Лесистые холмы и извилистые голубые овраги, схваченные по осыпающимся склонам корнями еще не павших деревьев, и низину, частью поросшую хвоей, осинами, редкими дубами, да еще чем-то, а частью - к реке и за ней, вправо от деревни - настоящую равнину, долгую ночь тревожило ветрами, густо заносило мелкими снежинками, заваливало проходы, лазы, валежник, мшистые пни, запахи, палые листья, бесчисленные следы – все, что напоминало о неудачной охоте. Когда снегопад перестал и потоки воздуха усилились, небо унесла темная вечность. В этот час хотелось спать в логове, в родном тепле и мечтать о еде, согревающей желудок. Но не было ни еды, ни тепла... - только ветра и скрип тяжелых сосен, будто с них сорвало заснеженные паруса, и лесной мир безвольно перекатывался с холма на холм, как с волны на волну.
Засветло развеянное небо вернулось: оно наползало на лес, скользило полным ветряным животом по верхушкам деревьев, - те гнулись, раскачивались, но утреннего света к земле еще не пускали. Лишь спустя много времени после моего пробуждения округа забелела на солнце голодной свежестью.
К полудню лес уже искрился, и ветвь огромной разлапистой темно-синей ели, заваленная снегом, покрывала меня целиком и покалывала уши. Я лежал под ней, на холмистом возвышении, словно погруженный в снежное облако, утыканное деревьями, и смотрел с него вниз на опушку, метрах в пятидесяти, где, наконец, должны были появиться олени - один из них. Я ждал оленьего запаха, но когда ветер дул мне в ноздри, я боялся, что мой спасительный паривший невысоко островок отнесет прочь без надежды на добычу, - такую неуверенность внушили мне последние дни отчаянного недоедания.
Ветер теперь слабо проникал в чащу, находя воздушные пути по запаху безмолвия. Он пробирался в свободное пространство между стволами совсем немного: задыхался, наткнувшись на препятствие и, как прирученный, опускался на снег. Затем снова взлетал, будто его сучковато-хвойный хозяин заснул, и опасность миновала, проскакивал небольшое расстояние, и поднимался с низины на холм, еле касаясь на синих и голубых деревьях светлых снежинок, отчего те едва вспархивали и причудливо пахли…
У всего на свете есть запах: у тишины, у снега…последним хотелось наесться – набить рот твердым, хотя и тающим холодом.
Такой был тогда голод! Такой, что от изнеможения я позорно обгладывал кору деревьев. Но я подбирался к нему - вкусному рогатому телу, чье небольшое стадо в поисках пищи появилось в нашем лесу несколько дней назад. Олени осторожничали – близко не подойти, а этот взял за привычку являться сюда. Я увидел его издалека и поверил глазам: он стоял у опушки достаточно долго, чтобы запечатлеться в моей памяти. Да, он покрасовался за деревьями, разглядывая зимнюю природу, словно что-то в ней высматривая, и скоро удалился. На следующий день олень появился вновь: тогда я и залег на холме с противоположной стороны, поближе, на расстоянии прямой атаки, и пролежал сутки почти без движения, ожидая его очередного прихода. Сил во мне оставалось разве на «вдох-выдох». Очень хотелось уже есть.
Я лежал, с веселой грустью поглядывая из-под ели. Чудная картина…Особенно вон те высокие сосны, прищурившиеся на солнце, с застывшими по стволам слезами…
А на закате сосны замерзали, застывая багровыми лучами, как сталактиды. Словно не успевшие покинуть землю солнечные лучи.
Я думал еще, что и сам я едва успел покинуть землю, взобравшись на «облачный остров», как навалилось с вечера ненастье, задышало одиночеством…
Помню, добравшись до широкой ели, я свалился под ней, и налетел снегопад, да мне было уже все равно: не логово - а надежно, и кругом меня по белому склону холма сторожила еловая стая. Мохнатые братья касались лапами снега и не шевелились. Такие волки-ели, и они тоже ждали прихода оленей! Я вспомнил сытые времена, когда ели казались мне большими синими ежиками.
Когда же!..
Со стороны опушки послышалось едва уловимое, - вроде шороха, - и я заметил его раньше, чем учуял его невозможный запах – ветерок дохнул в мою сторону. Олень появился и встал за деревьями, втягивая ноздрями холодный воздух, - выдыхая его, согретого горячей кровью, чистым живым паром.
Он пришел один, и голод кипел во мне. Я через силу сдержался, измерил расстояние между нами и обдумал возможное поведение жертвы. Бежать он мог обратно в чащу – больше некуда, - там наверняка зацепился бы рогами за ветви…Потому я и решил сохранить силы и атаковать, не прибегая к устрашению: к рыку, шерсти дыбом и прочая.
Обнажив пасть,- свое клыкастое оружие,- я вырвался, как черт, из укромного места, и тут же провалился передними лапами в какую-то зловредную ямку. Глупо ткнулся носом в снег, и прокатился по холму, - лапы под тяжестью скользящего вниз тела согнуло под животом. Все. Уйдет.
Олень обернулся.
Я не увидел в нем лихорадочной мысли о бегстве, зато в его глазах словно играла ирония, может быть, из-за снега, облепившего меня со всех сторон, и глубокого следа, оставленного мной при скольжении.
Но я помнил, что передо мной олень, животное, не способное к чувствам. Я резко поднялся, крепко оттолкнулся от земли всеми четырьмя лапами (не подведи!) и стремительно бросился вперед, к опушке, взмывая над белым неровным ковром. Пересекая опушку, я мчался и слышал, как за моей спиной еловая ветвь, которую я задел, выныривая из-под нее, медленно покачивается, освободившись от зимнего груза. Я даже услышал носом, как под ветвью образовалась белая горка. Расстояние бешено сокращалось. Он не уходит! Прыжок. Я будто завис в воздухе, и время остановилось. От резкого звука деревья просыпали снег. Снег взметнулся еще и от моего прыжка, и на миг передо мною и оленем взбилась завеса, - я получил жестокий удар рогами по оскаленной пасти.
«Не беда. Теперь он помчится прочь, и я его настигну.» - Спасительно подумал я, суматошно выбираясь наружу из сугроба, куда меня отбросило. Олень безучастно побрел в чащу. Не метнулся, куда глаза глядят, а нагло побрел, будто я не волк, а овца. В иное время я бы оценил случившееся, продумал следующее действие, но я погнался за ним, пробежал несколько метров, отделявших меня от законной еды, при каждом прыжке, глотая попадавшие в пасть белые комья рыхлого снега. Прыжок! И снова тяжелый удар, - на сей раз в грудь. Я провалился куда-то глубоко, как убитый. Парализованный острой болью, я лежал, не шелохнувшись.
Проклятый мечтатель.
Ведь он обманул меня, спровоцировал, - последний раз вообще показал спину, встал между стволами деревьев, развернулся и ударил наповал – в голове гудело.
Тяжело дыша, я, наконец, поднялся, слабо отряхнулся и замер в нерешительности. С ближней к нему ели упала подломленная ветка. И тогда он произнес это. Он посмотрел вниз, на снег, украшенный пушистой колючей синью, и произнес:
- Скажи мне, ветка Палестины,
Где ты росла, где ты цвела,
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?
Представляете, что и как он сказал! Непонятно по содержанию, но так мог говорить один я, не по-оленьи, не по-волчьи, - и я услышал сказанное отчетливо. Поразительно. Ведь мои сородичи, как и другие жители леса, своим невежеством вынудили меня поверить, что моя особая речь - это нечто болезненное внутри тела, вроде эха. Я жил с эхом внутри себя! Я убедил себя во лжи, ведь кто меня услышит и кого услышу я! И вот оно прозвучало.
