и узреть лицом к лицу Шил¬лера, Гёте, Гердера, Коцебу... Но это, увы, не осуществилось. Только портреты Шиллера и Шекспира удалось Андрею прислать своим друзьям.
В Вене ему посчастливилось видеть Гайдна, который дирижировал в концерте своим произ¬ведением. Андрей с величайшим наслаждени¬ем слушал, чувствуя и понимая все, что выра¬жала музыка Гайдна. В Дружеском литератур¬ном обществе горячо любили этого композито¬ра. Жуковский перевел либретто немецкого пи¬сателя Ван-Свитена для оратории Гайдна, сде¬ланной по мотивам поэмы Томсона «Времена года».
В Праге Андрей Тургенев познакомился с Августом  Мейснером,   произведения  которого воспитанники   университетского   пансиона,   в том числе и братья Тургеневы, переводили и публиковали.
Андрею Тургеневу пришлось выполнять необычную услугу. В 1802 году в Геттингене вышли первые две части  «Нестора» — труда по всеобщей истории, источниковедению, истории русского летописания. Автор этого труда — Aвгуст Людвиг Шлецер, немецкий историк, филолог, приглашавшийся в свое время на русскую службу   в   качестве   адъюнкта   Петербургской Академии наук. Посвятив «Нестора» императо¬ру Александру I, профессор русской истории Геттингенского   университета   Шлецер   послал ему 1 мая 1802 года экземпляр с письмом через немецкое посольство к знакомому из Министер¬ства иностранных дел в Петербурге. Вместе с «Нестором» профессор послал для поднесения императрице картину, вышитую его женой на шелке. Но посылка затерялась в пути. Алек¬сандр Тургенев просил брата Андрея разыскать пропажу. И поиски увенчались успехом. Шле¬цер просил императора принять благосклонно в подарок «Нестора», что может побудить ученый мир к серьезному изучению русской истории.
Но не шлецеры были «серьезными» летопис¬цами Русского государства, а М. В. Ломоносов, М. М. Щербатов, В. Н. Татищев, Н. М. Карамзин, который в эти годы уже работал над «Ис¬торией Государства Российского».
В своем венском дневнике 3 ноября 1802 го¬да Андрей записал: «Вчера пришла ко мне прекрасная мысль. Не надобно, чтобы греки и римляне (говорю о трагедиях, и не  одних трагедиях) давали вес словам: гражданин, права гражданина, отечество, свобода и пр. Надобно, чтобы это было для них нечто обыкновенное, чтобы они думали, что иначе и быть не может. Оттого и редко бы поминали о них; но весь ход их действий, всякая их мысль, каждый посту¬пок показывал бы ясно, что они такое, и отли¬вал бы, так сказать, их стиль жизни в полную силу чувств».
Такой стиль жизни был у Андрея Тургенева и у его друзей.
Когда Карамзин стал выпускать журнал «Вестник Европы», он просил и молодых лите¬раторов — Андрея Тургенева, Алексея Мерзлякова, Василия Жуковского и других — достав¬лять ему сочинения. В июле 1802 года в «Вест¬нике Европы» напечатана «Элегия» Андрея Тургенева с примечанием Карамзина: «Это со¬чинение молодого человека с удовольствием по¬мещаю в «Вестнике». Он имеет вкус и знает, что такое пиитический слог». И это оценка мас¬тера, который сам был первым, кто стал приви¬вать литературный вкус в России. И не тени обиды за острую критику в его адрес молодого автора, слухи о которой, конечно, дошли до Ка¬рамзина. И при том, что в этом стихотворении отзвуки этой критики:

Напрасно хочешь ты, о добрый друг людей,
Найти спокойствие внутри души твоей...

Стихотворение это — веха в русской поэзии. Элегия начиналась строками:
Угрюмой осени мертвящая рука
Уныние и мрак повсюду разливает...

Пушкин в своем стихотворении «Осеннее утро» пе¬рефразировал тургеневскую строфу: «Уж осени холодною рукой...»
Друзья Тургенева, особенно Василий Жу¬ковский и Андрей Кайсаров, нередко в разгово¬ре о своем «предводителе» любили процитиро¬вать некоторые афористические строчки из его элегии:
И в самых горестях нас может утешать
Воспоминание минувших дней блаженных!
Или:
На камне гробовом печальный, тихий гений
Сидит в молчании с поникшей головой...

