Комнаты

В м е с т о  п и с ь м а

Уже давно я не могу позволить себе покупать книги. Слишком дорого. А город засыпан книгами, просто некуда ступить. На каждом шагу, на каждом бойком перекрестке многоярусными клавиатурами раскинулись книжные развалы, мимо которых иду я, облизываясь, останавливаясь, выглядывая из-за плеча прохожего, такого же мимохожего, такого же скуповатого и виноватого по повадке. Я вижу, как небрежно касается он пальцем глянцевой обложки переводного женского романа, как обнаруживает за ним тяжелый англо-русский словарь, придавивший и, будто случайно приподнятый, приоткрывший третий том собрания сочинений расстрелянного в годы террора философа, снова прикрытый в осторожном раздумье, вижу, как он шагает влево (а я за ним, и собственными мускулами ощущаю напряжение его руки, на какой-то миллиметр не дотянувшейся до прекрасно изданного в третий уж раз русского "Улисса", и я моргаю, поймав соринку, и остаюсь наконец одна перед совершенно невозможным выбором, но слежу еще) —  как, миновав развал, чуть притормозив у бронированного ларька,  приобретает  он пачку дешевых сигарет и бежит дальше, мелькая спиной, не дольше минуты отдельной от  толпы. Милый человек. Бывший читатель, из наших. Коснулся пальцем проверить тон шороха — а книги ли это, а не летний ли это мираж, сгустившийся к соблазну покорных путников, забывших, откуда и куда бредут они так долго? 
В самом начале расцвета уличной книжной торговли, когда захватывало дух от вдруг открывшихся возможностей благородного стяжательства, но цены, увы, уже кусались, я не решалась задерживаться надолго у столов с недоступным мне товаром. Перекинувшись парой слов с продавцом, полистав что-нибудь, просмотрев оглавление, я нежно вздыхала, устраивала книжку на прежнее место, иногда погладив на прощание, и спешила домой, к телефону, дабы не забыть позвонить кой-кому из знакомых, побогаче меня, и в светском разговоре посоветовать там-то, за столько-то десятков, сотен или тысяч рублей купить приглянувшуюся мне книгу. "Не пожалеешь, — врала я. — Чрезвычайно редкая книга. На рынке не купишь. Прекрасный подарок". С течением времени знакомые ловились на мою удочку все реже и реже. С течением времени они все переставали читать. В самом деле, на кой ляд читать такие доступные, всюду, на каждом углу наваленные, прямо-таки брошенные, в сущности, поленницами сложенные, чистенькие, кривоватые, типографской смолкой припахивающие книжки? 
Скоро перестала читать и я. Время и мое истекло куда-то, и я стала сама себе знакомая, самая угрюмая и несговорчивая из всех, что числились за мной на начало весны текущего года. Мне следовало раззнакомиться — с собой в первую очередь. Это было так легко сделать: ну, просто не позволять себе покупать книги. Даже детские. Даже тонкие, вроде сборников поэзии. Собственно, уже давно…
И вдруг я поймала себя за рукав у книжного развала на тихом углу возле Технологического института. Начинался солнечный апрельский день. Книжка, привлекшая мое  внимание, была мне почти по карману, но я так давно не позволяла себе никаких покупок, что даже  не взглянула на ценник. Картонка с ценой упала к моим ногам. С давних пор я отличала автора этой книги от прочих. С тех, пожалуй, пор, когда и не знала о его существовании. В первый раз я вижу не читанный мною роман Л... в таком тихом, безлюдном месте...
Я открыла книгу и принялась читать с середины. Познакомившись с первым абзацем легким кивком ("О, много слышала о вас!" ), я долго не могла закончить динамичное рукопожатие со вторым ("Очень рада, нет, я действительно страшно рада вас видеть!") и наконец насмерть, с первого взгляда влюбилась в третий, стремительно сбежавший от меня по деревянной лестнице вниз, в кухню летнего дома приготовить завтрак для упоительно теплой, очаровательно сонной жены, ревность к которой, как поняла я тут же, отравит мне наступившую весну, придав ей горько-обморочный, миндальный, иноземный вкус.
Я читала, продавец ждал, вежливо подобрав с земли ценник. Я уговорила себя вернуться к началу, там еще было холодно, как вчера и как бывает в середине мая, когда цветет черемуха. Солнце скрылось за тучей; в дворовом закутке, где устроились мы с продавцом книг, тоже похолодало, я должна была перечитать центральную главу, там растопили камин в дождливый день, и муж, кажется, разул ее, спящую, розовую, а вечерний звон наплывал из дождя, все наплывал, согревая получше сырых дров, которые не хотели разгораться, я читала, дело шло к вечеру, они легли в постель, все происходило в стране, про которую я иногда думаю, что я жила в ней до своего рождения в этой, огромной и самой, говорят, читающей, вот и продавец книг взял в руки мой роман и тоже начал с середины, мы стояли друг против друга и переворачивали страницы, я, наверное, могла бы украсть ту книгу, попросить в подарок... Какая странная сцена, не правда ли? — спросила я продавца, а он кивнул. Мы захлопнули книгу и попрощались. Я пошла своей дорогой, а перед дорогой проиграла победный марш кончиками пальцев по обложкам шероховатого клавира, закрывая день великого открытия истины, о которой еще только начинала догадываться. 
Наступил  яркий май. Изо дня в день, не стихая, дул серьезный, настойчивый северный ветер. Я бродила по улицам и, замерзая на сквозняках, читала непроданные книги городских развалов. Май мне выдался просторный, бездельный. Свободное время можно было  положить в банк и к лету получить неплохой процент с капитала, но я запретила себе быть дальновидной, увлекаемая смутной мечтой все дальше по неевклидовым прямым разношрифтовых строк типографского текста.
Вот как надо было жить, — торжественно-медленно думала я, обходя овощные ряды и имея в виду серебряный, в каплях тумана, раскладной столик, ножки которого подгибались под тяжестью бумажных кочнов, готовых захрустеть аппетитно, лишь только я подойду, приподниму край пластикового облака и... Вот как я теперь заживу, заключила я, грациозно поскользнувшись на гнилом капустном листе и сумев удержать на лице выражение глубоко выстраданного достоинства... Так только и стоит жить, а больше никак, если жизнь вообще имеет смысл, хотя бы приблизительный. Если жизнь не имеет никакого смысла, то и тогда искать, возвращать, привязывать и прививать следует именно таким способом. Я листала справочник по садоводству, и мысль моя временно приобрела характер степенный, педантичный, с оттенком экологической унылости.
Весна тянулась долго, дольше положенного ей срока, и была она холодной, ветреной, с пронзительным блеском жестяной листвы и пыльными бурями неметенных проспектов. Под конец мне стало ясно, как ни пыталась я себя обмануть длинными кружными путями — подальше от центра, держась рукавов городской реки, — что весна зла и безжалостна, не оставляет никакой надежды, а это и требовалось мне, весенние злость и безнадежность были мне показаны как проверенное средство против лихорадочных бредов нежно-ненастной зимы, память о которой быстро выветривалась из потайных углов, замусоренных всякими детскими пустяками, поломанными куклами, измятыми макетами счастливых комнат, где я, кажется, собиралась жить и греться у бумажной печки под завыванье зимнего ненастья. Весна была красива, как осень. Май напоминал собой сентябрь.
Май был прозрачен, как сентябрь. Двигаясь от развала к развалу, я старательно обходила ямы и бездны, в которые легко угодить, оступившись на узкой тропинке забвения. Память была болотом. Настеленная жизнью гать из тонких веток, заготовленных в ленивом усердии, пружинила под ногами, иногда раздавался опасный хруст, и я проваливалась по пояс в газированный студень прошлого, откуда, поплескавшись вдоволь, выползала облезлой кошкой, отплевываясь. Я выбиралась сама, рассчитывать на помощь протянутой руки не приходилось. Может быть, продавцы книг? Но они, скорее, напоминали собой больших лесных птиц, расплодившихся в неимоверных количествах под воздействием некоего сложного мутационного закона. Город зиял неглубокими отверстиями открытых люков. Из некоторых вырывались клубы горячего пара. Я старалась не оступаться.
Ямы подманивают, бездны затягивают. "Нет ничего коварнее снов", — попалась мне на глаза строчка из книжки в тонкой обложке — кажется, то была русская классика, прочитанный в раннем отрочестве рассказ об одиночестве. Я согласилась совершенно, вспомнив давешний сон, точнее, приказав себе признать, что светлая муть в голове и боль в области сердца, с утра завладевшие мной, были именно сном, и только сном, узким неглубоким отверстием, огороженным аварийным заборчиком, одним из многих, так что коварство опасностей, перемноженное, постепенно теряло свою силу, ночи-то выцветали, стоял май.
Несколько тревожило не поддающееся никакой расшифровке, удивительно спокойное, в благостной скуке предопределенного свыше события замирающее, слишком четкое в очертаниях завершение сна. Я воскресила умершего. После его, давно и злобно мной ожидаемой смерти (я ждала вести о ней, как сигнала к освобождению, что никоим образом не помешало мне испытать замечательную безысходность горя, вдвойне терпкого, ибо я должна была скрывать тайну близости моей к покойному, будучи на многолюдных похоронах статистом, вторым с правого края полукруга, расходящегося от гроба... Когда вошли мать и сестра, приехавшие из-за океана посмотреть на останки, и, казалось, совсем забывшие его живого, и мне, как самой свободной из присутствовавших, поручили заботиться об этой седой красивой женщине, я сочла своим долгом отвести их в церковь, но церкви не помню уже, а помню, что первая жалость к матери вдруг обернулась острой жалостью к нему, так нелепо погибшему, так послушно, глупо разбившему о придорожный столб крепкую, наклоненную в преодолении встречного ветра легковолосую голову, и я прикусила губу, и в жалости заметалась по снежной дороге, вмиг напомнившей мне, чего мы лишились со смертью... ) безымянный изменник, то есть то, что от него осталось, был превращен в огромного лохматого мертвого пса. Пес лежал мерзлой горой посреди заснеженного поля, поземка заметала его. Мне уж было не жаль, я подошла к нему только потому, что слишком бела и бесконечна стелилась вокруг снежная пустыня, и он был единственной темной точкой обозримого пространства. Смерть и забвение состоялись. Отозлилась, отлаялась цепная жизнь. Сон кончался, я понимала это и торопила конец. В последний момент, бросив беглый взгляд на неподвижное тело, я ощутила толчок отчаяния, — изнутри ли, из прошлого сна, или звонил телефон у изголовья кровати, — ледяной хвост, заметила я, задрожал под трепкой ветра. Легла рядом и обняла мертвое, забытое всеми, матерью забытое уже. Наступивший покой нерасчленим на слова. И — не велено говорить. Так, ничего особенного, специфика техники воскрешения. Все разумелось само собой. Конечно, он был счастлив. Конечно, он принял меня за свою мать, а я не стала возражать. Какая разница? Ужас похорон и тупое злорадство забвения остались в коварных снах холодеющей весны. "Так и меня — кто-нибудь, возможно, на будущий год"... — поленилась я додумать полезную мысль на исходе утра, заколов сон английской булавкой, как ворот на горле (дул северный ветер). "Так и со мной", — попыталась я еще раз, но весело оставила попытки, уверенная впрочем, что скоро набреду на недописанную строчку где-нибудь в книжном уличном закутке или на захламленном перекрестке, или у крепостной стены — разумеется, весна казалась бесконечной.
Пальцем проводя косую черту из левого верхнего в правый нижний угол страницы еще одного недочитанного романа, я не зачеркиваю драгоценные смыслы главной книги, вмещающей все, весну и меня в ней, на хрупком мосту, вцепившуюся в хвост бродячей собаки. Должно быть, решительный, уверенный этот жест — единственное, что равняет меня с мужественными героями приключенческих книг, не скоро дождущихся моего внимания. Жест преодоления. Жест выбора. Прощальный жест. То, что умею, и все, что умею. Могу позволить.
А теперь забудь меня, милый мальчик, тем более что я знаю, как раздражает тебя повествование, ведущееся от первого лица. Мое первое лицо выцветает, как летнее небо, уже не видно морщин и родимых пятен, улыбка, пожалуй, останется — улыбка ободрения тебе, ищущему (как знать?) то, на что я потрачу свои лучшие часы. Ты начал с середины, хорошо. Абзацы вибрируют, то укорачиваясь, то разрастаясь и требуя ускорения или же остановки. Ты уже взрослый, для тебя наступило время афоризмов. Возможно, оно наступило для всех. Книг неимоверно много на свете. Тебе не успеть прочесть их от корки до корки. Я горжусь, что ты открыл мою — совершенно случайно, не взглянув на ценник, прельстившись изображением замка на обложке. Собираются тучи. Будет дождь. Попробуй успеть, а? Как там она называется, наша книга...
 