Потрясенный, я стоял с полураскрытой пастью, и от гулкого биенья сердца приминало снег под брюшным подшерстком.
- И пальма та жива ль поныне? – Проговорил олень с расстановкой.
- Как тебе это, тупое животное? Хочешь еще по зубам? – Олень усмехнулся, переводя взгляд с ветки на меня. – Нападай, сейчас я тебя прикончу.
- Ты кто?! – Только и спросил я, почувствовав, что во рту у меня пересыхает.
- Ты кто?! Я не атакую, успокойся. – Сказал я, хотя успокоительные средства требовались именно мне. Я вновь отряхнулся: снежная пыль полетела во все стороны, как в полусне, и осела. Я опустился на снег, лег.
- Я не нападаю.
Олень коснулся ртом снега, лизнул и сильно выдохнул. Легкий снежок взбился, припорошив его лицо.
- Повтори. – Сказал он после маленькой паузы.
- Ты кто? – вновь спросил я. - Что ты сейчас сказал? Ты понимаешь смысл слов, которые произнес?
Он выпрямился, покачал головой и сделал шаг мне навстречу. Словно большое облако прикрыло солнце, и приятная тень легла на меня.
- Представь себе, понимаю. – У него было отменное самообладание, а тон - высокомерно-насмешливым. Олень внимательно заглянул мне в глаза, как в глаза душевнобольного.
- А ты - понимаешь? - Спросил он в ответ.
- Что?
- Все.
- Разумеется.
- Нет, совсем не разумеется! – Тенистое облако откатило в сторону, и олень зажмурился, держа высоко рогатую голову.
- Так кто же ты?!
- Лермонтов. – Бросил он с вызовом и стукнул копытом. - Ну?!
- Как это Лермонтов?
- Лермонтов.
- В каком смысле?
- В прямом. А ты кто нынче?!
- Как это?
- Ну, кто ты? – Показная надменность не покидала его. - Я вижу, что ты волк. Как тебя сейчас зовут?
- Меня? Иги. А почему, сейчас?.. – Я вконец растерялся и понял, что останусь голодный.
Такая это была встреча, та встреча, когда мы с ним познакомились. Такой это был день, таким был он, назвавшийся странным именем Лермонтов, - именем необыкновенным, столь огромным для небольшого холмистого пространства, как если бы Господь волков решил разместить здесь одну из своих вселенных, масштабом много больше Млечного Пути! Но он так назвался, и так его звали на самом деле – чудно и практически не произносимо для волка, но я научился выговаривать его имя.
Сверху из облаков...
- Пойдем куда-нибудь. – Свойски предложил мне Лермонтов, и я безропотно подчинился, хотя был уверен, что я живу «нигде», чтобы идти «куда-нибудь». Мы вошли в лес и побрели среди высоких вечносиних заснеженных деревьев, над кронами которых вспыхивали небесные зеленые искры.
Довольно долго мы шли, и я трепетал - не знал, с чего начать разговор. Я молчал и неровно дышал, забыв о том, кто я, и для чего сутки пролежал в укрытии, а он шел спокойно, разглядывая то меня, то деревья так, будто между нами нет существенной разницы! Что сказать ему?.. Иги, это все правда?..
- Лермонтов, а что ты сказал тогда?..- Я неуверенно оборвал молчание. Лермонтов остановился и посмотрел на меня сверху вниз. Над его головой, покрытой широкими рогами, зеленело небо, в котором теперь плыли чистые нетленные облака, и мне показалось, что Лермонтов смотрит на меня сверху из облаков.
- Когда ветка упала, и ты стал говорить. – Уточнил я, словно тому, «когда ветка упала», предшествовала дружеская игра. Я взглянул на его высокое чело, в котором отразилась вся красота мира.
- Ты о стихах? Стихи, слышал?
- Это называется стихи?
Лермонтов кашлянул. – Вот ведь…Я не рассчитывал на почет, но…- он замялся, - меня ты не знаешь. Верно?
- Знаю, - ответил я, - и Лермонтов, как показалось мне, побледнел. Или мне показалось, что он затаил дыхание?
- Знаю, - ответил я, оставляя не нужные сомнения, - ты - как я, хотя мы внешне разные.
Лермонтов скривил рот.
- Ясно. Не знаешь…- с непонятным облегчением буркнул он. - Не удивительно. А ты слышал… в смысле…где ты мог услышать!..- он поправился, - ты знаешь что-нибудь о…? Ну, да…откуда! – Он вновь сделал замечание самому себе.
- Что я должен знать?
- Слишком много новых слов. – Лермонтов неудовлетворенно поджал губы и задумался. – Есть такое понятие - поэзия – это когда пишут стихи. – Заговорил он. - Тот, кто пишет стихи, называется поэтом, а сами стихи – это то, что я тебе прочитал. – Коротко выдал он мне, как учитель, хотя, полагаю, я был старше его.
- Здорово! А зачем так читать?
- О! – Выдохнул он. - Тебе не понравилось?
- Понравилось, но я не знаю, почему. Скажи мне! – Я восторженно смотрел на него, говорившего так странно.
- Почему!
Лермонтов закинул в небеса рогатую голову и опустил ее, будто оставляя на изумрудном своде светлый росчерк.
В изумрудном куполе.
В тишине зимнего леса ветер серым зверьком скакал по деревьям и ворошил хвою, сбивая шишки, а Лермонтов долго и безуспешно ворошил мою темную память, тряс ее, допытывался, докапывался до меня. Его задели и моя общая неосведомленность, и то, что о нем я ничего прежде не слышал, но толку от меня было мало.
- Напряги память, - снисходительно еще раз попросил он, когда спрашивать уже было нечего: на все вопросы я отвечал покорным недоумением, - неужели имя «Лермонтов» тебе ничего не говорит?! Нет? – Как стыдно! Я напряг память, как он попросил: в голове стало тесно.
- Ну же, неуч! - Я молчал. Я не помнил.
- Я очень хочу есть. – Сказал я и вздохнул.
Вот такая это была встреча, о которой я вспоминаю, и которой дорожу больше, чем своей жизнью. Можно сказать, что я берегу жизнь только для того, чтобы сохранить память о той встрече. Удивительно.
Небо загустело облаками, сделалось, как моя шкура, но местами успокоено вспыхивали в нем бледно-зеленые дали.
- Как же это с тобой случилось? – Спросил Лермонтов. Вновь задул высокий ветер, отодвинув облака в сторону, как шторы.
- То, что я не знаю слова «стихи»? – Я раздраженно заскрипел зубами. Мучительный голод напомнил о себе.
- Нет. Про стихи я понял. Как ты научился мыслить не по-волчьи?
- Ах, это! Не знаю. Может быть, сам попросил, бессознательно? – Я сказал первое, что пришло на ум. Кого я мог попросить, когда?! – Но я ничего не помню. Я не знаю. - Пробормотал я.
- Сам попросил? Я так и думал. – Лермонтов был категоричен. – Не сомневался.
- Ну и тупица. – Сказал он. Его фамильярность не оскорбила меня, - в нем было столько скрытой нежности!
- Ведь с этим невозможно жить, - строго продолжил Лермонтов, - не с кем поговорить, объясниться – одна животная, впрочем, не такая уж и нудная, жизнь, как представлялось…Лично я ничего не просил – само произошло. Подожди, я поем. – Он сорвался с места и лихо пронесся между деревьями, взбил снежный ковер и резко остановился: фонтан снежинок взмыл перед ним.
