Была душная, июльская ночь 1593 года…
Небо, утомленное изнуряющей дневной жарой, как-то особенно мрачно зияло чернотой и тяжелым зноем ложилось на пыльные улочки. Накалившийся за день ветер, охлаждая свой пылкий нрав, словно муха в паутине, бился во мраке сквозных дворов. Провинциальный городок, под названием Стрэтфорд-на-Эйвоне, замедляя ритм своей суетливой жизни, лениво погружался в сон…
В это самое время возле одного из безымянных придорожных трактиров, который во время летнего урагана потерял свою вывеску, вырезанную хозяином на куске корабельной мачты, появился, откуда ни возьмись, внушительных размеров мешок с торчащими из него человеческими конечностями в грубых холщовых чулках и грязных башмаках. Мешок издавал такой оглушительный и раскатистый храп, что случайные прохожие невольно останавливались и тревожно прислушивались, не понимая, что это за звук.
Меж тем дверь трактира стремительно распахнулась, и к храпу добавилось несколько громких голосов.
В те времена в маленьком городке, недалеко от Лондона нередко можно было встретить веселую компанию, состоящую из отпрысков самой зажиточной лондонской знати. Аристократы не гнушались обществом грязных мясников и обойщиков, вступали с ними в дружеские беседы за кружкой крепкого эля и пьянели от вида нагой простоты жизни. Тут ничто не мешало предаться ее проявлениям. И попутно найти сюжет и живую натуру... Под именем какого-нибудь Меркуцио или Фальстафа провинциальные простаки, посещающие эти злачные места, запросто могли попасть в очередную пьесу сидящего в уголке острослова. И прославиться на всю Англию.
Но они об этом даже не подозревали, беспечно выбалтывая «пьяные тайны» и разыгрывая перед благодарными слушателями нешуточные спектакли своей реальной жизни. Эти слушатели обожали театр!
Они жили сценой. А она порой существовала за их счет. Попадая под опеку какого-нибудь вельможи, беспризорная труппа становилась "Слугами лорда Камергера", " … лорда Адмирала", "… лорда Хендсона". Но больше всего, бесспорно, любила служить госпоже-Правде. Потому что нет ничего изысканней пьесы, которую пишет сама жизнь.
И все же, как бы они того ни хотели, речь и манеры выдавали в них аристократов. Словно павлины в курятнике, они тщетно прятали свое яркое оперение, копируя чужие жесты и словечки, но на лбу у них все равно было написано изысканной витиеватой вязью: «благородные сеньоры», а точнее: " ученые благородные сеньоры".
Даже трактирщику, считавшему себя в некотором роде представителем знати, было трудно понять, о чем они так оживленно спорят: их язык то и дело изменялся до неузнаваемости, перемешивая английские, французские, итальянские и еще Бог весть какие слова...
Сначала молодые люди не слышали храпа, потому что сами громко говорили о чем-то глубоко их захватывающем. Но оглушительные ночные рулады все-таки привлекли их внимание и заставили остановиться напротив.
Идея пришла мгновенно.
- А вот и он, как раз то, что нам надо для интермедии, само небо благоволит нашей фантазии, - сказал один из молодых людей, бледность лица которого была различима даже в темноте.
- Наверняка он даже не умеет писать! - воскликнул второй.
- Это то, что нам нужно,- повторил юноша с бледным лицом, подошел ближе и наклонился к спящему, прося трактирного слугу опустить светильник и помочь стянуть с человека мешок. Он перевернул храпящего на бок, сдернул мешковину тонкой рукой в перчатке и отшатнулся от ударившего в лицо запаха.
- Кто это? – спросил он у трактирщика, вышедшего на крыльцо.
- Это Шакспер, пройдоха Уильям, помощник местного адвоката. Лис, который может разнюхать самую грязную клевету, а потом выдать ее в суде за чистую монету, лишь бы ему за это заплатили, - не скрывая своей антипатии к лежавшему на земле человеку, сказал трактирщик.
- С ним лучше не связываться, говорят, он служит в тайной полиции, - добавил трактирный слуга и с опаской посмотрел в сторону хозяина. А потом будто оправдываясь, что сболтнул лишнего, добавил. – Иногда он путается с бродячими актерами. Может быть, это они над ним подшутили. Веселенький у него вид.
- Шакспер? Странная фамилия. Но тем лучше, – молодой человек с бледным лицом посмотрел на своих товарищей и отошел в сторону, давая им возможность разглядеть его получше. – Уильям Шекспир, «Венера и Адонис», «Обесчещенная Лукреция», тонкие материи и мерзкая пьяная физиономия. Как странно тасует небо свою колоду…, - тихо, будто сам с собою, говорил он.
- Его имя похоже на твое университетское прозвище, Роджер. Ты не находишь? Шакспер… Shake-speare – «потрясающий копьем», - заметил один из его спутников.
- Да, он тоже, похоже, «потрясающий», только не копьем, а своим храпом. «Защитник добра и справедливости» – помощник адвоката. Только пахнет отвратительно, - наклонившись к пьянице, заметил другой, симпатичный и улыбчивый, с круглой бородкой.
