Мартимьян Вавилович ИКОТА
НЕПРИЗНАННЫЙ ГЕНИЙ
роман
Глава 1
Менингит
1
Светило никому не нужное солнце. Пройдохи воробьи сновали и галдели что есть мочи без всякой пользы и всякого смысла, подчиняясь лишь крайне несовершенному инстинкту, который некому было исправить. Никчемные обыватели обоих полов, благополучные до неприличия, волочились туда-сюда по своим неотложным делам с таким отстранённым высокомерием, словно от исполнения их персональных миссий, весьма ничтожных в общей массе, зависело самоё существование человечества, хотя в действительности, говоря по совести, порядок вещей бывал обратным куда как чаще. Владельцы торговых палаток, протянувшихся длинными вереницами вдоль тротуаров, внимательно заглядывали в глаза каждому прохожему в надежде на то, что именно он-то и станет их первым покупателем. На углу Беляковского и Софьи Перовской (той самой террористки Перовской, которая кончила на виселице за убийство российского императора) шушукались и заливались смехом юные девицы, хотя ничего смешного на свете не было, да и не могло быть. Наверное, один только бездомный пёс неизвестной породы поступал приблизительно правильно, распластавшись с закрытыми глазами прямо в проходе посреди окружающей суматохи и мешая потоку людей, которые спотыкались и сталкивались друг с другом, безропотно обходя кто справа, кто слева безалаберное животное, сотворённое, как известно из первоисточников, всего лишь днём раньше самого совершенного существа на планете – Homo sapiens, которому низкие твари вроде собаки доставляют сегодня так много хлопот.
Так выглядел этот весенний день неважно какого числа и месяца в глазах человека не первой свежести, оказавшегося в утренней толчее по причине совершенно случайной, если не сказать неуместной, ибо всё говорило о том, что он вовлечён поневоле в орбиту посторонних событий, а каких-нибудь собственных интересов у него здесь никоим образом быть не должно. Неестественность его появления, нарушающего привычную череду оснований и следствий, объяснялась исключительно тем, что в четвёртой городской больнице умирала от менингита его жена, которая, разумеется, не должна была умирать и, следовательно, не надо было бы нести ей передачу и появляться на улице в это время и в этот день. Собственно, никакая она ему не жена, а так, подруга, с которой он прожил с переменным успехом последние десять лет, или что-то около того, периодически расставаясь и снова сходясь, перемежая каждую разлуку неимоверными страданиями, а каждую встречу – беспредельной радостью.
Необычным было уже само имя этого человека, а, судя по отчеству, также и имя его отца. Много ли вы знавали людей, которых звали Аверьян Гордеевич Беред;с? Нет, он был не еврей, хотя кровей в его жилах намешано предостаточно. Да и у кого из нынешних патриотов, пусть даже самой яркой и выразительной славянской наружности, есть полная гарантия того, что среди его предков, в колене эдак пятом-шестом, не промелькнула какая-нибудь странная прапрабабушка с немного не тем оттенком кожи или слегка не тем разрезом глаз? Беспредельная это глупость – бороться за чистоту нации. Люди любят друг друга, ну ни за что не уследишь! Рано или поздно все сравняемся, и ничего с этим не поделаешь. Аверьян Гордеевич был уверен лишь в том, что по крайней мере по отцу, происходившему из Нижегородской глубинки, он был самый что ни на есть чистокровный русский. Ведь вам, должно быть, по слухам известно, что в Нижнем и ближайших окрестностях совсем непросто повстречать иноземца, а ежели всё-таки подвернётся оказия, то свыкнуться с ним до такой невозможной степени, до такой небрежности в отношениях, чтобы произвести на свет жизнеспособное потомство, претендующее на успех и блистание в обществе, – случай и вовсе из разряда мифических, подобный любому из тех, о которых рассказывают анекдоты. Так что вся Аверьянова генетическая мешанина исчерпывалась (но исчерпывалась, впрочем, весьма обильно!) одной только родословной его матери, имевшей неосторожность родиться на западе Белоруссии, где смыкались в рискованной близости несколько разноязычных государств, не отличающихся политическим и этническим постоянством.
Что же касается подруги Аверьяна, то имя она носила самое обыкновенное – Елена. Правда, уменьшительно-ласкательная форма от имени Лена выражалась, по мнению Аверьяна, словечком Лёня, из которого его изобретательный ум и произвёл впоследствии нежное прозвище Лёнечка, или Лёнчик. Никакими другими обращениями к своей Лёнечке Аверьян не пользовался. Разве только, когда был очень сердит. Но в такие моменты, от случая к случаю неизбежные, он вообще никак к ней не обращался. К браку после двух неудачных попыток Аверьян относился с опаской, считал его пустейшей условностью и без всякого зазрения совести отрекомендовывал Лёню – Елену Дмитриевну Кручинину – своей женой, когда об этом кто-нибудь спрашивал.
2
Вернёмся, однако, к заботам и переживаниям Аверьяна Гордеевича, который в эту самую минуту наблюдал впереди себя, прямо над проводами, компанию чертей, озорующих и проказничающих в невесомом пространстве. Смешавшись со стаями птиц, они кромсали и раскачивали что-то на небосклоне, искривляли линии горизонта, путали местами верх и низ, прятали предметы близкие и приближали далёкие, и земля уходила из-под ног Аверьяна, и своды падали на него со всех сторон, оказывая гнетущее давление на плечи и голову, подкашивая ноги и подминая внутренности где-то под ложечкой. И хотя о существовании этих бестий свидетельствовали многие классики, заслуживающие доверия, Аверьян ни на миг не усомнился в том, что ничего подобного, из того что он лицезрит воочию, в действительности не происходит. Мозг его, устроенный удивительным образом, исправлял искажённую панораму, вычёркивая лишние детали и уберегая его от обидных ошибок. Мышление Аверьяна, питаемое логикой и здравым смыслом, стройное и последовательное, подсказывало нужные решения ему, Аверьяну, и, следовательно, сознание Аверьяна Гордеевича и сам Аверьян Гордеевич были субъектами обособленными и вполне самостоятельными. Его Я и его осознание собственного Я функционировали отдельно и независимо друг от друга, порождая зачастую конфликты, в разрешении которых он неизменно склонялся к доводам разума, даже тогда, когда эти доводы расходились с данными опыта. Правда, в особо запутанных случаях Бередес бывал частично недоволен своими умозаключениями, хотя в точности не мог сказать, ни кто или что в его целостном содержании испытывает это недовольство, ни кто или что это недовольство в нём вызывает.
Но разве Аверьян Бередес – это не одно и то же лицо? Ведь если Аверьян принимает решение, но тот же Аверьян своим решением не доволен, то тот ли самый этот Аверьян? Когда он испытывает радость, то огорчаться по тому же поводу должен какой-нибудь там не-Аверьян, не так ли? И если Аверьян созерцает чертей, но сам же не верит своим глазам, то кто из этих двух Аверьянов настоящий, а кто подставной, вроде привидевшихся ему бесов? Есть здесь какая-то загадка, над которой следовало бы основательно поломать голову. Почему об этом никто не думает? А если думает, то почему не скажет? Ведь это же знать совершенно необходимо! Или не обязательно? Стоп! Надо остановиться. Не то ненароком ум за разум зайдёт.
Однако мысль его не прерывалась ни на секунду. Бедой для его рассудка обернулось его нынешнее душевное состояние, с которым он никак не мог примириться. Состояние это было ужасно. Невыносимо. От этой истязающей боли надо избавляться срочно и любыми возможными средствами. Но средств почему-то не находилось. Первый Аверьян, решительно отвергающий целесообразность переживаемых страданий, никак не мог отделаться от второго Аверьяна, эти страдания переживающего. К тому же ещё неизвестно, кто из них первый, а кто второй, если учесть, что первое и второе – одно и то же, он сам. В голове Бередеса назойливо свербела сентенция господина Декарта: наши чувства нас обманывают… наши чувства нас обманывают… Ну так ведь Аверьян уже раскрыл этот обман, отчего же эти чувства, будь они трижды прокляты, продолжают как ни в чём не бывало терзать и выматывать душу? Но раз эти чувства мне не подчиняются, резонно рассуждал Аверьян, как же они могут быть моими собственными чувствами? Выходит, внутри моего Я есть нечто, несовпадающее с моим Я? Ладно бы, если бы речь шла, к примеру, о каком-то одном человеке и, с другой стороны, о каком-то другом человеке: один мыслит и чувствует что-то одно, а второй по тому же поводу мыслит и чувствует что-то совсем другое. Тогда понятно. Тогда один из этих людей непременно находится в заблуждении.
Когда философ Мур, тыча пальцем в дерево, говорит, что это не дерево, а ему возражает философ Витгенштейн, утверждая, что на самом деле это именно дерево, то гораздо легче допустить, что они оба сошли с ума, нежели они оба глаголют истину. Во всяком случае, если один из них прав, то второй-то уж точно впадает в ошибку. Стало быть, если Аверьян испытывает боль, которая, положим, является на деле ложной, ошибочной, неправомерной, то истинным в таком случае представляется равнодушие окружающей толпы, ибо речь-то ведь идёт об одном и том же событии – болезни его супруги! Вправе ли кто-нибудь утверждать, что правда на стороне большинства? Согласиться с подобной нелепицей решительно невозможно! Скорее наоборот, он, Аверьян, испытывает подлинные чувства, адекватные случаю, а всё это нагромождение индивидов пребывает в роковом заблуждении, ощущая абсолютно неоправданную радость от наступившей весны, от весёлого гомона птиц, от тёплого весеннего солнца, и совершенно напрасно раздражается от неудобной позы собаки. Огорчаться и радоваться следовало бы совсем другим вещам. Значит, надо открыть им глаза, надо прокричать на весь мир: «Люди! там умирает человек! ваш смех неуместен! вы ощущаете не настоящую радость, вы ощущаете иллюзию радости! верное состояние, подходящее ситуации, скорбь, тоска, боль! вы перепутали счастье и горе! ваши чувства вас обманывают!».
Не в этом ли клике спасение? Жаль, что господин Декарт не удосужился оставить рецепт, помогающий отличать настоящее чувство от ненастоящего. Как теперь выяснить, на чьей стороне правда – на стороне Аверьяна, изводимого страшными муками, или на стороне безучастной толпы, суетящейся в благоденствии? Неужели прав был Протагор, когда выносил свой непостижимый вердикт: «что каждому кажется, то и достоверно»? Но разве это не поразительно, когда одна и та же реальность находит столь непохожие отклики в умах и душах разных людей?