- Эй! – эхо его голоса зазвучало в изумрудном куполе, как в колоколе, расходясь волной по всему лесу, так что вороны взмыли с крон, а две белки, копошившиеся под сосной, быстро взбежали на ствол и процарапали по нему вверх. - Ловко я?! – Лермонтов опустил широкие рога и принялся за еду: освобожденную из-под снега растительную пищу. Тогда я вспомнил, что кроме того, что я тоже хочу есть, я еще и волк.
- Тебе хорошо. – Проворчал я. - А мне что делать? Не тебя же, вкусного… - Я сказал это тихо, - чтобы он не услышал. Я стоял и ждал, когда тот наестся, а Лермонтов ел и смешливо поглядывал в мою сторону. Негодяй. Я уже по-настоящему любил его.
- Поел, Лермонтов? – Спросил я, когда тот вернулся.
- Да что ты! Разве этим наешься…Хвоя надоела, а желудей здесь мало. А что твои родственники, волчишки? Как ты с ними? – Перевел он тему разговора.
- Родственники? – Я вспомнил о родственниках. – Я с ними не живу. Волк-одиночка. Иги.
- Не совпали взгляды на жизнь? – Лермонтов ерничал, конечно же, выказывая мне свое расположение. - Не мудрено. А волчицы?
- Безмозглые дикарки.
- А я люблю своих. Они забавные. Ты должен вернуться в стаю.
- Зачем?
- Да. Я вот живу с оленями, - надо везде себя находить.
- Знаешь, - сказал я ему, - об этом и до твоего появления не могло быть и речи. А теперь и подавно...Я - другой.
- Ладно тебе, - возразил он, - ты не лучше своих сородичей, невежда, не знаешь, например, ничего о поэзии и о поэтах! Лучше бы ты меня съел или я тебя убил бы.
Он сказал это, и он был прав. Я не об убийстве, - о тогдашнем моем невежестве.
Я хотел спросить его еще о стихах, если он придавал им столь высокое значение, но внезапно с ближнего холма в нашу сторону сдвинулись воздушные массы, и я насторожился. Почудилось?
- Волки! – Вскрикнул я, и Лермонтов вздрогнул.
- Зачем кричать! – Сказал он недовольно, будто речь шла о волках последнего пришествия, когда звери будут питаться травой, как и олени. Волки пересказывали этот ужас друг другу из поколения в поколение, но смысла сказки не понимали. Просто передавали односложными предложениями, добавляя всякий раз что-то: велик Бог волков! Помню, когда я осмелился задать дяде по материнской линии вопрос о значении «божественного послания», - тот странно посмотрел, будто еще секунда и он удавил бы меня, как гаденыша, повинуясь инстинкту борьбы за существование, будто нечто чуждое, опасное проявилось в моем характере. Я здорово тогда испугался. А сейчас – еще того больше, - из-за Лермонтова.
- Это те самые твои сородичи? – Лермонтов казался безразличным.
- Они. К кому ты призвал меня вернуться, и их много. Надо бежать сквозь чащу и выйти в поле, на равнину. Скорей! – Я услышал волков, сбегающих с холмов, уже явно.
- Оставь. Мне надоело…
- Бежим, говорю!
- Откуда ты знаешь, может быть, мне лучше быть съеденным сегодня твоими родственниками, если ты поленился...
- Бежим! – Крикнул я вдохновенно, - я тебя прикрою. – Как раз волки показались между деревьями и уже выскочили на опушку – они неслись на нас изо всех сил, взрывая наст. Вздохнув, Лермонтов скользнул в глубину чащи, и я побежал за ним. Позади нас раздались хрипы моей бывшей стаи. Они узнали меня.
- Иги! Он преследует оленя! Он сильный! Он вернулся! – Бежевые волки пробежали опушку и ворвались за нами в лес, проникая в него, как во вражеские ряды. Больше всего я теперь опасался того, чего желал перед охотой на Лермонтова, - что он зацепится рогами за ветви, но тот легко обходил препятствия. После недолгого беспорядочного мелькания перед взором сучьев, веток, стволов, нас всех (волков и оленя) вынесло из леса в поле.
- Слышишь! – Пространство, разделенное по горизонту на белый и зеленый цвета, прыгало вместе со мной, уходило из-под ног и взмывало к небу. - Я не хочу с ними биться сейчас! видишь там?!.. – Впереди довольно длинным валом выпукло блестели сугробы, а между ними вела твердая узкая дорога, которой пользовались люди.
- Давай туда! Они думают, что охочусь на тебя, я прыгну и промахнусь... – Сказал я, сглотнув слюну и едва не прикусил себе язык. - Они натолкнутся на меня, задержат ход, и ты уйдешь - по твердой дороге они тебя не догонят! – Лермонтов кивнул мне. Быстрее, быстрее.
- А ты?! – Лермонтов учащенно дышал, поле под рыхлым снегом было еще очень тяжелое, вязкое.
- Ничего. Пусть думают, что я промахнулся! Я не хочу их кро-ови! – Охнул я, чуть не растянувшись на кочке, увидев, что Лермонтов взял круто влево. Его копыта глухо зазвучали. Твердь! Мои лапы тоже почувствовали дорогу, и я повернул за Лермонтовым, оглянувшись на преследователей: мои соплеменники шли за нами наперерез по полю, тяжело выныривая из заснеженной грязи, и кляцали челюстями, как сбежавшие компостеры, - голодные и злые, ободренные моим появлением после неожиданного беспричинного ухода. Уже через несколько мгновений они тоже выскочили на дорогу, и между нами было расстояние в два волчьих прыжка.
Пора. Я прыгнул на Лермонтова, взмахнул лапами, порвал зубами воздух, картинно упал, прокатившись вперед несколько шагов, и тут же вскочил, преграждая путь волкам. Они резко притормозили и заметались на месте: я стоял на их пути. Лермонтов уже набрал крейсерскую скорость, и его было не догнать.
- Привет. – Сказал я добродушно хищникам. – Олень ушел…
Памятование смерти.
- Убьем его. Он промахнулся. – Рявкнули старшие волки, забыв про оленя, и пошли на меня. Увы, они не поняли происшедшего, но я промахнулся – для них это теперь оказалось важнее упущенной добычи. Волчица прыгнула первой.
Не желая убийства, я принял удар грудью и сбил ее с дороги на обочину, в сугроб, но от атаки старого дяди (того самого) увернутся было уже невозможно: я встретил его лицом к лицу и глубоко провел клыками по его шее. Снег пропитался кровью. Двое молодых самцов (щенки, подросли за зиму!) кинулись на меня, но я примял одного из них за загривок к земле, - тот рабски распластался, - а другого толкнул в бок, - он отлетел на несколько шагов, - но бегущий за ними волк, мой давний друг по охоте, неосторожно налетел на меня сверху, и упал с разодранной шеей, забарахтался в снегу: я инстинктивно перегрыз ему горло.
Волки попятились, оторопело глядя на окровавленные тела старших товарищей.
- Он сильный, он сильный. – Заговорили они. Я посмотрел вдаль, где по моему разумению Лермонтов должен был нестись, как паровоз, извергая из легких клубы пара, но тот остановился.
- Ты вожак, ты – Иги! – Волки пытались еще что-то сказать мне.
- Уходите. – Прорычал я, страдая, что убил своих, совершил предательство, и пошел прочь, а молодняк с волчицей уныло побрели обратно к логовищу в лес, - бессмысленные и голодные.
Лермонтов ждал меня. Он отбежал на безопасное расстояние и издали наблюдал за исходом поединка.
