У очень многих людей любимым праздником является Новый год. Галя ничего против этого не имеет, ей тоже нравится наряженная ёлка, подарок, что дарит дед Мороз. Но любимый её праздник всё-таки – Пасха! Конечно же, будучи октябрёнком, пионером и так далее, она в этом никому не признавалась.
Уходя в субботу с утра в школу, она просила мать только об одном: «Мам, смотри не крась без меня яйца! Я приду, сама покрашу, ты только краску разведи, но яички не крась! Жди меня!». И мать ждала.
Купленная на Сенном рынке у бабок «с рук» краска сомнительного производства, по идее должна быть пищевой, а там неизвестно, что за краситель продавали. И потому Мари Трофимовна предпочитала луковую шелуху: и не вредно для здоровья и руки не пачкаются. Но Галю вопросы здоровья волновали меньше всего, она буквально требовала к Пасхе краску разных цветов, чтоб и у них были яйца и красные, и синие, и зелёные, и желтые! И потом сам процесс окрашивания очень нравился девочке.
Бачир Нахович, обеспокоенный предстоящим праздником, как правило, выстраивал внеплановую линейку, в четверг или в пятницу, в понедельник после Пасхи стращать будет поздно. Что ни говори, хотя дети заверяли друг друга, под честное слово, что в Бога не верят, Пасхе почему-то все радовались.
Вышагивая то в одну сторону, то в другую, так, что его могли видеть все ученики, небольшого роста крепенького телосложения директор, строго настрого приказывал не приносить крашенные яйца в школу! И как ни запрещал строгий Бачир Нахович, их всё равно приносили.
Прятались по-за углами, бились носиками, выигрывали, особо удачливые, набивали карманы и попросту объедались яичками, и аллергии ни у кого не было. Не только приносить яички нельзя было, но и лично каждому пионеру запрещалось их красить. И если грозный Бачирнахыч увидит, что у кого-то будут руки в краске, то тому не сдобровать! Поэтому Галя и красила запретные яички субботним вечером, уже после занятий. Предстоящий выходной даст возможность постепенно смыть краску с пальцев, чтоб Бечик не увидел, а то ещё выволочит на показ.
Как бедно ни жили, но на Пасху мать обязательно напечёт пасок и больших и маленьких. Пирог с творогом так и остался самой любимой сдобой детства. Приготовит что-нибудь вкусненького и сварит взвару.
Запах ванили – он незабываемый, он возвращает в хату под камышом, где под час было и холодно и голодно, но всё равно в ней было лучше, чем сейчас. Потому, что после суровых будней, все Пасхальные дары воспринимаешь, как выстраданную радость! И ещё одно неотъемлемое преимущество Пасхи детских лет – тогда были живы твои родные. Как тебе это всё дорого, понимаешь, уже потеряв их.
Мать подходила с утра пораньше и будила своих малых деток: «Вставайте, деточки, Христос воскрес!». Дети знали, что надо ответить: «Воистину воскрес!». Почему мамка всегда плакала на Пасху? Может, тоже вспоминала свою маму и деда Полихрона, Панжю, как сейчас постаревшая Галя вспоминает её и брата?
«Иди, Галя, посмотри, как солнце играет, как оно радуется!», а сама умывается слезами, как водой. И Галя шла к калитке, поднявшись над Будякивским домом, чистое и умытое солнышко и впрямь радостно подпрыгивало! Она смотрела на счастливое светило, а оно слепило глаза, играя бело-желтыми бликами – Христос воскрес!
Теперь можно взять яичко и стукнуться с Витькой, тот непременно разобьёт Галино яичко, но скушает его сестра сама. Стол мать накрыла, что Бог послал, хочешь жареная рыба, хочешь котлеты, только всё холодное, готовила мамка вчера. Именно в воскресенье нельзя готовить – грех. Мать рассказывала, что раньше, они даже хлеб нарезали с вечера, чтоб не грешить в святое воскресенье.