К О М Н А Т Ы

 П е р в а я  к о м н а т а
 
Проснулся — светло. День или утро, или ранний вечер. Хотел почесать правое ухо, но не обнаружил правой руки. Та, что спит рядом, свернувшись калачиком, завладела рукой еще с ночи, рука плотно сжата теплыми коленями, спит рука, не добудишься. Почесал ухо левой, повернулся на бок, сонное дыхание щекочет лицо, спим, мы еще спим, мы спим в большой светлой комнате высокого этажа, листвы не видать, а только облака, как перья из дырявой подушки. Листва далеко внизу, слышно, как она шумит, помогая ветру, а ночью мы слышали бурю, стены дышали, прогибаясь, и, казалось, наша комната должна была разрушиться к утру, большая полупустая комната с камином в углу и шахматным столиком у окна. Как хочется жить! Господи, как же нам хочется жить... Закрыл глаза, притворяясь спящим. Жена пошевелилась. И вчера они проснулись одновременно.
— Доброе утро, Дружок! — (Когда целуют в нос, чувствуешь себя полным дураком).
— Р-р-р-а-в! Есть ли надежда, что когда-нибудь иссякнет запас собачьих кличек? 
— Нет, не иссякнет, никогда! Еще бывает — Пират, Буян, Цыган, Бобик...
— Только не Бобик. Знавал я в детстве одного Бобика. Отвратительный субъект, наглый брехун и подлиза... Отдай одеяло... Похоже на ранний вечер, а? Как ты думаешь? 
— Желудок мой думает за меня. Обеденное время. Пропустим обед, но неплохо бы было поужинать... Дай, дай мне руку, дай мне обе, ты смешной сегодня, подожди, не вставай, я — с тобой, это еще не голод, честное слово, я с тобой, нет — вернись, как ты не понял до сих пор, что н е л ь з я  в ы х о д и т ь  и з  к о м н а т ы! Ах! 
— Я должен спуститься в кухню, приготовить тебе поесть. — (Понял давно, с первой минуты, но, поди ж ты, не думал, что и ты знаешь. Бедная, голодная, теплая моя, розовая мягкая легкая пушистая — Ах! Я действительно как пес бездомный, которого долго били на чужом дворе, теперь же... Дергай меня за хвост, трепли по загривку, катайся на мне верхом, сколько хочешь, из угла в угол, дразни меня кошкой... Сдохну, а не отойду ни на шаг. Сдохну вот тут, у ног твоих розовых. Ах!) 
— Плащ в углу видишь? Поройся в карманах.
— Твой плащ?  — (Значит, не лето, а осень. Или — холодное лето. Листва за окном шумит по-летнему мощно. Серебряная мелочь вперемешку с орехами. Большой город, продуктовые лавки на каждом углу, торгуют всякой всячиной. Сдачу, не считая, кидаешь в карман. Пакетик порвался, лень стало вытаскивать по орешку, путаясь в монетках пальцами. Ты любишь — всей горстью, вот как меня, как меня прошлой ночью. Большой город в огнях — не орешник на склоне холма. И ты — не девочка в холщовом переднике, убежавшая от подруг. Распахнутый плащ, легкое мерцание холодных колен, быстрая поступь, гордая оглядка на бегу — кто догонит? Всю жизнь боялся вас, недоступных. Жизнь проходила в страхе. Где я провел свой последний вечер? Откуда мы здесь... )

— Ну? Давай скорей! Раз-два-три...  — сорок один! Угощайся.
— Ешь одна, я не чувствую голода. — (А, ты хочешь, чтобы я ел из твоих рук, но мне не нравится такая игра, это уж слишком, это я видел в кино, когда ты в последний раз была в кино?) — Сегодня мне приснилась глазунья из ста яиц, с утра в желудке противная тяжесть, хочешь вина? 
— "Воды нет у тебя, так напои меня вином, о, господин!" 
— Откуда это? 
— Античный автор. Малоизвестный. Болтаются в памяти какие-то цитаты, фрагменты, обрывки чужих мыслей. Не дают поговорить по-человечески. Ты замечал за собой? 
— Я успел прочесть только "Трех мушкетеров", потом меня забрали в армию, потом...
— Не продолжай! Не вставай! — (Потом я женился, ты — не моя жена, мы ни разу не были в кино на вечернем сеансе, днем я работаю, вечером смотрю телевизор, здесь был телевизор, вчера, когда мы проснулись вместе, он работал без звука). — Включи, пожалуйста, телевизор, он под кроватью, а розетка — под столиком.
— Спорт. Устраивает? 
— Как тебе лучше.
— А вот тут  — кино. Старая лента, черно-белая.
— Нет, это телевизор черно-белый. Спорт тоже был черно-белый. Оставь. — (Международные соревнования по легкой атлетике транслировались в цветном изображении. Ты — дальтоник, крошка, или хочешь ссоры. Наверное, я для тебя такой же черно-белый, как этот французик во фраке с растрепанной шевелюрой. Какая скука! Семидесятые годы. Тогда я неплохо бегал стометровку. Был чемпионом школы. Рассказать? Мне есть чем гордиться. Уже пять минут, как она отпустила мою руку, уставившись в экран, осталось три ореха, два... Она наелась, и куда подевалась моя к ней нестерпимая жалость и жадность? Я что-то вспомнил... Я сейчас вспомню, как я здесь оказался. Может быть, мы все время пьяны? Столько дней пить вино вместо воды. Сколько дней?) — Это тебе. Открой рот, закрой глаза...
— М-м-н-н-е
— Жуй, не то хуже будет! Задумал обмануть меня? Ты меня еще не знаешь.
— Горько.
— Зато полезно. Этот фильм очень плохой, лживый. Но актеры играют прекрасно. Актеры спасут неудачный сценарий, понимаешь? Скажи, ты понимаешь это? Ты гораздо старше меня... Куда ты? 
— Я тут здорово помолодел. Сам себе удивляюсь. Не бойся, я никуда не собираюсь уходить. Возьми руку, посчитай, сколько на ней пальцев. Считай долго, молчи. Мы много разговариваем, так нельзя. Это все вино. Его надо пить под мясо, а мы притворяемся вегетарианцами... Пять пальцев? И вчера было пять... Молчи, давай вспомним, как было вчера... я влюблен в твое запястье, я ревную его к часикам, сними, они безнадежно отстали, мы — женаты? Только кивни, если так. Как ты улыбаешься — как будто у нас есть будущее, скажи, как мое имя? Цыган, Пират? Не бойся, я не уйду. Ах! Не отпускай мою руку, не спускай меня с поводка. Ах! Я — твой со всеми потрохами, я лижу твои пятки, пять розовых пальчиков, перышки ангельских крылышек, не понимаю, что со мной, я проснулся в заботе, а сейчас — стал маленьким мальчиком, наверное, мы уже спим, кто первым встанет, тому — отвечать...

Уснул. Как быстро темнеет в комнате. Розовое окно очень красиво. Хочу повесить занавеску. Клетчатая простыня подойдет. Всю ночь не сомкну глаз, как вчера. Вчера он чуть не ушел, когда я заснула на минутку. Дверь скрипнула, как падающее дерево. Очень добрый мальчик. Жалеет. Желает. Ждет от меня объяснений или сюрпризов, а я так устала... У-у, ненадежная ночь! По ночам все комнаты похожи друг на друга, все спящие возле меня — близнецы. Дети ненародившиеся. Темно, как в утробе. Вечный сон, страшно пошевелиться. Невозможно выпустить руку. Вон судорогой пробило руку, как молнией. И по лицу дрожь, ноги дернулись, точно булавкой колю его своими мыслями. Не болен ли? Спрошу утром. Не последняя ночь, нет. "Я последнюю ночь узнаю по ознобу предсмертья"... — кто сочинил? Хорошо сочинено. Смешны эти французские мелодрамы. Он бил ее плеткой, а когда устал и выбросил орудие пытки, она сама пошла и купила новую. Чужие страсти потешны, незрелые плоды, годящиеся только на елку, еще и в золотую фольгу обернуть, не забыть. Да, интересно получается: сочувствуешь героям до тех пор, пока не запомнишь их имен, не прознаешь обстоятельств их несложной жизни. Дальше — стоп, красный свет насмешки, куда им! на что им! Жалкие рабы обстоятельств, как смеют они играть в наши тайные игры, не зная того, что открыто нам! Их время — полтора часа, нам отдано... Но не могу больше думать о прошлом. Восхитительная рука, аристократическая рука. Спи, Пират, помни меня во сне, спи, Пират, нам отдано... Все, что уцелело. Остальное — изгрызено червями, пущено под откос, ржавеет на городской свалке, остальное — не в счет. Спи, Пират, кто спит, тот обедает — не этому ли учил капризного Планше стесненный в средствах Д'Артаньян? Спи, Пират, я посторожу.

— Здесь становится холодно.
— Затопи камин.
— Чем? Тут нет книг.
— И правда, ни одной книги. Интересно, в комнате нет ничего, что могло бы напомнить нам о людях. Кроме телевизора, но он показывает все какие-то тени, как бы из прошлого, даже не из прошлого, а с неудачной репетиции прошлого, которое отменили, потому что бездарность постановки слишком бросалась в глаза. Какое-то местное фантомное вещание, связь исключительно кабельная. Смотри, как низко прыгают атлеты, у всех у них вместо шестов — печные кочерги. Жуткое зрелище. Ох, и этот сбил планку, ох, он сломал позвоночник, вот несчастье! Впрочем, мне его не жаль. Ты со мной еще? 
— Я тут.
— Что ты делаешь? 
— Хочу разломать столик, будут дрова.
— А как же шахматы? Мой реванш? 
— Можно играть на простыне… Зачем ты завесила окно? Утро от вечера не отличить.
— Ты и прежде не отличал. Путался. Синицы надрывались, а у тебя — вечер. Стрижи сигналят вечернюю охоту, а ты объявляешь утро. Как он дымит, твой камин! Наверное, столик — пластмассовый...
— По-твоему, я не могу отличить утро от вечера, дерева от пластмассы? 
— Открой окно. Что — дождь? 
— Дождь. Помнишь, как мы его хотели, ты молиться пробовала... Помнишь? 
— Нет. Днем всегда дождь. Утром и вечером — ясно. Ночью — сильный ветер. День за днем все одно.
— Полагаешь, дурной знак? 
— Мы слишком срослись с тобой, это — дурно. Ты не замечаешь, а я давно привыкла и уже не удивляюсь: когда ты говоришь со мной, у тебя губы не шевелятся. Что это значит? 
— Чепуха. У меня своеобразная артикуляция, вот и все.
— Да. Это означает либо то, что ты вовсе ничего не говоришь, а я сама придумываю твои короткие реплики, или...
— Или... что? 
— Ничего. Мне показалось. Я пошутила. А у меня губы шевелятся? 
— Шевелятся, гнутся, пляшут, как радуги, танцуют, как тюльпаны на ветру...
— Достаточно. Ты стал говорить, как я. Красиво.
— Пер-рестань! Пе-ре-стань мучить себя! Видишь, шевелятся мои губы, видишь ты? 
— Да.
— Нет, ты не видишь, подойди поближе. Ближе, еще ближе. Ах! Видишь, слышишь? 
— Да.
— А так? А так? Ну? Ну! Ах ты...
— Да. Да, да, да! 
 
