У меня никогда не было лишней точки или запятой чтобы описать то что думаю. С детства - слаб в эмоциональном развитии. Оно было уже недетское тогда. Зато мне нравилась математика, потому что это помогало разбираться с деньгами и всяким таким же нужным. Ну, с солдатиками например. Солдатики быстро надоели, а деньги - нет. А мог бы в военные пойти. Хотя и финансистом тоже не стал.
Вот. Расскажу однако об одном.
Моя бабушка ещё не умерла, поэтому мне приходится её навещать. Из нас троих внуков не забыл о ней только я. Из нас троих её видели двое. Но я же лучше, чем Максим, я знаю.
А живёт она в железнодорожном посёлке Зеленовка - это 40 километров от моего города, а значит 44 километра от моего дома и два часа сорок минут езды на автобусе и электричке. Это значит, что сама бабушка не будет ехать ко мне просто так - у неё нет сил, а у меня недостаточно эмоций чтобы встретить её так, будто она потратила эти без четверти три часа совсем не напрасно, то есть чтобы не разочаровать её.
Разочаровать бабушку легко: она любит показывать, как волнуется за своих близких лишь бы её не забыли, и поэтому порой слишком в этом усердствует. Я привык к её вечным порицаниям за мятую рубашку или слишком тяжёлую сумку, в которой, кстати, лежат подарки - её будущий утюг и нормальное постельное бельё.
Вожу ей также и еду; подарки - это как придётся, потому что без них она проживёт нормально до следующего повода, а вот еда нужна всем и всегда. И она это тоже знает, поэтому не жалея себя всё ещё ведет огородные работы у себя на участке. Из животных нет даже собаки. Казалось бы, бессменный атрибут деревенской жизни. Но ей не нужно. Это отсутствие домашних животных только подчёркивает бабушкино одиночество, что приводит меня к тоскливым мыслям как о ней, так и о своей будущей старости. Нет, собака у меня определенно будет. Или кошка, или аквариум с рыбками.
А не эти безмолвные помидоры, которые, кивая на ветру, приветствуют меня, но как-то очень скромно. Они раскраснелись, ведь им стыдно, что бабушка проводит в их обществе намного больше времени, чем со мной, хотя они этого врятли достойны. Горох весь завернулся - ушёл в себя. Только крыжовник распростёр свои колючие веточки ко мне и тянет напряжённые (жилки на их щёчках вздулись) зелёные ягодки - "на, поешь". Мы с ним старые друзья, потому что крыжовник я люблю с детства.
Я люблю с детства и бабушку, поэтому когда вижу её, заходя в дом, широко улыбаюсь. Всегда одно и то же: мы, обнимаясь, приветствуем друг друга, затем я выкладываю то что ей предназначалось и она тихонько радуется, как будто боится, что слишком бурная реакция заставит меня засунуть все презенты обратно в сумку, как брошенный камень спугивает придонную рыбу. Я завидую ей, потому что она на самом деле может радоваться широко, много, видно, очень ярко. Бабушка радовалась так, когда получила письмо от своей стародавней подруги, фронтовички, чудом нашедшейся в ленинградской области. Она чуть не плясала, весело махая уже довольно помятым письмецом у моего носа, и подстраивая уголки своего почти беззубого рта куда-то в направлении затылка. Это было так неожиданно, что даже я сам поддался порыву умиления перед этим редким зрелищем. И ещё было спокойно.
Затем она ставит на стол какое-нибудь большое блюдо и несколько маленьких, и мы долго разговариваем за обедом. Точнее, обедаю обычно только я, и так как у меня рот получается занят, говорит одна бабушка. А я понимающе поддакиваю, щурю глаза, ухмыляюсь и частенько делаю вид что мне жутко интересно - хотя это и не так. Старикам ведь всегда есть о чём сказать, да бывает некому. В этот момент я уже мысленно подбираю породу моей будущей собаки для счастливой старости и даже думаю по каким местам нам можно будет с ней погулять.
После обеда я берусь за какие-нибудь хозяйственные дела, которые сложны к исполнению моей бабушкой. Например, поставить покосившийся забор. В него врезалась корова, заражённая бешенством - кстати, единственная во всем посёлке. Понятно, что коров в Зеленовке теперь больше не предусматривается. Но это вполне оправданно, если учесть положение посёлка на крутом склоне огромного холма, упирающегося, как гигантская зелёная волна в прибрежные камни, в лес. То есть разведение скота здесь было бы в прямом смысле неуместным, впрочем как и любая другая сельскохозяйственная деятельность. Я удивляюсь, как вообще могло кому-то прийти в голову прилепить все эти маленькие домики и заборчики в такое место. Скорее уж это был обычный посёлок на вершине того самого холма, который вдруг в один прекрасный день просто съехал со своего места, не удержав равновесия.
