И сирени душный запах

 
Она, конечно, узнала меня.
Она, конечно, поняла, что я узнал ее.
Но, инстинктивно подчиняясь каким-то нелепым, но проверенным и надежным за-конам общения, наши взгляды, едва встретившись, разбежались по чужим полусонным лицам, уже не квартирным, потерявшим следы домашнего уюта, но еще не вокзальным, не нашедшим отпечатков вагонной обреченности, разбежались, ища защиты от обязательно-го в подобных случаях разговора. Как живешь? Чем занимаешься? С кем из наших ви-дишься? – легкие вопросы, ненужные ответы – годится для уличной встречи, – а  мы в электричке – это часа три, если она не сойдет на каком-нибудь захолустном разъезде. Но она не сойдет. Она – и разъезд, – нет, не сойдет. И как назло – почти пустой вагон. Море свободных мест. Но она не подсела ко мне. А я не подсел к ней. Дурак? Возможно. Но ведь это она вошла после меня. Идет, ищет место поудобнее, почти натыкается на меня… А если бы я после нее? Все равно не подошел бы. Дурак…
Впрочем, долой скользкие мысли и серые  гипотезы: впереди три часа пути и без то-го невеселого. Лучше в окно поглазею.
На соседнем пути челноки штурмуют поезд: со знанием дела закидывают клетчатые беременные сумки в раззявленные окна вагонов, одновременно успевая пересчитывать их, расплачиваться с носильщиком, почтительно перебраниваться с проводницами и выторго-вывать у подоспевшей старушки десяток сморщенных пирожков с капустой. На челноков с тайной завистью поглядывают парашютисты (я узнал кое-кого из них), отбывающие на какие-нибудь сборы или соревнования. Еще бы им не завидовать: бесшабашная нахрапи-стость вчерашних героев вокзального бытия, самых веселых жителей летних поездов – туристов и спортсменов, – не способна конкурировать с расчетливым натиском бойцов челночного фронта, – и потому потертые рюкзаки, водка из армейских фляжек, громкие песни под «солдатскую» гитару, шумные тамбурные перекуры и прочие романтические элементы уютной дорожной неустроенности беспощадно вытесняются поясными сумоч-ками, огромными тюками, китайской лапшой быстрого приготовления и заварными чай-никами (именно этим чайникам многое повидавшие на своем веку плацкартные столики удивляются больше всего).
Зябким утренним сквозняком через раструб замызганного окна меня выдуло на уг-рюмый перрон… Курить не хотелось, и я бесцельно летал над лишними, томительными – Напиши… Позвони… Передай привет… – разговорами провожающих-уезжающих; над назойливыми тетками, предлагающими дрянную водку перекуривающим на воздухе за-спанным пассажирам с помятыми лицами; над усталыми дятлами в засаленных оранже-вых жилетах (жилетах сигнального цвета – как объяснил мне один знакомый железнодо-рожник), простукивающими еще теплые буксы отдыхающего поезда; над пестрой горой добротных капроновых сумок (мне знакомы такие сумки, – в них покоятся два наспех сложенных парашюта, основной и запасной, и необходимый минимум личного барахла, – в общем кило на тридцать каждая)…
Но даже летать над всем этим оказалось занятием унылым, и я поспешил на свое ме-сто, к тому же бодрым голосом было объявлено отправление моей электрички.