Я очень устал и еле доковылял до него – тот и не думал идти мне навстречу. Зато он встретил меня тем, что называл стихами:
- Гарун бежал быстрее лани! – Прочитал он нараспев.
- Ты о чем это? – Я заподозрил в его словах недобрую насмешку.
- Ты не лань, и кто такой Гарун?! – Воскликнул я. - Я за тебя мог жизнь положить.
- Спасибо! – Лермонтов мотнул рогами. – Не знал, что так произойдет. Ты не хотел крови, а видишь как…
- Я сам виноват. Пообщался с тобой, научился поэзии, а тому, чему меня учили с детства, позабыл: самое страшное - промахнуться.
- Научился поэзии? – Усмехнулся он. - Вот как!
- Ну, пусть не научился еще, но я спас Лермонтова!
- Большая честь для тебя! – Дерзко ответил Лермонтов, хотя я ничем не заслужил его грубости. - Ты спас себя, - он надавил мне на психику, - чтобы было с кем провести время. Чтобы не скучно. Кстати, ты, наверняка, хочешь есть? – Он говорил черство, но душа его была, как воск.
- Не обижай меня. – Промолвил я, совсем не раздражаясь. – Я просто совершил хороший поступок. – И неожиданно для самого себя зло добавил:
- Убил своего старого друга.
- Это ты можешь. – Лермонтов понятливо кивнул головой.
Лермонтов кивнул головой, задев прозрачный зеленый лед небосвода - провел по нему рогами, и сверху посыпал снежок. Коженс лапысоп ухревс. Это если смотреть снизу вверх. А я сверху вниз или справа-налево, или задом наперед? Я кувыркался в снегу, возился в нем, счищая с лица и груди кровь, нагрузив снежинками мех.
- Ты не убивал никого прежде? – «Он не даст мне отдохнуть, зануда». Я поднялся.
- На охоте? Раз я жив, стало быть, убивал. Это законно.
- Я о другой жизни, законник. В этой - у тебя все сложилось. Ты весь в крови…
- Ты говоришь загадками? Что за другая жизнь?!.. – Из-за его вопросов в моей голове закрутились странные образы, обрывистые картинки…но что они означали? Я только что чуть концы не отдал!
- Да уж, - Лермонтов продолжал тиранить, - представляю, кем ты был в прошлой жизни!
- Уйдем отсюда, волки могут пойти за нами следом. – Я грубовато прервал его, и он послушался, наверное, устал злорадствовать. Такой он был вредный. А как же его родное стадо? Мне захотелось показаться тактичным.
- Ты пойдешь к своим? – Ревность сжала сердце, но, втайне, я все же надеялся, что он меня сейчас не оставит.
Лермонтов к моей радости отмахнулся рогами.
- Нет. Потом. Позже. – Он выбирал слова для ответа, как пищу: ел все подряд.
- Они далеко, на другом конце леса. – Ответил он. – К тому же, почуют ужасный волчий запах…им это ни к чему.
- Ужасный? – Расстроился я. – А ты терпишь…- Ну, конечно же, как я не подумал!
- Ерунда, - кивнул он мне очень просто, - ты тоже многое терпел прежде…было время.
Чуткий, он сразу понял мою нелегкую жизнь.
Чтобы обезопасить себя на случай нового нападения волков, контролировать пространство и Лермонтову было бы что поесть, мы срезали угол к лесу и пошли с ним вровень в направление реки, иногда заходя на территорию деревьев.
Пробуя босыми корнями...
Снегопад. Земной мир стал похож на огромного белого леопарда, который замер посреди мироздания, созерцая Вселенную, еще не готовый к прыжку в неизведанное и не понимающий слов: голод и сытость. А кто были мы?
Мы шли так медленно, будто лес сопровождал нас, шагал рядом, вслушиваясь в разговор, осторожно переступая деревьями, пробуя босыми корнями прохладную под снегом землю.
Я шел чуть позади Лермонтова и любовался его изящным телом: оно проходило сквозь снегопад, как корабль с изображением оленя на носу! Я смотрел на него и думал, что вот пришел некто и стал мне ближе любого из моей прежней стаи. Я даже тело его любил. Не в примитивном смысле, чтобы вкусить, съесть - по-другому. Мелькнула мысль, что ради истиной любви нужно прогрызть его прекрасную плоть: голод, обыкновенное звериное желание сожрать ближнего нарисовала во мне обманную картину. Возможно, его разговоры о прошлой жизни не являются пустыми, и я, действительно, был чудовищем.
- А волки знают, что они плохие? – Спросил Лермонтов, важно ступая, и ухмыльнулся, мотая лицом, сбрасывая с него мохнатые липучие снежинки. Лермонтов остановился, разрыхлив снег возле случайной поросли кленов – тонкие деревца переминались в поле рядом с лесом, не приближаясь к семье великих деревьев.
Однажды, когда я проходил в этом месте в пору листопада, клены встретили меня фиолетовой полупрозрачной листвой. Некоторые листья сваливались с ветвей, и их уносило в коричневое поле, а остальные колыхались, освещая пасмурное осеннее небо. Клены были столь трогательны и красивы, что великие деревья казались мне на их фоне громоздкими и бесцветными.
- Извини, мне надо хорошо питаться. – Пробурчал Лермонтов, - если кому-то есть чем питаться, он не должен... – Лермонтов задумался, - я же не виноват, что ты этого не ешь. – и уткнулся лицом в снег.
Он ел молча, минут десять.
- Так как на счет волков? – Переспросил Лермонтов с набитым ртом, не отрываясь от пищи.
- Надо подумать. – Ответил я, глядя на то, как тот поглощает растительность. – Это серьезный вопрос. – Кажется, больше самого Лермонтова, я любил его вопросы! Кто мог у меня подобное раньше спросить?! «Хотим есть, Иги. Где олени, Иги?» - вот вопросы моих прежних примитивных товарищей.
Я размышлял, а он ел и нетерпеливо бил копытами. Я подошел к Лермонтову близко, почти лицом к лицу, хитро прищурив глаза:
- А ежики знают, что они хорошие? – Лермонтов прервал трапезу. Он сорвался с места и понесся по полю, бодая рогами невидимого врага.
- Ты меня насмешил! – Воскликнул он, и поскакал прямо на меня. За шаг до столкновения, Лермонтов остановился.
- А почему ежики? Почему, например, не олени?
- Потому что, - сказал я ему, не сходя с места, -… мне именно ежики пришли на ум, вот и все. А олени не могут быть плохими или хорошим. Они вкусные.
- А ты - можешь быть злым! – Он сказал это с удовлетворением в голосе. – Узнаю. – Добавил Лермонтов со значением.
- Нет. – Мягко ответил я ему. – Я могу быть только справедливым.
- Хочешь меня? – Он вновь заглянул мне в глаза, как в глаза душевнобольного. - Наверное, я самый вкусный олень?
- Ты меня обижаешь, Лермонтов, опять не заслуженно обижаешь…- Попробовал я защититься, но у меня заурчало в желудке и потемнело в глазах. О Лермонтов!
Нет-нет, я выброшу из головы ужасные мысли, я не такой!
- Вот еще, обижаю! Ты заслуживаешь худшего! - Лермонтов будто огласил Высший приговор.
- Почему?!
- Ну…ты ведь волк, хищник. И ты знаешь сам, что ты плохой.
- Если бы волки знали, что они плохие, - ответил я моему обличителю, - они были бы хорошими. Поняв, что они плохие, а стало быть, хорошие, - сразу стали бы снова плохими. Это раз. – Лермонтов с любопытством взглянул на меня.
