Отрывок из повести
Эту рукопись я отыскал в фондах музея совершенно случайно. Пожелтевшие страницы текста, отпечатанные на машинке и пронумерованные ручкой дважды внизу, привлекли мое внимание. Автора я знал лично, он был учителем географии и создателем школьного музея. Высокий худой с большими очками и потертым портфелем он, сутулясь, быстро проходил по коридору нашей школы, напоминая цаплю. Анатолий Михайлович создал музей имени чоновца Миши Полуяна, которого казаки-белогвардейцы убили под Кущевкой за то, что изымал для Красной Армии зерно. В музее имелся зал семьи революционеров Полуянов, а вскоре появились зал Октябрьской революции и зал чекистов. Это было несколько странным, так как ходили слухи, что отец Анатолия Михайловича был атаманом одной предгорной станицы, а его старший брат жил в иммиграции.
Писал он сказки для детей, выпустил даже небольшой сборник. Две толстые скучнейшие рукописи про жизнь старшеклассников наводили меня на мысль, что ничего стоящего он написать не мог. И вдруг эта рукопись. В ней не было ни начала, ни конца, но рассказ «Сердце казачки» дало ключ к пониманию сюжета. А он таков: в 1920-х годах устанавливается соввласть в горной части Кубани, обостряются отношения, казаки сопротивляются и борются за сохранение уклада. Многие из них ушли в партизаны.
Мне пришлось отредактировать и лишь кое-где исправить знаки препинания.
Анатолий Коломиец
* * *
Кружит Кудияр по станице, как волк в поисках добычи, и не находит душа его покоя. Куда бы он ни попадал, нигде не слышал ласкового окрика хозяина: «Повернись , Гулый!», или «Ну, ты, Криворогий!» Всюду было безмолвие. Ни в одном дворе не суетились казаки с навильниками сена в руках, никто не привязывал к яслям своих любимых волов.
Странная пустота охватила улицы, как будто норд-ост выветрил их них не только жизнь, но и все, что было хорошего на сердце человека.
«Нэма, ничого нэма, - шептал Григорий, тяжело передвигая ноги. –А не хмельной ли ты? Бывает, разгуляется казак на крестинах, взбаламутят душу горилкой, и лезет ему в голову черт знает что. Хордишь по двору, а перед очами чистое поле – ни кола на нем, ни закутка, и так муторно станет, что не передать. Думаешь: «Чи цэ ты, Кудияр, чи ни?» Проспишься, выйдешь из хаты – все на месте: ясли, волы, соломы стог…»
Нет, не пьяный был Кудияр, не посоловел Григорий от водки. Разве не поблескивает, красуясь перед месяцем, цинковая крыша школы ? И не спускается ли он в яр, чтобы обойти майдан и добраться до воловника?
Вздохнул Григорий, достал кисет, свернул цыгарку, но не закурил, бросил ее в снег и ногой затоптал. Нельзя Кудияру курить, не в тот час он потянулся за табаком.
Далеко, за грушняком полоска. И вмиг потухла. У моста послышался голос Федора Солодовникова: «Закипила в мори пина, будэ, хлопци пэрэмина…»
Федор тоскливо выводил колено, а Кудияр слушал песню и сосредоточенно думал: «Пэпэмина… проклятый Солодовник! Вгоняет в сердце кол. Ему что? Голодранец! Налыгача своего в руках не держал, а зараз – голова, пред-се-да-тель колхоза. Походить бы по твоей спине герлыгой, не ту песню запел бы!»
На той стороне яра скрипнула дверь. Кудияр вздрогнул, прижался к стволу белолистки. По его расчету – за полночь перевалило, пора бы уснуть Предгорной. Нет же, не гасят каганцы казаки. «Видно, и у людей мутится голова, ежели в сон не клонит. Эх!» Вцепился Кудияр пальцами в кору белолистки и, содрав кусок, отбросил от себя. «Пэрэмина…»
Наконец станица умолкла, отяжелев от раздумий и споров. Кудияр юркнул в улочку, прошмыгнул, нагнувшись, к воловнику, притаился за стеной. Перед светом над станицей взметнулось зарево: горел колхозный воловник. Пока Прокофий Шмат и Данила Грынько добрались к месту пожара, турлучное здание рухнуло. В морозном воздухе разлился удушливый запах горелого мяса. Языки пламени, хлопая, как пастух кнутом, взлетали вверх и жарко там пылали.