В тот день начиналась новая жизнь.
Новая жизнь начиналась с нового грачиного костюма, новой снежной сорочки, за-стегнутой на все пуговицы, даже на верхнюю, и, конечно, с нового ранца, который, впро-чем, тайком от родителей был уже многократно испытан в условиях хоть и домашних, но приближенных к экстремальным.
Новая жизнь начиналась, конечно же, с утра. Суматоха глажки-утюжки, спешных сборов и завтрака на скорую руку не могла смазать строгих красок значительности ритуа-ла, входившего в мою жизнь, обретавшую теперь пьянящую и многообещающую само-стоятельность. Не желая омрачать первый день своей почти уже взрослой жизни позорной близостью с родителями, я рванул из квартиры за полминуты до них, предварительно вы-глянув в окно и убедившись, что у подъезда собралась почти вся дворовая дошкольная зе-лень.
Свет не знал еще столь торжественного выхода кумира к своим обожателям. Алек-сандр Македонский с горя заколол бы своего Буцефала, Наполеон – съел бы свою тре-уголку, когда б они увидели, когда б они оценили величие моего триумфа. Ерунда, что не-дожеванный бутерброд, несмотря на упорство языка и сокрушительную силу челюстей, никак не хотел быть проглоченным всухомятку, что незнакомый доселе детским плечам пиджак черными объятиями сдавливал движения, а вдруг вспотевшая сорочка неприятно липла к спине. Ерунда, что левую руку непривычной тяжестью сковывал невыносимо бла-гоухающий букет, – зато правая небрежно несла коричневый ранец, липкий галантерей-ный запах которого легко душил аромат тюльпанов, ремешки которого вызывающе не-брежно волочились по асфальту, бряцая карабинчиками.
Малышня, снедаемая завистью, обреченно глотала высокомерность моего взгляда. И не мудрено, ведь моим желторотым знакомцам еще целый год (а кому и все два!) выслу-шивать занудные наставления воспитательниц, спать после обеда, под строгим надзором какой-нибудь Ирины Викторовны  «играть на свежем воздухе» в обидно тесном перимет-ре своего детсадовского участка – и терпеть все эти муки, зная, что где-то совсем недале-ко, в огромном сером доме, свободные взрослые люди живут по строгим звонкам, полу-чают замечания в дневник, решают трудные задачи, а на переменах играют в зоски и пу-говички…
Недолго занимала мое внимание пришибленная значительностью происходящего детсадовская мелюзга. Воображение, окончательно разбуженное размышлениями о пред-стоящей вольной жизни, то пыльным смерчем полумертвой листвы кружило у ног, то не-терпеливым щенком уносилось к школе по давно знакомой дороге, мимо озабоченных ут-ренних людей.
Юный ветер разметал мои тщательно причесанные волосы, похрустел целлофановой одежонкой букета и рванул дальше по своим ветреным делам, по пути раздувая паруса черных юбок, играя праздничными флагами белых фартуков, обсыпая бархатной пылью чистые костюмы школьников, но, одумавшись и решив, что я могу опоздать, вернулся и стал подгонять меня в спину.
Почему с такой легкостью бросал я все, что было вчера? Почему с такой радостью был готов встретить все, что ждет меня завтра, и даже сегодня? Тогда я еще не умел зада-вать себе вопросы. Все было ясно и понятно.
Прошлое беззаботное существование казалось пустым и ущербным.
Будущая школьная жизнь, обещавшая скорую самостоятельность и головокружи-тельную взрослость, манила упоительными трудностями.
Время нелегких, неразрешимых подчас вопросов придет позже, а пока я знал, что иду на школьную линейку, и нисколько не удивился,  попав на нее.

– Не занято?
Надо мной покачивался грузный мужик в помятом пиджаке поверх желтой футболки с застиранным лозунгом «Перестройка. Гласность. Горбачев». Я мотнул головой, и ново-явленный попутчик уселся напротив, у ног устроив худенькую авоську…
Она смотрит в окно. Мы полчаса в дороге, а она смотрит в окно и не смотрит в мою сторону – боится еще одной неловкой встречи, – а мне плевать! – не смотришь, ну и черт с тобой – переживу, а у тебя через пять минут шея совсем затекет – это ж сколько можно в неподвижности! – мне-то плевать –  я сижу, по сторонам глазею – пассажиров изучаю – и на нее посматриваю – и опять по соседям – но на нее чаще – но и по соседям тоже.
Вон мужики – рисковый народ! – алкогольные напитки в общественном месте (штраф столько-то минимальных зарплат) – а они водку предусмотрительно в нейтраль-ную пластиковую посудину перелили – конспираторы! – походный стаканчик – один на компанию – и хлеб на закуску. Перезарядили стопарь – первый (бейсболку козырьком на-зад повернул) – раз! – потушил – ему тут же хлеба – занюхал громко – молодец! – переза-рядили снова – второй (что-то напутственное промычал) – раз! – занюхал – лихо! – пере-зарядили – третий (мизинец оттопырил, как барышня за чаем) – раз! – занюхал – пере… Вот незадача! – который мизинец, как барышня за чаем, – покраснел, прослезился, смор-щился: крошку в нос запылесосил – ну как же так неосторожно! – ничего, прочихался. Пе-резарядили…
А она смотрит в окно. Там смотреть-то не на что, – а она смотрит и головы не повер-нет, – ей солнце в глаза – она щурится – и шея затекла, и смотреть не на что, – а она смот-рит в окно и не смотрит на меня – не хочет меня узнавать. Ну и правильно: Как?.. Чем?.. С кем?.. – десять, ну, пятнадцать минут. И еще пять минут ностальгии. А потом – неловкое, сосущее молчание. Пустое молчание. Так я и так помолчу, – в одиночку…