Веселый с бородкой шепнул что-то своему слуге, и через несколько минут «пьяный помощник адвоката» или тот, кого можно было так назвать, был погружен в повозку и отправлен в неизвестном направлении...
***
Они выехали на римскую дорогу. За окнами по обочинам замелькали редкие деревья и столбы, которые казались человеческими фигурами, закутанными в длинные плащи.
Мысли Роджера - неясные, смутные видения - неслись наперегонки, цепляясь за верстовые придорожные столбы.
Как удивительно все складывается! Будто кто-то нарочно готовит декорации для грандиозного спектакля, подсказывая расстановку актеров, движение сюжета и великий смысл, который люди обязаны вложить в свою пьесу.
Совсем недавно вместе своим учителем Френсисом Бэконом Роджер придумал псевдоним для некоего Поэта, который станет Потрясателем английской сцены. «Потрясающий копьем», Shake-speare. Впервые эта подпись появилась напечатанной на отдельном листе вместе с посвящением Генри Ризли, графу Саутгемптону под поэмой «Венера и Адонис», которая вошла в «Издательский реестр» 18 апреля 1593 года.
Роджер тогда и не предполагал, что имя Шекспир станет так значимо для него.
Поездка в Стрэтфорд оказалась удачной. Для шуточной интермедии у трактира вдруг случайно подвернулся главный «герой». Само небо привело его к Роджеру. Чем все это закончится? Замысел большого розыгрыша едва проклевывался в его сознании смутными очертаниями чего-то невероятного. Того, что должно понравиться даже ее величеству. Нужно первым сообщить обо всем Киту Марло…
Ратленд был честолюбив. По чудовищному недосмотру небес ему не судилось играть главную роль в этой пьесе. Но, вкладывая в затею силы и средства, он никому не желал отдавать часть своей славы и рассчитывал на компенсации.
При этом прилежно марал бумагу и жадно завидовал тем, кто владел своим талантом так же, как Эдмунд Спенсер или Кит Марло.
Он частенько брался за большие формы, но сцены и герои, насыщенные цитатами из античности и современности, вдруг замешивались на страницах его рукописей в невообразимую кашу. Расхлебать ее, было не по силам простой публике, населяющей ряды партера. Превратить же все эти интеллектуальные находки в живые характеры, фигуры, сцены и диалоги не по силам было ему.
Однажды он принес свою пьесу Марло, и Кит за несколько часов, словно это была безделка, превратил её в стройную и легкую вещицу, какой и подобает быть пьесе «Сон в летнюю ночь», написанной по случаю майского праздника.
Однажды он показал Марло «Ромэо и Джульетту», надеясь, что трагическая история любви удалась ему лучше. Но его поэтический соперник и учитель искромсал пьесу, превратив её в злую сатиру на слащавые любовные вирши.
Меннерсу всегда казалось, что проблема лишь в его молодости и в том, что он недобирает живой натуры, с которой ежедневно сталкивались таннер Марло или каменщик Бен Джонсон. «Все дело в происхождении и образе жизни, - утешал себя Ратленд, глотая очередную пилюлю разочарования. – Надо больше бывать среди простых людей», - решал он и, поднося надушенную перчатку к носу, отправлялся с друзьями по окрестным трактирам, а ночами при свете свечи до рези в глазах читал Спенсера.
Уединение богатого аристократа в родовом замке, связанное отчасти с рано приобретенной дурной болезнью, невольно отрывало его от простоты и задушевности обыденного существования, делало затворником и мешало творить. Меж тем «Тамерлан» и «Фауст» Марло, написанные блестящим белым стихом, собирали огромные кассы.
Смирившись, Ратленд радовался успеху, с гордостью узнавал в пьесах Шекспира «свои», нетронутые Кристофером места. И верил, что когда-нибудь ему удастся написать нечто подобное. В конце концов, именно он, потомок Йорков Плантагенетов, в чьих жилах течет королевская кровь, имел полное право на главную роль. Он мог бы поспорить в богатстве и знатности с самой королевой. И без него Шекспира бы вообще не существовало на свете.
Этой весной советник королевы Уильям Сесил тщательно спланировал и осуществил мнимое «убийство» неугодного властям любимца королевы Кристофера Марло. Теперь Кит далеко и, может быть, даже потерян для Англии навсегда. А Роджер тут. И может делать с Потрясателем сцены все, что пожелает
Скоро начнется лес. До Лондона еще далеко. Друзья Роджера задремали, утомленные вином и событиями прошедшего дня. И можно было спокойно подумать о новом сюжете.
«Что же делать с этим Уильямом Пройдохой? Ну, и запах от него… - поморщившись, Роджер посмотрел на лежащего у его ног помощника адвоката. - Пожалуй, этого пропойцу, раз уж он водился с актерами, можно устроить к Бербеджу, в труппу «слуг лорда камергера». Но, как вовремя он подвернулся под руку! - размышлял Ратленд, прислушиваясь к мерному стуку копыт. - В крайнем случае, будет исполнять безмолвные роли. А дальше. В театре никто не спрашивает имени автора, лишь бы пьесы его нравились публике. А если даже и спросят. «Шекспир», «Шакспер», пару звуков, которые при произношении почти не заметны, - вот и все, что можно оставить без изменений. Киту это понравится.
