Тут как-то зашел у меня с моим добрым знакомым разговор, в ходе которого он сказал буквально следующее: "Много у тебя в тексте ненужных подробностей. Ну, например: вместо того, чтобы сказать попросту: "Он выглянул в окно", ты будешь описывать, как этот самый "он" встал с дивана, подошел к окну, открыл его, высунул туда голову… так что фактически выглянет он у тебя только после всех этих приготовлений".
На это я отвечу: не совсем так.
Я ведь не просто скажу, что человек встал с дивана, но для разгона опишу этот самый диван. Диваны-то разные бывают – и нынешние, до омерзения плюшевые, и старые кожаные, и совсем старые, с зеркальцем и полочкой на спинке, а на полочке-то семь слоников мал-мала-меньше выстроились в ряд, символизируя счастье и благополучие. Может быть диван на достаточно высоких ножках, и под него не только кошка, но и некрупная собака в состоянии забраться. А может быть вплотную к полу, и тогда раз в полгода, когда его отодвигают, чтобы собрать все-таки накопившуюся пыль, там обнаруживают разного достоинства монеты, катушки, шарики, мячики и прочие закатившиеся туда предметы, причем некоторые из них (например, катушка редкого цвета фиолетовых ниток) все это время числились пропавшими без вести.
Говоря же о том, что человек подошел к окну, я не упущу случая сказать кое-что и о его обуви – будь это добротные домашние туфли, или ковровые шлепанцы, или пластиковые вьетнамки. И о том, по какому полу он шел к своей цели. Наш ли это, израильский, пол – мраморный, либо выложенный керамическими плитками под фальшивый мрамор, если же плитки с узорами – я и узоры опишу. А коли дело происходит не в Израиле – тем более. Паркетный ли пол (и если паркет, то какой: старый дубовый или еловый новодел), либо простой деревянный – тут, кстати, и о половицах можно будет поговорить, в том числе и о том, что значит для пьяного человека "пройти по одной половице".
Да, и конечно же вспомнится: "В шорохе мышином, в скрипе половиц…" – ну, здесь вообще можно целый том написать: и про "Клуб Знаменитых капитанов" (откуда песенка-то!), и про то, чем была эта передача для нескольких поколений советских радиослушателей (чем-чем? едва ли ни единственной отдушиной на общем фоне тогдашних радиокошмаров). А разве можно забыть Михаила Михайловича Названова и его исполненный благородства голос, ведущий эту мелодию ("Шелестят кафтаны, чей-то меч звенит. Все мы – капитаны, каждый – знаменит!"). Или – в его же исполнении – еще более знаменитую, "знаковую", по-нынешнему говоря, песню "Клуба":
Ночной таверны огонек
Метнулся и погас.
Друзья, наш путь еще далек
В глухой полночный час…
Луна туманная едва
Бросает тусклый свет.
Над сонным озером сова
Кричит протяжно вслед…
Но вот человек, наконец, подошел к окну. Что за окно? Окна-то могут быть разными. Нынешние раздвижные по горизонтали, с металлическими рамами – на манер японских сёдзи? Или американские, где рамы движутся по вертикали, и окно там не открывается, а опускается. Как в поезде, то есть в вагоне. Или такие есть хитрые рамы, которые поворачиваются вокруг оси – вертикальной либо горизонтальной, всяко бывает, и окно лишь приотворяется, воздух поступает, а вот человеку в образовавшуюся щель не пролезть, только кошке. Или рамы с двойными стеклами, промежуток между которыми не более двух пальцев? Такие рамы, между прочим, тоже были разными – чтобы открыть (весной, для мытья стекол), их надо было развинчивать (винт внизу, винт вверху и еще два сбоку), а потом появилась более удобная конструкция, на защелках. Эти окна московских новостроек роднило лишь одно: отсутствие форточек. Тогда-то появилась и новая профессия – форточник, который, в отличие от традиционного фортача, то есть узкоспециализированного вора, занимался тем, что делал форточки для проветривания квартиры, а отнюдь не использовал уже существующие для проникновения в дом с целью тайного похищения имущества (кражи).