Кусок пирога и стакан взвара приятно дополнил праздничный завтрак, хорошо... Теперь можно ждать, когда выйдут «стукаться» Будяки. Клавдия Григорьевна коммунистка, конкретно пасочки не пекла, но всё равно выпекала всякие плюшки. Дети есть дети, они же просили праздника. И, хочется добавить, что при правлении Трегубовой, не выстраивалась линейка для вливания порции устрашения в учеников. Смотрите не приносите, смотрите, не ешьте, смотрите, чтобы руки не были в краске.
Мамка часто в этот день вспоминала, как готовилась к такому великому празднику её мама и дедушка, в то далёкое-далёкое время, когда было «раньше». Дед Полихрон лишал жизни молочного поросёночка, а мамкина мама Соня, зажаривала его в печке. Уже запеченному в ротик всовывала красное яичко.
Пекли тогда паски в чистый четверг, а кушать можно только в воскресенье, и ждать эти три дня было достаточно мучительно. Хитрая рябая девочка придумала со своей подружкой такое, до чего не каждый большой додумается. Вне всяких сомнений, дети росли набожные, они посещали воскресные службы, наравне со взрослыми постились и очень боялись греха и Господней кары.
Но сладчайший ванильный запах вскружил наивные головы, и они решились на поступок небывалой дерзости! Чтобы содеянное не считалось грехом, надо, чтоб Боженька, что на иконе в уголке ничего не видел. И начинающие малолетние грешницы завесили икону покрывалом, и благополучно съели небольшую пасочку. Завесить-то завесили, а снять забыли.
Детей наказали и заставили покаяться в грехопадении. Галя удивлялась мамкиной изобретательности и всю картинку видела перед собой, как живую. Вот придумали икону завесить! Вообще, всё, что мать ни рассказывала, Галя слушала с удовольствием. Иногда специально заказывала тот или иной случай из её жизни, к сожалению очень богатой не столько смешными, сколько драматическими событиями.
Воспитывал мать дедушка, её мама София после того, как её бросил муж Трофим, умерла, не дожив даже до тридцати лет. К бабушке Соне испытывала Галя особую жалость, деда Трофима хотелось увидеть и спросить, зачем, мол, с Соней так поступил? А поступил действительно жестоко.
Теперь, когда Мари Трофимовны нет в живых и уточнять ход происходившего не у кого, Галя пытается самостоятельно восстановить хронологию тех лет. Дед Полихрон, а многие его звали просто Чамбаз, приехал в Россию, надо думать, ещё в девятнадцатом веке. Уроженец Турции, а точнее той греческой земли, что захватили турки и больше не вернули.
Отвоёванная одна четвёртая часть пиренейского полуострова, едва освободившаяся от четырёхсотлетнего владычества, видать, мало, чем привлекала деда. По всей вероятности, наслышанный о плодородной Кубанской стороне, он обратил свои взоры на Россию.
Прежде чем Бог позволил стать ему на ноги, пришлось пробатрачить немало лет. Жена у деда умерла рано, и Полихрон сам растил дочь. Жениться он больше не женился, но как поясняла Мари Трофимовна, дедушка ездил в Екатеринодар, в бардаки или бордели, как вам больше нравится. Это внучкой не осуждалось и даже не обсуждалось, ездил и всё. Как иностранно подданному покупать землю ему не разрешалось законом, он мог только арендовать на семь лет. По истечении данного срока, можно опять было заключать договор и так до самой революции.
Черноокий красавец Трофим работал у деда управляющим. Он женился на молоденькой плантаторской дочке по любви или без неё, неизвестно, чужая душа – потёмки. Зато прекрасно известно, как сильно любила мужа юная супруга. В 1911 году в октябре месяце по новому стилю, родила Соня дочь Марию, Галину мамку. И когда новорождённой исполнилось девять месяцев, к деду Чамбазу приехал в гости брат.
Жил он со своей семьёй в Сибири, было у него две дочери, жена и магазин. Погостил бы, да и ехал бы с миром. Нет же, стал этот самый брат сбивать Полихрона с толку, мол, поехали со мной, продавай здесь своё хозяйство, да и айда на сибирские просторы! Но дед Чамбаз, глубоко пустивший корни на Кубани, бросать живое и искать мёртвое не спешил. С бухты-барахты такое серьёзное дело, как переезд, не делается. И посылает вместе с братом в неведомые края своего зятя, дескать, поезжай, присмотрись, приценись, и если понравится, то приедешь за нами.