Школьная линейка – вещь прескучнейшая. Даже если она первая в жизни.
Жара, неразбериха, толкотня…
Директриса с сахарной улыбкой и крашеными волосами затасканно импровизирует на тему «Первый раз в первый класс». С готовностью, но без особого энтузиазма эстафету подхватывают заранее уставшие учителя. Измочаленные слова суммируются в истертые фразы про то, что корень учения горек, но плод его… Я почти ничего не понимаю. Мне скучно и нетерпеливо.
Мой сосед по подъезду, а теперь и одноклассник Вовчик что-то врет про новый   от-цовский «Икарус». Оранжевые «гармошки» только-только стали появляться в городе, а он уже заливает. Я его не слушаю, но из солидарности киваю головой. Я уже собираюсь сов-рать про то, как ездил с отцом на охоту, как почти стрелял из вертикалки («Из чего?» – не понял бы Вовчик. «А ты не знаешь? – удивился бы я, а потом, усмехнувшись, объяснил бы: – Из двустволки с вертикальным расположением стволов, темнота!») и почти сидел за рулем…
И тут я увидел Ее…
Светлые с золотым отливом волосы (блондинка – так это звучит по-взрослому), бе-лые банты, белый фартук…
Ослепленный таким количеством света, внезапно обрушившегося на мои бедные зрачки, я зажмурился было, но тут же открыл глаза: бестактная гримаса могла спугнуть волшебное видение...
На общем небе, среди общих облаков агонизировало древнее светило, сжигая остат-ки топлива, мучая затылки и спины первошат, а в моих мужественно-пасмурных небесах загорелась новая Звезда. Что-то смутное и щемящее незнакомо завздыхало, зарыдало, за-скулило и зацарапалось у меня под ребрами. Я не знал, что делать со всем этим…
И я взлетел…
Впервые в жизни я парил над не замечающими меня головами. Впервые в жизни я легко простил им это незамечание. Я хотел, чтобы меня увидела Она. Но Она не смотрела на меня…
Я мог бы плюнуть на раскаленную плешь нашего будущего физрука, – не со зла, а просто чтобы посмотреть на забавные прыжки и кувырки плевка, или швырнуть туфлей в Генку Крокодила – давнишнего моего неприятеля. Но сковородистая плешь физрука и щербатая пасть Крокодила не заинтересовали меня совершенно. Я готов был на безумный поступок, а размениваться на глупые выходки не хотелось…
Легкий румянец щек, веселые хвостики волос, непослушная челка – все это подни-мает меня к седьмому  этажу и вводит в смертельное пике… Сейчас я рухну к Ее ногам и, конечно, разобьюсь насмерть, но я успею заглянуть в эти огромные голубые глаза и уже потом с мучительным стоном отпущу свою горькую душу на волю… А Она посмотрит на меня с восхищением, и даже немного с грустью, и чуть-чуть с жалостью…
Но я не успеваю упасть к ее ногам: мама за руку сдергивает меня с неба…

– Сыграем? – сосед в мятом пиджаке вертел в руках замусоленную колоду карт.
– Идет. На «кукареку».
– Это как? – поскреб он рыжую щетину подбородка.
Я объяснил.
Сосед заколебался было, но под желтой кооперативной футболкой билось отчаянное сердце, и азарт прожженного завсегдатая игорных домов и казино, до сих пор выдававше-го себя за колхозного работягу, взял свое:
– Давай!
 
