Глеб Ходорковский. Венеамин Павлович, Веня, Венечк
Это был светлый человек. Все, кто его знал – мужчины и женщины, молодые и не очень, украинцы, поляки, русские, не говоря уже о евреях – все его любили. Мудрый, с лукавинкой, взгляд, выхватывающий суть, карандаш, шариковая ручка, палочка сангины или угля и нaброски, наброски, наброски – за беседой, на львовских улицах , в парках, и, конечно, на собраниях – организационных, профсоюзных, партийных...
Впервые я увидел его в 59 году у Гриши Островского. Не помню кто там был ещё, но беседа была интересной, и я не обратил внимания на то, что Сипер держит руки под столом и время от времени опускает глаза. Когда стали прощаться он выбросил на стол четыре или пять листов желтоватой бумаги 30 х 40 - и все зашумели. Несколько точных движений – сангина – характер и состояние. Не обошёл он и меня. Наивное любопытство – я тогда только начинал интересоваться всерьёз искусством – придавало моему лицу некоторую «поцоватость» как, смеясь, сказал позднее Венеамин Павлович, когда мы стали друзьями и он подарил эти листы мне.
Родился он в 1907 году в Белоруссии, в Гомеле, учился в художественном техникуме в Киеве, а в 1926 – 1929 во Всероссийской Академии Искусств в Ленинграде. Помогал оформлять выставку Малевича, однако авангардные веяния его не затронули. Об этой выставке он только упомянул в разговоре, дальше разговор ушёл в другое русло, а потом я так и не догадался расспросить его о годах учёбы, учителях и сверстниках, среди которых наверняка были очень интересные и известные художники.
В трдцатые годы он жил в Киеве ( вывод косвенный – знакомство и дружба с Мыколой Бажаном, известным украинским поэтом).
За несколько лет до войны он ушёл в армию, стал пограничником-кавалеристом, а во время войны стал офицером миномётчиком.В начале войны был ранен, лечился то ли в Саратове, то ли в Куйбышеве, где встретился с Бажаном. Бажан мог помочь Сиперу остаться в тылу, но он отказался и по выздоровлении попал в самое пекло – в СТАЛИНГРАД. Войну закончил в звании капитана, имел несколько орденов и медали. Я запомнил ордена Отечественной Войны обеих степеней, что во время войны было не так просто заслужить.
За творчеством следовала другая страсть – женщины. Они его любили и в шестьдесят и в семьдесят – до конца. Что было в юности и в зрелые годы я не знаю, но с 1959 года, когда я с ним познакомился..
. Чаще всего всё начиналось с рисунка, потом переходило в позирование – до перехода в соответствующие позы... Но умный, весёлый, ироничный, он и так мог обаять кого угодно. Около него всегда были молодые красивые самые разные девахи, некоторые из них иногда сочетали удовольствие с тем, что обирали его до нитки, а он будучи человеком широким и щедрым, видел это и только посмеивался.
Как-то ему вкатали выговор по партийной линии за аморальное поведение – и забыли. Через много лет, когда Сиперу было уже где-то под семьдесят, подготавливая чествование ветеранов ко дню Победы, обнаружили этот выговор, собрали собрание и торжественно выговор сняли. Лукаво вздохнув он сказал « Эх, ребята...Вот если бы вы мне его сейчас вкатали...» Смеху было!
Сколько он раз был женат – не знаю. Предполагаю как минимум трижды. Я был знаком с двумя – с Маргаритой, у которой в своё время была великолепная фигура ( сужу по сангине, которая у меня была, где главный контур, со спины, от головы к ягодице и от неё к ступне сделан одним певучим движением.) Маргарита была слабым графиком и легендарной нимфоманкой, глупой и злобной. С Сипером они жили относительно недолго и разошлись. Несколько раз, заставая её in flagranti c тем, кого он знал, Сипер говорил, улыбаясь: - Ребята, не стесняйтесь, продолжайте, я ухожу.- Впоследствии её мужья и любовники приходили и жаловались на неё – смеясь рассказывал мне Венеамин Павлович. – И я их утешал.!
Второй, последней женой, была Таня. Она была лет на тридцать младше, бедствовала. Сипер, добрый и жалостливый, забрал её к себе.Она его любила. У неё были резкие черты лица, узковатые глаза и сочные формы. Знавшие Сипера, в том числе и я, вначале не питали к ней симпатии, но потом оказалось, что Таня хоть и безалаберна, но бескорыстна. После смерти Сипера, в его квартире у неё или с ней жил другой, интересный, но, к сожалению, тоже ныне уже покойный художник, Аксинин, но это уже другая история.
Сипер не был ни великим, ни знаменитым художником. Но он был хорошим, крепким профессионалом. Будучи членом правления и членом (« дважды Членом» как он иронизировал) партии он, как и все, писал « продукцийняки» - соцреалистические полотна, изображавшие колхозные поля с комбайнами или заводы и цеха – надо было жить. А главными были пейзаж, обнаженная натура, портрет и гротеск.
Его ню, даже случайные, в наброске, были живыми. Чувствовалось, что движение палочки сангины, угля, пастели, карандаша, шариковой ручки или кисти – это не только то, что он видит, а то, что он обнимал, целовал, чем обладал.
Хороши были и небольшие по формату его пейзажи. Но я больше всего любил его маленькие этюды на дощечках или картонках, размером меньше тетрадного листка, и совсем блокнотные зарисовки Львова. Вениамин Павлович был влюблён в этот город. Никогда не расставаясь с карандашом или шариковой ручкой он рисовал почти беспрерывно – как дышал. Больше сотни таких рисунков были ( и есть) у меня, только хранятся во Львове у Андрея Отко. Несколько работ – акварель и рисунки – есть и здесь, в Германии.