И вспоминали часто повторяемые Андреем Тургеневым фрагменты из стихотворений сенти¬ментального английского поэта Томаса Грея, оказавшего влияние на это настроение автора.
В декабре 1802 года в «Вестнике Европы» опубликована переведенная Василием Жуков¬ским «Греева элегия» «Сельское кладбище» с подзаголовком «Переводчик посвящает А. И. Т-у». Она начиналась:
Уже бледнеет день, скрываясь за горою.
Шумящие стада толпятся над рекой;
Усталый селянин медлительной стопою
Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой...

Сам Жуковский считал начальной вехой своего творческого пути вольный перевод этой элегии. В то время молодой поэт уже вырвался из Соляной конторы и жил в селе Мишенском, откуда и послал в Вену Андрею Тургеневу по¬священную ему элегию.
В Вене Андрей Тургенев решил переводить «Макбета», заново, с подлинника, сравнивая его с французским переводом Дюсиса. Напом¬ним, что увлечение Шекспиром шло у Тургене¬ва параллельно с изменением взгляда на миро¬вую литературу. Если прежде его интересовал герой как рупор свободолюбивых идей автора, то теперь стоял вопрос о важности психологи¬ческого правдоподобия. То есть гражданин ста¬новился еще и художником, мастером. Поиски народности определили эволюцию литератур¬ных вкусов Тургенева. Он искал объективности характеров, психологической выверенности по¬ступков героев, отражения в произведении на¬родно-поэтических представлений. Этим требо¬ваниям, по мнению Андрея Тургенева, и отве¬чал Шекспир. С одной стороны, у него сильные характеры, с другой — фантастика, содержа¬щая народные представления.
В своих письмах друзьям из-за рубежа Анд¬рей Тургенев присылал и новые стихи, которые становились все значительней и совершенней.
«Делать общими силами добро»...— вспоми¬нал Жуковский слова своей клятвы, читая присланные в Мишенское стихи Андрея Турге¬нева:
Ты добр! Но пред тобой несчастный, угнетенный,
Невинный к небесам возносит тяжкий стон.
Злодей, и в почести, и в знатность облеченный,
Сияющий в крестах, и веру и закон
В орудие злодейств своих преобращает.
Нет правосудия, защиты нет нигде…

Но какой же выход из этой вопиющей не¬справедливости? Андрей Тургенев, увы, этого пока не знал. Он только видел, что его благие дела и намерения вызывают злобную реакцию непросвещенного света. Оттого и такая горечь в его стихах:
Всех добрых дел твоих в заплату
Злодеи очернят тебя.
Врагу ты вверишься, как брату,
И в пропасть ввергнешь сам себя.
Восстонешь, роком пораженный,
Но слез не будешь проливать;
Безмолвной скорбью отягченный,
Судьбу ты будешь проклинать.

Василий Жуковский считал, что Андрей Тургенев станет великим поэтом.

