http://www.damian.ru/Zavadskaia1/zavadskaia.html
Памяти Евгении Владимировны Завадской
Григорий Соломонович Померанц
Я С БЛАГОДАРНОСТЬЮ ВСПОМИНАЮ ГОДЫ НАШЕЙ ДРУЖБЫ
С Евгенией Владимировной Завадской я познакомился в середине 60-х годов, на конференции в Тарту. Не помню, о чем я говорил, а она – о категории незавершенности в китайской живописи. Мне бросились в глаза поиски родственных категорий в эстетике несоприкасающихся цивилизаций. С тех пор мы перекликались, и постепенно это стало одним из истоков незримого колледжа, в котором обтачивались подступы к грамматике диалога культур. Сходное общение у меня складывалось с несколькими востоковедами, но с Женей оно было, пожалуй, наиболее домашним, за чашкой чая.
Это были годы, когда многие ощущали потребность в какой-то схеме всемирной истории, не уступавшей марксистской, но не марксистской и с акцентом на духовную культуру, на искусство, может быть, – а не на экономику. Я принял этот «социальный заказ» и начал попытки рассматривать некоторые коалиции культур как проекты глобального общежития. Подход мне подсказали журнал “Philosophy East and West” и книга “Before Philosophy”. Бросалось в глаза, что есть три форватера философской мысли – эллинский, индийский и китайский, – а все остальные страны самостоятельно не изобретали этот велосипед, а примыкали к существующей традиции. Вглядываясь в Индию и Китай, я находил там гармонические единства, не уступавшие средиземноморскому. И начала складываться система культурных миров – не то трех, не то четырех (я не сразу решился рассечь … полипы на богословствующий Восток и философствующий Запад, а затем уже рассмотреть две суперсистемы, монотеистическую и немонотеистическую, индийско-дальневосточную).
Надо было проверять мои схемы с востоковедами, и разговоры с Женей Завадской (а ещё до того с Виталием Рубиным) были истоком целого незримого колледжа. Постепенно в штат колледжа вошли: Юрий Кроль, Александр Герасимов, Михаил Занд. Работали они «отлично-благородно», как говорили во времена Онегина-старшего, то есть без жалованья, но добросовестно. Я давал всем машинопись теоретического эскиза, а они указывали, что не ладится с фактами.
Работа такого типа всегда основана на дерзости, но меня утешало то, что Шпенглер был всего только учителем старших классов, а я – не только учителем (по диплому), но и библиографом, листающим подряд сотни журналов, и какой-то смутный образ великих цивилизаций у меня постепенно складывался. «Слово о живописи из Сада с горчичное зерно», переведенное Е.В., и другие ее работы уточняли то, что можно назвать «запашком дзэн», которого я нахватался то из одних, то из других статей и книг.
Общение с большинством консультантов было неформальным, домашним. Некоторые беседы с Женей проходили на балконе ее квартиры (если позволяло время года) или во всяком случае за чашкой чая. Попутно иногда обсуждалось и то, что делалось вокруг. Я запомнил ее афоризм: надо или жить, или читать газеты. Запомнилось, как на конференции мне задали вопрос на засыпку: как пишется иероглиф «чань». Женя мгновенно вскочила и написала иероглиф.
В последнее время она замкнулась, и мы редко виделись, даже когда она была в Москве, но я с благодарностью вспоминаю годы нашей дружбы.*
* Печатается по автографу