Продолжая обдумывать весь этот вздор, Аверьян вдруг резко уронил голову, чтобы спрятать от свидетелей распухающие глаза, предательски краснеющие от выступающих слёз. А надо бы нам знать, что стеснительность его чудаковатой натуры достигала чрезмерности столь неестественной, какая граничит едва ли не с неприличием. Он с таким усердием старался скрыть свой конфуз, что стал глядеть на собственные колени почти исподлобья. Ему приходилось прятать слёзы, потому что остановить их он был не в силах. Его телесная субстанция, или как бишь там её обозвать, решительно отказывалась повиноваться Аверьяну, словно у неё имелась собственная воля, отличная от воли самого Аверьяна. Эта чужеродная воля действовала автономно, самовластно и деспотически, вырабатывая слёзы, которые ввергали Аверьяна в смущение, и воздвигая комок в горле, затрудняя ему дыхание. Несчастье, свалившееся на этого человека, разделило его существо на части, каждая из которых пыталась справиться с ситуацией самостоятельно, отдельно от другой, как будто такое полагалось возможным. Тело его действовало само по себе, а мысль его металась сама по себе, отдельно от тела, стараясь выпутаться из паутины противоречий, которыми оплетала Аверьянову сущность хитроумная окружающая действительность.
Где та граница, которая разделяет Аверьяна с самим собой? Эту грань необходимо стереть! Уничтожить! Разрушить! Но, по устранении такой границы, не разрушена ли будет сама сущность Аверьяна, обратившись в тождественную самой себе? Сохранит ли он способность отличать истину от лжи, добро от зла, любовь от ненависти?
Чувства обманывали его, а он пытался обмануть свои чувства.
3
Диковинную картину могли наблюдать горожане, обрати они внимание на склонившегося в три погибели пешехода, который, вперившись взглядом в свои обшарпанные ботинки, чуть не носом бороздил тротуарный асфальт, но при этом отмахивал добросовестным шагом прямолинейную траекторию, торопясь, очевидно, по какому-то срочному делу, явно несоразмерному его настроению и внешнему облику. Но их постигло бы ещё большее удивление, если бы они проследили за ним в оглядку, потому что этот невзрачный, убогий и, очевидно, весьма незначительный человек, едва ли отягощённый тугим кошельком и большим состоянием, равнодушно миновал ломящиеся разнообразием прилавки продуктового мини-рынка, которым из экономии пользовалось большинство местных жителей, и уверенно поднялся по мраморным ступеням сверкающего витринами гастронома. Заведение это, респектабельное и солидное, предназначено, вне всяких сомнений, отнюдь не для бедствующих в безденежье покупателей. Между тем именно здесь, и только здесь, Аверьян (нам понятно, конечно, что странным прохожим является наш герой) покупал отныне для Лёнечки такие продукты, которые раньше никогда себе не позволял. Скажу вам более того: вспоминая любимые её лакомства, он без колебаний выбирал непомерно изысканные и дорогие.
Нырнув в магазин, Аверьян укрылся за входом в небольшом вестибюльчике, чтобы отстояться тихонько в сторонке, не привлекая ничьё внимание. Наконец, он, как мог, успокоился, принял божеский вид, проверив свой облик в серебряном отражении полупрозрачной двери, и только убедившись, что всё теперь с ним в порядке, проследовал самой прямой походкой (прямой, пожалуй, нарочито излишне) в броско украшенный торговый зал.
Грузная кассирша, едва помещавшая своё пышное тело за прозрачными стенками кассы, давно стала узнавать своего постоянного покупателя. На челе сей дородной матроны было крупно написано неподдельное умиление и блаженство, которых она, вероятно, не замечала, будучи всецело поглощена предвкушением очередного незапланированного барыша, потому что этот разиня сейчас опять забудет взять сдачу, и повторит своё ротозейство ровно столько раз, сколько раз подойдёт к кассе. Ей это не стоило почти никаких трудов: достаточно было всучить ему чек и спокойно посмотреть ему прямо в лицо, будто вся процедура тем самым завершена.
Дальнейший путь Аверьяна, нагрузившего себя тяжёлой сумой, лежал к троллейбусной остановке. Чтобы отвлечь неприкаянный разум от изнуряющего анализа, Аверьян монотонно твердил про себя одну за другой заученные молитвы, коих помнил, впрочем, всего четыре, ибо к текстам оптинских старцев и всесильному «Отче наш» он прибавил два откровения собственного сочинения, самые длинные и замысловатые, перебирая их в памяти в произвольном порядке, но стараясь при этом так рассчитать, чтобы не обрываться на полуслове, когда случалось пересекать трамвайные пути или отвлекаться на оплату проезда. Наконец он выходил из салона и направлялся к решётке сквера, в которой какие-то практические граждане выломали несколько прутьев для сокращения расстояния: очень много народу прокладывало ежедневно этот маршрут, потому что больница была огромной, в четыре этажа и со многими отделениями.
Войдя в полутёмное помещение на первом этаже и остановившись у входа в реанимационное отделение, Аверьян нащупывал на стене кнопку звонка и несколькими отрывистыми прикосновениями давил на неё, стараясь добиться того, чтобы быть услышанным наверняка, но и не выглядеть чрезмерно назойливым. Спустя минуту к нему выходил человек в белом халате, не всегда один и тот же человек, но всегда с одним и тем же уведомлением, что, дескать, питание сейчас для пациентки неактуально. Именно это слово – «неактуально» – повторялось всегда и с неизменной обязательностью, хотя, на взгляд Аверьяна, нетрудно было бы придумать какое-то разнообразие. Потом дежурный врач произносил ещё несколько стандартных фраз, слишком туманных и обтекаемых, чтобы из них можно было вынести сколько-нибудь ясное представление о перспективах, и исчезал в загадочном сумраке недоступных покоев, пропитанных смертью, карболкой и терпкими аптечными фимиамами.
Выслушав молча и с безучастным каменным выражением медицинские речи, Аверьян неподвижно следил, как перед ним закрывается дверь, обитая растрескавшимся от старости дерматином, и, всякий раз оставаясь один на один со своей кошёлкой, похоже, как будто ждал, что сейчас должно произойти ещё какое-то особенное событие, которого нельзя пропустить. Но больше ничего не происходило. Наконец Аверьян приходил в себя, вытягивал перед собою руку с набитой до отказа сумкой, силясь решить, что теперь с ней делать, нести ли этот куль обратно, или не утруждаться, забыть продукты где-нибудь здесь, на крайней лавочке, потому что вряд ли они останутся свежими до следующего раза.
На другой день или тем же вечером он опять являлся со своими свёртками и пакетами, доверху наполненными только что купленными фруктами, копчёностями, йогуртами и прочими деликатесами, снова ему открывал человек в белом халате, снова говорил о неактуальности питания, и так повторялось уже много-много дней. Сколько? А кто их пересчитывал! Да и не имеет это, право, никакого значения. Потому что Аверьян всегда, в каждое своё посещение, надеялся на то, что, может быть, как раз сегодня у его Лёнечки появится наконец аппетит и она съест хоть что-нибудь из его гостинцев. Но аппетит не появлялся. Ни у супруги, ни у самого Аверьяна.
Продукты, само собой, не излечивают болезней. Болезней не излечивают даже очень хорошие и дорогие продукты. Излечивают какие-то специальные медицинские процедуры и препараты. Это известно даже ребёнку. Но ведь лечить Аверьян не умел. Всё, что от него зависело в этой ужасной истории – носить передачи. То есть, говоря без обиняков, от Аверьяна ровным счётом ничего не зависело. Ни-че-го-шень-ки. Зачем же он испытывает эту боль, если она всё равно ему ничем не может помочь? Какой от неё прок? Что-то здесь устроено неправильно. И даже очень неправильно.
Он тупо и безотчётно дожидался финала затянувшихся событий, каждодневно проделывая все свои действия и манипуляции автоматически, импульсивно, по какому-то невесть кем придуманному шаблону, почти рефлекторно, как будто представлял собой не живой организм, наделённый разумом и сознанием, а несложную заводную игрушку, у которой никогда не кончается завод. Смысла в его поступках было, пожалуй, ничуть не больше, чем в чириканье воробьёв. Однако ведь надо же, согласитесь, хоть что-нибудь делать, иначе, того гляди, и умом повредиться недолго. Но вот этого бы как раз и не надо, избави боже, а то кто же тогда станет носить передачи в реанимационное отделение его умирающей Лёнечке?
Иногда вечерами, обеспокоившись этой страшной фантазией, Аверьян вдруг спрыгивал с места и принимался пересчитывать оставшиеся деньги, накопленные на издание задуманной книги, которую он забросил тотчас же после отъезда кареты скорой помощи. Разложив купюры на мелкие кучки, он немного успокаивался, полагая, что хватит ещё, должно быть, надолго. Ведь не может же никакая история тянуться до бесконечности.
4
Это верно, всякая история когда-нибудь да заканчивается. А где она начинается? Иной раз увидеть начало бывает куда труднее, чем дождаться её конца.
Мы застали Аверьяна в тот момент, когда он испытывал, пожалуй, самые сильные, самые глубокие и мучительные переживания в своей жизни. Впрочем, он уже много раз убеждал себя в том, что отныне наконец он навсегда избавлен от страданий, потому что буквально только что перетерпел тако-ое! хуже которого уже ничего не бывает. Однако искусница природа снова и снова изыскивала возможность превзойти самую себя, подкидывая Аверьяну всё новые, ещё более изощрённые пытки и потрясения, после которых он ещё твёрже укреплялся в уверенности, что перенесённый удар теперь-то уж точно последний на его веку, потому что придумать что-нибудь пострашнее даже у хитроумной фортуны уже просто не достанет фантазии. Но всякий раз Аверьян ошибался. Недооценивал изобретательность всемогущих сил мироздания.
Вот и сейчас он угасал прямо на глазах. Он ничего ни читал, не смотрел новости, не стелил постель, не вытирал пыль, ничего себе не готовил, думая о еде не иначе как с отвращением, никого не хотел видеть, не курил и не выпивал, потому что бросил эти дурные привычки давно, даже мысли не допуская к ним возвращаться. Но не потому, что эти привычки дурные, а потому что жуть как боялся усугубить свою боль. Он пил одну только воду, простую кипячёную воду, пил жадно и помногу, но никак не мог утолить жажду. Всё его домашнее времяпрепровождение сводилось к тому, что он или лежал без движения на диване, устремив неподвижный взор куда-то сквозь стены в пространство, или слонялся из одной части квартиры в другую, вычислив наиболее отдалённые её углы, и никогда не менял маршрута.
Отчаяние и безнадёжность, заместившие своей безысходностью полноту запустевшей обители, довели осиротевшую душу этого страдальца до того, что на всех участках его тела стали проступать кости, под глазами навсегда поселились тёмные круги, колени и лодыжки его часто заходились нещадным зудом, и он расчёсывал их до крови, а от ступней и ладоней стали отслаиваться пласты мозолистой кожи, отмершие частицы которой можно было обнаружить на всяком клочке незатейливо скроенной площади, потому что он постоянно пересекал её всю по самой продолжительной траектории.