- А если бы ежики знали, что они хорошие, то сразу стали бы плохими, потому что возгордились бы. И получается, что лучше ничего не знать, потому что если будешь знать, сразу станешь хуже. Но если не знаешь, то…получается, что ты идиот. Это два. – Вот как я ответил.
- Ясно. – Лермонтов смотрел в небеса, в непроглядную муть падающих снежинок, словно его совсем не интересовали мои слова, и он задавал вопросы, на которые не хотел получить ответа. Я сказал ему об этом, но он, не слушая меня, упрямо твердил свое:
- С вами все ясно.
- Волки просто хотят есть. – Философски изрек я. - И на кого нападают волки? На Лермонтова, что ли?.. – Я посмотрел на него с преданностью и забрался в снег. – На Лермонтова я бы никогда не напал. – При этих словах Лермонтов сильно изменился в лице.
- Что с тобой? – Спросил я, не вставая.
- Так. – Он не хотел отвечать, - возвышенное существо.
- А что ты разлегся, заболел? – В его голосе прозвучала забота - Лермонтов хотел придать вопросу издевательской интонации, но не вышло. Это была настоящая забота, сострадание. И я преступно подумал: «А что если?..»
- Есть хочу. - Забросил я приманку. - Траву я не ем. Она мне, как отрава. – Мозг учащенно заработал, открыв в себе преграды для всех мыслимых и немыслимых запретов.
- Лермонтов, - я прибегнул к душевности в голосе, - я просто хочу есть. Ради тебя я пошел на свою родню, а тебе наплевать. Разумеется, я сам все это начал, но тем не менее…
- А что я могу тебе предложить? – Ответил Лермонтов с вызовом, и от голода меня опять стало мутить. Он так приятно пахнул.
- Кроме оленей – ничего. Их вон у тебя в лесу – целое стадо. – Огрызнулся я. - А ты не ведешь меня к ним, потому что ты добрый, как ежики…Но знаешь ли ты об этом – вот вопрос!
- Мне тебя жаль.
- Действительно жаль?
- Да.
- Это легко проверить. – От голода я уже не боялся его обидеть. От голода я готов был сейчас сгрызть себе лапу, и тихо захрипел.
- Дай мне съесть кого-нибудь из своих, а? – предложил я, и сам испугался своих слов.
- Как ты можешь! – Лермонтов выпятил грудь. - Они мои друзья!
- Лермонтов, они тупые животные…- я не договорил, - он боднул меня в бок, не сильно боднул, но чувствительно...
Как часто пестрым стадом окружен…
Вновь установилась тихая безветренная погода.
Мы дошли до подмерзшей реки. Ледяная лента извивалась, выбираясь из-за холмов, огибала лес и уходила в волчью даль, когда ее было видно, но не сейчас, когда падал снег. Лермонтов ступил на лед и посмотрелся в него.
Я подумал, что он станет любоваться собой и хвастать, но ничего этого не произошло.
- Иди сюда. – Сказал он.
- Зачем? – Я опасался воды, даже замерзшей.
- Иди же! – Я подошел и встал позади Лермонтова, боязливо подобрав передние лапы.
- Что же ты такой трус… А еще волк! – Пришлось сделать шаг вперед. Я пересилил в себе страх и встал рядом с ним, - твердая вода делала ноги неверными, мягкими.
- Молодец. – Похвалил он меня. – А теперь посмотри вниз.
Я наклонил голову и увидел странные наши лица, такие непохожие друг на друга.
Нечто возвышенное было во всем этом и чудовищное одновременно.
- Странно, да? – Спросил он, - мы с тобой единственные, кто говорит не по-звериному, но понимаем друг друга меньше, чем кто-либо.
- Почему же! Это не так, Лермонтов, я тебя понимаю, или стараюсь понять, правда! – Я был предельно искренен. – Разве с оленями у тебя есть общий язык?
- Когда понимание на нуле – от него ничего и не ждешь. – Пояснил Лермонтов. - А когда забираешься выше…мы с тобой как бы взлетели ввысь и поначалу были рядом, но потом оказалось, что наши пути идут чуть в сторону, расходятся, и чем дальше в высоту, тем дальше мы друг от друга.
- Видишь, какой ты умный! – Сказал я, но он злорадно кивнул мне на мое отражение. – Тебе подошла бы сейчас белая папаха и большой кинжал!
- Что за такая папаха? – Удивился я.
- Ты, действительно, одичал здесь. – Лермонтов взглянул на нас во льду. – Папаху люди надевают на голову, - раньше надевали, да и сейчас…некоторые. А кинжал – из железа, чтобы убивать или защищаться. Покрепче твоих клыков.
- А зачем надевать папаху?
- Для тепла. Но некоторые - для вида. У них и кинжал для вида, чтобы казаться больше, чем ты есть. Большой такой кинжал! – Он смотрел на меня в отражении столь внимательно, будто следил: какое впечатление произведут на меня его слова. Такой он был странный.
- Большой кинжал! – Повторил Лермонтов со значением, понятным одному ему. – Ты не злишься, Иги? – «Может быть, он испытывает меня, готовит к настоящей дружбе, жертве?» - подумал я, и сказал ему об этом вслух, а чтобы повеселить его, - больно он стал серьезным в ту минуту, - некстати съехидничал:
- В жертву Богу ежиков! – Сказал и прикусил язык.
- Если Его нет, Бога ежиков, - произнес Лермонтов таким тоном, что мне стало неловко оттого, что я не ежик, - если такого Бога нет, то жизнь - просто ком грязи. И ты, и я, - все это ком грязи. Но Он есть, я знаю, потому что мир красив.
- Зачем же Он так сделал, что мы, волки, едим вас, оленей? – Желание разобрать вопрос до конца вредило мне: я не учитывал настроение собеседника. Как с моим дядей по вопросу о значении «божественного послания волкам».
- Мы жертвуем телами ради вас.
- Ради нас, злодеев? Ты, прости, врешь.
- Волчья шкура мешает тебе или помогает…
- Ну, так, если бы я был, к примеру, человеком, я бы тогда…
- Что?! – перебил меня Лермонтов, - что бы ты тогда?!
- Не знаю. – Уступил я его напору, горько усмехнувшись:
- Пожертвуй оленем из своего стада.
Лермонтов снова боднул меня.
- Не делай, - заметил я ему, - не то получишь от мастера ближнего боя. - Он ведь больно меня ударил.
- Давай. – Лермонтов процокал несколько вперед, к середине реки, развернулся и встал в боевую стойку.
- Не могу…я голоден. – Мне не хотелось биться на льду.
- Давай. Я сильнее! – Гордо произнес Лермонтов, и я кинулся на него, на ходу придумав прием: вонзившись когтями в лед, я оттолкнулся, взлетел, вцепился мертвой хваткой чуть выше основания его рогов и - закинул свое тело ему под живот, скользя по льду. Лермонтов, не выдержав груза, развел передние ноги, грохнулся, перевернулся и я уже сидел на нем, обняв смертоносной пастью его шею. Клыки прижались к оленьей коже, и гортань почувствовала близкую жизнь. Я отпустил его.
- Понял? – Выдохнул я, пытаясь поскорее отдышаться.
- Ладно, победил. – Ответил Лермонтов, вяло поднимаясь.
- Они все равно тупые животные, и ты это знаешь. – Как же я хотел есть! До бешенства, и ощутил прилив злобы. Но тут же другие справедливые силы, словно в снежном космосе образовалась щель, хлынули в меня и подавили приступ отчаяния.