Вернувшись из Вены в начале 1803 года, бывший императорский секретарь никак не мог получить определенного места службы.
Его мать, всегда заботливо относящаяся к карьере своих сыновей, была недовольна мед¬ленным продвижением по служебной лестнице ее старшего сына. Это сокрушало его, хотя сам по себе он и не торопился с карьерой. 27 февра¬ля 1803 года он писал Андрею Кайсарову: «Матушка все беспокоится о нашей судьбе; но ее вечно ничто успокоить не может. Одно ис¬полнится, другого будет недоставать. Правда, но отчего же это и происходит, как не от излиш¬ней нежности и заботливости о нас и от ее также немного беспокойного характера, склонного к меланхолии».
У Андрея Тургенева обострился интерес к истории. «Двадцать лет жизни моей не стало! — выражал он свое отчаяние в дневниковой запи¬си.— Где искать мне их в истории моей жизни. Двадцать лет я душевно проспал. В последние два года написал элегию; деятельнее ничего не было для моего разума. Что я читал, Коцебу и Шиллера! — когда буду читать историю».
В феврале 1803 года Василий Жуковский предложил Андрею Тургеневу вместе с ним для издателя Бекетова перевести с французского «Дух истории» или «Письма отца к сыну о по¬литике и морали» Антуана Феррана, четырех¬томник которого был издан в Париже в 1802 году.
Но уже в это время в письме Василию Жу¬ковскому в Мишенское он признался, что зане¬мог лихорадкою не на шутку и намерен лечить¬ся у одной природы, соблюдая диету по руссовскому предписанию. И все же друзья не подозревали приближения беды. Зато ее чув¬ствовал сам Андрей Тургенев и стал задумы¬ваться об итогах. «Что наша жизнь? — Море горестных и лужа радостных слез! И вы, и я это знаете. Простите!» — эта грустная ирония была, увы, в его последнем письме к Мерзлякову.
Андрей Тургенев писал из Петербурга своей родне 3 июля 1803 года: «С живейшей радостью увидел... что матушка опять здорова. Я тоже, благодаря Бога, здоров».
Здоров! 8 июля 1803 года он уже умирал. Умирал в Петербурге, вдали от родных и близ¬ких людей. Отец в Москве, матушка с младши¬ми братьями Николаем и Сергеем в Тургеневе, Александр в Геттингене, Жуковский в Мишен-ском...
Иван Владимирович Лопухин не отходил от его постели. Брат Андрея Кайсарова — Паисий Сергеевич по просьбе умирающего даже пы¬тался согреть его своим телом от жуткого оз¬ноба.
Он умер в двадцать два года. С последним вздохом на его устах замерли слова: «Друзья мои!..»
Лопухину пришлось первому в письме рас¬сказать отцу о смерти любимого сына. Трагиче¬ское известие сразило безутешного отца, Иван Петрович заболел, был при смерти.
Василий Жуковский в Мишенском получил письмо от Ивана Петровича: «Он был утешение мое в мире горестном, был отрадою духа моего... Андрей был добр... Пятна пороков еще не внед¬рились, не проникли существа души его...».
Жуковский ответил Ивану Петровичу: «Не думал и не хочу утешать вас. Я слишком чувст¬вую и свою и вашу потерю... Что делать! Мое сердце разрывается... Он так был достоин жизни! За что мы наказаны его потерею? Теперь, признаюсь, жизнь для меня утратила большую часть своей прелести;  большая часть надежд моих исчезла. Мысль об нем была соединена в душе моей со всеми понятиями о счастии!». А вместе  с  письмом   Жуковский  послал  Ивану Петровичу элегию «На смерть Андрея Турге¬нева».
Жуковский написал Мерзлякову в дерев¬ню. Тот примчался в Москву к Ивану Петрови¬чу и сообщил Жуковскому подробности о по¬следних минутах жизни их лучшего друга: «Ах, умер очень тяжело. Природа долго боро¬лась с болезнью; крепкое сложение причинило ему конвульсии; в четыре дни все свершилось. Он первоначально простудился, был вымочен дождем... Этого мало: в полдень ел он мороже¬ное и вдобавок не позвал к себе хорошего док-тора; после это было уже поздно; горячка с пят¬нами окончила жизнь такого человека, который должен был пережить всех нас».
Александр Тургенев, ошеломленный вестью, понял, что 1803 год унес лучшую половину его самого с собою. В письме к Кайсарову Андрею он писал: «Его не стало в самую ту эпоху жизни нашей, в которую мы перестаем восхищаться, наслаждаться жизнию и подходим к той пусто¬те, которая неминуемо должна наполнять вто¬рую половину жизни нашей».
Андрей Кайсаров, пытаясь утешить скорбя¬щих Тургеневых, клялся, что не пощадит собст¬венного здоровья для брата Андрея Ивановича, и уверял, что одна память о нем может произ¬вести в его друзьях все возможные добрые по¬следствия.
Мерзляков, обращаясь к Александру Турге¬неву в Геттинген, просил его заменить Андрея собою и тем принести ему лучшую жертву, какую только нежные друзья принести мо¬гут.
Василий Жуковский закончил  писать для «Вестника Европы»  по заказу Карамзина по¬весть «Вадим Новгородский». К этой повести он прибавил вступление — поэму в прозе в память скончавшегося   друга  Андрея   Тургенева:   «О ты, незабвенный! Ты, увядший в цвете лет, как увядает лилия,  прелестная, благовонная!  Где следы твои в сем мире? Жизнь твоя улетела, как туман утренний, озлащенный сиянием солнца... Где  мой  товарищ  на  пути  неизвестном?   Где друг мой, с которым я шел рука в руку, без робости, без трепета... Все исчезло! Никогда, ни¬когда не встретимся в сем мире... Я, несчастный, я, разлученный с тобою в решительный час сей, не слыхал твоих стонов, не облегчил борения твоего с смертию; не зрел, как посыпалась зем¬ля на безвременный гроб твой и навеки тебя сокрыла!»
Н. М. Карамзин сопроводил этот реквием примечанием: «Сия трогательная дань горест¬ной Дружбы принесена автором памяти Андрея Ивановича Тургенева, недавно умершего моло¬дого человека редких достоинств».
Похоронили Андрея Тургенева в Невском монастыре. И на могиле его возлюбленная Катерина Михайловна Соковнина посадила два дерева. Она лишь немногим дольше своего воз¬любленного задержалась в этой жизни.
Андрея Тургенева друзья его помнили всю жизнь, и всегда это было для них лучшим вос¬поминанием о днях молодости, о высоких меч¬тах и страстных порывах, которые он зажигал в их сердцах.
«Друзья мои!..» — слышали они последний привет Андрея Тургенева и откликались душой на этот зов.
Василий Жуковский в письме к своему еди¬номышленнику, уже по обществу «Арзамас», Александру Тургеневу в сентябре 1805 года признавался: «Никого из вас, это разумеется, я не любил с такою привязанностью, как брата (имеется в виду Андрей Тургенев.— Б. Р.), то есть, не будучи с ним вместе, я его воображал с сладким чувством, был к нему ближе; ему подавал руку с особенным, приятным чувством, я не знаю, как-то отменно весело было чувство¬вать его руку в моей руке; между нами было более сродства, по крайней мере с моей стороны. Но что делать! Даже при жизни его мы не были то, что бы могли быть; в то время, когда он был со мною, в нас было больше (то есть во мне) ре¬бяческого энтузиазма; потом мы расстались, потом все кончилось; одним словом, моя с ним дружба была только зародыш, но я потерял в ней то, чего незаменимо или чего не возвращу никогда...»
В стихах обращался Василий Жуковский к памяти Андрея Тургенева:
Где  время  то,  когда  наш  милый  брат
Был с нами, был всех радостей душою?
Не он ли нас приятной остротою
И нежностью сердечной привлекал?
Не он ли нас тесней соединял?
Сколь был он прост, не скрытен в разговоре!
Как для друзей всю душу обнажал!
Как взор его во глубь сердец вникал!
Высокий дух пылал в сем быстром взоре.

