* * *
"Авва Отче! всё возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты".
/Мф. 14, 36/
Перед Ганей остро встал вопрос - как жить дальше?
Он всё более отдалялся от мира, будничная суета, разговоры уже не затрагивали его.
Он не знал, как себя вести.
Однажды перед исповедью с абсолютно искренним раскаянием попросил у Дени прощения "за всё".
Железобетонная Дени вдруг разрыдалась и убежала в свою комнату.
А наутро, не попрощавшись, бесследно исчезла.
Ганя уже будет грезить об уединенной келье в православной обители где-нибудь на Афоне, и совсем было получит на это благословение отца Петра, который от исповеди к исповеди будет повторять со вздохом:
- Чураешься ты людей, Игнатий. Молись, чтоб даровал тебе Господь сострадание...
И вот однажды в букинистической лавке Ганя раскроет наугад потрёпанный томик Гоголя:
"Монастырь Ваш - Россия!
Облеките же себя умственно рясой чернеца и, всего себя умертвивши для себя, но не для неё, ступайте подвизаться в ней.
Она теперь зовёт сынов своих ещё крепче, нежели когда-либо прежде. Уже душа в ней болит, и раздаётся крик её душевной болезни.
Друг мой! Или у вас бесчувственное сердце, или вы не знаете, что такое для русского Россия.
Вспомните, что когда приходила беда ей, тогда из монастырей выходили монахи и становились в ряды с другими спасать её".
И дальше:
"Очнитесь! Куриная слепота на глазах ваших!
Не залучить вам любви к себе в душу. Не полюбить вам людей до тех пор, пока не послужите им.
Какой слуга может привязаться к своему господину, который от него вдали и на которого ещё не поработал он лично?
Потому и любимо так сильно дитя матерью, что она долго его носила в себе, всё употребила на него, и вся из-за него выстрадалась.
Очнитесь! Монастырь ваш - Россия".
* * *
Через 134 года после опубликования этого гоголевского призыва Ганя вернётся.
В самый расцвет застоя.
Возвращение известного художника-эмигранта - событие достаточно редкостное и невероятное.
Но Гане удастся избежать публичной пропагандистской порки, передав почти всё своё имущество, включая картины, на нужды здравоохранения.
Удастся выехать и прибыть тайком, по-английски.
- Почему вы всё-таки снова к нам пожаловали, а, Дарёнов? - проникновенно глядя в глаза, спросит его симпатяга в штатском в разговоре тет-а-тет. Что в подтексте означало:
"Вы в самом деле "того" или кое-что под маской "блаженного" вынашиваете"?
Ганя, положивший себе за правило, по возможности, не врать, сошлётся-таки на влияние письма Гоголя к графу А.П.Т...-му, написанное 135 лет назад.
Чиновник окажется малым дошлым и пошлёт за Гоголем.
Однако окажется, что "Выбранные места" достать не так-то просто, потому что они вроде бы при советской власти не издавались.
Наконец, принесут дореволюционное издание, отыщутся нужные строчки.
И чиновника это и впрямь успокоит - всё-таки документ.
А когда выяснится, что Гоголь тоже был тогда "того", потому письма эти у нас и не переиздавались, концы сойдутся.
Симпатяга окончательно проникнется к Гане доверием.
И когда, получив надлежащие подписи, Ганя снова вернётся в кабинет, то застанет его за чтением крамольных "Писем".
- А издатель-то тоже по фамилии Маркс, - смущённо скажет Сергей Иванович, будто оправдываясь.
Ганя обожал этого Сергея Ивановича. Ему хотелось обнять их всех за то, что они говорят по-русски. Начиная с той ночной толпы в аэропорту, всех и каждого.
Перебрасывающихся незначащими словами, бранящихся, галдящих...
Звуки родной речи лились на него блаженно-живительными струями, как на задохшуюся в полиэтиленовом пакете рыбину.
Он никогда не думал, что в нём живёт, оказывается, волчий голод - по этой по-русски галдящей толпе.
Его до слез умиляло, что он понимает всех. Хотелось отзываться на все окрики, давать все справки, пожимать всем подряд руки...
Он вдруг осознал, что вернулся домой.