- А я и стихи могу писать не хуже тебя! –Сказал я тихо. Безотчетное, непостижимое, - точно похожее на эхо, зазвучало во мне. – Я придумал о тебе стихи. Прочитать?
- Бедняга. – Промолвил Лермонтов, изображая страдальческую муку. – Читай, Иги, читай, это ничего…- Он хотел рассмеяться мне в лицо до того, как я начну читать, но я опередил его смех.
- Как часто пестрым стадом окружен,
Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,
При звуках гона иль кормежки,
При диком чавканье и грохоте рогов
Проходят образы бездушные оленей,
Приличьем стянутые морды.
Я прочитал.
Он…О-о!
- Что это? – Спросил Лермонтов изумленно.
- Стихи! Видишь, я тоже поэт! Талантливо? Завидуешь?
- Завидую? – Лермонтов был сражен. – А как ты…а что дальше, дальше прочти…- попросил он, уже в который раз заглядывая в мои глаза, как в глаза душевнобольного. Но силы небесные покинули меня. Я, признаться, до конца так и не понял, откуда взялись в моей голове эти стихи, словно не я их сочинил, а они были мне продиктованы Богом волков!
- Дальше я не знаю…извини. – Мое сердце пело. – Это случайно произошло.
- Правда? – Он не поверил.
- Честно. Еще вертится что-то...Когда ж опомнившись, обман я узнаю… И это все. Но скажи, талантливо? – Я произвел впечатление, и мне было радостно.
- Дай осмыслить. – Ответил Лермонтов, и отошел в сторону.
- Ты скажешь что-нибудь? – Не утерпел я, когда молчание затянулось. Лермонтов обернулся.
- Зачем ты так про морды…- с грустью спросил он, - не красиво.
Такой он был, мой друг!
Кто мне скажет, почему нужно есть? И почему нужно убивать, чтобы питаться? Он даже ежиков заставляет поедать грызунов, будто все мы перед Ним провинились.
О, если бы Бог что-нибудь придумал и дал бы нам в пищу хотя бы камни…Увы, мы повсеместно счистили бы все у себя под ногами, уменьшив земляной шарик, покамест не стали толкаться и от немощи умолили бы Его даровать нам возможность кое-кого съесть, дабы стало чуть свободнее…Что же делать? В чем наша вина? Он придумал именно так. Когда же Он придумает другое?
И тогда я вспомнил о деревне, где жили люди с ружьями. С другом я пошел бы к ней, с ним я бы не испугался.
- Сходим к деревне. Там люди выбрасывают пищу, и ты наешься. – Сказал Лермонтов, и я радостно заскулил.
- Километров десять. Но там собаки. – Предостерег он меня, а я знал, что своей слабостью я совершил над ним насилие. Но я умирал от голода. И любовь разве не насилие?
- Пускай, - ответил я, - я и собаку съем. Мне все равно.
По дороге Лермонтов почтил меня похвалой.
- Ты можешь, при особом прилежании, писать хорошие стихи, у тебя образное мышление, ты схватываешь детали! - Сказал он.
- Боюсь, это будут стихи исключительно про охоту, - ответил я, - о том, как я съедаю оленя или другую живность. – Лермонтов неодобрительно поджал губы.
- Иги, ты только о еде думаешь?
- Когда голоден – да. А сочинять стихи мне не хочется.
- Что ж, тогда я ошибся, и у тебя нет таланта.
- Талант есть, - я тебе его уже продемонстрировал, - просто мне не хочется.
- Это и есть отсутствие таланта. Ты думаешь, нет таланта – и значит ты тупица? Вовсе нет. Отсутствие таланта – это именно, когда не хочется. – Вздохнул он.
Как хорошо бывает на свете, когда рядом друг, мир справедлив, и ты все понимаешь и принимаешь.
- Иги значит герой. – Сказал я Лермонтову без пафоса, но с достоинством.
Мы перешли реку…
Мы перешли реку и двигались уже довольно долго, - река осталась далеко в стороне от нас. Стемнело. Снегопад прекратился, облака рассеялись и в небесах заледенели звезды. Луна ярко осветила равнину, залила ее красным светом.
Вдалеке показались огни деревни. Мы пошли тише, почти не издавая при ходьбе звуков. Вдруг я заметил две фигуры – их тени, длинная и поменьше, - перемещались в сторону деревни. Это были люди. Женщина и ребенок. Они шли от нас в полверсты. Наверное, из лесу. Я ускорил шаг. Лермонтов, почувствовав недоброе, побежал за мной.
- Ты что собрался делать?
- Съесть их хочу.
- Это люди!
- Ну и что? Костистые, конечно, жесткие, но они мои! – Лермонтов побежал быстрее, обгоняя меня, но я тоже ускорил бег, подумав в бешенстве, что у него много жалости к ним, и ни капли – ко мне. Соперничая, мы не заметили, как догнали людей. Они обернулись и увидели нас. Скорее, они увидели блеск моих глаз и замерли от ужаса. Мои светящиеся глаза показались им расщелинами ада, но пища всегда так ведет себя перед смертью. Они были потрясены, увидев меня, и страх спасительно раскрыл их легкие: люди завизжали.
Лермонтов скакнул вперед и загородил их собой.
- Ни шагу! – Крикнул он мне.
- Отойди! – Я будто оглох от обиды.
- Ты меня не понял! – Лермонтов расширил глаза. – Ты меня не понял, мне их не жаль, но тебе нельзя! Тебе нельзя это! – Он запрыгал передо мной…
...раздались грубые голоса мужчин из деревни…
- Убьют. – Лермонтов замер, всматриваясь вдаль. – У них ружья. – Только он сказал это, как сразу же раздались выстрелы и в темноте вспыхнули багровые языки пламени, осветив людей, вышедших из домов на крики о помощи. Не сговариваясь, мы все побежали прочь: женщина с ребенком – к своим, а мы – прочь, скорее!
- Отважный князь не молвил слова;
В руке сверкнул турецкий ствол,
Нагайка щелк – и, как орел,
Он кинулся… и выстрел снова!
- А? Что?! – Лихорадочно спросил я на бегу. – Что ты говоришь? – Мы будто не бежали, а бессмысленно на одном месте передвигали конечностями в черной неподвижной мути: небеса снова наглухо закрылись.
И дикий крик и стон глухой
Промчались в глубине долины —
Недолго продолжался бой:
Бежали робкие грузины!
Я остановился. Лермонтов промчался вперед, створки ночи раскрылись и захлопнулись: он исчез из моего сознания. Я бежал один. Через мгновенье Лермонтов вернулся и вошел ко мне в черный куб.
- Что ты хотел сказать мне этими стихами, Лермонтов? – Спросил я, остановившись, едва услышал его.
- Так, вспомнил по случаю.
- По какому случаю?
- По этому. Мы как раз здорово пробежались.
- Ты ведь знаешь, что у них были ружья и нас убили бы.
- Стихи как раз о том, что смелые совершают поступки, даже если они могут быть убиты, а не наоборот.
Хорошо. – Ответил я Лермонтову и повернул обратно к деревне: сначала шагом, а затем побежал. Жить больше не хотелось.
- Это еще трусливее! – Крикнул он мне вслед, но было поздно, я летел во всю мочь, бежал долго, а Лермонтов скакал вровень со мной, но в ночном снегопаде мы скоро заблудились и перешли на шаг.
Я шел глубоко оскорбленный. Лермонтов шел рядом. Мы не разговаривали.
- Прости. – Сказал он.
- Ничего. – Ответил я. Никто не знает, как плачут волки, но я знаю.
Луна выкатилась на равнину, и близко зачернел незнакомый лес. Нужно было устраиваться на ночлег.