Аверьян страдал от болезни, то есть нет, он не страдал, он умирал от болезни, которая поразила совсем другое живое существо. Это другое существо тоже боролось за свою жизнь, но в другом месте, в больничной палате под присмотром врачей. За Аверьяном, увы, никто не присматривал. Да и не было в том ни малейшей нужды. Почему? Да по той простейшей причине, что вылечить того постороннего человека – то же самое, что вылечить самого Аверьяна. Вот ведь парадокс! Это же разные, кажется, люди! Ан нет, лечишь одного, а исцеляется другой; умирает один – умирает и второй. Впечатление такое, будто это не два различных создания, обитающих в универсуме обособленно и вполне автономно, а некое единое целое, неразделённое в самом себе. Что за чертовщина! Ведь не далее как минуту назад мы наблюдали картину полярно противоположную, когда пытались совместить Аверьяна с сообществом ему подобных. Граница между ними была на месте.
Но не слишком ли мы усложняем ситуацию, идя на поводу у дотошного Аверьяна? Если говорить фактически, никакого секрета здесь нет. Объяснение этому явлению очень простое и для всех очевидное – любовь. Аверьян любил свою Лёнечку, а значит, ему было хорошо, когда было хорошо ей, и ему было плохо, когда было плохо ей. Если бы он не любил, он был бы так же равнодушен и непроницаем, как любой из тех, кто испытывал радость или раздражение вне всякой зависимости от самочувствия его Лёни.
Но стоит ли винить людей, которых не касалось его, Аверьяново, горе? Ведь и Аверьян равнодушен к тем, кого любят они. Он любит одну только Лёнечку, и притом опять же не потому, что к этому его обязывают христианские заповеди. Напротив, сами христианские заповеди таковы потому, что счастье и спасение человечества заключается только в любви. Если бы все люди любили друг друга, каждый бы ощущал чужую боль и чужую радость, как свою собственную боль и свою собственную радость. Вот он, секрет бессмертия рода людского! Во сколько крат возрастёт общество, если всем миром станет бороться с мелкими неурядицами каждого маленького человечка и всем миром будет стремиться к общему для всех благоденствию! Останутся ли в таком обществе равнодушные члены? Захотят ли они причинять неприятности своим ближним, коль эти неприятности будут переживаться каждым виновником как его личное горе? Да и сохранится ли в таком обществе хоть кто-нибудь из тех, кого нельзя назвать ближним?
Вот и получается: чем сильнее любишь, тем большим счастьем ты должен быть преисполнен. Ведь правильно? Ведь верно? Посмотрите на Бередеса и подтвердите его неоспоримую правоту.
5
Тропинка от остановки к больнице петляла между елей и сосен и сплошь была усыпана хвойными иголками. Аверьян Гордеевич изучил эту тропинку до мелочей. Вот впереди из земли выступает коряга, старый иссохший корень, на который, чтобы не споткнуться, лучше наступить, чем перешагивать. Ещё через несколько метров тропа раздваивается, пропуская внутри себя жиденький кустик, который удобнее обходить слева, там повыше и посуше. Затем следует изгиб и сужение, перед которым лучше остановиться и пропустить встречного, если у того в руках какая-нибудь ноша. Далее в этом неухоженном перелеске, тянувшемся до окраины города, теснились лиственные деревья и кустарники, в которых окрестные жители устраивали себе маленькие праздники, укрываясь от блюстителей порядка и постороннего внимания.
В один из дней, когда Аверьян в очередной раз направлялся к больничному корпусу, из редкой, просматривающейся насквозь поросли, пошатываясь, вышла подвыпившая леди неопределённого возраста, в расстёгнутой блузке и перевёрнутой задом наперёд юбке. Ухватившись непослушной рукой за тонкий стебель берёзки, чтобы удержать равновесие, она с трудом остановилась и, едва ворочая языком, выговорила-таки целое предложение.
— Хочешь, я сделаю тебя счастливым?
— Как, ещё счастливее? — Аверьян поставил сильный акцент на слове «ещё» и сокрушённо покачал головой. — Дальше, голубушка, некуда. Ничего у тебя не получится.
Он даже не приостановился, перебросившись этими репликами со своей собеседницей, и в том же размеренном темпе продефилировал мимо. Да знает ли сие примитивное существо хотя бы приблизительно, каково оно, счастье, и что для него следует предпринять? Полноте! Но счастлива ли она сама? Если это и впрямь счастье, то Аверьян искал не счастья. Он искал успокоения. И тут же забыл об этой встрече и об этом человеке. Пусть себе.
Сказать по правде, Аверьян Гордеевич несколько прибеднялся. Он очень хорошо знал, что такое счастье. Он знал это превосходно. Он знал это лучше кого бы то ни было. Теоретически. Сам-то он отродясь не испытывал ничего похожего на то, что принято называть настоящим счастьем. Реальная жизнь заметно отличалась от умозрительной и давалась ему с трудом.
Тем не менее мы настаиваем, что не родился ещё мыслитель, который сумел бы объяснить доподлинный смысл этого понятия яснее, точнее и правильнее, чем это был в состоянии сделать Аверьян Гордеевич Бередес. Бередес разработал чудесную по стройности и красоте теорию, объясняющую практически всё, всё-всё на свете, или если не всё, то уж во всяком случае много больше того, что объясняли другие учения и доктрины, доселе известные человечеству. Именно эту свою научную систему он и намеревался изложить в давно задуманном сочинении, оставленном теперь до лучших времён, которых, как мы начинаем догадываться, может и не наступить.
Нельзя сказать, что Аверьян насовсем позабыл о своём учёном мероприятии. Просто это мероприятие отодвинулось куда-то на задний план, заслонившись неожиданными семейными обстоятельствами. Обстоятельства эти, однако, носили временный, преходящий характер, тогда как его выдающиеся идеи простирали своё значение на века и эпохи, ибо заключали в себе такую силу и мощь, которая с лёгкостью необыкновенной могла изменить, причём изменить радикально и навсегда! судьбу земной цивилизации, а, если уж говорить как есть, не одной токмо земной и не одной токмо человеческой.
Аверьян Гордеевич очень серьёзно относился к своим открытиям. Он готовил своё предприятие давно, целеустремлённо и с всею тщательностью. Он заблаговременно вычислил сроки, в которые надобно уложиться, чтобы написать и довести до издания свой эпохальный трактат, получил в итоге расчётов гарантированные полтора года и несколько последних лет трудился не покладая рук, чтобы скопить необходимую сумму, покрывающую расчётный период с некоторым избытком. Аверьян исходил в своих выкладках, безусловно, из самых скромных запросов, позволяющих худо-бедно продержаться на плаву без ненужных излишеств и всяких там буржуазных замашек, хотя, если уж начистоту, живи он один, без формальных супружеских обязательств, он, понятное дело, легко бы смог обойтись ещё меньшими средствами. Покончив, наконец, со всеми приготовлениями, Аверьян Гордеевич написал заявление по собственному желанию, оставив также все прочие дела и занятия, и приступил непосредственно к сочинительству.
Он даже успел набросать первые две-три странички своего монументального произведения, сравнимого по значимости с масштабностью мироздания, и уже начал было выстраивать дальнейшие планы, рисуя в воображении пленительные картины грандиозного успеха и всеобщего ликования, но… человек предполагает, а Бог располагает. Всё вдруг сразу рухнуло, рухнуло в одночасье, и, как это принято говорить согласно литературным обычаям, что-то там такое под собой погребло, или, если вам больше нравится, похоронило.
Похоронена же была, говоря без преувеличения, сокровенная мечта человечества о спасении и последняя наша надежда на счастье и светлое будущее. Бередес не мог расценивать иначе свою роль в развитии и совершенствовании расстроенного общества. Он занимался не чем иным, как спасением человечества. В этом заключался весь смысл его кроткого мирского существования и вся глубинная суть его беззаветного служения истине.
6
Эх, если б одни только семейные злоключения препятствовали Аверьяновым замыслам! Увы и ах, его благородным намерениям противодействовала сама природа, и вся Вселенная, и всё общество, и даже безликая государственная машина, словно предчувствуя кардинальные перемены, наступление которых неотвратимо ожидает цивилизацию в случае достижения Аверьяном успеха. Все эти стихийные силы ополчились против него и взялись возводить ему всяческие препоны.
Едва собрав приличную сумму в долларах, Аверьян, из соображений предстоящих регулярных расходов, перевёл наибольшую часть своих накоплений в рубли, разместив эти деньги в СельхозКаком-тоТамБанке, сегодня уж и не вспомнить названия, а остаток от этой суммы, тоже, признаться, немалый, приберёг на оплату издательских услуг, каковые отстояли от настоящего времени слишком далеко, чтобы рисковать отложенной валютой. Но спустя уже неделю, всего лишь одну неделю! после открытия счёта, разразился печально известный кризис 1998 года, который в несколько утренних часов уничтожил львиную долю его состояния, поставив под угрозу срыва весь намеченный план.
Аверьян Гордеевич извинял себя впоследствии тем, что его ввело в заблуждение заявление Татьяны Парамоновой и К°, установивших от имени вверенного им Центробанка узкие искусственные рамки, ограничивающие колебания мировых валют:
— Что касается негативных последствий от введения валютного коридора, то мы их не видим.
Период полной чиновничьей слепоты растянулся, как ни странно, надолго, притупив и бдительность Аверьяна, который, в пику собственной же теории, дерзнул уместиться в этот период со своими собственными финансовыми проектами. Дурак.
Деваться, однако, некуда. Что сделано, то сделано. Аверьян Гордеевич не мог позволить себе ещё одну непредвиденную отсрочку. Рабочее место безвозвратно потеряно (очень доходное место, надо признать!), материалы для книги готовы, а многочисленные идеи так и рвутся наружу на всеобщее обозрение. Откладывать спасение человечества было бы не просто ошибкой или мелкой оплошкой, но тяжким, непростительным преступлением. Оставался единственный выход – до предела сократить расходы.
Нечаянная поддержка пришла оттуда, откуда её никто не ждал. Дочь Елены от первого (и единственного) брака Сонечка объявила о своём замужестве. Собственно, в этом её решении было мало неожиданности, поскольку она давно уже проживала совместно со своим избранником – сербом Милко Джоковичем из соседнего переулка. На серба в нём давно уже ничего не указывало, так как родился он в России сразу после переселения сюда родителей ещё в середине семидесятых. По трагическому стечению обстоятельств, мать его ушла из жизни спустя всего месяц после отца, и Милко, ещё будучи школьником, остался на попечении бабушки с дедушкой, которые вслед за детьми обосновались в этом же городе. Вскоре умер и дед, и бабушка насовсем переселилась в деревню, где практически даром снимала скромный домик с большим огородом и садиком.
Никаких особенных изменений бракосочетание за собой не повлекло, если не считать того, что отныне принципиально иным образом решался квартирный вопрос, который, как известно, способен в одиночку переломить любую ситуацию. Если новобрачные переедут из квартиры Аверьяна в пустующие хоромы бабушки, ибо такой переезд, по её старомодным понятиям, становился отныне законным, то освободившуюся жилплощадь можно довольно выгодно сдавать, потому что хрущёвка Аверьяна хоть и была однокомнатной, но располагалась в самом центре города, в двух шагах от губернаторской резиденции. Место удобное и весьма привлекательное, дававшее сначала 60 долларов дохода ежемесячно, затем 80, а потом и все сто, с которых Аверьян всё время порывался платить налоги, но его дружно останавливали благоразумные женины сродственники.