Мне нечего ей дать. Мне больше нечего ей дать. Карманы волшебного плаща пусты со вчерашнего дня. Позавчера мы лакомились изюмом. Зуб болит, черт!  Значит, жив. Зуб болит — жив человек. Сколько дней может женщина прожить без еды? Завтра я сожгу кровать. Не могу сидеть без дела. Говорит, кончились таблетки. Лжет. Сейчас научилась или всегда лгала? Не было никаких таблеток. Разве э т о  возможно? Немыслимо, абсурд. Лжет и плачет. С утра до вечера — лжет и плачет. Я превращаюсь в подонка. Зачем тебе нужно, чтобы я превратился в подонка, крошка? Ты хочешь изменить мне с... Это все от голода. Сколько времени может женщина прожить без мужчины? Я разжалован в бобики. Меня лишили права задавать вопросы. Вилять хвостом. Не просят служить. "Ты знаком с Ницше?" — " Как тебе нравится Джон Миллер?" — "Извини, я задумалась, тебе неинтересно знать". Не знаком! Не нравится! Чрезвычайно интересно! — "У тебя болит зуб?"  Я хочу, чтобы ей стало больно. Чтоб она стонала и корчилась на полу, и просила пощады, и не хотела пощады. А тогда... О, тогда я смогу двигать горами!  Я превращусь в титана. Зубная боль пройдет. Я засуну ее в дупло и прикушу сильно, она войдет в меня, как игла, начиненная наркотиком, и я покроюсь ледяной крошкой, заверчусь на месте, взлечу смерчем... унесусь... Сколько времени мужчина может удержать в себе женщину, тающую от голода? Я схожу с ума. Я — подонок. Сегодня я сожгу кровать, и клетчатую простыню, и облако перины, и подушку, коричневую от пролитого кофе. Мы знавали и лучшие времена. Все было в нас, мы были всем. Я не могу понять... Я не знаю главного... Плащ... Не сжечь ли плащ? В карманах пусто, так на что нам плащ в теплой комнате... Т-ссс, спи, милая моя, хорошая моя, розовая, пятипалая, заплаканная... пальчики-перышки, ножки-крылышки, Ах, розовая замша — разорванные кружева, тени в ямках... т-ссс...

— Все болит? Бедняжка.
— М-м-м.
— Я очень голодна. Поройся в карманах.
— А... плащ пропал куда-то.
— Плащ пропал? Странно. Раньше у нас ничего не пропадало. Странно как-то.
— Возможно, я его сжег, по ошибке.
— Сжег по ошибке? Хорошо сказано... Бог с тобой... Есть хочется, Дружок! 
— Р-р-р-ав! Я спущусь в кухню, приготовлю завтрак.
— Иди. А — может быть, лучше я? Ты не умеешь.
— Я люблю стряпать! Гренки, яичница с беконом? 
— О! 
— Я пошел.
— Постой! Еще минуточку! Внизу холодно, погрейся у меня немножко. Я теплая еще.

— Иди, а дверь оставь открытой, я хочу слышать, как бьется посуда о каменный пол.
— Не сбежишь? 
— Куда ж я без плаща? Собирается дождь. Ну, давай скорее, одна нога здесь, другая — там.
— Я скоро, жди.
 
Ушел. Веселый, влюбленный, заботливый. Один утренний поцелуй стоит тысячи ночных, обморочных. Кухня, горячая плита или микроволновая печь — смешно, ну до чего он был доверчив! Был доверчив. Ушел без рубашки. Так. Быстренько, поменять номер на дверях… так, дверь — на замок (и не скрипнула), холодно ногам, скорей под одеяло, подушку на ухо, не услышу стука... Глупенький, доверчивый Дружок! Уж прости меня, уж прости, не обессудь. Я же предупреждала, а ты говорил, что сам знаешь. Теперь узнаешь!
Побегай, побегай по крутым лестницам с подносом, стучись во все запертые двери. Никто не отопрет. Кроме меня — некому открыть, а я не открою... Стук в дверь? Что?.. Я  еще могу открыть, прошло только полчаса, я все могу превратить в шутку, и будем счастливы. Счастье полезно, счастье похвально, счастье желанно... Мы протянем долго. Еды у меня — целое подполье. Вот, вот и вот! Смешной, доверчивый — думал, ему все снится. Из немодного плаща состроил себе философию. Да я годы могла бы подкладывать в карманы сладкие сюрпризы, у меня тут запасено на годы! Что годы — запасено на века! Сжег плащ, как лягушечью кожу, хоть сказки не слышал, бьюсь об заклад... я — о горе мне! — первая  в его жизни сказка. И об-ма-ну-ла.
Нет стука. Шагов не слышу. Кухня далеко. Что со мной, какая кухня? Уж не хочу ли я обмануть и себя? Себя не обманешь. Нет кухни. Одни длинные коридоры, плохо освещенные лестницы, выщербленные ступени, ряды наглухо запертых дверей, мертвые комнаты, а в них не стучится ничья рука. Ты совсем не знаешь здешних порядков. Тебе не следовало выходить из комнаты. Зачем ты не вспомнил, как попал сюда? Зачем ты не вывел меня на чистую воду? На чисту-у-ю во-ду-ду-у.
Вот и слезы не пошли. Унес с собой даже слезы мои. Стрижи свистят невыносимо остро. Как плети рассекают воздух. Неужели конец? Обрубленный толстый мохнатый конец, развившийся канат, содрана кожа на ладонях... Не удержала. И не дождусь. Чиста-а-я вода-а-а...
 


 В т о р а я  к о м н а т а 
 
Стучат никак? Да, приемные часы... Плохо без секретарши. Времена тревожные — поди узнай, кто пожалует в один прекрасный день к тебе в кабинет с бомбой под пиджаком. О-хо-хо... В дождь так и тянет ко сну... Ну, кто там? 

