…Мороженое – сливочный, шоколадный и фруктовый
шарики в соответствующем сиропе…
А.Стругацкий, Б.Стругацкий.
"Повесть о дружбе и недружбе"
Я сказал:
- Пойдемте куда-нибудь и забудемся.
Вина выпьем. Мороженого…
Эдик был за. Федя [снежный человек] тоже
не возражал, хотя извинился, что не пьет вина
и не понимает мороженого.
А.Стругацкий, Б.Стругацкий.
"Сказка о Тройке – 2"
Помнится, хотя и смутно, что после войны мороженое продавалось в круглых вафлях, диаметром сантиметров шесть-семь такой кругляшок, сверху вафля и снизу вафля, а между ними слой мороженого на пару сантиметров, и вот его облизываешь-облизываешь по кругу, тщательно вылизываешь, чтобы ни капелька не упала, не пропала. А потом пищевая промышленность перешла к изготовлению брикетов (размером примерно в половину торфяного брикета), завернутых в бумажку, без каких бы то ни было вафель. Просто порция мороженого, грамм этак на сто, и его поедание было сопряжено с реальными трудностями: с одной стороны, хотелось растянуть удовольствие, а с другой – мороженое начинало подтаивать и капать, причем не с одной стороны, а со всех сразу, и приходилось вертеть брикетик и обсасывать обертку, и ты лишаешься половины удовольствия, потому что слишком больших усилий и сосредоточенности требовал сам процесс, и для наслаждения результатом уже не оставалось сил. Стало быть, обстоятельства вынуждали идти на компромисс со старшими: не есть на улице, а приносить мороженое домой, там выкладывать в блюдце и кушать ложечкой. Все-таки, пожалуй, это было меньшим из зол – во всяком случае, ни капельки добра не пропадало, потому что можно было сначала бумагу облизать, а потом и само блюдечко (хотя и то, и другое строжайше запрещалось!).
С развитием технологического прогресса народ получил в свое распоряжение эскимо: такой цилиндрик в темно-коричневой шоколадной оболочке, насаженный на плоскую щепочку как на ручку – для удобства потребления. Вещь, полезная во всех отношениях, хотя некоторые злопыхатели и здесь подсуетились, давши новому продукту негативно звучащее прозвище, ни в коей мере не оказывавшее, однако, неблагоприятного воздействия ни на имидж товара, ни на потребительский спрос. Кто же не помнит этого выражения – "говно на палочке", основанного, впрочем, на чисто внешнем сходстве и не имевшего ни малейшего отношения к вкусовым качествам данного сорта мороженого.
Для удобства потребителя пищевая промышленность предлагала также и мороженое в картонных стаканчиках, которое нужно было есть такой же палочкой, на которую насаживалось эскимо. А потом стали делать вафельные стаканчики, которые можно было потреблять вместе с содержимым. Вафельные стаканчики сильно разнились по своему качественному уровню, то есть, по вкусовым свойствам. Были толстые, грубые, которые практически никто и не ел, а просто, по мере продвижения вглубь и поглощения содержащегося там мороженого, стенки стаканчика отдирались по кусочку и выбрасывались. Это – в отличие от пломбира, который продавался в ГУМе, в том самом месте, название которого было известно всей стране и произносилось на одном дыхании: "вцентрегумауфонтана". Пломбир в хрустящих вафельных стаканчиках, которые сами по себе были не менее вкусны, чем содержащееся в них сливочное мороженое, хотя, разумеется, и уступали черносмородиновому – опять-таки, мое личное мнение, которое я никому не навязываю.