Удивительно, но у этого Пройдохи даже имя совпадало с придуманным Бэконом именем ПОЭТА. «Уильям» - «Вильгельм». Второй слог значит «шлем». Зимой Роджер с Фрэнсисом мастерили для рождественских увеселений королевы Шутливый «Орден Шлема», этот шлем — часть доспехов той самой Афины Паллады, родившейся из головы Зевса в полном воинском облачении. Shake-speare - потрясающая копьем!»
Было ли это совпадением, Роджер больше не сомневался.
Он с удовольствием думал о том, как отреагируют его друзья на замысел новой сюжетной линии их «пьесы». Наверняка, Бэкон начнет раскладывать все по своим любимым логическим полочкам. А Марло напишет об этом пространное письмо. Они проведут прекрасный вечер в «Русалке» за бутылочкой хорошего вина и разойдутся по домам веселые и довольные друг другом.
«А начнем мы с невинного розыгрыша с переодеваниями и надувательством. Заодно проверим, справиться ли со своей задачей этот пройдоха», - думал Ратленд, отворачиваясь от неприятного запаха, издаваемого лежащим поперек кареты человеком…
***
Уильям Шакспер по прозвищу Пройдоха, помощник и писарь стрэтфордского адвоката, проснулся поздним утром следующего дня с тяжелой головой и страшной ломотой во всем теле. Но это было бы еще ничего! Чувство ужаса охватило его, лишь только он раскрыл глаза. Вместо привычного засиженного мухами потолка, над ним пестрела драпированная дорогой тканью незнакомая поверхность. «Неужели стены тюрем стали украшать подобным образом? А может душа моя уже в раю?» - Шакспер зажмурился и осторожно приподнялся на кровати. Рука утонула в мягкой перине, а тело лишь нежно качнулось назад, к резному изголовью под балдахином.
Даже зажиточный дед Шакспера, Роберт Арден, имел всего одну кровать. Все родственники Уильяма и он, в том числе, спали на соломенных матрацах, подложив под голову обрубок дерева и покрывшись меховым одеялом. А тут!
Он испуганно посмотрел по сторонам.
Спальня была невелика, но уютно и со вкусом обставлена. Изящный столик у кровати на золоченых кривых ножках, зеркало в узорной оправе красного дерева, высокое кресло у камина, обитое дорогой материей, комод с витиеватыми коваными ручками и массивными канделябрами, тяжелые бархатные шторы и гобелены на стенах - все говорило о роскоши и тонком вкусе владельца этих великолепных апартаментов. Вряд ли Шакспер мог бы его (этот вкус) оценить, взгляд его привык к грубым и неотесанным линиям, без лишних изгибов и поворотов.
Но он оценил другое! Стоимость материалов и уровень доходов хозяина всей этой роскоши. Уильям откинул в сторону легкое покрывало и бросился к двери. Она была заперта. Мучительная судорога прошла по телу и остановилась где-то в самом центре головы, пытаясь извлечь оттуда остатки памяти. В отчаянье сжав виски ладонями, Уильям попробовал прийти в себя и настроить свои мысли на нужную волну. «Где я? Что это за дом? Почему заперта дверь? Я задолжал этому чертову Хаккету всего 14 пенсов. Неужели за это подлый трактирщик сыграл со мной такую шутку? Что делать?» - количество вопросов пугало Шакспера, ответов не находилось, а тяжелое похмелье сковывало члены и волю. Он сел на пол и только сейчас обратил внимание на свои ноги. Длинные белые лодыжки сверкали чистотой. Испуганный, он посмотрел на руки, тело... Он был чист, как в праздничный воскресный день своего крещения.
То есть как двадцать девять лет назад! Уильям задрожал от холода и ужаса, охватившего его при мысли о страшных последствиях вероломно совершенного над ним омовения. И приготовился к самому худшему дьявольскому искушению. Ибо никто иной, как Сатана, мог сыграть с ним такую чудовищную шутку.
Всякое случалось с Шакспером в «веселые» дни праздников!
Но такое! Такое с ним было впервые ...
Пытаясь припомнить события вчерашнего дня, бедолага почесал затылок. Давеча он изрядно выпил, обмывая выигранное в суде дело. То, что Уильям задолжал трактирщику, это факт. Но не повод так шутить. И потом, среди завсегдатаев этого злачного местечка было немало таких, которые сами должны Уильяму, но никак не хотели признавать своих долгов... За один из них он, похоже, вчера и подрался в трактире. Кто-то в пылу страстей даже пытался надеть ему на голову мешок. События вспоминались смутно. Но драка была точно. Потом темнота ...какие-то нелепые смутные картины проплывали перед ним ... стук копыт ..., приглушенные незнакомые голоса ..., плеск воды, мерцание свечей в канделябрах ..., тишина ...
С болезненным ужасом ожидая неведомых испытаний, он залез обратно в постель и решил отдаться на волю случая. «Будь, что будет»,- решил Шакспер и яростно забормотал молитву, осеняя себя крестом.
