http://www.damian.ru/Zavadskaia1/zavadskaia.html
Памяти Евгении Владимировны Завадской
Антонина Александровна Кибрик
И ОСТАЛСЯ ОБРАЗ ЧЕГО-ТО НЕЗЕМНОГО…
Евгения Владимировна Завадская — это моя юность. Вернее, со встречей с нею неразрывно сопряжено время моей юности в истинном смысле: и возрастном, и сущностном.
(Готовясь к поступлению в Суриковский институт, я год работала в нем табельщиком, так начальница натурного отдела всякий раз при встрече спрашивала: «Ну, скажи еще раз: сколько тебе лет?» — «Восемнадцать» — и она покатывалась со смеху, до слез). Поступление. Первый курс. Наша группа полностью опровергала миф о невозможности самостоятельного поступления в наш институт. Больше половины поступили совершенно головокружительно, даже некоторые для себя неожиданно, экспромтом. Почти все из провинции, что было мне особенно мило. Этим летом в Москве проходил фестиваль молодежи и студентов, потому вступительные экзамены отодвинулись против обычного на месяц. Выдающаяся по начитанности, зрелости и самостоятельности суждений Зоя Камаева из Воронежа ухитрилась сперва сдать экзамены в Ленинградскую Академию, как выяснилось, удачно, её готовы были зачислить на дополнительные места, а затем — в наш Суриковский институт. Перед ней встал выбор, редкостный выбор. И вот она позже мне сказала, что выбрала Москву за то, что здесь читает лекции Завадская, её любимый автор. А мы поначалу и не знали, чему обязаны встречей с Зойкой. Начались занятия. И вот сквозь угар полу-радости, полу-страха, зажатости, после всех самоограничений при поступлении, на нас хлынули эти лекции. На всех уроках — скованность и оглядка, а тут — что-то другое. Интонация, акценты не на внешнем, и эти паузы, эта улыбка, означающая: ну мы-то с вами понимаем... От всего этого смущаешься ещё больше, хотя в душе потихонечку что-то раскрывается, легче дышать. Евгения Владимировна читала историю искусства Древнего мира. Навсегда запомнилось, как в портретах времен Эхнатона она отметила впервые появившуюся «интеллигентность». И какова же была власть, что при ней процвело столь утонченное, лирическое, высокое искусство — ведь это портреты фараонов. И хотя в ее исполнении это была поэма, но, представьте себе, в юности важно даже не «что», а «как». Самые чудеса начались ближе к концу. Реферат. Евгения Владимировна объявила, что ценит оригинальность, художественные достоинства самой работы, то есть даже форму ее написания. Боже мой! наконец-то! Это после первых взбучек за то, что отличаешься, после тройки по рисунку! Нам показали в качестве образца реферат, написанный на свитке, к тому же в стихах! Многих оторопь взяла, а я так дорвалась! Беру тему самую для меня загадочную, непостижимую (был такой принцип), надо же когда-то изучить! — Двуречье. Глиняные таблички мне не осилить (а жаль!), в стихах тоже. Тогда решаю писать на картонных «табличках», в гармошку соединяю их полосками из старых пионерских галстуков. Привожу эпос о Гильгамеше. Болею Двуречьем. Результат — меня посвящают в «друзья». Но я-то об этом не догадываюсь, радуюсь только, что показали всем мое творенье (значит я не совсем хуже всех), да еще Зойкин текст отмечен за глубокое содержание. Наши рефераты Евгения Владимировна оставляет себе. Мы узнаем о дружбе на экзаменах. Ничего общего они ни с чем не имеют: мы должны сами выбрать любимый билет, подготовить его так, чтобы лучше невозможно, то есть, по-взрослому, — сделать доклад. Остальное просто хорошо знать — могут спросить что угодно. А уж уровень нашего развития, культуры, так сказать, сразу и обнаружится. Я в восторге! Самостоятельность, свобода выбора, а не рабство случая! Но трясусь, как и все :такое впервые. Нас в аудитории двое. Евгения Владимировна медленно курит, между нами завеса дыма. И улыбается. Сейчас я буду как взрослая... И тут оказывается — дружба! Говорим на отвлеченные темы, о жизни вообще, улыбаемся! Пять. Ничего не понимаю, но это прекрасно. Даже курит она прекрасно, хотя это не всем нравится. А я начинаю что-то соображать. Кажется, зернышко искусства упало на благодарную почву...