Одной из московских достопримечательностей во все времена были беспорядочно, но достаточно густо раскиданные по всему городу киоски "Мороженое". Такие будочки с холодильником для хранения своего специализированного товара и с автономным внутренним отоплением (на зимний период). Продавец пребывал там, на своем трудовом посту, допоздна, в том числе и потому, что в спальных районах это было вообще единственное место, где существовала возможность хоть что-то купить после тотального закрытия магазинов в семь или в восемь вечера. Тогда-то и начиналась самая торговля. Кстати, ассортимент не такой уж и скудный. На витрине выставлены: коробка пельменей, двухсотграммовая пачка масла (не высший сорт, который с синим шрифтом, за 72 коп., а первый – шрифт красный и цена 66 коп.), банка сгущенного молока, лимоны. И, разумеется, мороженое. Обязательное "эскимо" на палочке (11 коп.; двойная порция, соответственно, 22 коп.), которое москвичи из числа наиболее отчаянных поедали и в зимние холода, прямо на ходу (впрочем, народ ел мороженое и на катке, отдыхая на заснеженной скамеечке после часового кружения по ледяным дорожкам). И двухсотпятидесятиграммовые пачки (брикеты, собственно говоря) "пломбира" (48 коп.), которые в основном покупались для домашнего употребления (с кофе, с вареньем и просто так) – впрочем, гости столицы из ближнего Подмосковья пользовались этим вкусным и калорийным продуктом не столько для удовольствия, сколько для продовольствия: возвращаясь в электричке домой, после дня, с пользой проведенного в беготне по московским магазинам, эти мощные тетки в черных плюшевых жакетках обедали, откусывая попеременно от целого брикета мороженого и от батона за 13 копеек. Да, еще в этих киосках продавалась вещь странная – торт из мороженого: в сущности, большая пачка "пломбира", но сверху еще украшенная розочками из задубелого сливочного крема и парочкой цукатов и потому стоившая существенно дороже. Честно говоря, не совсем понятно, кто же покупал эти тортики.
Бывало, засидимся в "круглой" читалке до закрытия, то есть до десяти… Пара слов о том, что это за заведение. Представьте себе здание гуманитарных факультетов на Моховой (слева журфак и наш филфак, справа – Институт восточных языков, впоследствии Институт стран Азии и Африки). Это здание подковой огибает университетский "дворик на проспекте Маркса, или на бывшей Моховой" (цитируя Игоря Волгина, в то время студента истфака). Дворик, наше любимое место времяпрепровождения и встреч, причем в любое время года, известен под кодовым названием "психодром". Даже в дни летних каникул можно было, забредя туда вечерком, если не сразу наткнуться на уже сидящих на лавочках знакомцев, то общнуться хотя бы с одним из них максимум через пятнадцать минут ожидания, а уж в учебное время это место было ни с чем не сравнимо по своей популярности. Перед зданием красуются фигуры Герцена и Огарева (на нашем тогдашнем жаргоне – Брокгауз и Ефрон), а само здание венчает купол. Так вот, под этим куполом и располагался читальный зал гуманитарных факультетов (им пользовались, естественно, и находившиеся через дорогу, через улицу имени того же Герцена, экономисты, и сидящие выше по Герцена историки и юристы). Круглая читалка – это такой же клуб, как и психодром, только функционирующий в холодное время года. Туда приходили после лекций – не столько заниматься, сколько общаться, в основном путем чесания языка. Тут не только осуществлялись межфакультетские интеллектуальные контакты, но и происходило разного рода перекрестное опыление: к примеру, наши филфаковские красотки снисходили до умников с истфака, да и филологи, бывало, бросали "гнилые взоры" (если воспользоваться русско-французским выражением 18 века) на ивяковских девиц, среди которых попадались очень ничего себе, хотя их было негусто, ибо по совокупности причин ИВЯ являлся прежде всего мужским факультетом.
Так вот, читалка закрывается, и идущие на выход могут сформировать некую группировку, или группку, пусть и не очень значительную в численном выражении (человек пять-шесть), чье настроение определяется английским выражением "The night is still young", что в свободном переводе означает: "Ребята, время еще детское". Группа рассаживается на одной из лавочек "психодрома", чтобы выкурить по последней, прежде чем распрощаться. Но расходиться не хочется. И вдруг кто-то говорит: "Вообще-то можно бы и ко мне, только вот дом пустой…" Ну, ладно, если народ при каких ни на есть деньгах – тогда не проблема сгонять в "дежурный", что в здании гостиницы "Москва", не доходя "Стереокино". А если денег – одна мелочь? Что ж, в принципе можно обойтись и без выпивки. И вот тут на помощь приходит означенный киоск "Мороженое".