Долго ждать не пришлось. Дверь вдруг тихонько отворилась, и в нее робко вошли. Сквозь ресницы осторожно наблюдая за незнакомцем, перепуганный гость напряженно готовился к сопротивлению. Человек оставил на прикроватном столике поднос с завтраком и тихо удалился. Опытный взгляд выхватил из принесенного чашу с живительной влагой. Вино было выпито залпом, без оглядки, а пустой сосуд молниеносно возвращен на прежнее место, словно к нему и не прикасались. Но наказания не последовало, никто не уличил любителя возлияний в воровстве, кругом была тишина. Он поискал глазами свою одежду и, не найдя ничего, обернулся простыней и подошел к окну.
То, что открывалось взору, поразило не меньше, чем драпировка стен. Хорошо знакомая местность, возле Вестминстерского аббатства, где совсем недавно появилось несколько шикарных домов, и обитали самые знатные люди королевства - вот, что он увидел.
«Понятно... Но что делаю здесь я?» - с тоской подумал бедняга.
События, последовавшие за тем, закрутили его в невероятном хороводе немыслимых превращений, открытий, до такой степени загадочных и волшебных, что к концу дня Шакспер просто перестал им удивляться и поплыл по течению, принимая все небесные дары и старательно исполняя свою новую роль. Ровно три дня и три ночи. Спустя четверть часа, после того как он опустошил чашу с вином, все это и началось…
- Как поживает мой милый друг! – пророкотал из-под тяжелого гобелена раскидистый бас. И откуда-то сбоку в комнату ворвался широко улыбающийся здоровяк с кругло подстриженной бородкой. Он схватил Уильяма в охапку и принялся обнимать и похлопывать его по голым бокам, мять и дергать, как тряпичную куклу. – Ну и здоров же ты пить, дорогой! Вчера о твоих проделках узнала сама королева... Ну, как твоя голова, брат! – и он так внушительно двинул своей ручищей по затылку испуганного «друга», что едва ли не снес с плеч его горемычную голову.
- О, да ты, я вижу, еще в себя не пришел! Торопись, с минуты на минуту сюда войдет Саутгэмптон. А ты гол как осиновый кол... Кстати, твоя поэма вместе с посвящением так понравилась графу, что он решил пригласить тебя на бал, – он сорвал с Шакспера простыню, которой тот стыдливо прикрывался, бесцеремонно хлопнул его по волосатому животу и громко расхохотался...
Бедняге Шаксперу захотелось тут же спрятаться за портьеру. Он ничего не понимал. Какая поэма, какое посвящение? Ему казалось, в комнату вот-вот ворвутся вооруженные люди, скрутят его и отправят в Тауэр.
Но ничего этого почему-то не происходило, напротив, веселый незнакомец несколько раз щелкнул пальцами, и в спальню бесшумно вошли трое слуг, осторожными торопливыми движениями они вытерли руки Уильяма душистыми салфетками, одели его и причесали, и так же беззвучно удалились, низко склоняясь в безмолвных поклонах. Недоумевающий гость был ошарашен и оглушен их тихими движениями и чуть не грохнулся оземь, невольно повторяя за ними поклоны. Ему хотелось крикнуть, что он вовсе не граф. Но слова застряли в горле, заставляя придержать язык за зубами и подождать продолжения событий...
Ах, если бы Пройдоха Уильям умел задумываться над жизнью, тогда бы он знал, что играть чужие роли – занятие неблагодарное. И в какой-то степени, даже опасное. Но человек слаб. Жизнь дает ему шанс хлебнуть из чужой золоченой чаши удивительно сладкое, неведомое вино. Так не отказываться же от этого только потому, что чаша чужая. Не будь дураком, бери то, что плохо лежит, хватай, что дают. А о муках совести забудь, все это ерунда по сравнению с прелестью твоего возвышения. Заманчиво, правда?
А впрочем, Уильяма так редко посещали муки совести, что сейчас он думал только об одном, как бы не выдать себя раньше времени. Он был хитер и умен тем редким практическим умом, который помогает даже самым бездарным и глупым людишкам каким-то образом держаться на плаву и жить припеваючи.
Достоин ли он этого? Заслужил ли такое почтение? Что ему до этих глупых вопросов. Только бы поверили, что он и есть тот, за кого его принимают. И он старался. Ах, как он старался не ударить в грязь лицом, разыгрывая перед этими чудаками сказочный спектакль о том, как может малограмотный сын перчаточника изысканно кланяться, танцевать менуэт и изъясняться на тонком аристократическом наречии. Откуда что берется. Пытаясь обвести их вокруг пальца, Уильям и не подозревал, как потешаются над ним эти господа.
***
Зала блистала сотнями свечей, зажженных в золоченых канделябрах, струились тонкие шелка, лоснился от света тяжелый бархат богатых одежд, над головами присутствующих разливался тихий звон хрустальных подвесок и резкий запах духов, заглушающий испарения тел. Музыканты играли менуэт, кавалеры сгибались в замысловатых реверансах. Словно крылья экзотических птиц, над их головами взлетали широкополые шляпы с перьями, и дамы склонялись в ответных поклонах, двигаясь по строгим линиям танцевальных фигур. В раскаленном воздухе набитой придворными залы витало ощущение маскарада.
В новом особняке графа Саутгемтона сегодня давали очередной бал. На него были приглашены самые знатные люди королевства. Они блистали тут друг перед другом золотом парчи, блеском драгоценных камней и титулами, обозначавшими близость к короне.