Она оказалась обладательницей не только неземных глаз, но и совершенно неземно-го имени.
Ее звали Инна…
И Она не обращала на меня никакого внимания. Мы уже столько времени проучи-лись в одном классе, а мне иногда казалось, что Она не знает даже, как меня зовут, и во-обще не подозревает о моем существовании.
После трех изнуряюще долгих дней молчаливого страдания я решился на поступок сколь пылкий, столь и безрассудный.
Я был владельцем единственного в классе дешевенького блокнота, обладавшего чу-десным свойством: на желтых его страницах фиолетовые чернила оставляли черный след. Я нарисовал на листке, выдранном из этого блокнота, черного лохматого пса с добродуш-ным хвостом и печальными глазами, которых, впрочем, под густой шерстью видно не бы-ло. На перемене сие творение через Димку Н. («На, передай соседке, только не говори, от кого») я отправил Инне. Мы были еще страшно далеки от пресловутого «полового созре-вания», а потому Димка не узрел в моей просьбе ничего предосудительного и без лишних вопросов выполнил поручение.
Не знаю, чего я ожидал от этой страстной и бескорыстной затеи, но после вручения послания адресату залез под парту и оттуда, тихо торжествуя, наблюдал, как моя Избран-ница недоуменно повертела листок в руках, видимо, не понимая, что на нем изображено, и вложила его в тетрадку. Дальнейшая судьба листочка, – был ли он употреблен для распи-сывания непокорных ручек, выброшен за ненадобностью или попросту утерян, – мне не-известна.
Не знаю, раскрыл ли Димка своей соседке по парте тайну безымянного послания, не знаю, заинтересовало ли Ее вообще авторство столь дерзкого поступка, но вожделенного внимания к своей персоне я, конечно, не получил. Движимый отчаяньем, на следующем уроке я разрисовал весь блокнот до последней страницы черными лохматыми псами, ду-мая засыпать Инну кричащими посланиями. Но то ли не хватило смелости, то ли верх взя-ла рассудительность, а мой первый сумасшедший и страстный порыв на долгие годы ока-зался последним…

– КУ-КА-РЕ-КУ!!!
После долгих и мучительных попыток постичь премудрости картежной науки, я, вконец обессилев, убедился в бесплодности моих стараний и начал просто играть. Но иг-рать только с людьми знакомыми, знающими мою беспомощность в картах и снисходи-тельно относящимися к моим детским ошибкам и промахам. Игр с людьми незнакомыми, особенно с вагонными попутчиками, я опасался и всячески старался их избежать.
Но сейчас мне нужен был именно проигрыш. И я без особого труда получил его: по-мятый сосед разгромил меня вчистую – даже не пришлось поддаваться.
Несколько бесконечных секунд вагон давил меня прокурорскими взглядами, перева-ривая неожиданную выходку и решая – шутка ли это, оскорбление или прямой вызов. Тишина заглушила перестукивание колес… В окна растерянно заглядывали облака…
Она не посмотрела на меня.
Только в глазах мелькнул испуг и лицо вспыхнуло пунцовым румянцем неловкости (или даже стыда) – или мне это показалось…
Мгновение назад я был зол на нее: не смотрит, не узнает, не хочет узнавать.
Теперь я возненавидел себя: нелепая, глупая, дикая выходка. Зачем? Дурак!..