Через некоторое время народ уже суетится на кухне. В одной кастрюле варятся пельмени, которые придется есть только с маслом, но тоже ничего (хотя я больше люблю со сметаной). В другой, поменьше, варится банка сгущенки, которая через часок превратится в нечто вроде тянучки, в некий полуфабрикат конфет "Коровка". Это – на десерт, с мороженым. Если купили лимончик, он тоже послужит немаловажным дополнением к десерту. Вот, глядишь, и поели – кто третий раз за день, как и положено, а кто впервые после завтрака. Все это происходило на фоне вполне невинного трепа. Невинного, правда, в смысле, взаимоотношения между полами, потому что в смысле общественно-политическом тут всякое говорилось, и годика через три такие разговоры уже стали небезопасными в малознакомой компании. А пока – до августа 68 года, до Чехословакии, еще столько лет! Блаженная середина первой половины шестидесятых.
А что касается намека, данного выше, насчет невинности этих самых взаимоотношений, то он высказан в том смысле, что не следует думать, будто компания сугубо мужская. Присутствуют и соученицы, они же подруги. Нет, не "славные подруги", такого выражения еще не существует – "Улитку на склоне" Стругацкие начнут писать только года через три. Просто "подруги" – словечко, популярное в нашей среде, причем в основном при общении между соученицами, хотя можно услышать и как студент говорит студентке: "Слушай, подруга!" Что же касается "Улитки", то сборник "Эллинский секрет" с главами о Лесе выйдет в 1966 году, а два номера "Байкала" – ныне поистине библиографическая редкость, с главами об Управлении и со своеобычными иллюстрациями Севера Гансовского, – в начале 1968.
Но, раз уж зашла речь, скажем два слова об "Улитке". Вернее, о судьбе публикаций этого романа. Шестидесятые приближаются к своему экватору, и в октябре 64 года начинается царствие Ильича Второго, застойное болото продолжительностью без малого два десятилетия. Паралич поражает в первую очередь центральные структуры, а на периферии временно продолжается некое подобие свободной жизни, и то там, то здесь возникают некие гейзеры, или фонтанчики инакомыслия. Или, во всяком случае, неединомыслия. Взять, например, литературно-художественный и общественно-политический журнал "Байкал", орган Союза писателей Бурятской АССР, выходящий раз в два месяца, причем на русском и бурятском языках. Таинственными путями они ухитряются включить в состав редколлегии самого Юрия Гагарина и тем самым получают некие права, которыми тут же начинают пользоваться. Или злоупотреблять – на это есть разные точки зрения. В первом номере за 1968 год публикуется не только начало "Улитки", но и еще кое-что – в частности, главы из книги Аркадия Белинкова о Юрии Олеше "Поэт и толстяк". Публикация отмазана коротким благожелательным предисловием с внушительной подписью "Корней Чуковский, лауреат Ленинской премии", но с первых же страниц начинаешь подозревать, что Корней Иванович взял под покровительство человека, имеющего не всенародно разделяемую точку зрения на "драматические перипетии взаимоотношений интеллигенции и революции". Более того, дальнейшее развитие событий показало справедливость такого подозрения. Аркадий Белинков, выехав на короткий срок за пределы Советского Союза, немедленно принял соответствующее решение известное дело какого рода, присоединив свое имя к достаточно длинному списку писателей, солистов балета, артистов цирка, спортсменов, моряков торгового флота и лиц других профессий, которым загранпаспорт был выдан "ошибочно и незаслуженно", как говаривали наши доблестные чекисты. Хотя, следует признаться, и их славная семья, увы, также была не без урода – насчет того, чтобы "подорвать когти", как это изящно называлось в те времена.
Между тем готовится к печати, печатается и даже высылается на центральную базу "Союзпечати" второй номер "Байкала", содержащий окончание "Улитки на склоне" и продолжение "Поэта и толстяка". И в это же время погибает Юрий Гагарин – журнал лишается своего, пусть и номинального, покровителя. "Комсомолка" – или какая другая газета, не помню, потому что газеты с пугающей быстротою становятся на одно лицо – публикует погромную статью "Аркадий Белинков выбирает Воронью Слободку", где всем сестрам достается по серьгам – в смысле, по ушам. Естественно, на соответствующем уровне принимается развернутое постановление, один из пунктов которого предусматривает изъятие из продажи журнала "Байкал", № 2 за 1968 год.