Актеры готовились к выходу, до начала веселой интермедии оставались считанные мгновенья.
Уильям Пройдоха стоял рядом с Ратлендом, Саутгемптоном и несколькими незнакомыми ему вельможами и, почтительно склонив голову, пытался вникнуть в суть замысловатого разговора, который они между собой вели. Гигантская шляпа, которую по этикету ему положено было непрестанно перекладывать из одной руки в другую, раскланиваясь с проходящими дамами, цеплялась за края высокого кружевного воротника, делая его движения неуклюже-нелепыми и смешными. Он краснел и надувался от напряжения, проклинал свои накрахмаленные манжеты и узкие панталоны, которые, словно кандалы, сковывали конечности.
Камзол, рейтузы, плащ, шляпа, а также добрая дюжина иных деталей одежды, без которых не позволял себе обходиться ни один придворный, казались Уильяму тягостно обременительной роскошью. Он привык к простому холщовому платью. Однако несколько ярдов золотой парчи, белоснежного шелка и багрово-красного бархата, которые пошли на пошив его великолепного одеяния, невольно придавали ему веса. И он одновременно с раздражением раздувался от гордости. Как здорово, чувствовать себя высокопоставленным вельможей уже потому, что твои яркие шелковые чулки с золотыми подвязками, туфли из мягкой кожи с украшениями в виде лент, богато инкрустированная шпага в ножнах из расшитого бархата, ничем не уступают яркому оперению других попугаев, дружно толпящихся у трона.
- Расходы, понесенные дворянством в войне с Испанией, требуют возмещения, - продолжая начатую мысль, говорил Роджер Ратленд. - Господа, а не попросить ли нашего друга, начинающего драматурга Уильяма Шекспира, сказать несколько слов по поводу билля о субсидиях? – спросил он, поворачиваясь к Уильяму и глядя на него в упор. Он, казалось, ни к кому конкретно не обращался, но говорил так громко, что его слова были слышны в самых удаленных уголках помещения.
Лицо Уильяма покрылось пятнами, когда он почувствовал сотню обращенных в его сторону взглядов. Высокопоставленные господа приостановили течение своих важных разговоров и замерли в ожидании его ответа. Даже музыка, казалось, оборвалась специально для того, чтоб Пройдоха Уильям вставил какое-то умное слово, словно оно было настолько же важно, как слово самой королевы.
Уильям молчал. Лицо его бурело, бледнело и синело, словно переменчивое лондонское небо за окном, но выдавить из себя хоть что-то членораздельное, он был не в состоянии.
«Ах, пропади все пропадом, настало время рассказать им, кто я такой», - и Уильям нырнул в глубины своего сознания, пытаясь отыскать там спасительный рецепт собственного избавления. Хоть обрывок какой-нибудь умной фразы… Но в мыслях было так мелко, что умственные волны едва достигали щиколоток.
Едва справляясь со своим полуобморочным состоянием, Пройдоха неуклюже изобразил раскованную почтительность (по крайней мере, ему казалось, что она выглядит именно так) и заговорил, медленно и важно растягивая слова:
- Стоит ли, сеньоры. Я сейчас не в голосе. Вот кто смог бы меня заменить, так это сэр Фрэнсис Бэкон, - и он почти умоляюще посмотрел в сторону советника графа Эссекса, которого ему однажды уже приходилось видеть в суде.
Он и не предполагал, что, обратившись к королевскому адвокату с такой просьбой, наступил ему на больную мозоль. Не так давно за свое выступление в парламенте против повышения размера субсидий в государственную казну, Бэкон навлек на себя гнев королевы и впал в немилость.
Роджер, удивленный находчивостью разукрашенного клоуна, который так удачно включился в игру, перевел взгляд на учителя.
Бэкон побледнел. Говорить о просчетах не хотелось. Но он любил публичные речи. И вот уже звенит над головами высокопоставленных господ бархатный баритон одного из самых образованных людей Лондона, будущего лорда Фрэнсиса Бэкона, барона Веруламского, виконта Сент-Олбанский, выскочки, в 12 лет поступившего в Кембриджский университет, а в 23 года уже ставшего членом палаты общин английского парламента. Экстраординарному королевскому адвокату 34 года, он уже не так молод, но ему все не удается занять важный пост при дворе. Необычайно амбициозный сын лорда-хранителя Большой государственной печати, после смерти отца всеми силами он стремится сесть на его место. Но все, кроме него самого, знают, что горячий радетель за справедливость, выступая в парламенте, слишком часто противоречит королеве. Вечная девственница и невеста, шестидесятидвухлетняя английская королева, не жалует Бэкона, не взирая на симпатию к его дарованию. Поощряя его щедростью своей улыбки, она редко поощряет его щедростью своей руки.
Не везет Бэкону и с друзьями. Виновато ли в этом его высокомерие или то, что в насквозь прогнившем окружении Тюдоров больше не вырастают побеги истинной верности. Трудно сказать. Но мерзкое одиночество все больше овладевает им, и ученый посвящает свое время науке и тщетным потугам доказать собственную значительность.
Слушал ли его кто-нибудь, кроме испуганного Шакспера и задумчивого Ратленда. Что ему до того? Иногда человека так и распирает от обилия собственных открытий.