— Зачем? Ты и без того сомнительно смотришься на общем фоне! Белая ворона, да и только! Неужто тебе нравится подчёркивать свою полную житейскую несостоятельность?
Здесь напрашивалось другое слово, не житейская несостоятельность, а, вернее бы сказать, умственная или даже, может, психическая, однако такие эпитеты никогда открыто к Аверьяну не применялись, потому что близкие относились к нему в основном с сочувствием, его жалели и в чём-то даже ценили. Не за ум, само собой разумеется, а, главным образом, за умелые руки, которые, не в пример голове, росли у него аккурат из того самого места, откуда им и полагается расти.
Несмотря на то, что материальное положение Аверьяна и Лёнечки несколько укрепилось, заключительная стадия проекта утопала в тумане неизвестности ввиду катастрофической нехватки средств. На Лёнечкину зарплату нечего было и рассчитывать, скорее наоборот, она сама постоянно нуждалась в поддержке, потому как работала в обычной школе обычной учительницей и никакого другого поприща для себя не видела, не признавала и не желала знать.
Ну, да ничего, уговаривал себя Аверьян Гордеевич, как-нибудь всё образуется, до издания ещё далеко. Он и подумать тогда не мог, насколько близок его прогноз к неотвратимо надвигающемуся будущему. Вот бы где действительно пригодилась его прозорливость – так это в биржевых ожиданиях! Тем более что предвидеть последствия экономической политики намного проще, ведь эти последствия наступают с неизбежной объективной закономерностью, в отличие, например, от болезней, большей частью настигающих нас неожиданно, без всякой отслеживаемой причины, в порядке случайной выборки и даже, смею предположить, совершенно несправедливо и незаслуженно.
7
Болезнь свалилась на голову Аверьяна, то бишь на голову Лёнечки, так же внезапно, как нежданно-негаданно грянул недавний финансовый кризис. Если и можно заметить здесь разницу, то разница эта состояла лишь в том, что кризис-то, в общем-то, ожидали все, хоть и не знали наперёд его точную дату. А вот болезней никто не ждёт и никто не планирует. Они обрушиваются на нас преимущественно случайно, невзначай, по причинам никому не известным. Однако положением Аверьяна, есть подозрение, вряд ли руководили случайности. Впечатление возникало такое, будто ему злонамеренно чинили козни какие-то тёмные потусторонние силы, выдававшие себя за естественные силы природы.
Так-то и начиналась эта болезнь – самым естественным образом. Кто мог предвидеть, во что выльется в итоге лёгкое Лёнечкино недомогание, которое даже врачи скорой помощи не сумели квалифицировать с первого раза. Ну, небольшая температура, ну, головокружение, ну, слабость. С кем не бывает? Посмотрели, пощупали, прописали кой-какие пилюли и отправились восвояси. Лёнечка между тем продолжала жаловаться на боли в затылке, целыми днями валялась в постели и почти перестала есть. Ну и что? Так протекает любая простуда, и нечего тут устраивать панику. Аверьян с утра до вечера просиживал за компьютером, и Лёня ему ничем не докучала. Лишь однажды она попросила принести ей яблок, причём непременно зелёных. Красных ей почему-то совсем не хочется.
Аверьян откровенно досадовал, что его отвлекают, но, отложив скрепя сердце свой исторический труд, припустил поскорее на рынок, стараясь до минимума сократить так нескладно подоспевший простой. Первым делом он, всеконечно, рассматривал цены, которые вырастали неумолимо, начиная с того самого дня, как он безвозвратно потерял почти все свои сбережения. Но вот незадача, он нигде не видел дешёвых зелёных яблок! Если зелёные, так уж обязательно вдвое дороже красных! Словно назло, в издевку, наперекор достатку! Аверьян обошёл все прилавки, заглянул во все углы, не пропустил ни одного ценника, а если ценника на месте не оказывалось, он, усмиряя природную робость, не стеснялся спрашивать стоимость у торговок. Но то, что его могло бы устроить, нигде не находилось, а то, что он находил, было явно ему не по карману. Просто хоть пулю в лоб!
Наконец он отчаялся и решился всё-таки купить не зелёных, а красных яблок, утешая протестующую совесть тем, что выбрал самые крупные и соблазнительные. Лёнечка его возвращению очень обрадовалась и даже приподнялась на подушке, приготовившись утолить капризы своего слабеющего организма, но, увидев на блюде красные яблоки, она погрустнела, улыбка сошла с её лица, и она тихонько сказала, как-то даже не с укором, а скорее вопросительно:
— А почему красные? Ведь я просила зелёных?
— И эти хороши, я выбрал самые лучшие, — потупившись, отвечал Аверьян.
Она попробовала откусить, слегка поморщилась, нехотя дожевала откушенный кусок и отложила яблоки в сторону. Её печальные глаза до сих пор стоят в его памяти, потому что она попыталась изобразить безразличие, хотя вслух не произнесла ни слова. Да и не надо было ничего говорить, Аверьян и так прекрасно понимал, как сильно она разочарована и огорчена.
Уязвлённый своею скупостью, он снова отправился на рынок, но теперь уже не так резво, бормоча про себя бесчисленные упрёки в её адрес и столько же оправданий в свой. Экая прихоть, однако! Подумаешь, чуточку кислее и немного потвёрже, вот и всё их незначительное преимущество! И за эти пустяковые вкусовые отличия ему сейчас придётся выложить сумасшедшие деньги!
Неправда, деньги были не сумасшедшие. Он убедился в этом всего лишь несколько дней спустя, когда, вспоминая эту историю, падал на скамейку возле реанимации, обхватывал голову руками и тихо стонал, проклиная себя за то, что жалел когда-то жалкие гроши для своей бедной Лёнечки. И на что скупился! На сущую безделицу! Сегодня он готов был тысячу раз переплатить за что угодно, лишь бы только Лёнечка захотела это съесть.
Яблоки, естественно, не спасли положения. Даже несмотря на то, что это были зелёные яблоки. В пятницу вечером снова пришлось вызывать неотложку. Почему этот день недели запомнился – пятница? Потому что крупно не повезло тому неосмотрительному человеку, кто, не разбирая времён и сроков, вздумал всерьёз занедужить в конце недели. Пусть бы его и успели срочно упечь в лечебницу, и что? Ставить диагноз и назначать лечение всё равно будет некому, придётся ждать до понедельника, когда на службе появятся нужные специалисты. Так что если у вас тяжёлый случай, загляните в календарь и хорошенько всё взвесьте, стоит ли прямо сейчас давать слабину своему здоровью.
Первые дни в больнице Лёнечка провела впустую, потому что лечили её поначалу от какой-то совсем другой болезни и даже поместили её вовсе не в то отделение, в которое, как оказалось впоследствии, её надо было определять. В реанимацию, опомнившись, её отправили только в понедельник, ближе к середине дня.
8
Статистика по менингиту выглядела удручающе. Внимание Аверьяна отныне всецело было сосредоточено на этой далёкой и незнакомой ему медицинской теме. Он поглощал любую информацию, какую только находил в литературе и Интернете, не упуская никакие подробности, имеющие хотя бы косвенное отношение к его случаю. Скоро он выяснил и не хуже сельского фельдшера мог объяснить любому желающему, что самой редкой и наиболее опасной формой является гнойный менингит, а из гнойных – туберкулёзный, дававший огромный процент летальных исходов, а выжившие счастливчики, за единичными исключениями, оставались до конца своих дней инвалидами, теряя дееспособность по причине необратимых умственных отклонений в результате поражения коры головного мозга.
И попробуйте потом говорить, что здесь обошлось без чьего-то подспудного злого умысла, когда подтвердились самые худшие опасения: именно эта, самая опасная и самая редкая разновидность инфекции, была обнаружена у его Лёнечки. Медики, конечно, сделают всё, что могут, но как же мало они могут! Судя по добытым Аверьяном сведениям, заболевание это слишком уж непростое, развитие процесса непредсказуемо, а исход никому неизвестен. Остаётся уповать лишь на чудо или на волю случая, покорившись любой неизбежности. Так стоит ли Аверьяну что-то предпринимать, тщетно и дерзновенно пытаясь вмешаться в неподвластный ему ход событий? На что он тратит свои усилия? Зачем расходует нервные клетки? Не совершает ли он преступление, транжиря на лечение Лёнечки деньги, предназначенные для спасения человечества? Не идёт ли он против собственной совести, когда гонит от себя мимолётные вспышки сомнений? Но не совесть ли, взбунтовавшись против здравого смысла, понуждает его к совершению нынешних безрассудных поступков?
С момента заболевания Лёнечки многие принципы в понимании Аверьяна поменялись приоритетами. Когда-то давно, ещё в пору студенчества, он вывел простейшую формулу, столь же точную, сколь и красивую, которой ни разу не изменял: жить надо не чувствами, а рассудком. На то мы, дескать, и люди. Сегодня, однако, вовсе не рассудок руководит его поведением, но Аверьян даже и не попытался восстановить поколебавшуюся справедливость своих давних убеждений. Голос разума заглушён и подавлен. Его интеллектуальное начало сдалось без боя, будучи не в силах противиться началу животному. И это ещё вилами по воде писано, какая из этих двух человеческих ипостасей, извечно враждующих и одинаково ненадёжных, в такой ситуации прогрессивнее. Неспроста, надо полагать, безудержные животные чувства, оставшиеся нам в наследство от звероподобных пращуров, способны превзойти своей рудиментарной мощью протесты едва зародившегося сознания, уступающего эволюции предшествующих поколений по продолжительности. Дикая, слепая и неистовая страсть, этот умирающий в нас атавизм, всё ещё сохранившийся в программе инстинктов, подавляет, если необходимо, крайне несовершенный человеческий разум, и поступает так только затем, чтобы мы не наделали глупостей. Не довольно ли будет представленных аргументов? И так ли уж важно, какого рода чувства подминают под себя неокрепшее здравомыслие – любовь, ревность, зависть или доблесть?