Друзья порывались издать оставшиеся бу¬маги Андрея Тургенева, по крайней мере, хоть избранные его произведения.
Готовясь редактировать «Вестник Европы», Жуковский просил Александра Тургенева по¬смотреть, нет ли чего для опубликования в бу¬магах Андрея для издания в журнале. Но из¬дать так ничего и не удалось. В. А. Жуковско¬му, если можно так сказать, везло на такие обя¬занности — он занимался и посмертными пуб¬ликациями другого пламенного поэта — А. С. Пушкина.
Андрей Тургенев весь остался в своих днев¬никах и письмах к друзьям, напечатанных на¬бросках стихотворений и переводов, хранящих¬ся пока в запасниках отечественного храма культуры. Литературное его наследие, неболь¬шое по объему, но значительное и важное по содержанию, к сожалению, не стало фактом ли¬тературной жизни России 1800-х годов. Как впоследствии сказал о нем Жуковский в элеги¬ческом послании «К Филалету»: «Душа, не воспылав, свой пламень угасила...» Однако, бес-спорно, Андрей Тургенев сыграл далеко не по¬следнюю роль в ряду других писателей на рубе¬же XVIII—XIX веков. Это время считалось пе¬реходным и подготовительным для золотой эпо¬хи великих реформ русской литературы. А ведь именно тогда подготавливалась почва для по¬явления таких гигантов художественной мысли, как Пушкин, Лермонтов, Грибоедов, Белинский.
В лице Андрея Ивановича Тургенева русская словесность имела яркого и одаренного литера¬турного деятеля того периода, когда начали оформляться политические и литературные идеалы декабристов. Но и то, что сделал он для русской литературы, уже значительно и не должно быть забыто.