Единственное, что даёт такое расположение лично мне - это прекрасный вид на ближайшие окрестности. Через лес по насыпи проходит железная дорога; она выходит из-за другого, более плоского и лысого холма, расположенного в паре километров впереди нас. Всё остальное пространство занимает только зелёная лесная жижа -даже без единой опушки- и голубой свод неба. Ночью, конечно, всё меняется - превращается в одну большую театральную сцену, где кулисы сливаются с помостом, и никто не собирается открывать занавес, поэтому вместо того чтобы видеть самих актёров, мы слышим только издаваемые ими звуки: шуршание локомотива вдали, говор ночных птиц и вечная песня леса на ветру.
Так я и приехал к бабушке однажды летом.
Всё, как описано выше: ни на толику не отходим от заведенного порядка.
Я решил пойти в лес. Лес решил впустить меня, на том и порешили. С собой я взял фотоаппарат и маленький ножичек, на случай если увижу что-нибудь интересное и решу взять это с собой. Либо на плёнке, либо в руке, вырезав из общего пейзажа в угоду своему чувству прекрасного. Как бы это иронично ни звучало.
В лесу, однако, настолько органично всё смотрелось, слышалось и пахло, что если бы я увидел самого себя со стороны, прогуливающимся среди всей этой красоты, то непременно захотел бы вырезать именно свою приземистую неуклюжую фигуру. Нет, человек уже давно не часть природы - он часть того, что успел наделать сам. То есть - часть мёртвой природы, или часть самого себя.
Где-то на тропе, которую я так старательно утрамбовывал на протяжении полутора часа своей прогулки, я заметил даже след от конских копыт и телеги. Может быть, что в Зеленовку наведывались жители соседнего села, дабы совсем не умереть со скуки. Вместе ведь веселей. И среди них непременно должен был присутствовать смуглый и небритый дед - душа компании - в старом синем костюме советского производства. Он точно играет на каком-нибудь инструменте, и, взяв его с собой в дорогу, наигрывает знакомые с юношества мелодии и ловит игривые взгляды односельчанок, таких же простых и поти забытых как и он сам. Бабушка ничего мне не рассказывала об этом визите, потому что я мало понимаю в увеселениях сельчан "кому за 60", и мне это, собственно, совсем не нужно. По крайней мере рано. Но на всякий случай у меня есть моя будущая собака-спаситель-от-одиночества, и мне этого достаточно.
Смуглый и небритый дед, видимо, ещё и курит, потому что я вижу на тропе пыльный белый окурок. Я бы совсем не обратил на него внимания в городе - таким, как этот экземпляр, там тысячи мест. Но здесь окурок выглядел также неорганично как и я, что навело меня на мысль о схожести наших ролей как в жизни леса, так и вообще. Настолько, что я лёг с ним рядом за компанию. Ну, и, естественно, чтобы отдохнуть. Надо заметить, что смуглый и небритый дед совсем не жаловал свои окурки - этот он выбросил на такое холодное и неровное место, что моя спина недолго выдержала, позавидовав терпению и смиренности маленького обугленного и местами всё ещё белого трупика сигареты. Тогда я и решил его взять с собой.
Дружба взрослого человека и маленького окурка с просёлочной дороги начинается совсем спонтанно и ведёт к разрушению стереотипов одного и умиротворенной радости другого. Возможно, если смуглый и небритый дед проехал тут совсем недавно, то окурок сохранил в своей сердцевине остаток того тепла, без которого его прежний хозяин не смог бы вдоволь подымить по пути к зеленовским увеселениям, а я, то есть новый владелец, не принял бы в нём какое-то подобие души. Потому что я верю, что прежде всего душа - это тепло. Так вот окурок, наделённый таким качеством, может не только составить мне компанию на пути обратно (ведь поболтать я мог и с деревьями, и с птицами, и со своим фотоаппаратом), но самое главное - понять меня здесь.
Однажды меня выкурили. Так сильно, что я мнгновенно превратился в пепел и долго-долго лежал на дне мусорки. Во мне даже не осталось и той малой доли тепла, к которой я призвал лёжа на холодной лесной тропинке у окурка. С тех пор та область человеческого мозга, которая отвечает за полноту и силу эмоций, ослабла у меня ещё больше. Пожалуй, наполовину. Остался разум, здравый смысл, и чувство самосохранения - цельные, ничем не ущемлённые, никак не пострадавшие. И я так редко проявляю сочувствие, что немалого удивления вызывает тот мой поступок летом во время долгой прогулки по лесу.
Отец - огонь от спички, и мать - дыхание смуглого небритого деда; я же - приёмный брат, и одновременно опекун, спас от одиночества себя и это маленькое почти одушевлённое существо, которое так нежно перебираю у себя на ладони, близко поднеся к лицу. Шепчу ему: "Вот мы и встретились", как будто ждал его, давно зная заочно. Собаку для счастливой старости я лучше отдам бабушке, потому что на самом деле та о ней только и мечтает. А для счастливого одиночества у меня есть окурок.