Однако сегодня все взоры притягивала другая фигура, не умевшая связать и двух слов.
- Я вижу, господа, что тема познания мало вас интересует сегодня. Ибо вы увлечены другим, - делает Бэкон последнюю отчаянную попытку привлечь внимание собравшихся.
Он переводит взгляд на Уильяма, краснеющего и бледнеющего попеременно, оттого, что перед ним, пряча улыбку, склоняются, словно пред алтарем самые важные персоны города.
- Порой ворона рядится в павлиньи перья и думает, что это превратит ее в важную птицу, но она как была вороною, так вороной и умрет. А впрочем, чем менее история правдива, тем больше она доставляет удовольствия, - с какой-то скрытой внутренней злостью закончил философ и с грустью посмотрел на Роджера.
Он вдруг отчетливо понимает, что ничем не отличается от поданного Ратлендом на десерт разукрашенного «павлина из Стрэтфорда.
«Ему теперь, видимо, очень нравится наблюдать за нами обоими, шутами, каждый из которых вырядился сегодня в яркое оперенье своего тщеславия. Королевский адвокат - в витиеватость умных слов, самозванец – в чужие манеры. Все это одинаково смешно и нелепо. Простолюдину простительно, но как на эту тонкую уловку попался я, один из самых умных людей Англии?» - с горделивой обидой и горечью подумал Бэкон.
Он отошел к окну и долго смотрел на плывущую от леса тучу. Она распласталась по небу, точно темное чернильное пятно по листу бумаги. Елизавета вновь ответила отказом на очередное государственное начинание Фрэнсиса. Он чувствовал, как мучительно сжимает виски надвигающаяся волна непогоды.
Его карьера, его жизнь, богатство, достаток - все было в руках этой женщины и зависело лишь от направления её взгляда в толпу этих придворных тупиц. Спектакль, который решил разыграть сегодня его воспитанник Ратленд, приведя на бал обряженного в шелка и бархат «драматурга» из Стрэтфорда, не трогали Бэкона. Его собственная пьеса оставалась лишь рукописью, в которой срочно нужно было исправить главные сцены. "Ах, как часто я только настраивал струны, чтобы на них могли играть пальцы искуснее моих. Теперь пора вступать со своей партией", - подумал он и велел закладывать карету, чтоб ехать со двора.
А бал между тем был в самом разгаре. Незачем было Бэкону блистать красноречием там, где витали иные флюиды. Флюиды игры и театра придворных масок, пропитанного атмосферой интриги, коварства и злодейства в эротическом обрамлении изысканных манер и изящных одеяний. Актеры давно отыграли веселую интермедию, церемонная павана и менуэт сменились более подвижной сарабандой и даже вольтой (танцем, запрещенным и слишком свободным). Дамы подпрыгивали, опираясь на плечо кавалеров и тонкие красивые лодыжки бесстыдно оголялись, затмевая мерцание свечей.
Королева Елизавета любила этот фривольный танец, ей казалось, что ее стройные лодыжки все еще прекрасно выглядят. Хотя после внезапной смерти Лейстера никто больше не рискует пригласить её станцевать вольту.
Прислушайтесь, в разных углах залы уже давно шепчутся о нежелательной беременности какой-нибудь фаворитки и новой помолвке королевы одновременно с двумя претендентами на английский престол, в замужество королевы уже давно никто не верит, но тема привычно и активно обсуждается. Еще говорят о дуэлях и отравлениях, изменах и заговорах. А больше всего о новом драматурге Уильяме Шекспире, который кажется абсолютным простофилей среди высокопоставленной светской знати, но изо всех сил изображает знатного вельможу. Потеха, да и только!
***
Но напрасно Марло называл его простаком, а Ратленд представлял безграмотным пьяницей, не способным связать двух слов. Оказалось, что Уильям Шакспер тоже имеет таланты.
Когда он в бесчувственном состоянии был доставлен в Лондон в карете Ратленда, это был не такой уж и молодой и уже давно женатый человек, отец троих детей, коему необходимо было заботиться о благосостоянии семьи.
Его жена, Анна Хэттэуэй, женщина строгая, требовательная и хозяйственная, была на восемь лет старше своего мужа, но едва ли отличалась такой же смекалкой, как он. Сообщив ей через земляков о странном своем возвышении и необходимости остаться в Лондоне для поправки финансовых дел, он вряд ли думал о том, что задержится тут на двадцать лет.
Уильям оказался примерным семьянином. Он регулярно приезжал домой, чтобы проведать детей и жену, дарил им подарки и старательно заботился об их достатке. Совершенно не занимаясь, однако, их образованием. Жена и дети Шакспера, несмотря на его Лондонское везение, будто остались охранять его прошлое, будучи неграмотны и темны, как и большинство его земляков.