К прежним своим восторженным, но, как я считаю, правдивым эпитетам добавлю что он был смел не только на фронте, но и после войны, когда всё было куда сложнее, и в принципиальных вопросах был довольно жёстким. Во время компании против «КОСМОПОЛИТОВ» он перед киевской партийной комиссией заступился за коллегу. Председатель аж взвился. Его утихомиривали – фронтовик, член партбюро, активный соцреалист – отстаивали, как могли. Но тот не унимался – Выгоним отовсюду! Молчавший Сипер встал поднял голову, посмотрел на него в упор. « Но ведь из художников ты меня выгнать не сможешь! А что ты такое, если тебя снять с твоей должности?» Наступила гробовая тишина. Как потом ни дёргался чиновник, как во Львове, так и в Киеве, Сипера отстояли – только вывели из правления.
Самыми близкими его друзьями были художники Леопольд Левицкий, Михаил Лещинер и Сеня Грузберг. Левицкого он ласково называл «Лёликом», дорожил дружбой с ним, высоко ценил его творчество. Над маленьким худым и наивным Лещинером, про которого говорили, что он « сзади пионер, а спереди пенсионер» подшучивал: - Знаешь, Глеб, вчера пришёл ко мне этот поцоватый Лещинер, и спрашивает « Веня, скажи, а зачем нужна партия??» Ну что ему на э то ответить?
Социалистическую действительность и партию он воспринимал как данность – как время и условия в которых надо было жить. Надо было воевать – он воевал не хуже других, нужно было для заработка написать «идейную» соцработу – он писал, как и большинство. Даже когда он был избран в правление союза Художников инициатива исходила от правления - ему об этом только сообщили.
Как-то его портрет поместили на районной Доске почёта. Подпись гласила: В.П СИППЕР. «Странно – заметил Венеамин Павлович – несмотря ни на что я как-будто этим не болел.»
Сеня Грузберг, невысокий и плотный весельчак, переживший во Львове немецкую оккупацию как Грузбенко и никем не выданный, собирал сиперовские хохмы и рассказывал их при случае.
Двери его квартиры, которая одновременно была и мастерской всегда были открыты, все стены исписаны изречениями и стихами. Всегда было много людей, в большинстве молодых, спорили, шутили, и только на время работы их изгоняли в другую «комнату» - за шкаф.
В последние два года он ослабел, стали донимать разные хвори. Но он держался, только медленнее брёл по городу, чаще присаживался на скамейки в скверах и парках, и попрежнему рисовал, рисовал, рисовал...
Его дом на улице Колессы поставили на капитальный ремонт буквально за полгода до его кончины, и уже смертельно больного художника переселили на четвёртый этаж дома по улице 17 вересня. В свою квартиру он так и не вернулся...
Я увидел Сипера на скамейке неподалеку от фонтана, что возле памятника Мицкевичу. Когда я подошел, поздоровался и присел рядом, Венеамин Павлович отложил в сторону блокнот с ручкой. Начало беседы я не помню, потом он спокойно, ровным голосом сказал, что чувствует себя плохо и собирается ложиться в больницу, потому что на новом месте ему непривычно и тяжело, а Таня хочет, но не может и не умеет ему помочь. Я спросил не могу ли я чем-нибудь помочь. Он только грустно улыбнулся.
В больнице он пролежал полтора месяца. Я был у него раза два. Он как бы ушел в себя, но и здесь рисовал то, что можно было увидеть в окне. За день до смерти у него побывал Эдик Резник и сделал три рисунка. Обтянутый кожей череп, запавшие виски, потусторонний взгляд. Я забрал эти рисунки.
В гроб ложили его Юра Чарышников и я. Почему-то покойники обычно очень тяжелые, а Сипер был лёгким и совершенно жёлтым – резко кронового цвета. Хоронили на Яновском кладбище, на участке сичевых стрельцов. В то,что он умер, даже над гробом не верилось – казалось, что он стоит где-то в стороне посмеивается: «Конечно, для самого щирого украинца нашли место!»
На поминках говорили о нём добрые слова и смеялись, вспоминая его хохмы и проделки.
Нашлись какие-то наследники, о которых прежде никто никогда не слышал – то ли из Белоруссии, то ли из Одессы, то ли из какого-то ещё Бердичева. Получив в наследство картины, они не знали, что с ними делать, пытались продать, какая-то тётка даже обратилась ко мне. Денег на покупку у меня не было, да и при одной мысли о Сипере – и о сделке и, конечно, неизбежном торге, трусливом и злобном от неизвестности, сколько эти картины стоят - мне стало не по себе. Картин , которые им достались, я не видел. Я посоветовал обратиться в музей и быстро ушёл.
Таня отдала в музей всё, что музейщики отобрали для выставки. Жила на пенсию по потере кормильца. Потом в квартире Вениамина Павловича жил Аксинин. Он погиб в авиакатострофе.
В связи с самостийностью Украины Сипера перезахоронили.
Таня связалась с какими-то монашками, время от времени бывает в Почаеве, или еще в каком-нибудь святом месте.
Я не помню, сколько было ему лет, знаю что больше семидесяти, когда он умер. Я уже старше его по возрасту, живу в Германии, уже полтора десятка лет.
Передо мной фотография Венеамина Павловича (Файвелевича) Сипера. Он задумался, живой и мудрый.Я его люблю и помню.