Присмотрел Трофим, правда, не усадьбу для семьи, а лично для себя….. старшую дочь родственника. Когда греховная связь открылась и легла несмываемым позором на голову родителя, тот выследил блудницу. Чтобы наказать, как того требовали суровые нравы.
Но по роковой случайности, выстрел, предназначенный для старшей дочери, оборвал жизнь – младшей... В сумерках отец обознался, ибо мать справляла сёстрам одинаковые наряды. Увидев, какой оборот принимает дело, виновники несчастья, спасая собственные жизни, похитили деньги из кассы магазина и сбежали. Обезумевший от горя отец, погубивший невинную душу, отбил Чамбазу телеграмму, в которой была одна единственная просьба – найти греховодников и убить на месте!
Страшная весть, долетевшая до Кубани шибко задела Полихрона за живое. Живя на земле горского народа, где каждый абрек если не был другом, то всё равно был хорошо ему знаком. Он собрал несколько головорезов и отправился к станице Северской, откуда родом был Трофим.
Но «карательный отряд» тестя напоролся на казачий кордон, и Чамбазу предложили пройти к атаману. Оказалось, что зять-отступник уже прибыл домой и даже успел попросить у власти защиты. Батька, прекрасно понимая, что разборки могут привести к жестокому кровопролитию, не дозволил самосуда и дал возможность любовникам скрыться. Плантатор ни с чем вернулся восвояси, а беглецы не мешкая, отправились в Германию.
Мари Трофимовна рассказывала не раз: «Мне было девять месяцев, когда мой отец бросил мою маму. Он спутался с её двоюродной сестрой. Я уже была большая и помню, как она подметала полы и пела: «Позарастали стёжки-дорожки, где проходили Трофимовы ножки!». А на пол капали слёзы, вот такие!» она приставляла большой палец правой руки к указательному пальцу, отделяя одну фалангу. Голос срывался и мать начинала плакать. И невольно думается, может, поторопился брат Полихрона хвататься за ружьё? Возможно, правильней было отправить чужого мужа домой, да и закопать грех в землю?
«Потом он приехал, – продолжала Галина мамка, которая мысленно была уже далеко, на своей плантации, – и мама собрала меня и мы поехали в Северскую. Мама ехала просить у него развод. Тогда я ещё не болела оспой, у меня были длинные косы по пояс и густые брови и ресницы!». Мари Трофимовна черкала пальцем себя ниже талии, мол, не думайте, было время и я была красивой девочкой!
И далее: «Как сейчас помню, приехали мы, зашли в хату, мама села около порога и я рядом стою. И вот отец выходит, и садится возле печки на маленькую скамеечку. На нём были длинные белые шерстяные носки, он поднял ноги и приставил их к печке, вот так». Женщина вскакивала и показывала, как Трофим прислонил ступни к печке: как раз по обе стороны дверцы. «И закурил, потом приоткрыл дверцу, и дым пускал в печь» на глазах пожилой дочери не просыхали слёзы, ведь она была ещё совсем маленькой, а как всё хорошо запомнила!
«А потом – шмыгнув носом, молвила Мари Трофимовна – повернулся ко мне и по-гречески позвал меня к себе: «Марика, детка, подойди ко мне!», а я уцепилась за материн подол и так и не подошла, сколько он ни звал!» Похоже, что страшно обиженная на отца дочь, по сей день, была довольна тем, что проявила на тот момент упрямство.
Так ему и надо, нечего было бросать. Развода он Софии не дал. Трижды бедная молодица ходила с бывшим мужем в церковь, и трижды тот отказал. Батюшка не выдержал и проклял настойчивого грека. «Священник так и сказал, – рассказчица обводила присутствующих внимательным взглядом – Будь ты трижды Богом проклят, раз ты этой женщине не даёшь развод!» и мамка опять заливалась слёзами.