Отец Уильяма, Джон Шакспер, всю жизнь подписывающий бумаги крестом или изображением циркуля - инструмента перчаточника, когда- то был зажиточным и уважаемым человеком в городе. Но затем пришли тяжелые времена. Перчаточное дело перестало приносить Джону доход. Он разорился и едва сводил концы с концами. К тому же в 1583 году на его шее повисла семья восемнадцатилетнего сына, обрюхатившего девушку из соседнего селения. Через два года сынок добавил к общему столу еще пару ртов, близнецов Гамнета и Джудит. Бедный Джон потихоньку начал сходить с ума и продавать ценные вещи. Его дом пустел. Сын подрабатывал, где только мог. Учителем в школе, писарем в местном суде. Но этого едва хватало на пропитание семьи. Он не раз был бит за отсутствие денег.
В 1586 году сержанты Стрэтфордского протокольного суда явились к Шаксперам, чтобы описать имущество, какое еще можно было «пустить с молотка» в уплату долгов. И должны были констатировать: «Вышесказанный Иоаннес Шекспир не имеет ничего, на что можно было бы наложить арест».
Банкротство отца довело до того, что всей семье приходилось скрываться от кредиторов и полиции.
Вот почему Уильям Шакспер всю жизнь был одержим идеей реабилитировать имя и авторитет своего отца. Родной городок, бывший свидетелем его унижений, должен был увидеть его триумф, богатство и славу.
Он не был одарен поэтическим талантом, как Бен Джонсон или Роберт Грин, он не умел писать, как Марло или Спенсер и играть как Ричард Бербедж или Уил Кемп. Но волей судьбы оказался на таком близком расстоянии от этих людей, напялив на себя чужую маску, что невольно вынужден был подтягиваться до их уровня. Иногда живость его характера и природная предприимчивость, а также следы начального образования, которое ему удалось ухватить в родном Стрэтфорде, вытворяли чудеса с посредственным актером, погруженным в творческий процесс создания театрального представления. Возможно, это происходило даже помимо его желания. Только силой и мощью того волшебного действия, которое могли оказывать на людей гениальные творческие находки его руководителей. Он тянулся за ними и порой даже сам Бен Джонсон начинал верить ему, как мог бы верить настоящему Шекспиру.
Чтобы не выделяться, Уильям превратился в хамелеона, принимающего нужное обличие, почти не вступал в конфликты, был миролюбив и симпатичен всем.
Граф Саутгемптон, покоренный смелостью и раскованностью его на балу в своем доме, а также второй замечательной поэмой с посвящением, расщедрился и подарил Шекспиру тысячу фунтов в знак своего особого расположения. Уильям понятия не имел, о каких поэмах идет речь, но подарок принял.
Он сделался пайщиком театра, стал джентльменом, обзаведясь собственным гербом, и с 1596 года начал активно богатеть.
Весной 1597 года он купил "New Plays", самый большой и когда-то самый красивый дом в Стрэтфорде. Ко времени покупки дом уже значительно обветшал, поэтому достался Шаксперу по дешевке. Всего за 60 фунтов. Предприимчивый коммерсант отремонтировал его, разбил вокруг два сада и к территории усадьбы присоединил еще несколько других участков земли. Он целенаправленно укреплял позиции своего рода. Теперь он мог дать деньги отцу, чтобы выкупить когда-то заложенное имение матери.
В конце девяностых Пройдоха Уильям, как его раньше называли в Стрэтфорде, станет для них уважаемым джентльменом Уильямом Шакспером, единственным радетелем в решении денежных вопросов. Он охотно одалживал стрэтфордским беднягам деньги, естественно под проценты и с условием поручительства.
А как же иначе? По обычаю, это было 10 процентов. Но не все земляки могли вернуть долги в срок, за что Шакспер настойчиво судился с ними, отстаивая свои имущественные права и репутацию обязательного человека.
Любили ли его соседи, как любили и уважали когда-то его отца? Почему бы им его не любить, если он был реальным спасителем их в тяжелые времена безденежья. Такому человеку следует оказывать уважение и соблюдать с ним задушевный тон. Иначе ничего не получишь. А он, казалось, никак не мог остановиться. Скупал земли и дома, вел процессы и привлекал к ответственности поручителей. И одновременно, как ни странно это звучит, жил театром, который тоже приносил ему доход. Он будто чувствовал, что в любой момент поток небесных даров иссякнет, и ему придется возвратиться в родные пенаты. Только теперь он мог вернуться домой не в худых башмаках, а, возможно, в собственной карете. Или что-то вроде того.
Теперь он - Уильям Шакспер из города Стрэтфорда-на-Эвоне, в графстве Уоррикшир, джентльмен, имеющий свой собственный фамильный герб, на котором золотой гербовый щит, на темном поясе посеребренное копье, вверху серебряный сокол, раскрывший крылья, держит в лапке стальное копье.
***
Шакспер в который раз поднимался к замку Бельвуар по скользким каменным ступеням. «Пора уже приобрести для меня карету», - ворчливо думал он, по привычке проклиная графа за чудачества. Откровенно говоря, многолетние ночные посещения этого отдаленного места утомили его. Ратленд в последнее время был раздражителен и рассеян. Он заставлял Шакспера по нескольку раз пересказывать одно и то же. Но слушал плохо, то и дело переспрашивал, а потом в задумчивости останавливал его рукой и торопился распрощаться.
Ну, вот и ворота. Актер с трудом отдышался и громко постучал в массивную, обитую железом дверь. За ней стояла тишина. Шакспер повторил стук. Он начал злиться. Почему так долго никто не открывает?