Разбившись на группки, поодаль толпились предгорненцы. Позади, опираясь на плетень, страдая от своего бессилия – от невозможности выручить скот, сурово взирали на пожарище Игнат Скирда и Терентий Иванович Дарда.
-Думаешь? – спросил Скирда.
-Та, Игнат, - ответил Терентий Иванович, глядя в пространство. –Служил я с тобой в одном пластунском батальоне. Астраханские пески совместно прошли. До того, сам знаешь, в чабанах ходил с герлыгой в руках. Ночевал, где ночь застанет. Хату построил себе только в двадцатом. Ты, Игнат, помог мне лесом, Прокофий Шмат –деньгами. Бабы собрались – помазали, побелили ее. Стал я хозяином: пару волов купил, коровенку. Привести бы во двор жинку – и хозяйство мое при полной боевой. Тут новая линия – в колхоз зовут. Значит, волов обобществлять? Плуг отвези! Закрутилась голова. Что за оказия? Выходит, отдай в колхоз худобу, сеялку и веялку. А потом и хату? А самому знову в чабаны? Запекло под сердцем. Схватил я централку и в горы подался, душу отвести, от людей своих думы подальше увести. Ну и пришел к той чинаре, что на скале растет. Стою, на горы поглядываю. Смотрю – парит в небе орел. Взяло меня зло. «Э-э! – кричу ему. – Ты летаешь, а у меня черт душу выворачивает». Прицелился – трах! Повалилась добыча в пропасть. Не смейся, Игнат. Так вышло. Только не полегчало мне. Да… Откуда ни возьмись – орлица. То камнем ринется в пропасть, то ввысь взметнется. «Друга ее убил, - смекнул я. –Эх, дурень! - браню себя. – К чему загубил птицу?» Совестно мне, стыдно. Чуть было ружье о пень не разбил. Щемит сердце. Не пойму, что творится со мной. Как выпадет час свободный, бегу к скале. Сидит на вершине орлица. Нахохлилась. Вот оно что, Игнат. Старые раны долго кровоточат. Наживали люди добро, от дедов и прадедов заповедь вели: богатей! За свой кол друг друга цепами молотили, а тут на тебе – тягло отдай, плуг отвези, каток сдай!
-Так, Терентий Григорьевич, все так. А сарай со скотом догорает. Там и твои волы?
-И мои волы там, - ответил Дарда, снимая шапку и вытирая ею струившийся по лицу пот.
Рассвело. По белому склону горы промчался сноп солнечных лучей. Блеснули стекла окон, и станицу разбудил сонный, прерывистый лай собаки.
-Значит, спалили? – дотронулся к рукаву Скирды Прокофий Андреевич.
-Рука приметная, - буркнул Скирда. –От Медвежьей щели тянется.
Предложение Скирды озадачило Шмата. Он повернулся к Дарде, спрашивая взглядом – верно это или нет.
«От Медвежьей щели тянется» - мысленно повторил Терентий Иванович вскользь брошенную Скирдой фразу. – На кого же он намекает? А-а!.. «В самом деле, как он, Дарда, мог забыть о горах, о верных подручных Чернодия? Сжечь колхозный сарай, а потом пустить слух: «Смотрите, казаки, как хозяйнуют товарищи. Готовое не сберегли! Куда ж им наживать добро?»
-Дело говорит Игнат Васильевич, - ответил он Шмату. – Давно надо бы прочесать балки да перелески.
- И на мою думку, так, - согласился Скирда. – Пошли к Степану Петровичу. Грынько сам управится с актом.