Первая неделя школьной жизни подарила мне целую кучу открытьиц и три откры-тища.
Во-первых, я научился летать.
Во-вторых, ученическое существование оказалось именно таким, о каком поведала мне старшая сестра, и совершенно не похожим на то, о котором рассказывала мама: рег-ламентированная звонками неподвижность переносилась молодым организмом весьма не-уютно, домашние задания очень скоро надоели, самостоятельность моя сколь-нибудь вы-годно для моей свободы не увеличилась, – зато родительский контроль усилился безмерно и стал просто невыносим.
В-третьих, я не зачах от тоски и не умер после неудачной попытки привлечь внима-ние моей Избранницы, а, к удивлению своему, перенес эту неудачу без видимого  ущерба для здоровья и, более того, при желании мог легко не думать о Ней. Но что-то тревожное и сладкое, так неосторожно разбуженное тогда на линейке, днем заслоняемое обычными мальчишескими делами, приходило по ночам и терзало мое бедное сердце.
К тому времени я уже знал, что люди состоят из мужчин и женщин, которые сначала были мальчиками и девочками, а потом станут старичками и старушками. Я знал, что мальчишки могут быть друзьями, врагами или просто так, а девчонки нужны для того, чтобы мальчишки презирали их за визгливость и склонность к ябедам, дергали за против-ные жиденькие косички и поливали водой из брызгалок. Хотя я давно подозревал, что от-ношения между мужчинами и женщинами не сводятся к одному только презрению, но в суть их не влезал, почти об этом не думал и никак уж не ожидал с этой стороны подвоха, а потому нежданные визиты ночного беспокойства застали меня  врасплох…
Помощь пришла неожиданно.
Как-то, разгребая свои детсадовские рисунки, я наткнулся на портрет солдата Вели-кой Отечественной, скопированный мной с книжной иллюстрации. И я все понял. Как это было просто! Мужчина должен быть мужественным, а женщина – красивой и беззащит-ной, и мужчина должен оберегать ее и защищать.
Я начал действовать.
С наступлением вечера, когда суматоха уроков и детских забав утихала и приходило время сна, я, подчиняясь смутному велению природы, надевал пыльные сапоги, зашто-панную гимнастерку, крылатую плащ-палатку и прочую пехотную амуницию и спешил на поле боя, куда невесть как попадала Инна. Вокруг пели пули, выли мины, рвались снаря-ды, а Она стояла на пронзительном ветру, одна-одинешенька, в тоненьком белом платьи-це…
Вот уже несет осколочную смерть фугаска… Вот-вот Она погибнет… Рывок… Бро-сок… Я сбиваю Инну с ног, накрываю мужественным телом… В трех шагах от нас ды-мится свежая воронка. С неба сыплются камни, комья земли – осколки истерзанной пла-неты. Я спиной чувствую их колючую  тяжесть…
Утром я просыпался, уткнувшись лицом в подушку, распластав руки по кровати. Но-ги ныли от долгих переходов, а одеяло было посечено осколками…

– Нет, тут рука нужна, тяжелая рука, – чтоб кулаком, если надо!.. А так… Эх…
Поначалу сосед рассуждал о жизни со снисходительным великодушием победителя, но очень уж непростая была сейчас жизнь у простого человека, и рассуждения завели ра-ботягу в непролазные дебри высшей политики,  в которых он очень скоро заблудился, но, влекомый тяжелой участью народного трибуна, не сдавался и продолжал крыть на чем свет стоит Горбачева, Ельцина и почему-то Кирсана Илюмжинова.