Глубоко в лес заходить не стали, и легли возле какой-то кочки, рядом с молодой сосной. Лермонтов заснул быстро, а я долго вздыхал, вперяя взгляд во тьму: мне снова казалось, округа тяжело волнуется, и посреди холмистого океана есть только одно прибежище, - эта кочка, и его единственный моряк – я, а на сосне вовсю бушует парус.
Наутро мы вышли из леса и бесцельно потолкались на равнине.
- Нет никакого стада.
- Нет, и никогда не было, я все придумал.
- Не было ничего, никогда. Это фантазия. – Лермонтов подставил лицо утреннему ветру, который снова погнал к земле снежинки.
Я разгадал тайну его мучений.
- Я знаю, Лермонтов, твой громадный ум подавил тебя, раздавил твое детское сердце. Поэтому ты страдаешь.
- Молчи. – Сказал он. - Все намного проще.
- Может быть, ты не всегда был оленем? Может быть, ты много раз умирал и вновь рождался разными существами и запутался в том, кто же ты изначально! – Заговорил я его образами, поддерживая не общение, а свою жизнь. Он был прав, он нужен был мне для себя.
- В этом дело.
- Правда?! – Я слабо улыбнулся ему.
- Это ты был разными существами, даже один раз - человеком…А я всегда был Лермонтовым. В этом дело.– Сказал он, и я пожал плечами. От истощения холод стал проникать мне под сердце.
Постояв немного, мы снова тронулись в путь. Шли недолго, и в снегопаде набрели на холм, обрывавшийся с нашей стороны скалистой кручей. Я никогда не бывал в этих местах. Что это за скала, откуда она взялась? Мне хотелось спросить, но от голода я не мог пошевелить языком. Я мог только вынужденно отвечать на его вопросы. Но разве любовь – не принуждение?
- Вот мы и пришли. – Лермонтов оглядел кручу. – Масштаб не тот и время года другое, но все равно сойдет.
- А как бы ты хотел? – Он заинтересовал меня, насколько может быть заинтересован волк, подыхающий с голоду.
- Я хотел бы, чтобы это была очень высокая гора и называлась Машук, а кругом стояло лето. – Промолвил он. – Ты все еще не вспоминаешь? – Он измотал меня неясными намеками. Он страдал отчего-то, но я не мог ему помочь, даже если бы и знал причину его страдания. Я почувствовал себя совсем несчастным.
- Ты не знаешь, зачем я нужен? – Спросил я.
- Нужен для чего-нибудь. – Лермонтов нашел возле скалы какой-то кустарник.
- У всякого предмета есть инструкция, - сказал он, обгладывая куст, - такая бумажка прилагается. К утюгу, к микроволновой печи, даже к оленям – к оленине – как ее кушать и в каком виде, даже к шариковой ручке прилагается инструкция, а к волкам – нет. Никто не знает, для чего вы нужны.
- Нужны ведь для чего-нибудь? – Спросил я с надеждой, что муки мои прекратятся, если я сейчас умру. Я устало опустился на снег и тихонько подполз к Лермонтову.
- А я знаю ответ. – Прошептал я вдохновенно, обдавая дыханием его сытое благородное лицо. - Волки нужны для того, чтобы терпеть голод. – Он поднял на меня глаза.
Посыпал снег, и я успокоился.
«Неужели это все!?» - Думал я, глядя на полет кружащейся пятнистой вечности.
- Мы не знаем теперь, что делать, правда? – Спросил Лермонтов, и оставил кустарник в покое.
Есть небесный страх, а есть - земной. Небесный страх дается для того, чтобы избавить душу от страха земного. Есть силы небесные, а есть – земные. Но если я лишен земных сил, то где тогда силы неба?
Жертва.
Лермонтов оглядел мир.
- Не оленем единым жив волк. – Некстати вспомнил я слова из «Божественного послания волкам».
- Нет, пора кончать, - Лермонтов решительно замотал головой, с шумом рассекая воздух, - все перемешалось, все стало неопределенным. Я тогда был виноват.
- Когда? О чем ты говоришь?
- Тогда…не надо было тебя злить, я дал тебе крест, который ты не мог нести. Я поиздевался над тобой, проверяя, способен ли ты ради…
- Ради чего? Кто, что нести? – Мне казалось, он бредит.
- А ты не вынес, потому что я сломал тебе мозг, я сломал твою волю и обрек тебя на позор и муки, которые ты терпишь. Зачем я это сделал?
- Странный ты. – Ответил я, не понимая значения его слов. – Вместо радости – печаль.
- А где радость? Этот клубок не размотать. Ты волк, а я олень. – Обрубил он. – Я вызываю тебя на поединок.
- Сдурел? – у меня и в мыслях не было драться с ним.
- Бедный Лермонтов, у тебя от переедания начались галлюцинации. Ничего, волки могут терпеть долго. – Я жалел его, такого талантливого!
- Помнишь. Я говорил тебе, что ни о чем не просил перед рождением, что со мной все случилось само собой? – Лермонтов посмотрел на меня, будто надел очки, чтобы лучше видеть. - Тогда, в миг нашей встречи? – Я кивнул ему: «Помню». - Я тебя обманул. Я просил. Я хотел тебя увидеть. Понимаешь? - Я отрицательно мотнул головой. Я не понимал.
- Ну, довольно, вдвоем нам нет места на земле. К барьеру. – Заключил он. – Несчастный, как мне было его выручить!
- Послушай меня, Лермонтов, зачем ты? В тебе столько нежного чувства, но ты так тщательно скрываешь это от меня, как иные скрывают свои самые гнусные пороки.
- Я это уже слышал! Не повторяй чужих глупостей! К барьеру. Биться насмерть. – Сильнейшее возбуждение охватило его.
- Нет. - Возразил я, и внутренне нервно рассмеялся, но вслух от немощи только просипел. – Мои клыки на тебя не поднимутся. Да и что за блажь!
- Не так, - Лермонтов ожесточенно поправил меня, - скажи, мои клыки на этого дурака не поднимутся!
- Оставь, прошу…
- Зато мои рога на тебя поднимутся…так, кажется, ты мне ответил!.. – Неистово проговорил он и бросился на меня. Я не сопротивлялся. Лермонтов нанес удар, и я отлетел на несколько шагов.
- Бей еще. – Слабо сказал я, вставая. Лермонтов разбежался и ударил меня рогами в голову. Я снова упал в снег, отброшенный тяжелым ударом. С окровавленного лица несколько капель крови попали мне на язык – единственная пища за последние недели, если не считать кровь сородичей, убитых мной, когда я спасал Лермонтова.
- Бей еще - сказал я, и он снова ударил меня, лежачего. Я лежал, оскалив пасть, - холодные снежинки освежали мне высунутый язык, я еле дышал. Лермонтов зарыдал.
- Не плачь. – Сказал я ему. – Не плачь. Только не говори никому, что я погиб от оленьих рогов, ладно?
Я уже не понимал ни его, ни себя. Он подавил во мне все волчьи инстинкты. Я должен был защищаться, я должен был нападать, но что я мог поделать со своими чувствами к нему!
- Ладно, не скажу, подожди. – Молодой голос его обрел зычность и твердость. – Лежи здесь и не умирай, сейчас все будет хорошо. – Лермонтов ушел от меня и несколько минут я его не слышал.
- Эй – раздался его голос откуда-то сверху. – Ты видишь меня? – «Опять хвастает, а я умираю». – Подумал я, обессилев даже мыслями. – Лермонтов взобрался на кручу, посмотрел на меня сверху, и на его высоком челе в который раз отразилась вся красота мира. Через секунду он прыгнул вниз. Раздался глухой удар. Я вскочил, как подброшенный.