Что в нескольких километрах от него еще не спит, наверное, Иоанна, сорокалетняя осенняя Иоанна. В лице какая-то вызывающе-зябкая нагота, как у сбросившей листву ветки.
Такой он недавно увидел её, попавшую в кадр хроники московского кинофестиваля.
Что можно из этой вот будки запросто набрать её номер.
- Я вернулся, Иоанна...
И Иоанна весенняя, лихорадящая, с голубым пластмассовым кольцом, стянувшим на макушке волосы, едущая к Денису на вечерней электричке.
К Денису, разделившему предназначенный им единый жизненный путь на две параллельных, как рельсы, несоединимые прямые...
Несоединимые у Эвклида, бесконечно пересекающиеся у Лобачевского.
И Иоанна Вечная - светлый лик за вагонным окном с летящими в синие сумерки волосами, с удивлённо приоткрытым детским ртом.
То ли заглядывающая в реальность, то ли зовущая туда, к себе.
По ту сторону бытия.
И Иоанна Летняя... Их веками разлучённые тела, неудержимо падающие в блаженную бездну друг друга.
Пылающее лицо Иоанны в тощем нимбе эмпээсовской подушки, её крик.
Будто пробивший толщу времён, будто стон разваливающегося мира, неделимой прежде бессмертной плоти, осужденной по приговору Творца на уничтожение.
Тщетно пытающейся воссоединиться в наслаждении и муке, угадывая в сладком оборотне утраченной полноты бытия начало дробления и смерти.
"И познал Адам Еву, жену свою..."
Его прервавшая крик рука, неправдоподобная мягкость её губ под его ладонью, мелко задрожавшие веки под его губами.
И весь тот их недолгий четырёхместный храпящий эмпээсовский рай, пропахший мандаринами, шашлыком и звёздами.
Он запретит себе думать об Иоанне Летней и об Иоанне живой, осязаемой всего в нескольких километрах от гостиничного номера.
Он позвонит Глебу.
И когда такси помчит его на другой конец Москвы, Иоанна Вечная, со старинным кожаным шнуром в неправдоподобно длинных волосах займёт, наконец, своё место рядом, по ту сторону стекла.
Он ощутит на плечах её невесомые руки и успокоится.
И будет наслаждаться байками шофёра - пусть что угодно мелет, лишь бы по-русски.
Жадно впитывая, прокручивая вновь в памяти знакомый серпантин московских улиц, в этот промозгло-серый октябрьский день показавшихся особенно убогими вернувшемуся из-за бугра Гане.
Он будет упиваться именно этой убогостью, вначале посмеиваясь над собой - ностальгия по родному болоту!
Но когда шофёр остановится на кольцевой у бензоколонки, Ганя, выйдя из машины, заглядится на деревеньку неподалёку - то ли за речушкой, то ли за оврагом.
Неприметная стайка одноэтажных, покосившихся, с сараями вкривь и вкось да кто во что горазд, жмущихся друг к другу домишек.
Дальше - поле, лес...
Если отвернуться от кольцевой - никаких примет времени, запах дымка и прелой листвы... Но за спиной, насколько хватает глаз - нагромождение бетонных айсбергов, и кресты антенн вместо церковных, - типичный российский пейзаж.
Старый и новый миры, повенчанные и разделённые кольцом автодороги.
Их несходство было лишь кажущимся.
И обречённую деревеньку, и многомиллионный город, и нескончаемую вереницу этих нещадно дымящих грохочущих грузовиков - всё это объединяло нечто неуловимое, какая-то всеобщая шаткость, неустроенность, призрачность бытия.
Даже бетонные громады производили впечатление декорации своей однотипностью, отсутствием отличительных деталей.
Будто их наспех сработали на пару лет.
Дребезжащие грузовики на кольцевой, казалось, вот-вот развалятся вместе с раздолбанной дорогой.
Всё было кое-как, всё авось да небось по сравнению с тем обильным добротно-комфортным миром, что оставил Ганя.
Вместе с тем он почувствует, что именно эта неустроенность утоляет сейчас его ностальгический голод. Опять придут на ум кулик и болото.