Потому, что именно отказ Трофима развязать Софии руки, привёл к трагической кончине ещё молодой женщины. Она умерла, двадцати семи лет от роду, оставив малолетнюю дочь на дедушку.
Тато, так называла его маленькая Марика, сидел утром во дворе на лавке и курил трубку. Ничего не подозревавший ребёнок вышел на крыльцо. «Марика, – позвал дед девочку – мама умерла ночью». «И я как стала кричать!» Мари Трофимовна с новой силой всхлипнула, потом быстро успокаивалась. И подводила итог содеянного родным отцом: «Если бы он дал маме развод, она бы вышла замуж. У меня бы были братья и сёстры. Маму же сватали, но она не могла выйти без развода замуж. Она только тосковала и плакала, пока не приключилась у неё чахотка».
Галя могла понять деда Трофима и простить ему и женитьбу, по всей вероятности, без любви на Соне, ясное дело, единственная дочь, прямая наследница, почему не жениться? И то, что он, судя по всему, влюбился в двоюродную сестру собственной жены, и то, что бросил бабушку, сбежал с той выдрой. Всё в жизни бывает.
И только неистовый отказ дать свободу такой же молодой и желавшей так же устроить свою надломленную судьбу женщине не подавался оправданию и логическому пониманию. Любимая женщина родила ему пять душ детей. Зачем невидимой нитью, что вела из России в Европу, нужно было держать на привязи оставленную по доброй воле Соню и тем самым отправить несчастную раньше времени на тот свет? Очень хотелось Гале об этом спросить деда, которого она видела только на фотографии.
Звук последнего аккорда родительского присутствия в станице Северской, долетит до хутора, где поселится Полихрон с Марикой, после революции, в 1928 году. Соня уже давно лежала в могиле, а Марии исполнилось 17 лет.
Мари Трофимовна с опустошённой душой и выпотрошенными чувствами к нелёгкой доле, заканчивала семейную драму: «Отец приехал в двадцать восьмом году, и прислал за мной, чтобы меня привезли, ему хотелось посмотреть на меня».
Галя верила, что красавец-дед со старого портрета действительно желал увидеть старшую дочку, возможно, он наконец-то решил принять участие в её судьбе? Взгляд поблекших материных глаз делался жалким и грустным – дедушка всё решит по-своему. «Меня дедушка не пустил – казалось, запал неиссякаемой материной энергии иссяк настолько, что и голос ели пробивался наружу. Обида перехватывала дыхание – ей, несомненно, хотелось поехать и посмотреть пусть на плохого, но родного отца!
«Дедушка сказал, что раз ты ему маленькая была не нужна, то теперь, когда ты выросла, нечего на тебя смотреть!» И деда понять можно: он потерял из-за этого человека дочь, а внучка осталась сиротой. Когда Галя мало ещё что соображала, она спрашивала мамку, мол, почему Трофим сам к вам не приехал?
Притихшая мать ужасалась: «Ты что! Дедушка убил бы его, если б он только к калитке нашей подошёл!» Даже годы не примирили старого Чамбаза с бывшим зятем, настолько сильна была нанесённая обида. Но и внучка не простила деда, что не позволил свидеться с батькой, говорить она ему ничего не говорила, а просто носила глубокое сожаление в душе до последних дней. «Всё-таки мне очень хотелось его увидеть!» этими словами заканчивалась повесть о её родителях, которые волей не волей обрекли её на сиротство.
ДИКИЕ ТЮЛЬПАНЫ
Как в человеческой жизни подбирается незаметно старость, так, однажды, в августе встанешь утром, накинешь халатик, мчишься полусонный в сторону огорода к туалету. И вдруг чувствуешь дыхание осени и с необъяснимой тоской понимаешь, что лето прошло.
Но сегодня 9 мая, до осени далеко, а до старости и подавно, мамка нагладила Гале форму и фартук, Витьке брючки. Благо утюг тётя Магда достала в Краснодаре по великому блату электрический, с лампочкой! Редкую и ценную вещь берегут брат с сестрой, чтоб не дай-то Бог, не перегорел.