Только два года этого наслаждения. А на третьем курсе Завадская не ведет.
1987 год. Бурлит перестройка. Как увлекательно! Публикации, книги, вал выставок берет разгон, документальное кино, кино «с полок», песни и разговоры, разговоры, разговоры... Не только юные, но даже больше старшие возбуждены — мужчины с радиоприемниками на улицах, в парках, в лесу — прижимают их к уху, напряженно вслушиваются, чему-то улыбаются — дождались, родные мои! А, между тем, химера голода — нету ничегошеньки, и не будет вовсе! Ну и что ж. Будем ходить пешком друг к другу в гости, делиться, как (поэты) после революции...
И в нашем «тихом омуте» — институте — есть новинки. Однажды осенью подымает меня эскалатор со станции Марксистской на свет Божий, и тут приближается снизу ко мне человек. Впервые заговаривает. Он из нашего института. Я улыбаюсь — почему знала давно, что будем дружить?
Недавно первый раз заседало научное студенческое общество. Из любопытства — иду. Доклады как доклады, по бумажке, более или менее интересные. Но последний — Артем Киракосов о художнике Бажбеуке Меликяне. Жил в Тбилиси. Впервые слышу. Вдруг — слайды работ. Как он рассказывает — это же абсолютно необычно! С какой любовью, огнем, как о брате, обожжен искусством... И дурацкая мысль, что рассказчик прекрасно лично знает, знал (?) художника, он из ЭТИХ, из НИХ, чего так боялась (куда мне быть Художником!), к чему так тянет неосознанно. (А рисуем Бог знает что! по заданию, композиции, кажется, никому не нужны здесь).
И вот ЭТОТ (не Бажбеук Меликян, — Артем Киракосов ) передо мной в берете на эскалаторе...
Еще одно — впервые же был объявлен конкурс (с премией!). На весь коридор разложены работы старшекурсников, возбуждение... И я туда же, в уголке. Подсматриваю, подслушиваю. Валера Близнюк — у него очень Интересные, не институтские рисунки карандашом — спящие мальчики... Шумит, веселится, хочет премию, громко об этом говорит. А тихо, друзьям: «Единственный, кто здесь что-то понимает — Киракосов». Такое запоминается. Вглядываюсь — белая бумага, белизна снегов, в дымке облачко деревеньки на горизонте посреди листа... Да! Это Россия. С этих пор слежу на просмотрах за его работами.
Еще, впервые — новость: выбирают студенческий совет. Голосуем. Кто-то предлагает Артема — улюлюкание, всеобщий подъем — помню, что зачем-то поднимаю две руки.
И вот ОН же на эскалаторе... Собственно, ничего веселого. Он говорит, что беда. Обидели и уволили Евгению Владимировну. Как гром среди ясного неба. Вот так Перестройка! Он — тоже друг: Евгения Владимировна только ему рассказала, посоветовала обсудить со мной и Зойкой.