Он вспомнит первые годы "там", уже после адаптации, когда появились деньги и возможность путешествовать.
Вспомнит странное мистическое отторжение дурного изобилия всех этих ломящихся витрин, роскошных отелей и автомобилей, деловой нарядной толпы, бешено вращающейся в царстве неограниченных потребностей.
Между этими офисами, биржами, супер-маркетами, банками, вернисажами, премьерами, деловыми и неделовыми встречами, адьюльтерами - с весёлой обречённостью однажды запущенного кем-то волчка с его жутковатой бессмысленно-целенаправленной энергией.
Смысл которого состоял, похоже, в самом процессе вращения.
Он тогда с любопытством приглядывался - особенно к сильным мира сего, к баловням судьбы.
Где та грань, когда потребности, блага цивилизации, раскручиваясь, превращают в раба? Где "есть, чтобы жить" превращается в "жить, чтобы есть"?
Уже через несколько дней Ганю начнет раздражать нехватка тех самых благ. Скудость порабощает не меньше, чем изобилие, преодолимы они лишь индивидуально, изнутри.
"Хлеб наш насущный даждь нам днесь".
Самое необходимое на сегодняшний день, ибо "у завтрашнего дня свои заботы".
Свободен от суеты не тот, у кого нет, а тот, кто не хочет иметь.
Но тогда, глядя на убогую деревеньку на фоне унылых бетонных айсбергов, слушая громыхание разболтанных грузовиков, доносящиеся со стороны деревни переборы пьяненькой гармошки и собачий лай, вдыхая то бензиновый перегар, то печной дымок - он испытает почти физическое наслаждение именно от этого нищего пейзажа, о котором грезил в ностальгических своих снах.
Равно как и о величаво-заснеженном "Севере диком" своего детства.
И о Питере, сказочно прекрасном придуманном городе, будто забытом на берегу уплывшей в вечность прежней Россией и тихо умирающем под лоскутным одеялом невзрачных вывесок.
"Помни о смерти", - гласит мудрость древних.
Не в том ли тайна России?
Не в смертной ли памяти её пейзажей, будь то шишкинский бор, или левитановский холм "Над вечным покоем", или "На Севере диком"?
"Безглагольность покоя"...
Это - страна всепоглощающей бури и трепетной свечи; ей органически чуждо мажорное пиршество цивилизации.
Здесь нет пирамид и Колизеев, ничего прочного.
Здесь даже построенные на века храмы взрываются.
Даже мощи, как православные, так и советские, не могут обрести надёжного пристанища.
Здесь душа будто помнит, что "блаженны плачущие", что на земле она в изгнании.
И, пусть порой неосознанно, страстно ждёт Мессию.
"Я вам сказываю, братия: время уже коротко, так что имеющие... должны быть, как не имеющие;
И пользующиеся миром сим, как не пользующиеся; ибо проходит образ мира сего".
"Ибо всё видимое временно, а невидимое вечно".
/П. 2 Кор. 4, 18/
Так будет думать Ганя, вернувшийся в самый пик застоя в свою страну, где "Всё не то, всё не так и всё не прочно", которую "умом не понять".
Где если когда-то купцы и достигали богатства, то либо спивались, буянили, били зеркала, либо раздавали имение нищим.
Либо подавались в мятежники, подговаривая народ на бунт против собственного своего богатства и подбивая рыть себе, буржуям, могилу.
Где не умеют жить по правилам цивилизованного общества.
Раскрученный волчок на этой земле сразу же завалится набок.
Здесь хорошо умеют только биться насмерть, отдавать за что-то или кого-то жизнь, готовиться к смерти и умирать.
Предвкушение и жажда апокалипсиса царствует над этой таинственной колдовской землёй "с южных гор до северных морей".
Где "человек проходит, как хозяин", ничего не имея и не желая иметь.
Здесь строят только для потомков, стреляются и рано гибнут певцы и поэты.
Здесь народ просыпается лишь для войн и катаклизмов.
Здесь по воскресеньям и праздникам едут всей семьёй отдохнуть на кладбище с "закусочкой на бугорке", в отпуск отправляются - "за туманом и за запахом тайги".
Где адрес - "не дом и не улица".