— Можно? Я... Вам звонили насчет меня вчера, господин из...
— Конечно, конечно, прошу вас! Проходите, присаживайтесь.
— Но тут вода. Тут у вас по щиколотку воды.
— Вода... да. Прорвало водопровод, бывает, мадам, и такое в наше суровое время. А вы снимите туфельки, не стесняйтесь, вот так, идите сюда, вода не такая уж и мокрая, ведь правда? Ведь не холодно? Хе-хе. Садитесь в кресло, ножки подожмите под себя, туфельки давайте мне... Не хотите? Я пошутил, поставьте на полочку, не пропадут, у нас воров нет, если только кто с улицы, но я окно держу закрытым, комар не просочится, хе-хе... С чем пожаловали? Жилищный вопрос?  Медицинский? Трудоустройство? Психо-логия? 
— Розыски.
— Ага. Бумага, человек? 
— Человек.
— Ребенок, мужчина? — (Хе-хе! Хе-хе-хе).
— Ре... Мужчина.
— Так-так-так. Давно ищем? Ножки не спускайте, не спускайте, милая, в воде пиявочки живут, пиявочки... Как пропал, откуда? Не помните, конечно.Женщины, женщины!  Головки дырявые, ветерок свищет...
— Разве это так важно помнить... здесь? 
— Умница. Умница! Совершенно неважно, вредно даже, мешает даже. Какая умница! 
— Мне говорили, у вас имеется картотека и план здания времен начала века, до перестройки, разумеется.
— Разумеется, до перестройки, а как же. Умница, умница... А что у этой умницы в сумочке, а? Что нам милая барышня принесла? 
— О, простите, совсем забыла! Вот: морковка, капуста... репка — пожалуйста, все очень свежее, со своего огорода, экологически чистое.
— Репка? Это которая? 
— Репка, самая круглая, светлая.
— Ага, репка. Редкая вещь, полагаю? 
— Редкая. Но вкусная. Варить можно, парить, и так есть.
— Хе-хе-хе-хе. Хм. Кх-ха! А ведь я, милая, — хищник, вас не предупредили? 
— Ой, извините, не знала. Как же...
— Но-ги! Ничего-ничего, не пугайтесь так, я сыт. Репка так репка. Мне понравилось, между прочим. Терпко, освежает. Знаете, все на бегу, на скаку — утром зубы некогда почистить. Благодарствую. Важно — что? А? 
— Не... знаю.
— Важен ритуал! Во всем должно соблюдать ритуал. Неукоснительно. Не отступая ни на шаг. Добросовестно. Вот тогда нам гарантирована вечная жизнь. Я вам приведу один пример из своей жизни. Вы не торопитесь? 
— Нет, замерзла немного, а так... Вы можете помочь мне с планом и допустить к картотеке? 
— С преогромнейшим удовольствием, ото всей, что называется, души постараемся вам помочь. К сожалению, я лишился секретарши, совсем недавно, безвременная кончина, была моей правой рукой, без нее как без рук... Кстати, вы трудоустроены? 
— Я не нуждаюсь.
— Ну, кто ж из нас нуждается нынче-то! Все живут неплохо... А наполненная служением жизнь? А бодрые рабочие утра, а усталые, полные достоинства вечера?  Не заманчиво ли? Какая вы бледненькая, сухая... Нельзя так — все одной, в пустой комнате, целыми днями смотреть в окошко, слушать шаги в коридоре, сердечко стучит тихо, стук его шагов не заменит... И иглы, небось, в руки не берете?  Вижу-вижу — дырка на локотке... А вам бы — дело по сердцу, чтоб захватило эдак, широко, мысли все перемешало, да выпарило, да прогладило — глядишь, и полегчает, и отпустит, а мы пока поищем да найдем. Или не найдем. А не найдем, значит так надо. Су... Слово забыл. Суждено! Так, стало быть, суждено. А нам все равно хорошо. Ну, ни славно ли? Ну ни просто? Предлагаю вам место секретарши и полное свое покровительство. Право пользования скоростным лифтом, пропуск в зимний сад.
— Вы очень добры...
— Пиявки, не забывайте про пиявок, целуют взасос, хе-хе... Одна вертолетная прогулка над городом в месяц.
— Вы меня разыгрываете? Какой город? 
— Я имел в виду по небу. Прогулка по небу. И сладкий десерт к обеду. Фруктовый салат. Любите, небось, фруктовые салаты? 
— Нет. Люблю все отдельно. Я не могу согласиться на ваше предложение, уважаемый, но по-прежнему прошу не отказать в просьбе позволить мне познакомиться со старым планом здания, а так же допустить меня к картотеке личного состава. Если вы мне отказываете, скажите об этом прямо. Иначе я сочту вас... пустым местом. Пустым Местом, понятно? 
— Нет! Только не это, ради всего святого! Вот он — я, вот он... зубы... целы, нос, лысина моя, гладенькая, кругленькая... Ноги вот... Руки — левая, правая... Где правая? А-а-а — где моя правая рука, я вас спрашиваю, мерзавка? 
— Думаю, вы ее съели, по ошибке. Бывает.
— А, вы умеете смеяться! Все тут умеют смеяться, кроме меня! Мертвецы проклятые, жмурики недоваренные! Горе у нее, тоска у нее, что живет — забыла, а смеется!  Стерва! Воровка! Плакать не умеет, а смеется! Просить пришла? Нет, не сведешь меня с ума — ты просить пришла или — что? А? Кто я и кто ты? Где ты находишься? Где мы? Мама, где я? У-у-у... у-а-а-а... Агу, агунюшку-тю-тю-тю.
— Не плачьте, что вы! Мне вас жалко. Перестаньте. И так слишком много воды. Простите. Вот ваша рука — вы ее в рукав не продели. Вот так, так, теперь — так. Успокойтесь, господин Директор. Это все нервы. Продолжим.
— Уффф, пуффф... Продолжим, да. О чем бишь я? Я вам приведу пример из своей жизни. Знаете, а я ведь родился здесь, в этом самом здании! 
— Что вы говорите? Неужели такое возможно? 
— Было возможно. Я родился в этом великолепном здании. Не то, что все вы, пришельцы, налетчики, мародеры, забыл слово... как это? 
— Пленники.
— Пленники... Почему — пленники? А, и пленники. Вы, пленники, столько помните всего, вы думаете, что вокруг вас временное, нестойкое, жалкое здание, вы, может, — я только предполагаю — воображаете, будто все вам снится...
— Почти никогда. И ничего не помним, клянусь вам.
— Помните, помните — как не помнить. Я бы — помнил. Уж я бы... Я бы такое помнил — вам и не снилось. Я б помнил тако-о-о-е...
— Вы что-то рассказывали, случай из жизни, продолжайте, пожалуйста.
— Да. Так вот, я, видите ли, родился здесь. В этой самой комнате.
— Тоже было наводнение? 
— Сухо было. Пыльно. Возможно, я не родился (этого, кстати, никто не помнит, ведь правда?) , а скатался из пыли, как шарик, потом... вот такие дела. Я не чужд поэзии, особенно в последнее время, а наедине с милым существом, таким, какой вы мне представляетесь, вот вы сидите передо мной по-турецки, улыбаетесь мне, как будто сейчас узнаете... Я сочинил сонет, послушайте — "Буль, мур-мур, гав, гав"...
— Не надо! Продолжайте рассказывать. Вы появились на свет в этой комнате...
— В этой самой комнате и до пяти лет жил вон в том шкафу, видите — старый такой, со щелями? Рассохся он так за последние годы. А во времена моего младенчества в нем была непроглядная темень. Как я не ослеп, не понимаю! Наверное, меня выпускали иногда погулять, но я этого совершенно не помню.
— Кто вас... выпускал — родители? 
— Я сирота. Сиротка я. У вас слеза бежит по щечке, крупная. Дайте-ка я... Их-х-хе…
— Ай! Вы негодяй! Уберите руки! 
— Увы, я — негодяй. Тем только и интересен...
— Вы лжете, вы набиваетесь на жалость! Чего вы хотите от меня? Я не дам вам больше, чем необходимо для поддержания вашей отвратительной распорядительной должности. Господин Директор! Вы всего лишь — господин директор, уберите руки!  Не то...
— Убрал. Молчу. Все-все понял. Продолжим? 
— Никаких продолжений. Никаких случаев из жизни. Начнем сначала.
— Весь к вашим услугам. Мне надеть пиджак? 
— Наденьте. И не смотрите мне в лицо. Смотрите на чернильный прибор.
— Слушаюсь. То есть — Слушаю вас внимательно. С чем пожаловали? 
— Я ищу одного человека. Мне сказали, что в вашем ведомстве находится архив, в котором хранятся документы прошедшей эпохи, в частности, первоначальный план этого здания. Я прошу вас дать мне возможность ознакомиться с означенным планом, и, если это не противоречит правилам, допустить меня к картотеке личных дел нынешних обитателей дома. Особенно настаиваю я на выполнении своей первой просьбы.
— Понятно. Ноги не затекли? Встаньте на колени. Так легче просить. Давно вы занимаетесь розысками? 
— Несколько месяцев.
— Извините мне мое любопытство (поверьте, оно далеко не праздное) — вам кто-нибудь помогает? Советом, скажем, или материально? 
— Я одна. Вы — первый, к кому я обратилась за помощью.
— Весьма польщен. А (простите нескромный вопрос) человек, которого вы ищете, знает, что его ищут? Он — что, скрывается? 
— Не думаю. Он, наверное, забыл обо мне. Он... рассказать? 
— Очень обяжете.
— Он сначала заблудился, а потом — здесь ведь так уныло, ничто обо мне не напоминает, даже дождь не слышен за двойными рамами — он позабыл меня.
— Вы обижены? 
— Нисколько! Я, отчасти, сама виновата. Не сказала ему номер телефона. Если бы мы хоть иногда перезванивались, он не смог бы меня забыть. Можно бы было назначать свидания в коридорах — знаете, тут есть и укромные уголки, довольно уютные, я все облазила. Трудно, конечно, объяснить дорогу, особенно когда не знаешь, где находится собеседник, но вероятность встречи повышается все же. Не намного, но повышается.
— А если я вам скажу, что вас тоже ищут? 
— Я не поверю. Я — не маленькая девочка.
— Сколько вам? 
— Не помню, но живу я давно, очень давно. До комнаты я жила несколько лет в... Неважно. Еще раньше — двенадцать лет училась... Я — переводчик по профессии.
— Устаревшая профессия.
— Да, когда сгладились языковые различия.
— Вы были француженкой? 
— Похожа? 
— Нет, пожалуй.
— Французский знала немного, француженкой не была... Мы отвлеклись. Приятно беседовать с вами, я так отвыкла разговаривать! Грублю. Это от одиночества.
— Заранее вас извиняю. О чем же еще вы желаете вспомнить? 
— Уходя, он пообещал вернуться вскоре.
— В комнату.
— В нашу комнату. Но дверь случайно захлопнулась, от сквозняка, и... Сами понимаете.
— Где тут не понять! И вы подождали с недельку...
— Месяц. Я ждала месяц. Я вышла из комнаты осенью, когда улетели ласточки.
— А что у нас сейчас на дворе? 
— Сейчас весна. Март. Сегодня первый дождь. Когда он вышел из комнаты, начинался дождь. Я подумала, идя к вам: что, если он — ...
— Дождь? Ох, не фантазируйте, голубушка, заболеете галлюцинацией. Не так и безнадежно ваше положение, посудите сами: он был, это — раз. Обещал вернуться, два. Вы его не забыли за столько месяцев, три. Из здания он никуда выйти не может, четыре. Наконец, пять: вечная жизнь! Вас не утешает великое сознание вечности нашей жизни? То, о чем грезило человечество, свершилось! Время остановилось!  Мелкие атавизмы, наподобие ваших весен, осеней, дождей, скоро отомрут. В вашем распоряжении годы, века, тысячелетия. Дух захватывает думать об этом. Ищите!  Человека — так человека… Вы не слушаете меня? 
— Мне трудно понимать вас. Вечность не существует для меня с тех пор, как он вышел из комнаты.
— Бедная, бедная. Как мне вас жаль! И я непременно помогу, непременно. Опишите-ка мне его внешние приметы — рост, возраст, цвет глаз...
— Я помню только изнутри. После тяжелой болезни я полностью потеряла зрительную память. Забываю лицо человека, как только повернусь к нему спиной. Вы не обижайтесь, если я с вами не поздороваюсь при встрече в коридоре. Это болезнь.
— Радость моя, но как же вы рассчитываете найти своего... как зовут? 
— Сегодня? 
— Что — сегодня? 
— Сегодня я зову его Джеком.
— Ага. Понял. Как вы собираетесь узнать своего Джека при встрече? Да в конце концов, вы могли его видеть множество раз, но при этом не узнавать, а? Вам такое не приходило в голову? 
— Приходило. Не задавайте больше таких вопросов, мне нельзя плакать. Е г о я узнаю непременно. Ведь узнаю же я его во сне? 
— Неотразимый аргумент. Однако вернемся к главному предмету. Кто вам подсказал мысль воспользоваться старым планом здания? 
— Господин с... одного этажа. Он то ли священник, то ли врач, а скорее коллекционер старинных фотографий. Мы с ним познакомились в прачечной. Он дал мне телефон господина Д. А господин Д. звонил вам, а вас так просто найти! Самая легкая комната: ни переходов, ни анфилад круговых, из которых  трудно выбираться. Вы дадите мне план? 
— Картотека, естественно, засекречена. Да и — на что вам она, при вашей амнезии? 
— Я не настаиваю. Хотя фотографии, если они удачны...
— На личных-то делах? 
— Я не настаиваю. План, пожалуйста! 
— План, к сожалению, утерян.
— Ах! 
— Не волнуйтесь. Я располагаю копией. Личный, так сказать, экземпляр. С моими пометками — в карандаше. Я в молодости и сам любил побродить по времени — вжик-вжик, как на коньках по замерзшей реке, приятное ощущение... Держите. Да не смотрите вы так жадно, успеете! Я вам даю его в вечное пользование.
— Благодарю, благодарю тысячу раз! Я верну, мы вернем, как только...
— В вечное пользование. Очень рад был познакомиться. Желаю удачи. Не провожаю, сами видите — вода.
— Мне так хочется что-нибудь сделать для вас, господин Директор! Давайте я принесу тряпку, высушу пол, приберусь везде, позвольте мне это! Я могу устроиться уборщицей к вам. В секретарши — помните, вы пошутили, когда я вошла? — не гожусь, стара, а уборщица я хорошая, старательная...
— Никогда. Не позволю. До свиданья. Штат уборщиц полностью укомплектован. И не просите. Уходите скорее, я могу передумать...

 — Стойте! 
— Что? 
— Вы так оглянулись, как будто...
— Как будто — что? 
— Ничего, прощайте. Мой привет господину Д. Захлопните дверь...
 
Ушла. Как она доберется до своей комнаты? Или она уже не живет там? "Вышла из комнаты осенью". А вернуться смогла ли? Где она, та комната, кто его знает?  Ушла. Бедная дурочка. Всему верит. Не знает совершенно здешних порядков. Такой ничем не поможешь. Как пригодилась мне старая схема расположения пожарной сигнализации. Чем черт не шутит — авось, в руках этой дурочки истершаяся калька превратится в волшебный ковер-самолет, и он умчит ее в дальние края, в золотые страны... Как, однако, она оглянулась — резко, хлестнув по глазам, мне показалось на секунду, что... О, туфельки! Забыла туфельки. Босиком побежала по каменным полам... Направо по коридору, по лестнице вниз, опять направо... дальше не помню. Не догнать. Не жаль мне ее. Всему свой конец. "У вас легкая комната". Ха! Ну, попробуй, найди мою легкую комнату. Вернись за туфельками, вернись! Черт. Разволновался. Даже жить захотелось. А жить нельзя. Нельзя жить, милостивые государи. Надо работать. Эдак и утонуть недолго крысой подвальной. Куда подевалось ведро? За шкафом нету... Забыл ее попросить, если набредет в своих блужданиях на младенчика в шкафу, так чтоб приоткрыла створку, темно там, я помню... А, вот ведро! Еще бы тряпку найти...

— Я могу приступать, господин Директор? 
— ...

 Т р е т ь я  к о м н а т а
 
Когда же она наконец придет! Я больше не могу ждать. У меня все болит. Болит и чешется. И не понять, что чешется — рука? Нет, не рука. Живот? Не живот. Нос. Кажется, нос. Вот, вот и вот. Вот тебе нос, получай! Болит. Все время болит. Пора бы привыкнуть. Болит сильнее накануне ее визита. Так сильно, совсем как сейчас. Это значит, она вспомнила обо мне. О, какая боль под лопаткой! Она поднялась на мой этаж. Э, свело ногу, закричу, ей-богу, закричу. Она идет по коридору. Лоб готов треснуть от боли, о адовы силы! Взялась за ручку двери. Я умею улыбаться, я умею широко, приветливо улыбаться. Вот ее нога, босая. Смешная розовая коленка... Плечо, локоть, закатанный рукав... Лицо. Вот ее лицо. Покой. Родной мой, ни с чем не сравнимый, золотой покой. Я не умру. Я никогда не умру.