С этого разговора начинается другая жизнь. Мы называли это словом «борьба», но вернее сказать — «движение в защиту Завадской». Может ли быть борьба без желания кого бы то ни было побороть? Без соревновательности, без амбиций? Как выяснилось — может. С первых слов мы столкнулись с единством этических принципов, короче говоря — с взаимопониманием. Теперь надо было их конкретизировать. В этом и заключалась, в основном, наша борьба и совместное движение. От полной моей неосведомленности, что за кулисами институтской жизни могут быть разногласия, мне никак не хотелось уходить: нас не занимали интриги, мы и не хотели бы ничего знать. Мы просто ошеломлены были несправедливостью, тем, что очевидно лучший — изгоняется. На других лекциях могло быть всякое, хотя я обо всех думала и думаю хорошо. Но тут вдруг все стало заметно. Пожилая и довольно-таки популярная у части студентов преподавательница по перспективе, увидев в аудитории порядочно иностранцев, сказала: «У нас тут будет не то чтобы национализм, но вроде того, вроде того...» На истории русского искусства, проведя параллель между Андреем Рублевым и Джотто, — современниками, — нам сказали, что «какое может быть сравнение!!» Почему не может, до сих пор не пойму. Пришедший на смену Евгении Владимировне преподаватель озадачил меня «дебилистическими мальчиками Мане» и тем, что роман «Доктор Живаго» — бульварная литература... А на вновь открывшемся отделении искусствоведения абитуриентов предупредили, что они не должны дружить с художниками... (рассказала моя подруга - искусствовед).
Мы виделись в институте каждый день, постоянно говорили на самые возвышенные темы (кроме Завадской и спасения чести, как ее, так и нашей, и института в целом, — об искусстве, творчестве, родине, политике, и о выдающихся личностях и событиях) на лестнице, в коридоре, по дороге к метро, вокруг нас разворачивалась какая-то студенческая жизнь.
Мы написали письмо, ходили даже в Академию художеств за поддержкой, заварили кашу с историческим комсомольским собранием, на котором проявились «за», «против» и «воздержавшиеся»... «Историческим», потому что оно, кажется, было и последним в истории института, и самым многолюдным, оживленным и осознанным — имело смысл. В числе тех, кто «против», они выставили совсем юную девушку, проходившую у нас под кличкой «гимназистка», мы были поражены, и я, помнится, сказала: «Надо же, они ее не пожалели!» На что Артем с грустью сказал: «Ну мы же тебя не жалеем...» Справедливости ради, мне никогда не пришлось выступать — он все делал сам, и великолепно. На нашей, “Завадской” стороне, к моему изумлению, вдруг выступили очень хорошие, яркие люди с разных курсов, все они были и лучшими художниками. Я говорила с теми, кого знала — вот была моя миссия, и Зойки тоже. Мой будущий муж Артем Власов, учившийся на два курса младше на скульптуре, после разговора со мной, тогда едва знакомой, подвергся агитации другой девушки с более толстой косой и подивился новизне этого явления неравнодушия, все же на собрание не пошел (он у Завадской почти не учился — в армию забрали). Но, я повторюсь, что мы ни на что «массы не подстрекали», только вежливо просили объяснить, где наш любимый педагог, и нельзя ли вернуть возможность студентам у него учиться. Не вернули. Как кто-то образно объяснил — выдавленную пасту обратно в тюбик не вберешь... Была ли нашей виной или достоинством повышенная интеллигентность ведения дела, но мы не хотели бы изменить ни одного слова, поступка. До сих пор мне кажется, что наша борьба за справедливость была проявлением настоящей любви к институту, в отличие от распространенных шуток, ерничания и пренебрежительного «красить картинки», к которым мы примыкать не хотели. А дружба стала крепкой на долгие годы. Мы стали знамениты как правдоборцы, звали друг друга шутя «боевые друзья»... В зимние каникулы впервые в поездку в Тбилиси поехал не комсомольский актив — формировала группу близкая по духу девочка и вписала нас с Артемом Киракосовым «для поправки здоровья утомленным в борьбе». Его, как зачинщика и «неблагонадежного» — вычеркнули, а меня все же взяли. Я объявила, что тогда отказываюсь, но Артем настоял: «я там был много раз». Так, благодаря ему, мне удалось побывать в довоенном, совершенно мирном и прекрасном Тбилиси с удивительной компанией — поехал просто цвет института, самые интересные, талантливые люди, — в том числе ангел и тонкий художник-колорист Лерочка Рогова (впоследствии близкий друг и крестница), Ася Додина — очень выразительный рисовальщик, за работой держащая в руках целый букет кистей, Юрочка Махнев — фейерверк страстей, красноречия, «человек театра», как он сам себя охарактеризовывал, Миша Селищев — настоящее чудо, впоследствии основатель уникального частного Дома творчества и ремесел в городе Ростов Великий...