- Лермонтов! Лермонтов!
- Что ты наделал! Зачем?! Что! Что! Лермонтов, что!.. – Он не отвечал, а я прыгал через него, носился, как смерч с окаменевшим взглядом. Ветер выл неистово. Буран обрушился на нас - снежный шквал сбивал меня с ног. Мир постепенно обретал очертания белого бессмысленного тесного куба. Я подбежал, упал, тут же залепленный белой кашей, подполз к Лермонтову...
Он открыл глаза, и мое неистовое возбуждение вдруг стало каменеть.
- Иги,самое важное… - Тяжелая дрожь все еще сотрясала меня. Скуля, я лег ему на грудь, чтобы прикрыть Лермонтова от ветра. Со стороны могло показаться, что волк свалил оленя и начинает долгожданное пиршество.
- Исполни мое последнее желание. – Сказал он, - ему было очень больно.
- Говори. – железная маска окончательно стянула мне лицо. Я понял, что он сейчас умрет.
- Один из нас должен выжить. Съешь мое тело. – Кровь ударила мне в голову (о Лермонтов!), а буран навалился тяжелой ношей, как на той ветке, под которой я лежал, высматривая добычу.
- Что ты говоришь?! – спрашивал я, но слышал ли Лермонтов, ведь гудел такой ветер?!
- Слушай, Иги, ты не знаешь правды…я хотел тебя увидеть и увидел. – Он выдавливал из гортани слова. - Когда я тебя увидел, первое желание было убить тебя, отомстить, - но ты не понимаешь моих слов, - но…- Лермонтов издал тяжелый стон - когда я увидел, какой ты несчастный, мне захотелось тебя спасти. Вытащить отсюда, а для этого нужна была жертва.
- Съешь меня, и я попаду в небесное царство оленей. Ради меня съешь мое тело. Это и твоя жертва. – Сказал он, и стал коченеть.
- Иги…- сказал он еще.
- Прощай, Иги, это я, твой друг, Лермонтов.
Я опустил голову ему на грудь. Бог волков меня не слышал, потому что был справедлив, а Бог оленей требовал жертвы и получил ее.
И тут мои глаза расширились от ужаса, потому что я вспомнил.
- Я вспомнил, Лермонтов, вспомнил! - быстро заговорил я, - сейчас, подожди!..
- Я вспомнил! – крикнул я ему в уши, потому что молния осветила мою темную волчью память.
Белеет парус одинокой
В тумане моря голубом!..
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?..
Играют волны - ветер свищет,
И мачта гнется и скрыпит...
Увы! он счастия не ищет
И не от счастия бежит!
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой...
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
Через несколько мгновений Лермонтова не стало.
Я не согласен.
Снегопад прекратился, тучи рассеялись, и в небе появилась полная луна.
Я ел его бесподобное тело, меня рвало, но я ел, подчиняясь его последнему желанию; ел и жалобно выл на луну, низко и длинно...
Зиму я пережил только благодаря Лермонтову. Раз за разом я приходил к нему в ночи, раскапывал, насыщаясь другом, и закапывал вновь, покамест не оставил под луной одни его нетленные кости.
Да, я съел друга. Но, не умерев, я доставил ему радость, доказал, что его жертва была не напрасной. Я также твердо знаю, как он объяснил мне, что это была единственная возможность спасти и меня: вытащить из волчьего тела и помочь мне вернуться туда, где нет ни волков, ни оленей, ни даже ежиков, а только удивительные имена — и он хотел этого.
Он действительно этого хотел, и я решительно отвергаю обвинения злодеев, утверждающих, что я не выполнил завета Лермонтова вернуться в волчью стаю. Где и когда он говорил что-нибудь подобное?
Еще эти злодеи-критиканы насмехаются, что весь мой рассказ – сплошное вранье, выдумки, а Лермонтова я просто-напросто убил, потому что был голоден.
Одни хулители говорят, что я убил его сразу на опушке, другие – после того, как он назвал мне свое имя, и я, якобы, чего-то испугался. Мой мнимый испуг они связывают с именем некоего Мартынова, что откровенного смешно, потому что в лесу из разумных существ были одни только я и Лермонтов, а остальное - бессмысленные зверье и птицы, и никакого Мартынова и близко не было. Это истина.
Еще я читал глупейшее мнение, что я убил Лермонтова во время нашего игрового поединка, не сдержавшись, когда прихватил клыками его горло.
Иные утверждают, что я отдал его на съедение своей стае ради того, чтобы вернуться в нее, будто, в свое время, меня из этой стаи с позором выгнали, заметив, что я однажды обгладывал кору деревьев.
Некоторые «доброжелатели» даже изображают сочувствие, печалясь напоказ, что я как хищник, не мог поступить по-другому, такова, мол, волчья природа, - и помешался рассудком от стыда за содеянное. Я бы сам пожелал им сойти с ума от стыда за сказанное в мой адрес, но им такое сумасшествие не грозит, потому что они – бесстыдники, у них нет совести, и я перестал с ними всеми общаться. А еще мнят себя разумными существа, подобными нам с Лермонтовым!
Я перестал с ними общаться - и примирился с жизнью.
Также: я примирился с тем, что мне не с кем теперь по-настоящему поговорить, отчего происшедшее стало больше похоже на сон, чем на явь, я свыкся со своей волчьей природой, охотясь на зверей, правда, на оленей – никогда. За всю свою жизнь после встречи с Лермонтовым я не убил ни одного оленя.
Вот с чем я не примирился, с тем, что никогда его не увижу. Ведь допустить возможность того, что мы не встретимся, значит утверждать, что Лермонтова нет, но он-то был! Мне могут возразить, что пусть он был, но теперь уже никогда…
Послушайте, разве бывает «никогда», если мир вечен?
Что я еще подумал о величии жертвы Лермонтова:
С детства всякое существо копит в душе и добро, и зло, причем, что есть добро, а что – зло, он выбирает сам, не зависимо от дарителей. К середине жизни наступает пора отдавать накопленное, и хороший волк или, к примеру, олень возвращает добро, себе оставляя зло. Стало быть, чем больше ты отдал добра, тем больше места в твоей душе занимает зло, и с ним все труднее бороться - боль вдохновенных сердец. Оттого большинство гениев умирает молодыми – их съедает не розданное зло. А Лермонтов отдал мне все свое добро, все, какое было, и остался один на один с накопленным злом. Вот на что он пошел ради меня! Это и есть высший смысл жертвы! Отдать весь свет, не боясь охватившей тебя тьмы!
К тому же, я истинно верую в Бога волков, в Бога оленей и в Бога ежиков, и если в Его триедином мире нет больше Лермонтова, тогда получается, что Его мир – ком грязи, как говорил мой друг, а этого не может быть, потому что мир красив, ведь в нем был Лермонтов.
Итак, я знаю, что не только жертва Лермонтова была не напрасной, но и МОЯ ЖЕРТВА, когда я его ел – а это была именно жертва, - все это значительно и бесценно, так же бесценно, как в один день над лесом взлетят горластые птицы и поднимутся лесистые паруса,- в них забушует ветер, и всех нас, мыслящих и бессмысленных диких жителей отведенного пространства, - понесет в океане, спокойно перекатывая по холмам, - а я буду всматриваться вдаль, чтобы первым на горизонте увидеть корабль с изображением оленя и услышать прямо в уши под темным капюшоном принесенный ветром его голос: «Здравствуй, Иги, это я, твой друг, Лермонтов!»