Бледный дворецкий шаркающими шагами подошел, наконец, к окошку и, взглянув на посетителя, загремел засовами. Уильям впервые видел его в таком неприбранном виде. Старик устало открыл тяжелую дверь и пригласил Шакспера войти. Он медлил. Кажется, мысли его блуждали, а взгляд зацепился за пуговицу на кафтане гостя и остановился неподвижно, не в силах сфокусироваться на действительности.
- Граф Ратленд умер и похоронен вчера в своем фамильном склепе. Что вам угодно, сударь? – сухо промолвил он, наконец, и поднял на гостя суровые глаза.
- Я не знал об этом, искренне сожалею. Не оставил ли хозяин какого-то распоряжения для меня? – с надеждой проговорил Шакспер. У него внутри похолодело. То, чего он боялся последние месяцы, все-таки случилось.
- Всего лишь 44 шиллинга за «импрессу моего лорда» и больше ничего. Вам и актеру Бербеджу. Распишитесь в этой книге. Вот деньги. И еще он сделал письменное распоряжение лично для вас. Дворецкий протянул посетителю письмо.
«Дорогой Уильям! Тебе больше незачем появляться в Бельвуаре. Надобность в твоих услугах отпала. Прошу тебя как можно быстрее покинуть Лондон. Лучше, если ты сделаешь это сам, без помощи наших общих «друзей».
Да хранит тебя Господь. Роджер Меннерс 5-й граф Ратленд».
«И это все?» - с горечью подумал Шакспер и поспешно взял деньги. Ему казалось, что он имел право рассчитывать на большее. Столько лет безропотной и тайной службы. «Не очень-то он любезен, - оскорбленное самолюбие больно кольнуло в груди. – Да, граф никогда не жаловал меня своим вниманием. Кто я? Я всегда был для него лишь шутом, исправно исполняющим свою роль».
Разбитый и подавленный, он потащился домой, размышляя о том, что все его финансовые дела, которые уже прочили ему в городе особое, почти аристократическое положение, придется закрыть. Ему так и не удалось завоевать Лондон. Теперь надо думать, как выгоднее продать только что купленный за 140 фунтов дом в Блэкфрайерсе. «Ах, как некстати умер граф!» - раздраженно думал Шаскпер, то и дело дергая за длинные полы плаща, цеплявшегося за кустарник…
***
Пройдет каких-нибудь пару лет, и память о лондонском периоде жизни Уильяма затянется плотным туманом забвения. Как будто и не было пайщика «Глобуса», актера и автора пьес, приносивших театру значительный доход.
Он, считавший себя умнее и хитрее непрактичных и глупых аристократов, которых, ему казалось, он долгие годы использовал для своей выгоды, оказался лишь марионеткой в их умелых руках. Глупой вороной, которая вырядилась в чужие перья и верила, что стала павлином.
Ему однажды станет невыносимо грустно от внезапной мысли о тщетности своего существования.
Что могло утешить тоскующую душу ростовщика? Дома, земли, вещи, деньги? Он, как за последнюю соломинку, будет цепляться за них, составлять бесчисленные списки, перебирать в памяти. Вновь и вновь переписывать свое завещание. Последнее слово, которое останется потомкам. Как скрупулезно выписаны им все обязанности наследников по распоряжению нажитым богатством, будто из гроба можно научить их жить. Он придет в отчаяние от тяжелых мыслей и снов, которые будут являться даже днем. В этих снах Уильям Шакспер, почетный и уважаемый житель Стрэтфорда, будет лежать неподвижно в просторном дубовом гробу и сквозь ресницы рассматривать склоненные в скорбных позах фигуры своих родных. Вот Джудит и Сьюзен, любимые дочери, оставленные на попечение больной и старой жены. Она тут же, едва стоит, опираясь на палку. Вот добрые соседи, пришедшие проститься со стариком Уильямом. Тут же Ричард Бербедж и Майкл Дрейтон, приехавшие навестить больного и заставшие его уже в гробу. Горят свечи, и приходской священник читает на его телом молитву. «Я жив! Я еще жив!» - хочет сказать Шакспер. Но чувствует, что не может этого сделать, потому что и жил-то он, оказывается, только тогда, когда носил чужие перья…
Уильям будет просыпаться в холодном поту и долго упрямо молиться, прогоняя страшное видение. И доживать свои последние дни.
Его не утешат больше плошки, тарелки, столовое серебро, вторая по качеству кровать…
Только однажды, перед самой смертью, приедут к нему в гости бывшие друзья: Бен Джонсон и земляк Майкл Дрейтон, выпьют вместе с ним по старинке пару кувшинов вина и расскажут о страшном пожаре в «Глобусе». После их отъезда Уильям почувствует себя совсем плохо и больше не встанет с кровати. Доктор Джон Холл будет лечить неподдающуюся лечению горячку Шакспера настоем фиалок. Но известный в городе ростовщик и пройдоха Уильям все-таки умрет. Аккурат в день своего рождения 23 апреля 1616 года в окружении своих родных покойно и смиренно как добрый христианин...
Его, наконец, настигнет стоящая в головах смерть, но на это событие не откликнется ни одна живая душа из бывших соратников Шекспира.