— Здравствуйте! 
— Привет, малыш! Как дела? Заждался? 
— Сегодня мне лучше. Я вас всегда жду. Вы такая хорошая.
— Ну-ну, не подлизывайся. Доктор был? 
— Недавно ушел.
— Что сказал? 
— Сказал, что надо лежать.
— Правильно, и я то же всегда говорю: надо лежать. Раз представилась такая возможность, а? Как ты считаешь? Не каждому удается так серьезно, так основательно заболеть. Все вокруг суетятся, бегают туда-сюда, сталкиваются боками в темных переходах. Раздражены... А ты лежишь, как наследный принц, на высокой постели... Дай-ка я поправлю подушку... Возлежишь, спокойный и величавый, и все к тебе ходят, как на высочайшую аудиенцию, смотрят снизу вверх, ловят каждое слово... Что, болит? Сильно? 
— Не болит. Немножко чешется, и все.
— Почесать? 
— Не надо, я сам, потом. Вы садитесь. Я ногу подвинул.
— Руки-ноги двигаются, губы улыбаются, все в порядке. Жить будешь.
— Можно подержать вашу руку? 
— Миленький мой, ну конечно, — на! 
— Теплая какая... Странно, вы босая сегодня, а рука теплая.
— Ах, да! Я босая. Страшно неудобно, только что палец рассадила о ступеньку... Туфли потеряла, понимаешь, последние туфли.
— Возьмите мои кроссовки, прошу вас. Мне ходить еще не скоро придется.
— Во-первых, не выдумывай, ты скоро поднимешься. Во-вторых, они мне малы. Вон какая у тебя маленькая ручка, бедный мой больной принц, — меньше моей.
— А вы прорежьте дырку в носке. Мне будет очень приятно лежать тут одному и думать, как вы ходите по коридорам в моих кроссовках. Возьмите! 
— Не серди меня, не то встану и уйду. И приду только через неделю. Знаешь, как много у меня дел? 
— Не хотите — не надо. Как ваши дела? Только по правде. Мне наскучили сказки. Куда вы ходите все время? Когда не со мной? У вас еще есть какой-нибудь друг, кроме меня? Кто он? Вы ему тоже позволяете целовать свою руку, это колечко маленькое — он подарил, да? А тот, кого вы искали, вы его не ищете больше? 
— С ума сойти, сколько вопросов! Отпусти-ка руку, я пот тебе вытру — ишь, как вспотел... Не болит?.. На поправку ты пошел, уж я чувствую. Друга — нет. Ты мне единственный друг. Скорей поправляйся, будем вместе голубей гонять на чердаке. Знаешь, какой тут чердак — о-о-о, во всю крышу! Голуби ревут, как слоны, слышно даже на средних этажах, если приложить ухо к вентиляционной отдушине.
— Как тигры. Слоны не ревут.
— Вот еще! А ты откуда знаешь? 
— Я все знаю.
— И про меня — все? 
— Иногда мне кажется, что я про вас больше знаю, чем про себя.
— Что ж тогда спрашиваешь, глупыш? "Кто подарил колечко"...
— Я вспомнил.
— Кто? 
— Я.
— Ах, хитрец, пройдоха! Умеешь рассмешить, нечего сказать. Ты подарил? Когда? 
— Давно. Еще до всего.
— До чего — до всего, до болезни? Чушь какая! Мы познакомились, когда ты уже слег. Я хорошо помню: бежала по коридору, услышала стон, дверь приоткрыта... Вошла: больной мальчик ничком на огромной перине, лицом в подушку... Ты был так плох, совсем умирал... И не знал, что смерти нет, всерьез умирал... Давно это было.
— Это было... позавчера.
— Нет, ты просто бредишь, милый, — это было много месяцев назад, как раз я покинула свою комнату и искала новую... а тут ты... Я спала на полу возле твоей постели несколько ночей, пока тебе не стало легче, потом нашла телефон, вызвала врача... Врач был сегодня? Никак не могу с ним встретиться. Попроси его задержаться в следующий раз до моего прихода, хорошо? 
— Хорошо. Зачем вы встали от меня? Вы уже уходите? Так быстро? Не уходите! 
— Мне нужно идти, мальчик, мне самой что-то нехорошо. Я приду завтра. Принесу тебе книжку. Ты прочитал "Три мушкетера"? Давай, надо вернуть хозяину. Завтра я принесу тебе "Двадцать лет спустя".
— Я не хочу читать.
— Как не хочешь читать? Нельзя, золотце. Лежать, читать, думать — полный покой. И поправишься. Вырастешь большой-большой, умный-умный... Встретишь красивую, умную девушку... Кстати, тут у тебя женщины бывают, кроме меня? Врач — женщина или мужчина? А сестра, а санитарка? Странно, но в коридоре я ни разу не сталкивалась ни с одной особой женского пола. Удивительный мир. Непонятный. Ну, мне они и не требуются, эти особы одного со мной пола. Сплетни пойдут, моды какие-нибудь. Введут, например, в моду длинные косы, а где мне взять длинные косы? Или вот туфли... Так что, видишь ты женщин? 
— Вы — единственная.
— В буквальном смысле? 
— Во всяком смысле.
— Так. Приехали. Бедный мальчик, чудный мальчик. Умный мальчик. Мне пора. Мы сегодня с тобой странно-взрослые, что ж такое? Кругом столько загадок, а разгадывать их почему-то не хочется. И мне — пора. Сейчас я поцелую тебя в лоб, как всегда, и уйду, ага? 
— Побудьте со мной подольше, пожалуйста! Лучше не приходите завтра, а сегодня посидите подольше. Мне скучно. Мне плохо. В тот раз вы обещали сыграть со мной в шахматы.
— Неужели обещала? Ох, врешь, хитрец! Пользуешься моей забывчивостью. Ведь я терпеть не могу играть в шахматы.
— Не в шахматы, а в карты! Вы обещали научить меня показывать фокусы.
— Опять не то. Я не знаю ни одного карточного фокуса, милый. Какой же ты все-таки ребенок. И лжешь, как ребенок, зажмурив глаза... И что нам с тобой делать?  Шахматы. Карты. Прятки. Пятнашки. Что делать-то, а — Малыш? Не скидывай одеяло. В комнате холодно. Закройся по шейку. Вот так. Бедненький мой, глупый...
— Расскажите мне...
— Что? 
— Расскажите, как я был маленьким. "Давно-давно, еще до всего"...
— Давно-давно, еще до всего... Ты был маленьким мальчиком. Скромным и послушным мальчиком. Ты учился в школе на одни пятерки.
— На тройки. В жизни я не получал пятерок! 
— Не мешай. Ты учился на круглые четверки. Был правдивым и вежливым сыном. Помогал маме воспитывать братишек и сестренок. Их было много — больше десятка. У тебя не оставалось времени на игры со сверстниками, поэтому ты рос довольно молчаливым и застенчивым.
— Но иногда я пускал кораблики в канаве? 
— Весной ты пускал кораблики в ручьях, стекавших с пригорка, на котором стоял ваш старенький домик. Ты умел быстро бегать и, догоняя кораблик, опережал стремительные потоки желтой воды, шумевшей по камням. Младшие дети бежали за тобой и плакали, боясь, что ты упустишь кораблик. Но ты всегда успевал.
— Один раз я не успел. Корабль уплыл от меня и его затянуло водоворотом в канализационный люк.
— Ты всегда успевал. А в тот раз ты нарочно отпустил свою яхточку. И она уплыла в море. В вашем маленьком городке не было люков.
— Моя мама...
— Твоя мама была очень красивая. Она любила тебя больше всех на свете. Ты казался ей солнышком, никогда не закатывающимся солнышком. Вечным двигателем радости. Маленьким богом. По вечерам она отмывала твои расцарапанные ноги мягкой губкой и целовала каждую ссадинку. Она подкладывала тебе в тарелку лучшие куски за обедом. Когда тебе исполнилось двенадцать лет... Нет, прости. Не могу больше. То, что я делаю сейчас... Так нельзя. Я чувствую себя преступницей. Я должна идти, дорогой. Не скучай. Где твой лоб? Температура нормальная... Воспоминания вредят нам. Очень вредят. Ты заруби это на носу. Прощай.
— Еще пять минут! Вы не рассказали мне, как ваши дела! Я люблю ваши сказки! Я боюсь один! В комнате тихо, как в могиле. Кто живет у меня за стеной? Не отвечают на мои стуки. И та стена — молчит. Не уходите, побудьте со мной, пока я не усну.
— Ладно уж. Совсем раскис. А был такой мужественный мальчик. Сказал, что разлюбил сказки... Кругом одни загадки, и почему-то мне не хочется их разгадывать. Стены молчат, говоришь? С этой стороны у тебя комната, дверь всегда заперта. Наверное, нежилая. И — дорогая. Нежилые дешевые комнаты не запираются. Такое правило. Единственное правило, которое не меняется, в отличие от остальных... А та стена... Постой-ка... Твоя комната — последняя по коридору, за ней — тупик. Куда выходит твое окно? Во двор-колодец, ох, как высоко! Дна не видать. Не подходи к окну, когда начнешь вставать... Справа — глухая кирпичная стена, продолжение твоей стены. Но это не может быть западный фасад здания. Коридор этажа, что под тобой, хорошо мне знаком, он тянется еще на сотню-другую комнат к западу. За твоей глухой стеной, несомненно, прячется огромное пространство. Вот бы узнать, что — а? Вот было бы интересно посмотреть, правда? Интересно, малыш?  А я тебе сейчас что-то покажу... Мне удалось достать замечательную вещь. Потрясающую штуку! Вот смотри — это копия плана нашего дома, каким он был давным-давно, почти сто лет назад, в те времена, когда нас с тобой еще и не было на свете. Не думай, что наш дом всегда был таким мрачным и темным, таким непроходимым и пустым. Многочисленные перестройки испортили его. Столько хозяев сменилось за сто лет! Каждый строил себе новые стены, прибавлял этажи, рыл потайные ходы, множил комнаты, запутывал лестницы, рушил галереи. Сам знаешь. Но когда-то... когда-то... Вот посмотри — весь третий этаж занимала огромная зала о ста высоких окнах, глядящих на север. По вечерам в ней устраивались балы, иногда — маскарадные. Однажды на бал приехала прекрасная девушка в розовом платье, в бархатной маске с блестками. Она танцевала лучше всех, и юный принц по имени... Малыш, как тебя зовут? Я позабыла вдруг... Спит. Уснул, вцепившись мне в руку, как злой котенок. Бедный мальчик! Длинные ресницы, прозрачные щеки, светлая щетинка — ай! — колет! Не такой уж и мальчик. Растет мой мальчик. Бедный больной мальчик. Маленькая загадка. Пора идти. Проверить судно... Что это? Мои туфли... Вот-те раз! Я их тут и оставила вчера, а сама позабыла, а он и не видит, потому что не встает с постели. А разулась я для чего? Должно быть, он уснул, а я прибирала комнату, и, чтоб не разбудить... Все очень просто, прощай, милый принц, спи сладко... Тс-с-с...
 
Убежала. Звук шагов будет слышен целую минуту, пока она не свернет на лестницу. Лифт не загудит. Она боится лифтов. Боль утихла надолго. Она забыла обо мне, как только закрыла за собой дверь. Вставай, лежебока, изнеженное высочество!  Умойся, побрейся, оденься. Прогуляйся по комнате. Потрогай стену. Где-то тут спрятана пружина... А, лень искать. За стеной не цветут розы. Кажется, там  — большая зеркальная гардеробная, заваленная изъеденными молью костюмами. Тысяча зеркал, и в каждом — я. Я — с тонкой шеей в гусиной коже. Я — с зажмуренными глазами. Я — лысеющий со лба. Я — умирающее ничтожество на тонких лапках. Куда я засунул бутылку? Она была полна до половины... Сейчас, потерпи, сукин сын, сейчас ты все получишь... По счету, как заслужил. О, mamma mia! Какая тоска... Дохлый паук на дне. Бр-р-р-р. Это — я.