А в институте, благодаря всей этой «правозащитной» деятельности и вопреки ей, проявились люди с самых разных курсов и факультетов, ставшие настоящей художественной «средой». Гениальный Петя Лунянский, по прозванию «великий китайский художник Ши Лу» — проводник всего «китайского», несмотря на всю свою самородочность вызывавший уважение даже у педагогов — неизменно ставивших ему пятерки, что бы он ни делал. Катя Сысолина — мой большой друг, человек с кино-мышлением, с любовью к Жизни как вероисповеданием, с феноменальной памятью на необычное, «самодельное» слово собеседника. Володя Потапов, на всю Москву, как выяснилось, известный офортных дел Мастер, создавший в офортной мастерской эпицентр творчества и веселья (они с Катей, впоследствии, мои кумовья по обеим их дочкам). Упоминавшийся выше Валера Близнюк, теперь знаменитый фотограф, взявший за себя мою подругу Наташу Чурилову. Лена Севрюкова — наша всеобщая мама, душа и голос общества (замечательная певунья). Ксюша Пащенкова — «наш человек» на «искусствоведении», умный, проницательный, веселый, поженившаяся с Сережей Калугиным, светочем нашей рок-музыки. Энвиль Касимов — душа-человек, соратник по благотворительной распродаже в помощь жертвами землетрясения в Армении, надежда Ижевского авангарда, впоследствии видный Удмуртский общественный деятель. И вне института — Леночка Киракосова, наш «начальник по музыке», а если серьезно — музыковед от Бога. Леня Ланцман — «начальник по архитектуре», а «в миру» — мой учитель французского языка. Мариночка Филипенко (филолог и прекраснейший человек, моя крестница) и Костя Тертицкий (китаист и прекраснейший человек) — мои кумовья по деткам. И еще троюродный брат Артема Киракосова — «начальник по поэзии» — Костя Гадаев, один из самых светлых умов моего поколения. В те времена он работал в выставочном зале на метро Нагорная («Нагорно-Карабахская»), и это было очень важно. Он имел возможность влиять в этом государственном зале на все — от отбора выставок до экспозиции и повески, делая это очень талантливо. Это тоже была школа. А выставка «Анилиновый ветер», детище их с Артемом, в которой участвовали еще и Артемовы друзья-художники, стала моим «вводным курсом» — я выучила там каждую линию, слово (слова были подобраны Артемом). Так что борьба-борьбой, но все происходило на фоне реальной, бесконечно увлекательной художественной жизни, в которой я делала первые шаги, не мысля принять участие. «Бумажные часы» (на улице Димитрова), «Лабиринт» (во дворце Молодежи) — эти выставки я даже помогала вешать! «Ироническое искусство» (на Нагорной, у Кости), «Новое камерное искусство»... Я изучала искусство Артема, вслушивалась во вскользь оброненные слова (никакой наставительности), вдумывалась в его метод и мечтала начать свое, которое было бы мало-мальски интересно и созвучно тому, что нравилось мне. Больше всего говорилось о великих художниках прошлого, любимцах: «Я перелюбил их всех!» И я назвала Артема своим УЧИТЕЛЕМ.
Между тем наша дружба с Завадской обрела новую форму. Она съездила в Китай, привезя оттуда коллекцию каллиграфии и живописи тушью своего молодого учителя — китайского художника Чэнь Чуань Си.