Школьная жизнь, как и любая другая, текла своим чередом: мучительно долго тяну-лись четверти, обидно быстро пролетали каникулы. В наш быт вошли субботники, стенга-зеты, политинформации и прочие общественные нагрузки, очень скоро ставшие еще более ненавистными, чем задачи и упражнения. «Чтение» сменилось «Литературой», а тапочки на вторую обувь – кедами. Математика раздвоилась на алгебру и геометрию. Все чаще пи-сались сочинения, и все реже – диктанты.
Октябрята дружно стали пионерами, потом пионеры (так же дружно) – комсомоль-цами…
Вот уже позади первая головокружительная затяжка (курево тащили у отцов), пер-вый глоток дешевого портвейна (я и Вовчик целую неделю экономили на завтраках, а за-претную бутылку согласился купить похмельного вида мужичок, постоянный клиент ви-но-водочного отдела гастронома  «Весна», – согласился за полстакана этого самого порт-вейна). С помощью знатоков из старших классов мы заочно изучили азбуку любви, поше-лестев страницами дворового сексуального букваря, изрядно замусоленного жадностью грязных пальцев. Особым почетом у нас стали пользоваться люди, сумевшие прорваться в кино на последний сеанс, на фильм с соблазнительным клеймом  «Дети до 16 лет не до-пускаются»…
Неотвратимо надвигалась пора первых неказистых стихов о безответной любви и разочаровании в жизни…
Как-то раз я торопился на школьную спортплощадку, где мы,  «гэшники», должны были сразиться с «вэшниками». На всей земле безумствовал май, а у нас было неофици-альное первенство по футболу среди восьмых классов, в котором я принимал самое ак-тивное участие. В поле я чувствовал себя неуютно, а потому нападающим был никудыш-ным, но в воротах стоял отчаянно: на моем счету было четыре неберущихся мяча, а три дня назад, когда мы обыграли «ашников», я устоял даже против сокрушительного один-надцатиметрового удара непревзойденного центр-форворда школьной сборной Глеба Носкова. В успешном исходе предстоящего финального матча я не сомневался («ашники» наголову разбили «вэшников», а мы сделали «ашников», так что «вэшников» мы – только так) и торопился навстречу славе.
Чтобы сократить путь, я рванул через школьный сад. Без труда перемахнул через знакомую ограду, миновал кирпичный сарайчик, ветхую беседочку в кустах сирени, све-жевскопанную клумбу, выбежал на центральную аллею – и, когда до футбольного поля, обещавшего скорую победу, оставалось каких-нибудь триста метров, я внезапно остано-вился, осознав только что увиденное и уже оставленное за спиной. По центральной аллее, по свежевскопанной клумбе я вернулся к кустам сирени и бережно развел душистые вет-ви…
В беседке сидела Инна…
После первого неудачного штурма сердца моей Избранницы я не предпринимал бо-лее отчаянных попыток, а вверив свою судьбу Провидению, стал ждать, не осознавая точ-но – чего. Она была круглой отличницей, я – сереньким хорошистом. Она была красива и недоступна, я – робок и нерешителен. Я терялся, когда Она заговаривала со мной, когда смотрела на меня, когда просто оказывалась рядом…
И вот там, в кустах сирени, я испугался, что если прямо сейчас не подойду к Ней, не заговорю, то никогда уже Ее не увижу. Взрывной волной страха я был выброшен из кус-тов. Инна мимолетно удивилась, потом приветливо улыбнулась. Потом…
Не помню, о чем мы говорили. Помню только, как сладко забывались лавры самого непробиваемого вратаря школы, так и не заполученные мной. Помню, как Она улыбалась, мило щурясь от солнца, а я молол какую-то искреннюю чепуху и, ошалевший от счастья, читал чужие стихи…
А вокруг безумствовал май и сходила с ума сирень…
Целую неделю мы встречались в старенькой беседке. Целую неделю я провожал до подъезда Инну и Демона, огромного черного дога, необходимость выгуливать которого и свела нас в школьном саду в тот вечер. Целую неделю каждый день с утра я ждал с нетер-пением вечера и был счастлив этим ожиданием…
А потом начались экзамены.
А потом был выпускной вечер.
А потом Инна уехала в ЛТО – лагерь труда и отдыха, – поскольку переходила в де-вятый, а я в девятый не переходил, поскольку поступал в техникум, поэтому в ЛТО не по-ехал, а поехал в другой город, где этот техникум и находился.
А потом…
Сотни раз я выносил Инну из-под обстрела, вырывал из лап жестоких бандитов и ко-варных злодеев, спасал во время пожаров, наводнений, землетрясений, кораблекруше-ний… Сотни раз я рисковал жизнью, одержимый высокой мечтой, но, способный выдер-жать отчаянный натиск вселенских бурь и ураганов, оказался совершенно беспомощным перед заурядными житейскими сквозняками. Звездные расстояния расставаний казались пустяком, а сотня земных километров стала роковой дистанцией, на которой выдохлась мечта…