 Ч е т в е р т а я  к о м н а т а
 
Это я понимаю — вечность. Подлинная, вязкая и горькая, не дешевка какая-то. Подлинная, она — только на дне бутылки, не сомневайтесь, не хмурьтесь, милые мои. Милая моя... Является, когда я напьюсь. Нравлюсь я ей больше, что ли, когда пьян?  Черт! Бурчит в животе... Как там? "Слегка пьян и выбрит до синевы". Нет — "Слегка выбрит и пьян до"... Ха-ха-хмм. Му-му-му, с тобой мы так похо-о-жи. Му-му, нам вместе так легко-о-о... Забыл. О чем я только что думал?. . Паук... женщина... Вечность, да — вечность. Пузырьки газа в крови. Смотреть можно только вниз и чуть вбок, в темный угол... И там столько всего, что кружится голова. Интересно. Интересно, на что я ей сдался? Не просто же за  э т и м она сюда ходит? Да и — куда я гожусь теперь? Гожусь, черт побери! Я силен как бык! Я владею всем, чем владеть стоит! Собой! Комнатой. Спальней! Тобой! Собой! Вечностью!... Ключ в замке шелохнулся ласково. Ей, как всегда, не справиться с замком. Сейчас, моя радость, я здесь... умыть лицо... Я здесь! 

— Пьян. Опять пьян.
— Слегка, радость моя, слегка. Ты знаешь, я не выношу одиночества. Выпьешь? 
— Налей чуть-чуть. Трезвый пьяному не товарищ. А сам — что же? 
— Я свою норму знаю.
— Какая же твоя норма, поведай.
— Секрет.
— Твое здоровье. Вкусно! Откуда ты берешь cтоль изысканные вина? 
— Из погребка моего фамильного, из погребка. Из древнего заплесневелого бочонка. Дорожку знаю я один... Еще подлить? 
— Пожалуй. Очень вкусно. Выпьем вместе, за мою удачу.
— Веришь в удачу? 
— С некоторых пор.
— Поймаешь ее за хвост, и я лишусь твоего приятного общества — да, детка? 
— Приятного? Я думала, ты меня ненавидишь.
— Ненавидеть... Фи, как грубо! Ненавидеть мягонького, пушистенького, гибкого котеночка... мою кошечку, мою...
— Оставь! Потом, попозже... Завтра. Я по делу пришла.
— Ты не останешься на ночь? 
— Я никогда не остаюсь на ночь.
— Гм... Никогда. Но предложить я обязан, как джентльмен. Где ты живешь сейчас? 
— Везде понемножку. Вчера ночевала в библиотеке.
— Да ну? И — как? Я имею в виду библиотекаря.
— Великолепно.
— Разговоры о литературе...
— О литературе.
— Очки упали на пол и разбились в самый интересный момент...
— Точно. Ты ясновидец. Алкоголизм пробуждает в тебе все высшие человеческие способности.
— Горжусь, краснею... немею. Зачем пожаловала? 
— Ты... Сильный? 
— Как бык! 
— Ты можешь проломить стену? 
— Для вас — все, что угодно! А зачем? И куда? Бежать собралась? С кем? 
— Не твое дело.
— Не мое. Шучу. Я знаю, как ты уверена в том, что бежать отсюда невозможно. Сектантка, фанатичка. "Мы наказаны"... "Мир возмездия"... Философия трупиков.
— Я не навязываю своих знаний. Беги, если можешь. Если хочешь.
— Не хочу. Один — не хочу. Одному — лень. Только с тобой.
— Похоже на признание. Поможешь мне? 
— Проломить стену? 
— Одну стену.
— А за ней — светлый коридор, в конце коридора — некрашенная дверь. Откроешь дверь и окажешься...
— Тебя не касается.
— Мне все ясно без объяснений — ищем комнату. Обитель утерянного счастья. Заветный уголок, оставленный по недомыслию во  время оно. Не скучно? 
— Нисколько. Думай что хочешь.
— Дурочка. Прошлого — нет.
— В меньшей степени, чем нет будущего. А той комнаты — откуда ты знаешь про мою первую комнату? — той комнаты мне не жаль. Признаюсь, положа руку на сердце — мной движет одно лишь любопытство. Азарт исследователя.
— Забавно. Все лучше, чем ничего.
— Сломаем стену? И я тебе кое-что покажу. Тебе будет интересно. Все лучше, чем ничего. Ты совсем пропадаешь в безделье. Ничем не занят. Не читаешь. Не думаешь. Надоел себе самому.
— И тебе.
— Мои сожаления! 
— Здесь можно делать только две вещи.
— Какие? 
— Искать и ждать.
— Ты — ждешь.
— Так точно. Сядь поближе. Я что-то скажу тебе на ушко.
— Мы одни тут! 
— Сосед. Любит подслушивать.
— Кто такой? 
— Мой лучший друг.
— Отменная рекомендация. Ты задурил мне голову байками. Я боюсь забыть, что мне от тебя надо. Зачем я пришла? Зачем слушаю твой пьяный бред?  Кто ты такой? Не дыши в ухо. От тебя несет перегаром.
— Я спаситель.
— Чушь какая! Безвкусная, дармовая чушь. Побег от самого себя посредством белой горячки? Слушай, скажи честно — что ты во мне нашел? Или это очередная комедия с авантюрным уклоном? Ты заговорил о побеге... Мне послышалось?  Я не узнаю тебя. Лицо твое дрожит, как... Нет, показалось. Так что — побег? Подлей мне вина.
— Если ты согласишься, мы могли бы вырваться отсюда, вдвоем. Я множество раз представлял себе наш побег. Послушай, это очень просто! Забираемся на подоконник. Окно мое выходит на реку. Я беру тебя на руки, ты крепко обхватываешь мою шею — так, что я начинаю задыхаться. И, когда мне уж совсем нечем становится дышать, я прыгаю вниз.
— И мы — живы.
— Живы.
— Замечательная идея. Не забудь выпить для храбрости. А почему, собственно, только со мной? Найди себе другую женщину, дурочку доверчивую. И прыгайте, сколько душе угодно — туда-сюда, туда-сюда.
— Других женщин нет.
— Ужас. Не ты первый мне об этом говоришь. Я боюсь поверить. Такой ответственности мне просто не вынести. И без того я слишком много взяла на себя. А мне-то, мне-то — мне одной нужно так мало! Ты не знаешь, но я...
— Да все я знаю. Не продолжай, скучно. Камин, свеча, прожженное одеяло, подушка, залитая кофе, поздний завтрак... Сквозняк на лестнице. Тупик.
— И ты... Все знаешь. Или я — постой, погоди, посмотри мне в глаза! — скажи, я — все мое, все, что говорит во мне, что движет моими губами, это что же — общее место? Отхожее место... Господи, да кто вы? Я вас не знаю. Я вижу вас первый раз в жизни. Вы пьяны... Я — пьяна... Пьяные слезы — вот вы какие, пьяные слезы. Мне пора. Скоро перекроют лестницы и переходы. Я не могу тут оставаться. Какой у тебя этаж, эй, приятель? 
— На платок. Тихо. Все забыто. Начинаем сначала. Объясняй мне про стену. У меня — третий этаж.
— Ты можешь проломить стену? Сыро как у тебя, я заработаю насморк...
— Где, какой толщины, из какого материала? 
— Близко отсюда, на нижнем этаже! Кирпичная, кажется. Свежая штукатурка, еще пахнет. Пустой коридор, никого поблизости нет, мы никому не помешаем. Я уже нашла молот — огромный. Сама я даже приподнять его не могу, очень тяжелый. Молот лежит на чердаке. Завтра с утра я тебя разбужу, и пойдем.
— Прямо завтра с утра? 
— Пожалуйста! 
— Сначала на чердак, за молотом, потом с молотом — на первый этаж и целый день лупасить по стене, вдыхая кирпичную пыль? 
— Я знаю, она рухнет от первого же удара! 
— И погребет меня под обломками. Я лишусь ног. Вот когда ты меня пожалеешь.
— Я... всех не могу жалеть, дружок. Помоги мне. Ты — единственный, кого мне не жаль. Ты сильный. Ты пьян, ты все знаешь о себе. Мне не за что жалеть тебя. Не лишай меня своей силы! Не меняйся! Не слабей! Не трезвей. Не люби меня.
— Я не люблю.
— Я совсем не нравлюсь тебе? 
— Совсем не нравишься.
— Ты всяких повидал? 
— Повидал всяких.
— Я плохо одета.
— Одета как прислуга.
— Кожа у меня бледная.
— Лягушечья кожа.
— Кости как у кистеперой рыбы.
— Особенно вот эта, грудная...
— И локти
— ...
— Колени
— ...
— Только живот мягкий, как у паучка...
— ...
— ...
— ...
— Сделай мне больно.
— Нет.
— Причини мне боль, прошу. Я заслужила.
— Нет.
— Но как еще могу я поверить, что я — живая? Прибей меня! 
— Ты живая. Ты — теплая.
— Брось, ничего не выйдет.
— Молчи. Молчи! Молчи! Не говори ничего! Дай мне время! Дай мне, дай! 
— ...

— Что ты сказала? 
— Ты сломаешь стену? 
— А-а-ах, что ж я так раззевался? Выпил лишку, видать. Завтра не приходи, у меня гости. Родственники. Спокойной ночи, детка.
— Родственники? Что ты врешь, какие родственники? Откуда здесь могут взяться родственники? Ты все врешь! Ты сломаешь стену, ты сломаешь, сло-ма-а-ешь... Уснул. Проклятый бездельник! Но — очень красив, красивее я и не встречала. Куда подевались туфли... Не допить ли бутылку? Почему я не умею ненавидеть?  Где учат ненавидеть? Сладкое, всесильное чувство — ненависть. Утром я была счастлива, как в день выздоровления. Днем мне немножко взгрустнулось. Сейчас я, похоже, испытываю легкий приступ ярости. Унижена? Увы. Страшнее всего — ночи. Все кошки серы. Голуби молчат. Людей не видно, только их тени. Какие похожие тени! Не отличить одной от другой... Как если бы кто-то огромный, стоя посередине залы, освещенной множеством свечей, медленно двигался, оживляя пустые стены прозрачными фигурами. Он не проснется. Мне знаком этот вид сна. Мертвый, беззвучный, на спине, задрав подбородок... Прощай, тело. Будь у меня два тела, я одно подарила бы тебе. С уважением от благодарной почитательницы. Смешно! Но это тельце ветхое еще пригодится мне, не так ли?  Оно еще очень даже ничего, а? Не обессудь. Бутылку я возьму с собой. За бутылку мне любой сломает любую стену. И — без всяких последствий. Жаль. Я так хотела...
 
Так чего ты хотела? Сама не знаешь, чего хочешь. Ты хотела, как всегда, укрепить наши отношения. Можно ли укрепить то, чего нет? Нельзя — даже с помощью пудового молота. Могу представить, как смешно бы я выглядел, бегая с этакой махиной по этажам, руша стены одну за другой, обсыпанный пылью, потный, с перьями от подушки в шевелюре, потому что ночью мы, разумеется... Ночью — хорошо. Зачем я солгал, что не выношу одиночества? Я был счастлив собой, пока ты не вошла, подобрав ключи с пола в коридоре. И губа твоя была закушена. И улыбка не выходила у тебя. И ты трусила. И я запер дверь изнутри. И снял с тебя плащ. Ты дрожала от страха. А я рычал, как лев, последний хищник королевского рода. Я сожрал тебя с потрохами, в один присест. И теперь не могу один. Вернись! Пойми! Это — я, я, я! Во мне — ты, ты, ты!  Нам не жить вместе, но — вернись! 
Нужен ли мне молот, дорогая? Я готов пробить твою стену головой. Еще не поздно. Нам есть чем заняться. Нам есть чем...