Или совсем старые, по-настоящему двойные рамы. Кто их не помнит, тому и непонятен смысл классических строк Аполлона Майкова:
Весна! выставляется первая рама –
И в комнату шум ворвался…
Это были действительно две рамы, между ними расстояние сантиметров двадцать пять, и на лето одна рама снималась с петель (и уносилась на чердак, до новых холодов), а осенью она снова ставилась на место, после чего ближе к морозам окна заклеивались, для чего варили клейстер из крахмала и нарезали бумагу полосками шириной 5-7 сантиметров, которые, будучи наклеенными по периметру окна, надежно перекрывали все предварительно проконопаченные щели, страхуя от сквозняков. А еще между рамами для тепла укладывался слой ваты, а для красы поверх этой ваты клали сделанные из фольги (шоколадной фольги, разумеется, потому что о фольге в рулонах тогда и слыхом не слыхивали) звездочки и снежинки. Процедура была следующей: листок фольги, тщательно очищенный от всех остатков шоколада (то есть, попросту говоря, дочиста облизанный) складывался вчетверо и вырезался квадратиками, кружками и ромбиками, а потом, когда его развернешь, выходила снежинка с симметричными узорами; оставшиеся же маленькие кусочки и обрезки фольги тоже шли в дело – ими посыпали ватную, то есть, как бы снежную поверхность в тех местах, где не хватило узорчатых звездочек. Такие же снежинки вырезались и из конфетных фантиков, что попестрее. На ватную подложку клали и елочные игрушки – не стеклянные, разумеется, их в доме было мало, и они сберегались для использования по прямому назначению, - а картонные листочки или ватные же плоды и ягоды, фабричного производства либо самодельные, крашеные акварелью.
Но вот, наконец-то, подошедший к окну человек выглянул на улицу. Кстати – а что он там забыл, на улице? Ведь сидел себе тихонько на диване, занимался полезным делом – книжку читал или кошку гладил. И вот понесла его нелегкая к окну. Зачем-зачем. Допустим, крики он там услыхал. Или – не дай Бог – звон разбитого стекла. Причем своего стекла. Совсем по дурацкому анекдоту: "Иду вчера по улице. Слышу – кого-то бьют. Оборачиваюсь – меня!".
Разбитое стекло – горе для старших, радость для подрастающего поколения. Какая же радость от разбитого стекла, спросите вы? Ну, как же! Осколки – незаменимый материал для строительства подземных "секретов". Для непосвященных излагаем весь технологический процесс сооружения "секрета", или "секретного клада". Сначала роется ямка необходимых размеров. Затем берутся пять подходящих осколков – для дна и стенок (впрочем, можно сделать ямку и треугольной – тогда потребуется всего четыре осколка). Потом дно и стенки выкладываются конфетными фантиками и прикрываются вторым комплектом осколков. Теперь ямка приобретает вид, свойственный внутренним камерам египетских пирамид: стены богатством украшения соперничают с роскошным содержимым помещения. На дно бережно помещается какая-то красивая штучка – шарик, камешек, а то и просто цветок, и все это прикрывается самым большим стеклянным осколком. Поверх, сохранности ради, кладется обрезок доски, и ямка засыпается землей. Теперь надо тщательно разработать систему примет, по которым хозяин "секрета" смог бы без труда найти заветное место. Все! Теперь, через день-другой (насколько хватит терпения) можно привести нескольких надежных друзей, при них торжественно отгрести верхний слой земли, снять доску – и всем вместе полюбоваться, сквозь стеклянную крышу, на подземную красу и богатство. После чего снова скрыть "секрет" от посторонних глаз.
Возможны были и варианты: так, вместо двухслойных стеклянных стен с пестрой бумажной прослойкой использовались осколки посуды – той, что с росписью. Особенно ценились бывшие чайные чашки категории, традиционно именуемой "кобальт с золотом". Такой темно-синий осколок с тускловатым золотым узором, и уж особенно фрагмент с уцелевшей при битье ручкой, в сущности сам по себе являлся кладом и потому не требовал дополнительных вложений – ну, разве что цветок какой-нибудь. Но лучший "секрет" – это тот, что делался из осколков зеркала. К зеркалам, правда, взрослое население относилось с особой бережностью (в силу известных пугающих примет), и потому зеркальные осколки были неимоверной редкостью. Зато уж вовнутрь помещались предметы, имеющие реальную ценность – вплоть до золотого шарика, украшавшего в свое время спинку кровати, или "чертова пальца", которые чарующе отражались от всех стенок, создавая иллюзию бесконечного богатства. Такие дорогостоящие предметы роскоши к концу лета обычно извлекались из-под земли, вместе с зеркальными стенами, и прятались где-нибудь понадежнее – например, на чердаке дома. До следующих каникул.
Однако же выбитое стекло неплохо бы и вставить. Значит, в первую очередь надо договориться со стекольщиком. Искать его следовало в керосинной лавке (заметьте: лампа или двигатель были "керосиновыми", тогда как лавка и запах, царивший в этом торговом помещении – "керосинными"). В те времена не было магазинов, именуемых "Хозяйственные товары", поскольку все товары этой категории продавались в керосинной лавке. И скобяные – замки, задвижки, крючки, дверные петли, шпингалеты, и москательные – краски, олифа, клей, и метизы – гвозди, винты, разные молотки, топоры и пилы… Но главным товаром был, разумеется, керосин, поскольку газовых плит (равно как и трансконтинентальных газопроводов, и "Газпрома") еще не существовало в природе, и народ готовил себе пищу либо на электроплитках (что было отчасти накладно), либо на керосинках, керогазах, примусах.
