Случайные люди или опять про горьковскую ночлежку
Ночлежка она и есть ночлежка, кому домом родным на долгие годы, кому пристанищем на ночь-другую, кому ссылкой безвременной. Разное было. Вот этот, У которого носки красные, опозорился в министерстве, его – к нам, этот – то ли Сын министра, то ли племянник, тоже что-то набедокурил, да прямо в нашу комнату, стол ему сразу нашли, втиснули между моим и Любашиным, да так, что и не пройти. Приходил он всегда вовремя, только с нами знаться не желал. Сигареточку тоненькую возьмёт, стоит на улице и всё на девиц поглядывает, заигрывает, то встанет, ключи на палец наденет и вертит ими, это когда погода хорошая, а дождь пойдёт - и того хуже. Сядет посреди комнаты на стул и сидит сиднем, хоть бы книжку какую почитал, кофе попил, а то сидит – протестует, что его в нашу контору направили, знаться я с ними, дескать, не желаю. Я пыталась его в нашу работу вовлечь, думаю, пусть для начальства какой-нибудь обзор напишет, может, заинтересуется. Тему ему с Н.И. придумали, книжки притащили, журналы иностранные.
Посмотрел он на нас как на червяков, рот скривил и вышел. Больше мы его и не видели.
А однажды пришёл к нам Поэт. По образованию он был – историк, а поэт – в душе, правда, его нигде не публиковали, потому что он был доморощенный и его стихам в пыли лежать, он бы и не пришёл никогда, если бы не женился, питался бы манной небесной, но жена требовала трудоустройства и заработка – вот над ним кто-то и сжалился, пригрел.
Он был бестелесен, одежда-то на нём была, а возьмёшь за рукав – он – пустой. Мы ему стул к подоконнику, на котором плитка стояла, поставили, пусть себе сочиняет, а для отчёта перед начальством дали карточки библиографические, когда не сочиняется, пусть переставляет. Он старался, иногда стихи нам свои читал, иногда прозу, а карточки переставлял медленно и неохотно, у него все буквы разбегались и собрать их ему было невдомёк, у него обязательно Т вставало перед А, а У после Х. Но и это не беда, мы за него сами всё расставляли, нам то что, дело привычное . Поэт приходил на работу поздно, когда у нас уже обед. Но Н.И. – добрая душа – будто и не замечала, ни разу даже слова не сказала. Увы, и он у нас не прижился, жена родила, всё с ней какие-то несчастья, всё болеет, а с ребёнком сидеть некому, вот он и уволился, опять на манну перешёл. Он как-то потом заходил, года через два – волосы уж у него тогда как-то поредели, и седина в них появилась, но только всё равно – торчком и в стороны. Тетрадочку свою принес, новую, почему-то нотную. В ней – ноты, а под нотами – слова. Всего две странички только и заполнены, остальные – пустые.
- Некогда, говорит, у меня ведь ребёнок, а жена болеет.
Толя как узнал, что Поэт пришёл, прибежал и говорит:
- Слушай, не уходи, я тебе сейчас принесу что-то.
Вернулся с книжкой. Небольшая такая, обложка салатовая, а страницы в желтизну.
Открыли, а там надпись “На память. В день рождения от автора”. И подпись такая мелко-мелко, как бисером, но чётко “Есенин”.
- Это у тебя откуда?
- Нашёл. На помойке валялась…
А то пришёл к нам Начальник, его поставили над нами всеми, это значит, и над Н.И. и над Галочкой. Н.И. и ему место отвела: за Толиным подоконником соорудила ему кабинет: стол, что от Сына министра приспособила и где-то стул раздобыла, приличный, и ещё один – похуже, это чтобы на приём кого надо вызывать. Над столом повесила Сомбреро, хоть оно и холодное было, в знак уважения. Но Начальника скоро перевели на другую должность, в другое помещение. Хороший он был человек, но не наш, не орёл. Говорили, что когда он от министра выходил, то спиной к нему никогда не поворачивался…
Много у нас в ночлежке народа перебывало… Вам, наверно, не интересно, многие и вспоминать то время не хотят, а у меня почти вся жизнь там прошла. Так что если опять что вспомню – вы уж не обессудьте…