 П я т а я  к о м н а т а

— Не заперто! Входи, кого Бог послал.
— Простите, дедушка. Я думала, это незанятая комната...
— И незанятая, как есть — незанятая. Заходи, поселяйся, тесно не будет. Вся комната — твоя, а я — на балкончике, где посветлее, где воздуху поболе. Ж и т ь хочешь тут? 
— Что вы, дедушка! У меня своя комната есть. Так зашла, из любопытства. Хорошо у вас, свежим пахнет чем-то, не пойму — сеном? 
— Не сеном. Коровы не держу. Огород держу — видишь, ящики? — живности не завожу, забот много... Отведай огурчика, не побрезгай, гостьюшка...
— Спасибо. Вкусно. Давно вы тут, дедушка? 
— А недавно! Соскучать не успел. Только начал поскучивать, а тут ты пришла, развеселила. И помидорчик сорви, не смотри, что белый, — сорт такой, комнатный, сам — слаще меда.
— Чудеса! 
— Чудеса, милая, чудеса! Без них не проживешь, не протянешь. Ешь, сил набирайся. Вишь, худая какая с лица, исплаканная вся.
— Не плачу я, дедушка. Забыла, какой вкус у слез бывает. Лук у вас растет?  От лука заплачу, наверное...
— Луковицу губить на такое дело? Не дам. Не плачется — и хорошо, что не плачется. Стареешь, стало быть.
— Разве хорошо — стареть? Красоту терять? 
— Умей стареть, умей и молодеть...
— Что, дедушка? 
— Уж и забыл, что. Сядь, посиди у меня. Под разговор работа спорится.
— Что ты делаешь, дедушка? Неужели — не может быть? — лукошки! Ой, сколько их!  Ты давно здесь, конечно. Давно, если столько успел... Какие чудненькие... Все разные... Ой, и с крышечкой! 
— С крышкой — то туесок. Воду удержит два дня.
— Где ж ты бересту берешь — уму непостижимо! 
— Хо-х-х... Похоже, будто из бересты, милая? Сердце мне радуешь своими словами... Не береста это, девонька, а...
— Поняла. Бумага старая, высохшая, проклеенная. А бумага — откуда? 
— А догадайся! 
— Не могу.
— Покрути в руках, попробуй на зубок...
— Кручу... пробую... Кажется — обои! 
— Точно так. Такого лыка, сама понимаешь, в лесу не сыскать. Здесь же — век живи, плети — без работы не останешься.
— Чудеса! И сам ты чудесный, дедушка, и говоришь, как из сказки читаешь, и работа твоя... Но зачем тебе столько — на базар снесешь? Нет базаров тут. Кому продавать-то собираешься чудеса свои? Верандочка твоя уж вся почти заполнена, скоро тебя и не видно будет из-за лукошек... Дай я попробую, дай, пожалуйста! Целую вечность ничего руками не делала...
— Не выйдет у тебя ничего. Сноровка нужна. На вот, возьми нож, разрежь этот кусок на полосы. Два... твоих — три... пальца толщиной, ровнехонько чтоб было. Не медли, ножом веди хлестко, как кнутом... вот так, правильно, молодец... Еще этот кусок разрежь... Кому продавать, спрашиваешь? Может, и продам кому, случай если такой подойдет. Тебе, например, продам, если сторгуемся... Этот кусок тоньше режь...
— Сторгуемся!.. Ай!
— Поранилась? Осторожней, нож остер, о камень точен...
— Пустяки. Устала рука. Отдохну.
— Нахмурилась, ишь! Обидел чем я тебя? 
— Нет, что вы... А скажите, вы помните комнаты, в которых побывали за время вашего промысла? Зачем я спрашиваю! Все они — на одно лицо, эти комнаты...
— Не на одно, у каждой свое лицо, или не знаешь? И захочешь забыть, не забудешь. Иной раз и надо забыть, да никак...
— А дорогу? 
— Какую дорогу? 
— Дорогу помните к комнатам, где промышляете? Должны помнить! Если бы не помнили, то рано или поздно возвращались бы в ободранные комнаты, где уже нечем поживиться, правда? 
— Да как тебе сказать... Мне и самому невдомек, отчего я ни разу не попадал на старое место. Вроде и не стараюсь заметить путь, вешек не ставлю... А любая комната — дверь открой — полно лыка, и все новый узор, все краше день ото дня, будто для меня кто нарочно по ночам стены оклеивает... Что, ежели так и есть, а? Вот сказка, так уж сказка! 
— Знали бы вы, как я устала от сказок! Как я их... Нет, давайте серьезно. Вот этот кусок — желтенькие обои в розовых цветочках… простите, кровью я закапала, но я куплю у вас его, держите деньги...
— Благодарствую. Что, нашелся и на мой товар покупатель? 
— Вы давно этот кусок добыли? 
— Вчера.
— А какая комната была, расскажите мне. Мне нужно знать.
— Чудная комната. Хорошая, просторная. Тепло в ней. Чисто. Жалко мне показалось вдруг портить стену, да и обои совсем свежие, как будто недавно поклеенные, такие воду не удержат... Я только маленький кусочек у пола возле печки вырезал и ушел.
— Там печка была? Вы точно помните? А может быть камин — красного цвета, высокий, до потолка? 
— Высокая печка, красная...
— А окно? Что в окно было видно, дедушка? 
— Завешено окно.
— Клетчатой занавеской? 
— Вроде того.
— Тепло там, говорите? 
— Очень тепло. Я даже прилег на кровать косточки прогреть, так кровать — будто лежанка на русской печи, только мягче. Прилег я, эдак, да и уснул. И снится мне, понимаешь, как я совсем молодым парнем иду по лесу. Силки проверяю. И будто закрутило меня в чаще, не выйти — пропадай душа! Ветки за волосы цепляются, шапку потерял, страшно — русалки хохочут... Побежал я, и вдруг...
— Не надо, дедушка... Я не хочу сказок. Мне как-то скучно стало. И рисунок... Мне просто показалось на минуту... Да ты все равно не помнишь дороги. Здесь хуже, чем в лесу. Здесь так закрутит, не то что шапку, разум потеряешь...
— Верно говоришь. А дорогу я помню. От меня по первой лестнице наверх на четыре этажа, там длинный коридор, все двери заперты, последняя дверь — щелястая, доски пошуруй, и разойдутся, пролезешь в щель, темно, иди на ощупь по левой стеночке, а как кончится стеночка, руку отпускай и прыгай. Невысоко будет — ноги целы останутся. Спрыгнув, увидишь большую залу, с балкончиком. Поднимись на балкончик по лесенке. В углу — дверка. За дверкой — кухня, из кухни лестница вела наверх, на второй этаж, где находилась спальня. Мы никогда не закрывали дверь в спальню, потому что жили в доме совсем одни. Прислуги не было у нас. Еще до свадьбы ты заявила, что не вынесешь присутствия чужих людей возле себя в наш медовый месяц, что ты будешь ревновать меня к кухарке, даже если та окажется древней старухой. Мы жили одни — без кухарки и прачки, без обедов и ужинов, без ссор и без всяких планов на будущее. Каждое утро я поджаривал гренки на легком огне, который давала сухая стружка, в изобилии валявшаяся у порога сторожки привратника. И привратника мы отпустили. Садовник остался, но он жил далеко от дома, на противоположном конце полудикого яблоневого сада, по ночам ронявшего с теплым стуком на землю недозрелые яблоки. Садовник пил горькую. Мы с тобой жили невидимками, ты редко выходила из спальни, а порог дома переступила всего один раз — в день приезда. Ах, нет, я же внес тебя на руках... Я появлялся во дворе на пять минут, набрать стружки или воды из артезианского колодца. Садовник, должно быть, вообразил, что в доме никто не живет, что он один — хозяин старого сада, которому плодоносить было уже поздно, но вырубить его и засадить участок новыми деревьями, и нанять нового садовника не решился бы никто. А тем более — ты. Тебе принадлежал наш дом, и сад, и садовник, и я, и мощеный булыжником двор, и колодец, и развалины деревянной конюшни, даже небо, круглое, как своды нашей кухни (куда ты так и не спустилась ни разу за целый месяц), было твоим ... По ночам твой садовник пел без слов заунывные песни и арии из итальянских опер, и мы иногда заключали пари, пытаясь угадать, какая опера придет ему на ум следующей ночью. Однажды утром...
Заснула, милая? Заговорил я тебя вконец... Старый болтун... Эй, дочка, проснись! Про дорогу-то — сказывать? 
— Что, дедушка? Я спала? И долго? 
— Вечер, ночь, утро, день. Сутки. А зачем пришла, не сказала. Зачем пришла-то ко мне, чего ищешь? 
— Наугад я пришла. Дверь у тебя не заперта. Я наугад вошла.
— Твой угад, мой пригляд... Жить останешься? Оставайся! Тут — секрет открою тебе — быстро стареешь. Я вошел молодым, а сижу стариком. Ты поживи недельку, мы и сравняемся... А там — умрем. Умрем — выберемся. Вон у меня что под окном — гляди, гляди! 
— Кладбище...
— То-то и оно. Понимай! 
— Тут не умирают, дедушка. Я пробовала. Разве ты не знаешь? 
— На всякий закон беззаконие имеется. Оставайся. Одному — тяжело. Съешь ягодку.
— Нет, сыта.
— Съешь, не пожалеешь.
— Не хочу. Странно мне что-то делается и страшно... Душно у тебя, дедушка... Пойду я... Ой, а где же лукошки твои? Куда ты девал такую уйму товара? 
— Сжег ночью. На что они? Кто купит? 
— А зола где? 
— Огород удобрил. Съешь ягодку, родная. Куда тебе идти на ночь глядя? Сама не знаешь, куда пойдешь. Оставайся.
— Не останусь. Плохо тут, душно. Я знаю, куда идти, знаю. Я, кажется, поняла, что мне нужно. Прощай, не поминай лихом. Если в Бога веруешь, помолись за меня.
— Как звать тебя, дочка? 
— Не помню. Ты без имени помолись. Я же одна тут — женщина. Ты был когда-нибудь женат — до всего?..
— Иди, женщина. Устанешь, так возвращайся.
— Нет. Я слишком молода. Я еще слишком молода. Спасибо! 
 
Поцелуй в щеку, холодные губы. А у нее появилась новая морщинка на лбу. Слишком молода. Ты всегда была слишком молода для меня, дитя мое. И я никогда не знал точно, сколько же тебе лет на самом деле. Нас не уравняет старость. Наши дети умерли, не родившись. Я — вдов. Я вдов трижды, четырежды — я вдов столько раз, сколько раз ты закрывала за собой дверь, выходя из комнаты, боясь разбудить меня бессонными вздохами. Но это — все, что я помню о тебе. Только память о звуке твоих шагов — сквозь сон — оставила ты, убегая из дома на заре холодного сентябрьского дня. Какая грустная сказка. Глубокая задумчивость. Утренний туман. Цепочка влажных следов на песке накануне прилива. Возвращение равно воскресению и столь же немыслимо. Господи, как нам хочется жить! Почему — Господи? 