Всё перепуталось в сознании Аверьяна. Твёрдые правила вдруг ослабели, а слабые вышли на первый план. Аверьян больше не управлял ситуацией. Обстоятельства управляли им. Он не мог найти объяснения, почему, невзирая на резкую перемену, до основ потрясшую мироздание, повсюду встречались довольные жизнью пары, лица которых светились от счастья. Он невольно задерживал взгляд, дивясь и сокрушаясь оттого, что находит в окружающем мире, наполненном страшной болезнью его подруги, избитые приметы простодушной житейской радости, для которой, казалось, совсем не должно было оставаться места. У него не укладывалось в голове, почему никто из тех, кто является его соплеменником, не видит ошибочность своего душевного состояния и не старается всё исправить. Люди ходили, взявшись за руки, и беззаботно обсуждали какие-то совершенно пустые и незначительные вопросы, наивно вкладывая в них такую важность, рядом с которой важность его собственных проблем казалась второстепенной, и тоска накатывалась на Аверьяна пуще прежнего. Кто знает, если бы их постигло какое-нибудь горе, сравнимое с Аверьяновым, одолевала бы его такая же тоска? Как часто мы готовы смириться со своими несчастьями, когда узнаём, что где-то есть люди ещё более несчастливые, чем мы сами! Чужое горе служит нам часто каким-то необъяснимым утешением, как будто оно способно приуменьшить наше собственное несчастье. Но ведь нет же! Чужие несчастья не уменьшают наших невзгод! Чужие несчастья лишь облегчают наши страдания. Аверьян, конечно, не желал никому зла и обуздывал свои греховные мысли, едва только начинал подозревать их в греховности. Но сейчас он всего лишь рассуждал, всего лишь анализировал эпизодические пассажи, обнажая всё новые и всё более непостижимые тайны, о которых люди счастливые навряд ли станут задумываться.
Здесь бы самое время уведомить наших читателей о том, что в течение нескольких предшествующих лет Аверьян Гордеевич превратился в очень набожного человека, хоть и не афишировал свои религиозные убеждения. Мы не признаемся, откуда нам стало это известно, но сведения эти вполне достоверны. В подтверждение нашей правдивости можно привести хотя бы тот примечательный факт, что у его изголовья давным-давно, ещё со старой квартиры, лежало Евангелие, которое он прочитывал перед сном по нескольку страниц регулярно, а когда достигал конца, начинал всё чтение заново. Позже к этой книге прибавилась Библия, которую он также успел основательно проштудировать, пропуская, однако, те утомительные страницы, в которых содержались весьма устаревшие правила и методики поддержания человеческой души в надлежащей святости и чистоте. На этот счёт у Бередеса давно сложилось собственное мнение, мнение довольно ясное, логически обоснованное и совершенно непоколебимое. Уж в чём в чём, а в этом вопросе он мог дать фору самому известному из пророков и самому почитаемому святому.
Правда, с тех пор, как он остался в доме один, без Лёнечки, он оставил и это чтение.
9
Между той частью коридора, где находилось реанимационное отделение, и остальной его частью, Аверьяном ещё не исследованной, располагался глухой простенок со встроенной служебной дверью, которая постоянно была заперта. Закуток этот казался огромным, но, должно быть, по той лишь причине, что всегда пустовал и гнетуще безмолвствовал. Отдельный вход, предусмотренный с улицы, лишь подчёркивал особенность здешнего участка, не сообщающегося напрямую с остальным медицинским миром. Впрочем, в другие отделения больницы можно было попасть и отсюда, но только верхними этажами, к которым вела широкая лестница с тремя пролётами. Освещалось это мрачное место единственной тусклой лампочкой, спускавшейся с высокого потолка на длинном шнуре. Несколько старинных скамеек со складывающимися сиденьями стояли, как полагается, вдоль стены и всегда оставались свободны. Посетителей здесь почти не бывало, а если кто-то и появлялся, то ненадолго, на две-три минуты, потому что делать тут, в сущности, было нечего. К больным не положено допускать даже родственников, так зачем же растрачивать попусту время? Осведомились о здоровье – и довольно с вас. Всё равно вам ничего такого не скажут, а если и скажут, всё равно вы ничего не поймёте. С собратьями по несчастью Аверьян здесь столкнулся всего лишь однажды, застав молодую супружескую пару с ребёнком, которые что-то оживлённо обсуждали с врачом, и пока они пытались до чего-то договориться, Аверьяну пришлось дожидаться, сидя вполоборота на жёсткой скамье с подлокотниками.
Монотонное течение одних и тех же событий, ежедневно выстраивающихся друг за другом в унылой однообразной последовательности, до того уже въелось Аверьяну в привычку, до того притупило бдительность и расслабило мышление, что мозг его не сразу зафиксировал в сегодняшней обстановке некие перемены. Он лишь с третьей попытки сообразил, что сегодня эта цепь прервалась. Что-что? Что это только что сказал доктор? Елены Дмитриевны Кручининой здесь больше нет? Её перевели в неврологическое отделение? Куда? На третий этаж?
Пока Аверьян осмысливал эту новую для него ситуацию, из которой он ещё толком не знал продолжения, доктора перед ним уже не было. Дверь перед ним затворилась, как всегда затворялась и ранее, и он стоял перед ней такой же потерянный и безучастный, как стоял много раз и прежде. Однако с этого момента ему предстояло делать что-то другое, не то, что он делал всегда. Ага, надо, вероятно, наведаться на третий этаж и справиться там о Кручининой.
Поднимаясь с такими намерениями по лестнице, Аверьян, достигнув первой площадки на повороте, вдруг зарыдал, зарыдал сильно, с надрывом, едва не в голос. Он прижался к стене и стал держаться свободной рукой за подоконник, потому что силы его оставляли. Тело его сотрясалось, слёзы его душили, горло стянулось точно железным обручем, но в этот раз ему никто не мешал, и он полностью отдался нахлынувшим чувствам. Однако это были совсем не те чувства, к которым он привык в похожих ситуациях. Ведь ситуация располагала к тому, чтобы расслабиться, не так ли? Надежда на выздоровление Лёнечки становилась реальной, верно?
Тем не менее завладевшие им эмоции повернули его настроение куда-то не туда, куда бы им следовало устремить подрастерянное Аверьяном жизнелюбие. Он и вправду немного расслабился, но это безотчётное послабление породило в нём не долгожданную радость и оптимизм, по которым он так стосковался, а жалость и сострадание к самому себе. Он чувствовал себя несправедливо обиженным, обделённым, наказанным незаслуженно и несоразмерно своим грехам, за которые давно уже с лихвой поплатился.
Никогда за ним раньше такого не наблюдалось, а тут он что-то совсем расклеился. Подобает ли взрослому, видавшему виды мужчине, за плечами которого тянулся столь богатый жизненный опыт – опыт, который не всякому дан, то и дело лить эти чёртовы слёзы! Баба, ей-богу, а не мужик! Кисейная барышня держится лучше! Никто здесь, конечно, не мог стать свидетелем его малодушия и позора, но ему было стыдно перед самим собой, и он презирал себя за эти слёзы, за свою несостоятельность, за бесчисленные жизненные поражения, за беспомощность, за собственную никчемность, за бессмысленность своих бесконечных усилий, за самоё своё существование, от которого нет никому хоть какой-нибудь пользы, а одни только неудобства и осложнения. Он долго не мог успокоиться, но не стал себя торопить. И только дождавшись, когда к нему снова вернулось его прежнее состояние покоя и отрешённости, больше похожее на болезненную прострацию, он продолжил свой тяжёлый подъём.
Неврологическое отделение располагалось в противоположном конце третьего этажа, о чём свидетельствовала надпись над деревянной перегородкой. Через распахнутую настежь дверь с прикреплённой к ней табличкой «Посторонним вход воспрещён» медленно курсировали посетители и больные, настолько медленно и осторожно, словно от одного неловкого движения они могут разбиться вдребезги и разлететься на тысячи кусочков, которые ни за что уже не собрать в единое целое. Лицами и выражениями все эти люди казались неразличимыми. Отличить их можно было разве по невообразимым больничным халатам и столь же немыслимым тапочкам, которые были у одних и не было у других. Все они выглядели одинаково озабоченными и тревожными. Никому здесь не было до Аверьяна никакого дела. Общность переживаемого несчастья, собравшего под едиными сводами такую массу народа, уравнивало всех в их правах и надеждах. Сама атмосфера этого унылого заведения дышала тревогой и напряжением, на всём лежал отпечаток порушенных судеб, тишина отдавалась в сознании ожиданием чего-то не очень хорошего, повсюду царствовала печаль с налётами бренности телесного бытия. Если и числятся за человеком победы в борьбе за существование, то только не здесь, не в больничных палатах, не в инвалидных колясках и процедурных кабинетах.
Аверьян приблизился к столику в центре коридора, за которым сидела дежурная медсестра, назвал фамилию и застыл в ожидании. Его охватило странное чувство, будто всё это с ним уже когда-то происходило. Картина, если посмотреть на неё со стороны, настолько хорошо ему знакома по фильмам, романам и чьим-то воспоминаниям, что он с лёгкостью угадывал любое следующее движение сестры, которая, действительно, сначала отыскала нужную тетрадь, потом поднесла её к настольной лампе и, в точности так же, как всё это проделывали несчётное количество раз другие сёстры в похожих историях, стала водить пальцем по страницам, пока не наткнулась на нужную фамилию.
— Восьмая палата, — только и сказала она.
Аверьян осмотрелся. Справа была четвёртая палата, слева семнадцатая.
Отправившись на поиски нужного номера, Аверьян вдруг уловил позади себя обрывки негромких фраз, которые совсем нетрудно было связать в единый содержательный смысл.
— …к той самой …какая жалость …поступила сегодня …ещё бы жить да жить…
Он обернулся, и две собеседницы в белых халатах тотчас, как по команде, умолкли. Значит, говорили обо мне, с тоской подумал Аверьян. Значит, в её выздоровление никто не верит. И сердце его разрывалось на части.
Тогда-то Аверьян и загадал для себя втихомолку негласное обязательство: непременно припомнить этот момент своей жизни в канун Нового года и поймать себя на мысли, с кем он его встречает – с Лёнечкой или без? Если же с Лёнечкой, то какова она будет – в здравом ли уме и твёрдой ли памяти?
10
Восьмая палата смотрела входом на небольшой уютный холл, заставленный лавочками с двумя столами. Дверь была слегка полуоткрыта, и Аверьян исподтишка заглянул внутрь, боясь застигнуть врасплох какую-нибудь из женщин. Однако обстановка здесь царила совершенно обыкновенная и по-домашнему будничная. Четыре одинаковые кровати располагались по углам, на каждой из которых покоились больные – одна другой старше. Лёнечка была среди них, пожалуй, самой молодой. Она спала, лёжа на спине. Её кровать стояла слева у входа. Полосатое больничное одеяло покрывало её всю до самого подбородка и лежало на ней ровно, без единой складки, как в казарме.
Трудно сказать, с какими мыслями он к ней приближался и какие эмоции его в этот миг наполняли. Потому что внешне он выглядел абсолютно невозмутимым и спокойным, спокойнее даже тех равнодушных прохожих, равнодушию которых он так поражался. Сначала Аверьян постоял перед спящей, потом пододвинул табуретку и, не сводя с неё взгляда, присел. На лбу у Лёнечки выступали капельки пота. Волосы слежались и пучками разметались в стороны. Щёки ввалились, кожа приобрела желтоватый оттенок. Дыхание было частым и трудным, совсем не таким, какое оно бывает у человека во время сна.
Погрузившись в свои тайные думы, Аверьян не сразу заметил, как сзади к нему подошла медсестра. Она легонько тронула его за плечо и, наклонившись к самому уху, тихо сказала, отчётливо разделяя каждое слово:
— Вас просит к себе зайти заведующий отделением. Пойдёмте, я вас провожу.