Теперь спустимся с высот внутренней политики на мой скромный личный уровень. Как человеку, небезразличному к фантастике, мне известно о планах Стругацких опубликовать "Улитку" в "Байкале. Но каким образом достать этот журнал, выходящий в другой части света? И тут – о чудо – один знакомый поехал в командировку в Сибирь и привез свежий первый номер – причем даже два экземпляра. Ну, а второй номер? Вроде бы запрещенный и изъятый? Рассказываю дальше. Был у нас в те годы приятель, страшный человек по женской части, хлеще старшего лаборанта Туза (одиозного героя "Улитки"). И при этом страстный любитель фантастики. И он знал о наличии лишнего первого номера – на обмен. Так вот, он проник на центральную базу "Союзпечати", где существовали еще не уничтоженные вторые номера, охмурил некую вполне ответственную даму, использовав ее, по его словам, тут же, непосредственно на журнальных пачках, и тем самым заработал себе два вторых номера. Ну, а дальше стандартный обмен, в результате которого мы становимся владельцами ОБОИХ исторических номеров "Байкала".
Но вернемся к разговору о неформальных отношениях в среде студентов-гуманитариев МГУ. Вообще-то отношения эти в пределах одного факультета преимущественно приятельские – так сложилось, что для иных, более… ну, скажем, реальных, отношений мы предпочитали обращаться на сторону. Другая сторона – это значит другой факультет. Ну, например, наши филологини пользовались устойчивым спросом у развязных журналистов (в смысле, журфаковцев), а филологи, в свою очередь, были падки на раскованных журналисток с вечной сигареткой – которую, впрочем, многие сжимали не столько накрашенными губами, сколько наманикюренными пальчиками, и затягивались лишь столь часто, сколь это было необходимо для поддержания процесса горения. Хотя, разумеется, пачку сигарет можно было найти практически в каждом студенческом портфеле, вне зависимости от пола и возраста его владельца.
Бывали, конечно, и парочки с одного факультета, но они, как правило, довольно скоро вступали в официальные отношения, и молоденькие преподавательницы любили с ехидной улыбкой говорить что-то вроде: "Передайте, Марина, своему супругу, что если он еще раз позволит себе прийти неподготовленным на семинар, то получит по всей строгости. Значит, вы с ним побеседуете? Ведь не родителей же вызывать."
Стало быть, в будние вечера, за кастрюлей с пельменями, принято было общаться со своими, а для разнообразных отношений, сдобренных глотком спиртного, выбирался конец недели. Разумеется, не бывало правил без исключений, и случалось, что после мороженого с вареной сгущенкой кто-то шел провожать кого-то, и кого-то обнял кто-то, и далее, по тексту. Но поскольку рассказ не об этом, то: "и какая нам забота"!
А истории, начавшиеся с провожания, продолжались в кафе-мороженом "Космос", которое открыло свои гостеприимные двери примерно тогда же, когда и мы приступили к регулярному (ну, по возможности и по обстоятельствам) посещению университетских занятий. Начало шестидесятых, когда полетел Гагарин (отсюда, несомненно, и название кафе) и когда Стругацкие писали "Понедельник". От психодрома до "Космоса" было десять минут пешком, цены там были вполне щадящие, официанты – в дневное время – настроены доброжелательно, то есть позволяли просиживать за одной порцией "Кометы" или "Планеты" и стаканом сока либо фирменного напитка достаточно долго. Да и сами порции были немаленькие, так что их неспешное поглощение можно было растянуть на целый час. И за это время удавалось обсудить с соседом по столику многие важные вопросы, касающиеся только вас двоих.
"Но это уже совсем-совсем другая история" – как вы помните, именно такой фразой заканчивают Стругацкие свою сказку для научных сотрудников младшего возраста "Понедельник начинается в субботу".