Итак, сговоренный стекольщик приходил, очищал раму от остатков стекла и замазки, измерял ее складным метром и потом уже, на следующий день, являлся во всем блеске своей амуниции. Блестел, разумеется, не деревянный ящик стекольщика, а наполнявшие его листы стекла, слепившие мгновенными разноцветными вспышками, преломляя полуденное солнце. Много позже прочитанные пастернаковские "Ландыши" поразили меня фотографической точностью описания этой картины:
С утра жара. Но отведи
Кусты, и грузный полдень разом
Всей массой хрястнет позади,
Обламываясь под алмазом.
Он рухнет в ребрах и лучах,
В разгранке зайчиков дрожащих,
Как наземь с потного плеча
Опущенный стекольный ящик.
Стекольщик прикладывал на место уже выкроенный кусок стекла, закреплял его меленькими гвоздиками без шляпок, потом доставал комок вкусно пахнущей замазки, отщипывал кусочки, скатывал их в колбаски и – естественно – замазывал свежевставленное стекло по периметру. Выравнивал шпателем, сурово говорил (обращаясь к глазевшим детям): "Не трогать, пока не высохнет!" и переходил к завершающей, денежной стадии своего визита.
Но, допустим, не звон разбитого стекла привлек человека к окну, а крики на улице. Какие же крики? Ну, например: "Старье берем!", призывно-зазывный клич старьевщиков, которых еще по старинной привычке звали "князьями", потому что (обратимся к Далю Владимиру Ивановичу) "русские князья – частью потомки бывших владетельных князей, частью признаны в этом звании из татарских ханов; народ местами доныне, то шутя, то почетно, всякого татарина кличет князем". А старьевщики были в массе своей татарами, и в их огласовке профессиональный клич звучал: "Шурум-бурум!". А что они собирали? В основном, старую одежду и обувь, пустые бутылки и прочую дребедень. Как бы по негласной договоренности общение со старьевщиками было детской привилегией, и дети наполняли княжеские мешки всякой дрянью, которая копилась в доме всю зиму – старьевщики обычно появлялись на свет Божий, когда уже земля подсыхала после стаявшего снега. В качестве вознаграждения старьевщики редко давали детям деньги. Средством расчета были глиняные свистульки. И резиновые шарики, которые надо было надуть и сдавить – тогда выходящий воздух издавал звук типа "уйди-уйди". И набитые опилками мячики на резинке. И ядовито-алого цвета леденцовые сосалки – петушки на палочке.
А потом старьевщики как-то исчезли. И снова довелось услышать этот профессиональный клич уже полвека спустя, в Израиле. Здесь работа старьевщика – тоже удел нацменьшинства, точнее, арабов. Масштабы, правда, другие: скупаются преимущественно старые электротовары и мебель. Крепкие ребятки, по двое (чтобы хватило сил снести с четвертого этажа холодильник) разъезжают на стареньком пикапчике, с матюгальничком, и оглашают иерусалимские дворы воплями "Альте захен!" – что означает: "Старые вещи!", только не на арабском, и даже не на иврите – а на идише. Вот такие гримасы истории: арабы используют идиш в качестве профессионального языка.
Или еще один профессиональный вопль, давних российских времен, мог услышать подошедший к окну человек: "Точить ножи-ножницы, бритвы править!" Вот точильщик, в отличие от старьевщика, был преимущественно представителем коренной национальности. Он таскал на плече тяжеленный даже с виду точильный станок, внешне напоминавший ножную швейную машинку: деревянная рама, колесо с приводом сбоку и несколько насаженных на ось абразивных кругов разной степени зернистости – от самого большого, для точки топоров (отопление-то в основном печное – значит, дровишки надо колоть регулярно) и до маленького, на котором точились ножнички для ногтей (словосочетание "маникюрные ножницы" еще не было известно широким массам). Выбрав место в густой тени, точильщик опускал свой агрегат на землю и приступал к делу, оглашая округу пронзительно-свистящим скрипом трущейся о точило стали и рассыпая снопы искр – мельчайших частиц раскаленного металла, улетающих по касательной от стремительно вращающегося точильного круга.
Между прочим, стекольщик, когда не было прямых заказов, тоже бродил по округе и громогласно рекламировал свои услуги. Но вот что именно он кричал – увы, уже не помню. Вот так и забывается все, что не поверено бумаге!