Наверное, она привыкла разговаривать с людьми, тугими на ухо, подумал Аверьян. Он примостил свою пухлую сумку у ножки кровати, чтобы напрасно с ней не таскаться, и покорно последовал за сестрой. Кабинет заведующего отделением находился при входе, у той самой двери, на которой красовалась табличка «Посторонним вход воспрещён».
Под кабинет была выделена одна из палат, которая отличалась от остальных помещений лишь меблировкой. Да и сама мебель, не в пример обстановке в палатах, была, несомненно, весьма почтенного возраста, старомодная и добротная. Откуда она здесь могла взяться? И как ей удалось сохраниться, дожив до наших переродившихся и упрощённых времён? У окна красовался массивный письменный стол, заставленный самыми разнообразными предметами, знакомыми и незнакомыми постороннему посетителю. Вдоль стен по обе стороны громоздились два исполинских книжных шкафа, битком заполненных книгами, справочниками и брошюрами специального содержания. Здесь же размещался внушительный диван, обтянутый чёрной кожей, на который Аверьяну и предложили сесть.
Заведующий отделением оказался маленьким щуплым старичком, а впрочем, не таким уж и старым, наверное, хотя, пожалуй, пенсионного возраста. Аверьян про себя отметил, что это, кажется, не совсем простой человек. Взгляд его был цепок и внимателен, речь спокойная и негромкая, но в каждом его слове слышалась несокрушимая сила и власть, подавляющая волю слушателей и могущая пресечь и подчинить себе любого, кто с ним осмеливался вступить в пререкания. Сообщать этому человеку какую-либо неправду было делом практически безнадёжным. Он раскусит вас сразу, едва вы ещё только наметите открыть для вранья рот.
Заведующего отделением звали Игорь Сергеевич Ларионов.
— Вы приходитесь супругом Кручининой? — мягко спросил Игорь Сергеевич.
— Да, — машинально ответил Аверьян.
Доктор помедлил, но не стал задерживаться на этой теме. Что до Аверьяна, то ему этот вопрос казался ещё более неважным, чем доктору, ведь документов здесь всё равно не спрашивают.
— Положение наше серьёзное, не буду скрывать, — продолжил Ларионов, подразумевая под словом «наше», по-видимому, тот факт, что его личное участие в этом деле приравнивает его к ближайшим родственникам. — Поэтому лечащим врачом Кручининой я назначил себя. Вы где и кем работаете?
Вопрос прозвучал без паузы, слившись с остальным текстом, к которому он вроде бы не имел прямого отношения, и застал Аверьяна врасплох.
— Я не работаю, — сознался он и, спохватившись, поспешно добавил: — временно.
— Это очень некстати, — сурово и назидательно отреагировал Игорь Сергеевич. — Работать надо обязательно и работать надо всем. Тем более вам и тем более в такой непростой ситуации. Ведь вы должны понимать, что от вас теперь потребуются некоторые материальные затраты. Не хочу вас преждевременно огорчать, но затраты эти могут оказаться весьма существенными. На государственную поддержку, как вы догадываетесь, мы давно уже не рассчитываем. Вот вам листочек, ручка, записывайте.
Вручив Аверьяну письменные принадлежности, Игорь Сергеевич принялся диктовать: шприцы по 4 кубика столько-то; шприцы по 2 кубика столько-то; капельниц столько-то; вата, бинты, лейкопластырь… Потом он медленно, по слогам, стал зачитывать Аверьяну трудные названия каких-то лекарств и чего-то ещё, о чём Аверьян даже не догадывался, как всё это выглядит, тюбик ли это, или коробка, или таблетки, или какое-нибудь механическое приспособление.
Наконец, когда список был завершён, Игорь Сергеевич заключил:
— На первое время этого достаточно, остальное я продиктую позже.
Потом указал пальцем в некоторые пункты списка и предупредил:
— Вот этого антибиотика и этого препарата в нашей аптеке нет, и я их там уже давно не видел. Придётся вам поискать по аптекам в городе. Если чего-нибудь не найдёте поблизости, загляните в дежурную на Советской, там хоть и подороже, но наверняка есть всё необходимое. Только прошу вас не откладывать, всё это нам понадобится уже сегодня. Слава богу, хоть пенициллин у нас имеется, — как бы обращаясь к самому себе, буркнул под нос Игорь Сергеевич, завершая разговор.
Аверьян сложил листок вчетверо, спрятал его в карман и спешно вышел. Едва справляясь с нетерпением, он ещё в коридоре припустился вприпрыжку к выходу, стараясь, правда, выглядеть при этом прилично, схватил на улице частника и скомандовал на Советскую.
11
В четвёртой городской больнице, как и в любой другой, имелась, конечно, своя аптека. Она занимала вместительное помещение на первом этаже при том общем входе, который находился в противоположном от реанимации крыле, много дальше от хорошо знакомой Аверьяну двери. Здесь, в отличие от того безлюдного места, всегда толпился народ, сквозь который Аверьян, отпустив такси, теперь продирался, осторожно лавируя между небрежных ног и чужих тел, с двумя полиэтиленовыми пакетами, в которые были аккуратно уложены бесценные сокровища из дежурной аптеки № 1. Наконец, тяжело дыша, он ворвался в кабинет Ларионова и протянул ему свою ношу.
Игорь Сергеевич оторвался от бумаг и, выразив лёгкое недовольство появлением непрошенного гостя, сказал:
— Это не мне. Сложите в тумбочку Кручининой. Всё, что нужно, медсёстры найдут там сами. Только не захламляйте ящиков, будете пополнять по мере расходования.
Аверьян перевёл дух и уже спокойно направился к восьмой палате. Но в двух шагах от цели его вдруг обуял убийственный страх: а вдруг его Лёнечка уже не спит? Вдруг она его сейчас не узнает? Что если она уже утратила способность адекватно реагировать на реальность? Аверьян невольно замедлил шаг и с замиранием сердца переступил порог палаты.
Её открытые глаза он увидел сразу. Лёня тоже посмотрела на Аверьяна, и едва заметная улыбка скользнула по её губам.
— Привет! — еле слышно произнесла она.
Аверьян слишком пристально вглядывался в её глаза и чересчур уж внимательно следил за каждым её движением. Он одёрнул себя лишь после того, как она не к месту сказала:
— Всё хорошо.
Тогда только Аверьян опомнился и принялся с напускным интересом рассматривать окружающую обстановку. Сам он недолго был объектом внимания обитателей палаты. Оглядев его с ног до головы, женщины догадались, что это, вероятно, супруг поступившей сегодня больной, но уточнять не стали, ещё успеется, понаблюдали за ним немного времени и вернулись к своим заботам. Тучная дама, возлежащая у окна, взяла с подоконника стеклянную банку, принесённую, видно, из дома кем-то из близких, с усилием открыла капроновую крышку и принялась старательно есть, вычерпывая из неё ложкой не совсем понятное содержимое. Её соседка по кровати напротив продолжила тихую беседу с посетившим её мужчиной, сидящим спиной к Аверьяну. Когда тот, попрощавшись со всеми, выходил из палаты, Аверьян краем глаза заметил, что он был средних лет, вида рабочего, но в костюме и галстуке. А на кровати против Лёнечки сидела очень симпатичная женщина, которая оказалась совсем молодой, лет двадцати восьми, не больше. Она глядела прямо перед собой и ощупывала руками вещи на своей тумбочке и на полках, из чего Аверьян заключил, что она слепая. Его подозрения подтвердились, когда он заметил прислонённую к стене белую тросточку, какой обычно обследуют дорогу незрячие люди. На том первое знакомство и закончилось. С лишними расспросами здесь никто не торопился. Установившийся в заведении распорядок не терпел суеты и ненужного беспокойства.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Аверьян, присев на табурет подле Лёни.
— Ты знаешь, совсем неплохо. Только слабость у меня. Трудно двигаться и… — тут Лёнечка помедлила и, понизив голос, продолжила: — и ходить в туалет. Никак не могу привыкнуть к судну. Лёжа получается плохо, а приподняться сама не могу. Сил не хватает. Приходится кого-то просить, а я смущаюсь…
— Давай я тебе помогу?
— Давай, попробуем.
Лёня стала поочерёдно рассказывать, что и как нужно приготовить. Первым делом Аверьян сходил в умывальник и тщательно вымыл судно под специальным краном. Потом постелил на кровати под Лёней кусок пожелтевшей, но чистой и глаженой простыни, сложенной в несколько слоёв, и примостил туда судно. Когда они убедились, что всё было сделано правильно, Аверьян обхватил её двумя руками за плечи, почувствовав насквозь мокрую от пота сорочку на её спине, она обвила руками его шею, и они вдвоём кое-как сумели подняться. Аверьян не ожидал, что от него потребуются такие неимоверные усилия, ведь ещё совсем недавно это было для него пустячным делом. Но он старался крепко поддерживать её в сидячем положении, прижавшись к ней всем телом и широко расставив ноги для большей устойчивости. Когда по эмалированной жести под одеялом зажурчала струя, одна из женщин, не сообразив, в чём дело, забеспокоилась.
— Ой, что-то где-то льётся! Ой, что-то где-то протекает! — запричитала она и стала вертеть головой в поисках источника звука.
— Где надо, там и льётся, — успокоил её Аверьян, не оборачиваясь, потому что не мог пошевелиться.
Все тут сразу заулыбались, уразумев причину, но это не только никого не смутило, но даже питание из банки не было приостановлено ни на минуту. Всё-таки в лечебных учреждениях, что ни говорите, у больных вырабатывается самое здоровое, самое рациональное и разумное отношение ко всяким пикантным штучкам. Никаких ненужных эмоций здесь зря не расходуется, они пригодятся для других событий, куда более важных и судьбоносных. А что судно? У всех судно. Питание в его присутствии нисколько не утрачивает своего решающего значения для продолжения жизни.
12
Аверьян с этих пор заметно преобразился. Он почувствовал прилив сил, исполняя свои обязанности с каким-то неистовым прилежанием, доставлявшим ему определённую усладу. С важным видом он вышагивал по коридору с судном в туалет, а затем с совершеннейшим упоением мыл его в умывальнике. Покончив с делами неотложными, он привёл в порядок пространство вокруг кровати. Потом аккуратно и с не меньшим усердием раскладывал по полкам в тумбочке лекарства, пакеты и прочие медицинские принадлежности, рассказывая Лёне, где и что будет лежать, и только после всего задал самый главный вопрос, который почему-то беспокоил его больше всех остальных.
— Ты что-нибудь ела?
— Нет, да я и не голодна.
— Но ты всё-таки подумай, может, что-нибудь съешь? Чего бы тебе хотелось?
Лёня недолго помолчала, после чего не совсем уверенно произнесла:
— Может быть, яблоко? Зелёное.