 Ш е с т а я  к о м н а т а

— Кто здесь? Кто вошел? 
— Это я. Я не знала...
— Вы пришли смотреть картины? 
— Картины? Да... Картины.
— Подождите, я закончу работу и тогда проведу экскурсию. Впрочем, можете сами пока... у правой стены выставлено то, что продается. Цены условны, разумеется.
— ...
— Света хватает? Можно раскрыть ставни, если темно.
— Не беспокойтесь, пожалуйста! Работайте, я подожду вас.
— Как хотите. Только не смотрите мне в спину. Смотрите на картины, прошу вас! 
— Хорошо, хорошо!..
      …
— Сказать по правде, я не понимаю, как вы можете писать в такой темноте. Я не различаю цветов, а цвет ведь так важен при вашей абстрактной манере письма.
— Ошибаетесь, я не абстракционист. Что касается света, то он мне не нужен.
— Почему? 
— Я, видите ли, слеп.
— Слепы? 
— Совершенно слеп. Не способен отличить ночи от дня, разве что с помощью птиц.
— Как же... И — зачем? 
— Труд художника доставляет мне ни с чем не сравнимое удовольствие. Лучше ответить на ваш вопрос я не умею. Я закончил. Полейте мне, пожалуйста, на руки. Кувшин в углу на полке.
— Но... Вы же не видите результатов своего труда? Откуда вы знаете, хороши ваши полотна или плохи? Вы — сумасшедший? Почему вы так уверены в своем таланте? 
— Мне незачем видеть результаты. Будь я зрячим, я бы все равно не стал разглядывать и оценивать плоды, выращенные моим воображением. В их же качестве я уверен потому, что дерево, напитавшее их соком, сильно и ветвисто. Силы его хватит надолго — дольше, чем отпущено времени нам с вами... Или — вас интересует техника, в которой я работаю? 
— Нет, я не разбираюсь в этом. Я вам верю. Вы талантливы.
— Так вам понравилось что-нибудь? Что же? 
— Все-таки — очень темно. Давайте раскроем ставни.
— Какое сейчас время года? 
— Лето. Раннее лето.
— Да-да, я слышал вчера ночью, как шумела листва. Очень красиво.
— У вас чудный вид из окна.
— Сожалею, что не могу разделить вашего восхищения. И что там видно? 
— Весь мир.
— Какой же он? Опишите, это интересно, очень интересно...
— Сначала — крыши, крыши и крыши. Как ступени широкой лестницы, сбегающей с горы. Потом — полоса волнующейся растительности, изумрудное ожерелье, если прищуриться... Блестящая река, на ней — множество лодок, снующих туда-сюда. За рекой — большой город в огнях, как будто уже наступил вечер... неужели так далеко видно — фантастика! Пешеходы, озабоченные лица, машины рдеют стеклами, отражающими свет фонарей... За городом — луга, пасется скот. Еще дальше — море, нет — океан! Огромный корабль уходит к горизонту... А за горизонтом... Ну, это уж слишком! Никому еще не удавалось заглянуть за горизонт. Ущипните-ка меня! Уж не снится ли мне все это? 
— Очевидно, вид столь обширен потому, что я долгие годы не раскрывал ставни. Ничей взор, зрячий взор, не беспокоил пространство, существующее по законам, мне неизвестным, но, я уверен, вполне познаваемым. Накопилась большая энергия наблюдения... Впрочем, я не ученый... Вернемся к моим картинам. Признаюсь, я не лишен некоторого честолюбия. Как вам нравится вот этот пейзаж? 
— Мрачно, но завораживает. Вы чего-то боялись, когда создавали его? 
— У вас есть чутье. Действительно, я боялся...
— Прозреть? 
— Излечение невозможно. Я лишился зрения в детстве, после пожара. Результат нервного потрясения. В огне погибла моя мать. Вот ее портрет. Не продается.
— Похожа на вас. Если бы не длинные волосы, можно б было подумать, что вы написали автопортрет.
— Да, мне сейчас столько лет, сколько было ей в день смерти. А тогда мне только исполнилось двенадцать. Я подавал большие надежды...
— И они оправдались.
— Вы не лжете мне? Серьезно, скажите — все, что вы тут видите, — в самом деле хорошо, в самом деле живет или это... смешная пачкотня, бред сумасшедшего? 
— Однако, вы только что сами говорили, что уверены...
— Что с того! А теперь я желаю услышать от вас. От неискушенного, но чуткого зрителя. От милой женщины, вошедшей ко мне по ошибке... Вы ведь по ошибке вошли? Я не сомневался ни минуты. Никто и не знает о моем существовании. О моей мастерской. Сюда невозможно добраться обычным способом. Как вы нашли дверь? 
— Оставим предысторию. Вошла и смотрю. Нравится. Вы талантливы, безусловно. А то, что я первая...
— И последняя! 
— Ну, не надо так мрачно! То, что я первая смотрю на ваши туманные холсты, прибавляет им много прелести.
— О, спасибо, спасибо! Позвольте мне поцеловать вам руку! Возьмите в подарок любую из моих работ! Вот например — милый веселый натюрморт, ранний мой период, тогда я много искал, осваивался с техникой... Или — вот, на библейский сюжет, чрезвычайно интересно по цвету, обратите внимание на ангелов, вряд ли кто из видящих способен написать ангелов столь живыми и женственными... А это — один из труднейших моих экспериментов над линией — смотрите, полотно называется "Путь солнца", несколько напоминает японские гравюры, по тонкости исполнения превосходит все, созданное мной. А вот дети: ребенок живой, ребенок мертвый, ребенок неродившийся. Пройденный этап... Сейчас я занимаюсь интерьерами. Меня привлекают старинные интерьеры и интерьеры будущего. В будущем, когда человечество откажется от зрения...
— Куда вас несет, господин художник! Придите в себя. Вы зарвались.
— А? Что? Вам не нравится? 
— Мне все чрезвычайно понравилось. Я хочу сказать, что вы слишком разволновались, демонстрируя свои достижения. Так нельзя. Вы устанете раньше времени. И что тогда?. . Зачем вы гладите мое лицо? Хотите написать мой портрет?
— Да. Когда вы покинете меня. Я страдаю от недостатка моделей. Улыбнитесь, прошу вас, улыбнитесь в мои пальцы... Какая грустная ваша улыбка... Вам жаль меня.
— Ничуть. Мне никого не жаль. А менее всего мне жаль вас. У вас за окном — огромный мир. У иных — ничего, кроме двора-колодца или заброшенного кладбища без единой родной могилы. А иные...
— А ваше окно? Куда смотрит ваше окно? 
— У меня нет окна. Я живу в каморке под лестницей. В такой маленькой конуре, что там просто негде будет повесить и самое малое из ваших удивительных полотен. Кроме, пожалуй, вон той миниатюры... Что это — интерьер? Очень темные тона...
— Давняя работа, я забыл про нее. Я тогда экономил краски, еще не зная, что здесь ничто не имеет конца. Интересное решение... Портрет комнаты...
— Но это... Послушайте! Где вы видели комнату, изображенную здесь? Ах, пардон, вы не видите... Когда вы заходили в комнату, изображенную здесь, на вашей миниатюре? 
— Что значит — когда? Да я живу в этой комнате много лет, а других комнат знать не знаю! 
— Этого не может быть. Ничего похожего! Где — камин? Кровать? Кресло с кружевной спинкой? 
— В кресле вы сидите. Кровать — за ширмой. Камин наполовину разобран, потому что я... это неважно... Все, что осталось от камина — прячется за большой картиной — интерьер кухни начала века...
— Проклятая кухня... Вы живете здесь много лет? 
— Сколько помню.
— Ни разу не выходили, говорите? 
— Мне трудно перемещаться в незнакомых местах.
— Как вы попали сюда? 
— Вы смелая женщина. Не каждый решится задать запретный вопрос первому встречному.
— Наплевать! Откуда вы здесь? 
— В моем случае риск ваш сведен к минимуму. Совершенно ничего не помню. И совершенно не интересуюсь прошлым.
— А — интерьеры? 
— Игра воображения. Дыхание культуры. Художническая прыть...
— А портрет матери? 
— Писал с себя. Вы были на редкость проницательны. Я не помню лица своей матери.
— Вы молоды или кажетесь таким. Могли ли вы прожить, как вы говорите, годы в душном склепе с наглухо закрытыми ставнями и при этом ничуть не состариться, и сохранить здоровый, юношеский цвет лица? 
— Я молод? 
— На вид вам не дашь больше двадцати пяти лет.
— И цвет лица — свежий? 
— Смугло-розовый.
— Я красив? 
— Замечательно красивы, насколько я могу судить... До приторности красивы. До скуки — талантливы. До смешного...
— Что вам смешно? 
— Больше ничего. Я все поняла. Прошу прощения... Отложенное решение. Вот оно — мое отложенное решение. Отступать некуда. Я сделала все, что могла. Какая удача... Какая удача для меня — ваша слепота...
— В самом деле? Вы уходите? А миниатюра? Я дарю ее вам — берите! 
— Не нужно. Ворованное счастье. Не нужно. Вот что, друг. Я ухожу, но ты тут поживи еще год-другой. Таланта твоего надолго хватит. Если кто-нибудь наведается к тебе — мужчина или старик, или мальчик, женщин здесь нет ни одной... Если кто придет взглянуть на картины, ты непременно покажи ему "Портрет комнаты". И если — запоминаешь? — Если тот человек узнает комнату по портрету, то тогда... Только не говори ему, что живешь в ней годы, совсем не говори ничего. Портрет и портрет, когда писан — забыл... Понял? Так вот, отдашь ему письмо, если признает комнату. Скажешь, нашел на полу. Не забудешь? 
— Не забуду. А дальше что? 
— Ничего. Будешь уходить, сожги письмо, ключ сунь под коврик. Если никто не придет больше. Какой чудесный вид! Корабль скрылся за горизонтом, но я вижу его отражение на небе... И голуби летят сюда. Разноцветные голуби. Спрячь письмо за косяк двери. Прощай. Я наконец свободна. Мне не жаль себя. Я рада, что ты не увидишь, как...
Прощаясь, она перекрестила меня. Я не понял ее жеста. Легкое мановение правой руки в воздухе, улыбка... Кажется, она еще успела подмигнуть мне ободряюще. Потом взбрыкнула ногами, туфли со стуком упали на пол, сжались и распрямились колени, мелькнули ангельские крылышки — пять перышек, пять... Голубка влетела в комнату и спряталась в развалинах камина. Скоро появятся птенцы... Будем учить их летать... Мир — велик. Ты бежишь по его крышам, как по ступеням широкой лестницы, полы плаща развеваются, сумка на длинном ремне отлетает назад, звенят ключи, шумят могучие деревья окраинного лесопарка, автомобили тормозят на перекрестках — Прощай! Ты сделала все, что могла.
Он поднял письмо, упавшее на пол. Стал читать с середины: "Я благодарна тебе за то, что ты мало любил меня. Прости мне упреки капризной женщины!  Люби ты меня больше, как я пережила бы разлуку? Ты оставил себе всю честь разоблачения. Ты освободил меня. Я никогда не забуду и ни в чем не раскаюсь. Карточный замок прочнее каменного. Оставь его несчастным и — выбирайся".
Он заглянул в начало: "Дорогой мой! Если я выбралась первой — прости!  Я верю, что выбралась первой. Комната разрушена. Век мой кончается. Ты же — в самом начале. Ты только что родился и многого не знаешь. Я попробую объяснить"...
Он сложил письмо в виде бумажного самолетика. На правое крыло попало слово "никогда", на левое — "всегда". Подошел к окну и метнул почтарик что было сил. Ветер подхватил письмо, и оно заскользило вдоль стены кирпичного дома, скребя крылом. Наткнувшись на соседский балкон, самолетик взял курс к земле и скрылся из виду.

Я вышел из комнаты, чтобы больше не возвращаться туда.
 

                К о н е ц