А беречь-то не просто, если Будяки, тоже, не могут что ли себе достать, прибегают день через день, дайте утюг та дайте утюг, погладить надо. Всем надо! Разозлилась Галя, а если спалят они, что тогда? А она не даст им больше и всё.
Это, надо признать, легко решить дома про меж собой и Витькой, но в действительности отказать близким соседям не так запросто. Первой, кому пришлось объяснять, что электроутюги на улице не валяются была Люська. Не шибко важная персона, можно и не дать. Девчонка постояла у порога не очень соображая, почему ей не дают утюг, она же его не съест, погладит и принесёт. Что нашло на Чиликидиных?
Но когда старшая сестра Галиных подруг ушла с пустыми руками, и через дорогу поспешила Бабуня, девчонка сдрейфила. То, что можно сказать Люське, ни в коем случае не выскажешь бабуньке. И притихшая Галя, засовестившись своего неблаговидного поступка, опустив глаза, подала старой женщине бесценный утюг с лампочкой: «Нате».
И так праздник победы! Всё зелено, всё в цвету, это был, наверное, рай из детства! Нарядные школьники спешат на возложение венков к братской могиле. Витька, для которого курица – не птица, Галька – не человек, вдруг предлагает младшей сестре, когда они вышли на дорогу: "Давай побежим!". Необыкновенно чистенькие и красивые, особенно эффектно выглядел брат. На нём был вместо уродливой школьной обязательной формы бежевый костюмчик, который так шёл черноголовому мальчику. «Давай!» обрадовалась Галя.
Брат взял её руку, по-деловому подвинул своей кистью манжет на длинном рукаве, освободив детское запястье. Крепко схватил его своими цепкими и сильными пальцами, так, что не стоило и трепыхаться, хватка была мёртвой и поволок сестру в сторону клуба. И это чудесное состояния полёта, короткое и стремительное, вдруг подаренное братом также пополнило копилку памяти!
Ну, Витька и бежит, так быстро! Галя мгновенно запыхивается, но бежать с братом очень хочется, не каждый день он такой добрый и внимательный, как сегодня. Заколол бок, и девочка взмолилась: «Я больше не могу, Витька!». Брат разжал пальцы и выпустил обескровленное запястья из тисков. Ладно иди к девчатам, и сам, засунув руки в брюки так, чтоб торчали наружу кулачки, подошёл к пацанам.
Все восемь лет, что проучилась Галя в родной школе, каждый год, с наступлением этого праздника, мальчишки собирались небольшими компаниями и шли в Тугургоевский лес. Или ближе в лесок с называемый Джюхой. За белыми колокольчиками и дикими тюльпанами для венков.
Колокольчики есть колокольчики, ничем не примечательные, скромненькие дары Кубани. Неповторимые дикие тюльпаны, тоже были не сильно яркимию Соперничать с домашним тюльпаном вряд ли могли, но Гальке нравились эти цветочки. Цвет которых был и не коричневый и не кирпичный, не красный, а что-то между ними, очень приятный и благородный! Порывшись в словаре, найдите слово «терракотовый» – это и есть тот цвет.
Колокольчиков приносили много, диких тюльпанов всего букетик. Почему-то именно Колька Григорьев, остался перед глазами на всю жизнь с этим букетом диких тюльпанов. Хотя девчонки и понимали, что сбор цветов – это общее дело всех бивших ноги, но на него смотрели, как на героя, надо же, сколько тюльпанов!
В то время, когда пацаны в зарослях Тугургоя пробирались в трудно доступных местах к благородно окрашенному цветку, девочки также группировались и шли просить цветы по хозяйским дворам. Ходить, просить, это как бы всегда унижение. Клянчить и унижаться не больно охота, но что поделаешь, каждый класс обязан был преподнести к памятнику от себя венок. Как здесь не пойдёшь побираться, приходилось.
Сказать по совести, хоть и благодарны были жители, что освободили их от оккупации, но с цветами хозяйки расставались неохотно. Каждому хотелось, чтоб тот же пион украшал его двор. Особенно трудно было уламывать мамкину куму Савельевну. Без прикрас это был самый цветочный двор на улице! Мало кого и чего любившая кума, цветы, видать, обожала.