Аверьян не верил своему счастью. Стараясь не суетиться, без видимых признаков спешки, он выудил из своей сумки, лежащей с утра нетронутой у её кровати, два огромных зелёных яблока и отправился их мыть. Вернувшись, он обтёр их полотенцем, на которое указала Лёнечка, и протянул ей самый красивый плод. Она взяла его в руки, но едва не выронила, так слабы были её пальцы. Аверьян успел подхватить яблоко на лету, достал нож, отрезал небольшой кусок и поднёс его прямо ко рту Лёнечки. Она захватила кусок зубами, зажмурила от удовольствия глаза и стала медленно пережёвывать. Никогда ещё, кажется, прежде Аверьян не испытывал большего блаженства. Хотя, возможно, где-то в глубине души у него и тлела догадка, что вряд ли его наслаждение относится к ощущению сколько-нибудь адекватному, заслуживающему того, чтобы относится к нему с доверием. Наверняка это чувство опять его обманывает, потому что появление аппетита едва ли является показателем улучшения. А каковы же истинные приметы улучшения или, напротив, ухудшения, Аверьян, разумеется, представления не имел. И ещё неизвестно, хорошо это или плохо.
Время как будто остановилось. Мужчина в галстуке ушёл первым и уже давненько, потом явились гости к женщине напротив, но и они через какое-то время удалились. Уже дважды по каким-то своим делам выходила и возвращалась слепая Наташа, осторожно постукивая тонкой палочкой по окружающим предметам. Наступила пора прощаться и Аверьяну. Лёнечка долго и по нескольку раз перечисляла ему, какие вещи ей понадобятся к следующему разу: пара ночных сорочек, а лучше три, потому что она не успевает их просушивать и менять; пара полотенец из тех, что лежат в шкафу на третьей полке; простыня и пододеяльник, потому что больничные ей неприятны; расчёска, туалетные принадлежности и так далее и тому подобное.
С того момента, как всё сегодня переменилось, в душе Аверьяна Гордеевича поселилось некое подобие радостного воодушевления. Впервые за долгое время он стал испытывать смутное и едва уловимое ощущение странного счастья, густо сдобренного прежней тревогой. Несмотря на серьёзность положения, остающегося крайне неопределённым, Аверьяна подкрепляло осознание личной причастности к течению событий, чувство собственной значимости и полезности. Ведь и от него, Аверьяна, стало отныне что-то зависеть в этой истории. Как-никак, кое-что теперь находится в его собственных руках, а не только во власти окружающей среды с её жестокими неконтролируемыми законами.
Глядя из окна троллейбуса на привычные городские пейзажи, он ещё и ещё раз перебирал в памяти всё то, что ему предстоит сегодня успеть, чтобы завтра, ничего не упустив из виду, снова отправиться к Лёнечке. Опасности, подстерегающие Лёнечку в её болезни, оставались вне его поля зрения и не стали предметом его внимания. Все свои новые обязанности, продиктованные изменившейся ситуацией, он исполнял с такой же тупостью и фанатизмом, как немногим ранее проделывал прежние действия, будучи лишён общения с Лёнечкой. И всё-таки для него теперь началась, безусловно, другая жизнь, гораздо более яркая и насыщенная, чем до этого срока. Его существование снова наполнилось каким-то важным и вполне осязаемым смыслом, и в этом смысле он находил себе отраду и умиротворение.
Дни потекли быстрее, потому что от зари до зари он был занят самыми разными и очень нужными делами. Он уносил и приносил постельное бельё, он менял ежедневно Лёнечке ночные рубашки и застирывал их до такого состояния, что приходилось покупать новые, да помногу. Продавщица на рынке специально для Аверьяна держала наготове несколько сорочек из чистого хлопка, потому что только такие признавала Лёнечка, ведь синтетические ткани совершенно не впитывают влаги. Аверьян носился по магазинам и аптекам, успевая навещать Лёнечку по два раза на дню. Он подмывал Лёнечку тёплой водой, выносил за ней судно и следил за тем, чтобы в тумбочке всегда был запас необходимых медикаментов. Он выполнял мелкие поручения её соседок по палате, он мыл посуду и помогал сёстрам носить штативы для капельниц. Но, самое главное, он стал готовить Лёнечке еду, потому что с каждым днём аппетит её возрастал! Он варил куриные бульоны, запекал телятину, укутывал в пуховые платки баночки с картофельным пюре и тушёными овощами, чтобы сохранить все блюда в горячем виде, а потом кормил Лёнечку с ложечки, получая на этой заключительной стадии самое большое удовольствие. Еда составляла для Аверьяна какую-то маниакальную идефикс, будто от аппетита только и зависит исход. Словом, сразу видно некомпетентного человека.
13
Слишком подробное изложение искажает историю. Дабы не множить неточностей и не провоцировать кривотолков, закончим больничную тему в стиле лучших литературных традиций: дело медленно, но верно шло на поправку. Сначала Лёнечка научилась без посторонней помощи переодевать ночнушку. Чуть позже её не надо было больше переворачивать с боку на бок, чтобы переменить простыню. Ещё через какое-то время она впервые, опираясь на руку Аверьяна, прошла в общественный туалет, о чём страстно мечтала чуть не с первого дня своего пребывания в больнице. А потом она и вовсе отправилась туда самостоятельно, медленно, шаг за шагом, по стеночке, под строгим присмотром осторожного Аверьяна. И вот, наконец, наступил знаменательный день, если пропустить утомительные подробности, когда уже дома, на кухне, Лёня и Сонечка сидели за столом напротив Аверьяна, и они вместе пили чай с вареньем и шоколадом.
К чаепитию Лёнечка никогда не относилась как к обычному утолению жажды, считая кощунством любые вольности. Чайная церемония, по её глубокому убеждению, несовместима с нарушением ряда норм и традиций, которые, впрочем, исполнялись Соней и Аверьяном только в присутствии Лёнечки и сугубо формально, без того удовольствия и степенности, которых она от них домогалась. Лёня всегда готовила чаепитие с необыкновенной торжественностью и аккуратностью. Она доставала самые красивые чашки из дорогого сервиза, подаренного ей матерью, расставляла их по блюдцам, стелила ярко разрисованные салфетки, долго и тщательно заваривала чайник и отнимала у Аверьяна ложечку, если тот, по привычке, извлекал её из общего посудного разнобоя.
Настроение у всех было приподнятое и весёлое. Аверьян потянулся к сахарнице, но ложка в его руках непроизвольно задрожала и выскользнула. Наверное, от нервного перенапряжения, которое с некоторых пор настигало Аверьяна в самый неподходящий момент.
Сонечка засмеялась и стала указывать на происшествие пальцем.
— Смотрите-ка, у Дядявы руки работают, как у моей механической куклы! — вместо дяди Авы у Сонечки всегда выходило Дядява. — Ха! У него нарушена координация движений, ха-ха!
— Это у меня последствия от маминого менингита, — невозмутимо объяснил Аверьян. — Остаточные явления.
И было, как всегда, непонятно, сказал он это всерьёз или просто хохмит себе на забаву. Такая уж у него манера общения.
— Никак не могу взять в толк, — жаловались ему частенько разные люди, — когда ты шутишь, а когда говоришь серьёзно.
— Да я и сам этого не знаю, — бесхитростно отвечал Аверьян, и опять нельзя было разобрать, то ли он подтрунивает над самим собой, то ли кается в своих физических недостатках.
Дальнейшие события, мелкие и не очень, покатились стремительно. Остаток лета, несколько чудесных недель, Аверьян и Лёнечка провели вдвоём на даче, куда их пригласила погостить сербская бабушка, и к началу нового учебного года Елена Дмитриевна окрепла настолько, что потребовала к первому сентября новый наряд. Её, как могли, отговаривали от работы все, кому не лень, ссылаясь, кстати, на закон, который как раз для учителей предусматривал годовой академический отпуск, не прерывающий общего трудового стажа и никак не влияющий на размер будущей пенсии. Но Лёнечка оставалась непреклонной – в школу, и точка! К детям, учебникам и классной доске!
Уставшее сердце Аверьяна, больное и изъеденное долгими переживаниями, тоже тем временем привыкало биться ритмично и не слишком отрывисто. К нему потихоньку стало возвращаться едва не утраченное окончательно творческое вдохновение. С каждым днём и каждым часом он всё явственнее ощущал на своих плечах нелёгкое бремя ответственности за судьбу заблудшего человечества. Пора было снова приступать к своей величественной миссии, возложенной на него кем-то свыше, пусть и неизвестно, кем именно. Переселившись с дачи в городскую квартиру, Аверьян опять зачастил в библиотеку, обложился пирамидами книг, засиживаясь допоздна за чтением или клавиатурой, завёл многочисленные тетрадки и блокноты, в которые сортировал короткие заметки, цитаты и напоминания, и сохранял на дисках и дискетах великое множество резервных копий уже набранных фрагментов текста, в которых сам потом не мог разобраться. Он плохо и тревожно спал, стал часто вскакивать среди ночи, чтобы занести на бумагу посетившие его мысли, которые к утру рискуют бесследно улетучиться, а то и прямо в этот неурочный час, задолго до рассвета, запускал ещё не остывший компьютер, начиная свой новый рабочий день не считаясь со временем суток.
Лёнечку всё чаще стала беспокоить та непомерная психическая нагрузка, которую Аверьян сознательно на себя взвалил, стараясь наверстать упущенное время. И они оба стали украдкой друг за дружкой следить, стараясь подглядывать незаметно и скрытно, в надежде выявить какие-нибудь подозрительные симптомы нервно-психических нарушений, с тем чтобы своевременно предпринять необходимые профилактические меры, если в этом возникнет надобность. Однако ни тот, ни другой, к сожалению, понятия не имел, какими такими поступками могли выражаться подобные симптомы и в какой конкретно момент им следовало бы забить тревогу. И слава богу, между прочим, что они этого не знали. Жизнь, таким образом, вернулась в своё прежнее русло, как будто никакой болезни и не было.
Чудо? Самое что ни на есть настоящее! Никакого подлога! Но Аверьяну-то было отлично известно, какова на самом деле истинная подоплёка столь чудесного исцеления. Ведь это он, самолично, вымолил у Господа выздоровление Лёнечки. Ведь это он, Аверьян, исправно и добросовестно посещал Вознесенский собор и церковь Всех Святых на Коммунистической улице. Ведь это он зажигал свечки, оставлял записки и заказывал сорокоуст. Правда, все свои ритуалы и богомольные похождения он проделывал втайне, втихую, не привлекая к себе ненужного внимания соседей или знакомых, в мозгах которых бывает так много предвзятости, неодобрительности и осуждения. Секретом от всех оставалась и та величайшая жертва, которую он, склонившись пред святым престолом, смиренный, растерянный, с понурой головой и слезами на глазах, клятвенно обещал принести в обмен на возвращение ему Лёнечки в целости и сохранности.
Господь услышал его молитвы и вернул ему Лёнечку в её первозданном виде. А вот Аверьян, к сожалению, не сдержал своего обещания, как ни горько нам констатировать сей прискорбнейший факт. Когда подоспела пора нести отчёт по обязательствам, он вдруг с ужасом обнаружил, что исполнить данную клятву ему, увы, не по силам.