Где самые великие цели замешаны на смерти:
"И как один умрём в борьбе за это!.."
Отвергая, отторгая предложенный земной цивилизацией рай потребления, как предназначенная Небу невеста - богатого жениха, страна эта подсознательно жаждет апокалипсиса и готовится к нему. Прозревая в нём "новое Небо и новую землю".
Не в приготовлении к смерти вечной и всепоглощающей таинственная притягательная сила этой земли, а в "смерти к жизни".
В глубинной вере в грядущее Воскресение.
В то, что "зерно не оживёт, покуда не умрёт".
Записанное в память народную отторжение земного. Подсознательное презрение к эмпирическому бытию, порабощающим благам и временным целям.
И шар земной мне сделался ядром,
К какому каторжник прикован цепью...
Я в коридоре дней сомкнутых,
Где даже небо тяжкий гнет,
Смотрю в века, живу в минутах,
И жду субботы из суббот...
СтрАны, откуда вернулся Ганя, жили.
Россия - ждала.
Она всегда смотрела только вдаль.
Ошибалась, открывала двери и сердце разным проходимцам, лжедимитриям и разбойникам.
Её запирали в терем, насиловали, передавали из рук в руки и продавали в рабство - она воскресала и снова, поруганная и разорённая, устремляла глаза вдаль, к горизонту.
Юродивая падчерица, нелюбимая и ненавидимая, сулящая лишь беды и неприятности живущему полнокровной нормальной жизнью процветающему цивилизованному миру.
Заколдованная дева, ждущая принца-избавителя.
То в сонной беспросветной одури затянутая обломовской паутиной. То спросонья всё вокруг крушащая. То бредущая в пропасть за очередным лжепринцем.
То сдвигающая горы и восстающая из пепла.
Страна, где говорят по-русски и ещё на сотне языков.
Где по улицам ходит Иоанна.
Где миллионы внимают несчастным полумёртвым старцам, вещающим о грандиозных планах, играя в непонятную ни им самим, ни этим миллионам сказку.
Где чем дальше, тем страшнее и интереснее.
Чтобы через десяток лет, когда, закачавшись, рухнут прежние декорации и чёрное станет белым, а белое - чёрным, хорошее плохим и наоборот, началась новая игра, куда страшнее прежней.
Чтобы явился новый жених эдаким сладкоголосым певцом свободы, любви и прав человека к бедной, сидящей в запертом тереме царевне.
И обольстит, уведёт из терема, охмурит лживыми речами, колдовским зельем и блудными зрелищами.
Завалит яркими тряпками, разрушит терем, разорит, изнасилует, опозорит...
И станет её сутенёром, заставив за бесценок продавать душу и тело.
Шофёр гудел и гудел, что пора ехать.
А Ганя всё стоял на стыке эпох таинственной своей страны, будто опоясанной асфальтовым кольцом бегущего времени.
И думал, что вот, когда-то грохотали по этой дороге повозки, телеги. Скакали тройки, менялись марки машин, несущихся в вечность...
Вместо асфальта была когда-то расхлябанная глина, потом брусчатка...
Однако что будет, то уже было, и всё возвращалось на круги своя...
Но не смотрит Русь на этот постоянно меняющийся мчащийся мимо поток, она ждёт. Безмолвствует и ждёт.
Уже ёжатся малодушные, уже "чайки стонут перед бурей" и "глупый пингвин робко прячет тело жирное в утёсах".
Безумная его страна, ждущая Жениха.
Обнищавшая, обманутая, поруганная, но снова и снова не сводящая упорного, жаждущего взгляда с серенького, закопчённого и промозглого неба в предвкушении чуда.
Когда "до конца претерпевшие" и не до конца спившиеся увидят сквозь кровавую паутину апокалипсиса восходящую на востоке голубую звезду.
И рассеются колдовские чары, нальётся небо невиданной первозданной синью...
И рухнет обманно-вещественный образ падшего "века сего", разорвётся кольцо времени.
"И увидел я великий белый престол и Сидящего на нём, от Лица Которого бежало небо и земля, и не нашлось им места".
"И отрёт Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло". (Отк.21).
(продолжение следует)...