Провожаемые загадочно-настороженными взглядами станичников, они поднялись по Прилиманской улице на площадь, круто свернули вправо и вошли в дом правления колхоза «Красный пахарь», ранее принадлежавший атаману Кибцю. Кизилов только сел за стол. Кулачье орудовало в станице, сожгло недавно сведенный для обоществления скот, везде вставляло палки в колеса, - но почему теплота разлилась по телу, когда он увидел входящих в кабинет Дарду, Шмата и Скирду? Пришли без приглашения, сидят, ждут его слова. Казаки бывалые, на своем веку испытавшие немало горя. Чем они встревожены? Страх? Нет, Шмата и Дарду пожаром не испугать. Скирду не сбить с дороги – шагает он по ней твердо.
Как хотелось Кизилову подойти к ним, крепко обнять и сказать: «Дорогие вы мои! Тяжело, очень тяжело нам, но разве легче было в восемнадцатом году? Разве забыл ты, Игнат Васильевич, как Терентий Дадрда тащил тебя, больного сыпняком, через астраханские пески?»
-Мы как бы ворвались невпопад, - шепнул Скирде Шмат. – А?
Игнат Васильевич встал.
-Сидите! – удержал его Кизилов. – Нужны вы мне. Подождем Люшню, сейчас подойдет.
Вскоре в комнату ввалились Тарас Лях и Матвей.
-Наконец-то, - обрадовался Степан Петрович, выходя из-за стола и обнимая друзей.
Тарас Лях чуть ли не в потолок упирался головой, а в плечах самого Данила Грынька на четверть перемахнул. Он стоял посреди комнаты, свежий, здоровый. В новенькой защитной стеганке нараспашку, надетой поверх рубашки-косоворотки (из-за нее виднелась загорелая грудь, испещренная татуировкой), Тарас широко расставил ноги, словно боясь упасть. Его каштановая шапка съехала на затылок, а лицо, честное, открытое, освещалось ясными, как море в летнее утро, глазами.
-На станции поймал, - двинул Тарас плечом, указывая на Люшню. – «Ты, - говорит, - вточку попал со своим приездом. Позарез нам нужны ляхи…» А мне что? Не на печке ж лежать.
-Тарас Федорович старую хлеб-соль забывает, - перебил его Скирда.
-Я?
-Еге! Пестовал-то тебя будто коваль Игнат Скирда. Батько живой?
-Игнат Васильевич! Дядька Игнат! Доброго здоровья! Вы…
Но, поймав обеспокоенный взгляд Кизилова и заметив волнение на его лице, Лях грузно опустился на табуретку и не досказал своей мысли. Наступило тягостное молчание. Игнат Скирда смотрел на Тараса и вспоминал его отца, с которым жил по-сосудству. «Э-э! – удивился он. – Видать, с десяток, а то и больше годков уплыло. Тарас-то не тот хлопец, что под ногами в кузне болтался. Ишь, вымахал!»
Терентий Григорьевич задумчиво смотрел на улицу, а Прокофий Андреевич беспрерывно раскручивал люльку и следил глазами за Скирдой. « С чего бы то Игнату в бока браться? – недоумевал он. – Усы жует, моргает. Тьфу, неладный! Люди думу думают, а он на сапоги Тараса глаза пялит, как на молодую бабу».
Но вот над ухом Степана Петровича склонился Матвей. Как тихо он ни говорил, Скирда понял – речь идет о Кудияре.
-Потом докончишь, Матвей Денисович, - внезапно отстранил Люшню Кизилов и обратился к Шмату:
-Прокофий Андреевич! Не знаешь ли ты Григория Кудияра?
-Не того ли, что на горе хата под камышом? Он? Знаю. Детей двое. Жена у него умерла. Да вот он идет.
-Где? – бросился к окну Степан Петрович.
-С палкой, к крыльцу подходит. Говорят, хлопца своего под лед пустил: «Чем, мол, мучаться с ним без матери, хай погибнет от руки батька». Да к чему он тебе?
-Нужен, Прокофий Андреевич.
-Зазвать?
-Сиди! – дернул Скирда за руку Шмата. – Сюда шагает.
Продолжение следует