С какой нежностью она говорила о нем, казалось, ее приверженность всему китайскому материализовалась в этом человеке. И вот мы избраны ею, чтобы сделать в Москве маленькую выставку. Евгения Владимировна, Артем, Костя, Зойка и я в выставочном зале на Нагорной, целый день вместе — счастливый день. Никакой борьбы, нам просто хорошо делать это дружно. Красивая выставка, красивый был камерный вечер. Кто победил? Кто проиграл? Проиграл, конечно, институт как целое, от отсутствия Евгении Владимировны. Но мы и не знали, что это начало ее ухода.
Однажды Костя Гадаев мне рассказал, что в его зале прошел необыкновенный вечер — встреча со священником. В выставочном зале? Невероятно. Необыкновенно образованный, автор многих книг по богословию, а как при этом просто держится! Говорит так, что понятно всем: и новообращенным, и эрудитам, далеким от церкви, и малограмотной бабушке. Его зовут отец Александр Мень.
Я очень уважаю Костю, его мнение по любому вопросу. Но говорить «об этом» так непривычно, глубоко внутрь запрятаны у меня эти темы. Я прислушалась, и пошла на лекцию отца Александра в каком-то клубе. Я не только посетила несколько абонементных циклов лекций, но и сводила на них человек двадцать, в общей сложности. Многие из них впоследствии крестились и воцерковились. Началась новая жизнь — жизнь «со свободным дыханием, как мне хотелось бы назвать это ощущение, с духовным отцом. То, о чем тайно мечталось, стало явным, реальным, материализовавшимся в человеке, в людях. Каково же было наше изумление, когда мы поняли, что Евгения Владимировна — одна из «них» — даже дружна с отцом Александром. Все и переплелось и, одновременно, разъяснилось — вот она причина «той» знакомой нам улыбки, улыбки внутренней духовной свободы.
Следующая встреча с Евгенией Владимировной — она ведет нас на конференцию про Иерусалим. Там в свой блокнотик я делаю набросок докладчика — Ильи Басина — записываю его цитаты, про Иерусалим как сад. Несколько лет спустя Ильюша станет моим кумом — в крестильне храма Космы и Дамиана мы будем крестить деток Мариночки и Кости...
Тема моего диплома — «Сады» — серия линогравюр, главный из листов которой – «Сад садов» – просто был бы невозможен без встречи с Артемом Киракосовым, а сад «Весна», самый китайский из «времен года», посвящён Завадской...
Жизнь идет. Кто-то рождается, крестится, женится, мы дружим, занимаемся творчеством, растем в постоянном радостном общении. А Евгения Владимировна уезжает на Тайвань. Возлюбленный, долгожданный. Доходят косвенные сведения: она занимается русской поэзией, ведет почти затворнический образ жизни. Ее возвращение тихо и почти незаметно. Сознательно незаметно. Болезнь. Смерть. Ей уже явно не хотелось никого видеть последнее время. Быть может, это казалось непонятным. Но теперь, по прошествии времени, все яснее проступает промысел Божий. Не обременить никого, уйти в молчании, дать всем возможность жить, заниматься жизнью, самопознанием, радоваться, творить... Иначе чем христианским такой уход не назовешь. Один из вариантов христианского ухода...
И остался образ чего-то неземного, высшего, изысканно скромного: дверной проем в институте Востоковедения (за чем-то я заходила к ней), и Евгения Владимировна обмахивается китайским веером, что-то говорит, улыбаясь... навечно.
Есть у меня грех перед Вами, Евгения Владимировна. На том памятном экзамене, где мы говорили «о жизни», Вы, узнав, что я провожу лето в древнем городе Путивле, растрогались и сказали, что это мечта Вашей жизни — побывать в Путивле. «На каком-нибудь сеновале с бутылкой кефира в пропитание»... Сеновала у нас достойного не было, Мама очень болела, Бабушка была совсем хрупкая, мы нянчили мою маленькую племянницу, да и я считала себя еще «ребенком»... Испугавшись, я написала письмо с отказом... Много отдала бы сейчас, когда я хозяйничаю в Путивле и всех туда приглашаю, чтобы именно Вы приехали ко мне ...
Нина Кибрик.
9 мая 2003 года.