По весне, когда после зимних скучных вечеров местная молодёжь выходила на просохшие от грязи улицы слегка пошалить. Девчатам цветов поворовать. Бдительная любительница благоухающих лепестков включала большой фонарь, который висел на козырьке над крыльцом. Тушила свет в доме, входила в летнюю кухоньку, и в ней тоже свет гасила. Открывала окошко и просиживала возле него до самого утра.
Галя слышала, как однажды она поймала Шиманского Сашку, и как потом и хозяйка, и цветочный воришка мирно беседовали, обсуждая сложившуюся щекотливую обстановку.Со стороны казалось, что молодой человек глубокой полночью зашёл как-то некстати в гости к не очень гостеприимной куме. Капитулировала Надежда Савельевна только перед Марией Илларионовной, а от несовершеннолетних побирушек отмахивалась рукой – нэма у мэнэ нычого!
Но, с каждого по цветку, как говорится, и получался венок. Классы между собой соревновались, переживали, чей венок будет лучше? Самый главный со звездой посредине, был общий венок. На него отбирались лучшие цветы независимо от того, кто их принёс. Он ставился в центре, а вокруг уже веночки поскромнее и поменьше от каждого класса.
Вязали венки учителя и старшеклассники, а малышня путалась под ногами. Когда все было готово, те, кто близко жил приносили ванны, ну обыкновенные корыта. Заполняли доверху водой, а сверху осторожно укладывалось творение рук человеческих, чтобы цветы в венках до утра не завяли. Утром, перед возложением, венки поднимали и ставили к стенке, чтобы стекла вода и дети не облились.
Если идти по совхозу от трассы, то по левую сторону, вы увидите памятник солдатам, что отдали жизни за наш дорогой совхоз. В то время, когда Галины сверстники приносили к священному месту венки, памятник был совершенно другого обличия. Положа руку на сердце, не кривя душой, Галина Панайотовна желает признаться, что старый, сложенный из кирпича и старательно выбеленный, бедненький на вид, был лучше. Во всяком случае, роднее, а значит, дороже!
Люди добрые, вспомните ухоженный скверик. Посаженные вокруг тополя, лавочки городского типа, забор крашенный зелёной краской и маленький висячий замочек на калитке. Ключ от которого хранился у Татьяны Ивановны Коровкиной. По большой просьбе открывалась заветная калиточка, чтоб можно было тихо, не балуясь и не мусоря, посидеть у памятника. Это единственное место в совхозе, что напоминало Гале городской парк или сквер и являлось культурным центром малокультурного хозяйства. Это была местная достопримечательность и память о войне.
Памятник стоял посредине, перед ним большая клумба и по кругу за этой клумбой широкая дорожка. Такая просторная, что на ней выстраивалась торжественная линейка. Под бой барабанных палочек и звуки пионерского горна председатель школьной дружины, а им был, несомненно, самый лучший комсомолец, со знаменем в руках проходил круг почёта вместе с барабанщиком и горнистом!
Галя помнит ещё те построения, где председателем школьной дружины был Кирста Толик. Где от каждого класса или иначе от отряда, подходил председатель и рапортовал ему, самому главному из учеников. Что отряд такой-то к проведению торжественной линейки посвященной такой-то годовщине победы над Гитлеровской Германией, готов! Рапорт сдан! «Рапорт принят!» отвечал каждому Тосик.
А сам Кирста уже докладывал директору школы, а именно Клавдии Григорьевне. На возложение приходили те мужики, что воевали, тогда они ещё были не старыми мужчинами. Народ подтягивался и с удовольствием смотрел на проведение праздничной линейки.
Потом пришли управлять Прикубанским люди, которые не росли в нём и на линейках посвящённых дню победы не стояли пионерами в шеренге. Окружённый тополями сквер не был дорог их сердцам, и его попросту уменьшили до таких размеров, что стыдно смотреть, построенные в самом центре дома один для директора, другой для парторга, вытеснили Галин культурный центр, превратив его в скромный палисадник.