Откуда взялась эта строка?..
Может быть, мимоходом где-то прочитанная, мимоходом когда-то услышанная, осе-ла в памяти, затаившись до поры до времени, уверенная в своей будущей необходимо-сти…
А может, нечаянно сочинилась она взрослеющим мальчишкой, до которого долетел из грядущего неразборчивый голос, повелевший ему особо обозначить эту страничку жизни, запечатлеть ее поэтически…   
И вот теперь, в вагоне электрички, преследовавшая меня несколько лет, а потом поч-ти забытая эта строка так неожиданно возникла снова…

…И сирени душный запах…

А было ли это?..

Вот сейчас я есть – сижу на жесткой скамье в электричке, поминутно поддакиваю словоохотливому соседу. И день назад я был – укладывал рюкзак: палатка, штормовка, котелок… И год назад я тоже, вроде, был – на мне  пятьсот первые  «левиса» – хорошо помню, как долго выбирал их в фирменном магазине…
А раньше?..
Эпизоды, обрывки, клочки памяти…
Может, жизнь моя и началась с этих легендарных штанов?.. А все остальное, что до них – только сон и мечта – посторонние картинки из чужих книг – злые шутки памяти…
Детсад, школа, техникум…
Кто-то рассовал по семейным альбомам дурацкие фотографии, на которых маль-чишка, слегка похожий на меня, стоит у новогодней елки в костюме зайчика, сидит за партой, бродит по лесу; набил шкаф тонкими двухкопеечными тетрадями и уговорил ме-ня, что это я исписал их корявым детским почерком; навесил на мои ключи вместо брело-ка парашютную шпильку и вдолбил мне в голову, будто именно она была на моем пара-шюте во время первого прыжка…
В нескольких метрах от меня сидит симпатичная, но совершенно незнакомая девуш-ка, а я, дабы разогнать вагонную скуку, лихорадочно листаю чужие сны и сочиняю сенти-ментальные истории…

Мы сошли на одной станции. В разные двери. В разные стороны. Я не удержался, обернулся.
Она уходила.
Много раз я заставлял себя: «Действуй!»
Я долго учился быть раскованным, душил природную робость – заговаривал с не-знакомыми девушками, приставал к прохожим с дурацкими вопросами («Вы не подскаже-те, в каком городе мы находимся?», «Вы не знаете, сколько сейчас времени по Гринви-чу?»), подстегивал себя атакующими лозунгами («Сейчас – или никогда!»), объяснял себе, что ничего не бывает потом…
Много раз торопил, подгонял, подталкивал…
Сейчас я впервые сдерживал себя.
Мне безумно хотелось догнать Ее, остановить, удержать. Ведь Она помнит. Она не могла забыть!..
Но я заставлял себя только смотреть Ей вослед и молчать.
Не стоит пополнять новыми душещипательными сценами чердак моей памяти, – и без того не пустующий.
Не стоит тревожить утихшую давно надежду.
Бесполезно реанимировать мечту, начавшую было сбываться в старенькой беседке, среди кустов сирени, но вскоре умершую, сгоревшую вместе с этой самой беседкой, ме-шавшей чем-то директрисе, а потому разобранной, развороченной и снесенной на мусор-ную кучу.
Ничего не повторится. Всё в прошлом. О былой юности можно вспоминать, но вер-нуть ее не удастся…
Она уходила…
Я зажмурился. Солнце из прошлого догоняло меня, продиралось сквозь веки.
Я знал, что, открыв глаза, увижу только пустеющий перрон под серым, неуютным дождем. Я боялся этого и ждал, когда хмарь настоящего прогонит вчерашнее солнце…
Она уходила…
А я оставался…
Я стоял, зажмурившись, среди школьного сада, бешено колотилось сердце, и где-то на земле надрывались соловьи, и в двух шагах от меня была ветхая беседочка, а вокруг был май…
…и сирени душный запах…