Эх, Аверьян, Аверьян! Голова два уха! Ведь сколько раз он и сам находил в Писании суровое назидание: не клянись вовсе! Ни небом, ни землёю, ни Иерусалимом, ни головою своею… ни, конечно же, той непосильной ношей, которую он взялся нести и не вынес.
Прости, господи, его грешную душу.
Глава 2
Лёнечка
1
Аверьян познакомился с Лёнечкой в 1990 году, когда ему стукнуло 37, а женился он на ней лишь спустя девять лет, в 1999-м, в конце августа, за день до торжественной линейки, открывающей в школах учебный год. Чего же, спрашивается, он так долго ждал? Сомневался, разве, что любит её? И перестал потом сомневаться, когда она поправилась? А без менингита, поди, нельзя было догадаться, насколько она для него дорога?
Возможно, что так оно и есть. Даже скорее всего, что это правда. И всё же история эта при ближайшем рассмотрении выстраивается гораздо более сложными и запутанными перипетиями, если проследить за ней с самого начала.
Их отношения завязались в результате целенаправленно спланированной акции, организованной бюрократами. В служебные обязанности этих бюрократов вменялось знакомство одиноких людей с целью создания семьи, то есть новых ячеек общества, за что им выплачивалось жалованье из государственного бюджета. Размер должностного оклада, как водится, никак не зависел от результатов проделанной работы, что и даёт нам право употребить этот превратно толкуемый термин в его точном содержательном смысле, а вовсе не с оттенком неуместной иронии в нашем художественном контексте. Попечение и заботу об одиноких гражданах эти чиновники проявляли вовсе не из жалости и сострадания, а всего лишь потому, что откуда-то сверху им спускали план, который надо было выполнять, а если бы ничего не надо было выполнять, они бы и не выполняли, а получали бы свою зарплату так, задаром, как и многие другие служащие старой формации. Формация эта ныне канула в лету, ибо построена была ещё в ту эпоху, когда наше передовое учение было единственно правильным.
То ли так было задумано изначально, то ли основоположники дали маху, устроив обструкцию генезису мотивации, но этим людям из службы знакомств было, прямо скажем, всё равно и глубоко безразлично, познакомится Лёнечка с Аверьяном или нет, и так ли уж обязательно ей знакомиться именно с Аверьяном, а ему именно с Лёнечкой. Это случилось непреднамеренно, не по чьей-то вине или заслуге, а исключительно в силу того, что соответствующий график, востребованный кем-то из вышестоящих инстанций, предусматривал проведение встречи «Для тех, кому за тридцать», которая и состоялась в намеченные сроки в кафе под названием «Молодёжное» на улице Ерофеева, недалеко от площади Капошвара.
С этого-то момента и началась непрерывная цепь удивительных совпадений – тех самых случайностей, шальных курьёзов и безобидных проделок фортуны, из которых впоследствии складывается большое личное счастье или вдрызг разбиваются людские судьбы.
Дата проведения вечера знакомств совместилась по времени с намерениями Аверьяна Гордеевича и Ангелины Капитоновны покончить с опостылевшим одиночеством – это раз. Вторая случайность состояла в том, что Ангелина Капитоновна была первой учительницей у нескольких выпусков учеников, составляющих вместе с их родителями население чуть не целого городского района. Присущая этой знатной особе широкая узнаваемость в сочетании с одиночеством и целомудрием не позволила ей, по понятным причинам, явиться на столь пикантное и двусмысленное мероприятие без сопровождения. Поэтому Ангелина Капитоновна пригласила с собой лёгкую на подъём Елену Дмитриевну Кручинину, свою ровесницу и старинную подругу, – ещё одно совпадение, совсем уж невероятное, потому что Кручинина отнюдь не тяготилась своим одиночеством, даже напротив, личная жизнь её вполне устраивала, на недостаток мужского внимания ей жаловаться не приходилось, а больше ничего и не нужно. И, наконец, последним штрихом, довершающим диковинное переплетение разнообразных случайностей, стал тот поразительный факт, что единственным в зале местом, остававшимся свободным к приходу Аверьяна, было место за столиком прямо напротив Ангелины Капитоновны и Елены Дмитриевны.
Вот и всё. Будущее таким образом полностью предопределено и неотвратимо. Дальнейшие события получили свою строгую, объективно обусловленную причину, и ничьё предумышленное вмешательство не могло более повернуть последующие события по какому-либо иному руслу, противному естественному ходу вещей, ибо малейшее отклонение шло вразрез с научными причинно-следственными закономерностями и противоречило всему мироустройству творца.
А вы уж, небось, подумали, что Аверьян и Лёнечка просто созданы друг для друга? Че-пу-ха. Это всего лишь невероятное стечение обстоятельств и ничего больше. Ирония судьбы, будь она неладна. Если бы обстоятельства сложились иначе, Аверьян бы, наверное, так же сох по какой-нибудь Маше, а Лёня – по Саше. Вас послушать, так и эти пары созданы друг для друга? Сами видите, подобные выводы слишком поверхностны и грубы.
Аверьян, как разумный и практический человек, остановил поначалу свой выбор на Ангелине Капитоновне. Она показалась ему дамой серьёзной, интеллигентной и рассудительной – вполне подходящей кандидатурой для обретения безоблачного семейного счастья. Но коль уж на роду написано быть болваном и неудачником, спорить с судьбой бесполезно. Аверьян сказал себе: «А, была не была!» – и приударил за Кручининой.
2
Елена Дмитриевна Кручинина вела себя сообразно своим намерениям, а точнее, сообразно полнейшему отсутствию у неё сколько-нибудь серьёзных намерений, занимающих мысли и притязания остальных участников вечеринки. Она никому не отдавала предпочтения, танцуя со всеми партнёрами с одинаковым вдохновением, она оказывала всем ухажёрам равные знаки внимания, в любом разговоре была неизменно оживлена и лучезарна, и только, кажется, некий бородач, оказавшись самым настойчивым из всей компании воздыхателей, добился от неё кое-какой симпатии. Секрет её ответного и явно наигранного расположения к этому назойливому поклоннику заключался в том, что тот оказался артистом театра кукол и пообещал ей контрамарку на завтрашний спектакль. От такого заманчивого предложения она, безусловно, никак не могла отказаться, стараясь при всяком удобном случае хвататься за любую увеселительную возможность щегольнуть и развлечься в обществе.
Аверьян надзирал бородача недолго и в конце концов пришёл к убеждению, что у этого нескладного увальня, пожалуй, мало шансов на продолжительные и далекоидущие отношения с Кручининой. Поэтому, улучив момент, он назначил ей свидание на завтра же, но она, по уже известной нам причине, перенесла встречу на послезавтра. Тогда Аверьян осмелел настолько, что предложил ей сразу, в тот же послезавтрашний вечер, переселиться к нему на Соминку. А чтобы вы не успели подумать, будто Бередес – человек легкомысленный, спешу вас заверить, что решился он на столь ответственный шаг, конечно, не с бухты-барахты, не с кондачка и не под влиянием мимолётной чувственной беспринципности, а, как и подобает людям культурным и благовоспитанным, после получасового предварительного собеседования, вполне уместного в данном случае. Преимущество Аверьяна состояло в том, что он мог болтать с Еленой Дмитриевной сколько угодно, больше всех остальных претендентов на её руку и сердце, поскольку сидел он, как-никак, за общим с Еленой столиком.
Незатейливые разговоры о житье-бытье, обыкновенные при первом знакомстве, раскрыли такие примечательные особенности их быта, которые самым выигрышным образом благоприятствовали скорейшему переезду Елены Дмитриевны к Аверьяну Гордеевичу. Выяснилось, в частности, что Кручинина проживает в чрезвычайно стеснённых условиях со своими многочисленными родными. Дом, в котором она родилась и выросла, располагался в одной из тихих улочек исторического центра и был лишён любых из известных коммунальных удобств, освоенных человечеством к настоящему времени. Воду приходилось таскать вёдрами из колонки в соседнем переулке, отопление производилось дровами, газ к плите на маленькой кухоньке, совмещённой с прихожей, поступал от привозного баллона, а туалет с архаической выгребной ямой был устроен, как полагается, во дворе, у забора перед полуистлевшим деревянным сараем, которым давно никто не пользовался. Зато туалетом пользовались все жильцы дома, и свои, и чужие, так как он на участке был единственным.
Никакой реконструкции или усовершенствования городскими властями не допускалось, ибо дом этот в их проектах значился под снос. Давно ли? Давненько. С конца пятидесятых. Прописанных в нём людей было числом, почитай, поболее, чем в муравейнике, что делало нерентабельным для инвесторов любое вложение средств, расхолаживая желание нуворишей прибрать к рукам этот лакомый кусок драгоценного пространства в самом сердце областного центра. Да, кстати, ведь дом этот и сегодня стоит на своём старом месте и по-прежнему числится по документам жилым, всё так же без канализации, без воды, без газа, без центрального отопления, строго оберегаемый всякими СНиПами и градостроительными инструкциями от каких бы то ни было улучшений жилищно-бытовых условий, в которых потерявшие надежду жители вырастили уже несколько поколений новых российских граждан, так и не дождавшись обещанного новоселья. А сколько уж лет, дай бог памяти, минуло от первых обязательств властей? Тридцать? Сорок? Да больше!
Снаружи это допотопное сооружение, выстроенное в послевоенную разруху дедом Кручининой, хоть и выглядело довольно объёмным и всё ещё до смешного пристойным, но являло собой на поверку весьма примитивную и сильно обветшавшую шлакозасыпную конструкцию с присущими ей сквозняками и круглогодичной сыростью. Мшистая, сильно просевшая черепичная крыша была залатана во многих местах, но по весне или после сильного ливня она снова и снова давала течь. От всего этого здания, некогда принадлежавшего семье целиком, сегодня оставалась лишь четвёртая часть, потому что отпочковывающиеся отпрыски сначала отсоединили половину дома, потом оттяпали ещё половину от оставшейся половины, а затем, не замедлив воспользоваться благами заварившейся приватизации, и вовсе продали за бесценок свои площади чужим людям, потому что больших денег это убожество всё равно не стоило, после чего ещё много лет кусали себе локти, будучи бессовестно обмануты немецкими экономистами, которые сызмальства запудрили им мозги своей теорией прибавочной стоимости, не имеющей ничего общего с реальной действительностью. И зачем валить с больной головы на здоровую? Немецкая теория была правильной. Неправильной была русская действительность. Как оказалось.
На фоне этой печальной картины, нарисованной рассказами Елены Дмитриевны, жилище Аверьяна выглядело просто-таки царскими палатами, хотя район, положа руку на сердце, был аховый, медвежий угол, который даже маршруты городского общественного транспорта миновали окольными путями. Единственная «пятёрка» – пятый маршрут автобуса – заворачивала иногда в Аверьянов аппендикс, потому что рядом с его домом возвели новый корпус университета, однако случались эти заезды так редко и нерегулярно, что быстрее было дойти сюда пешком, чем впустую торчать на остановке, дожидаясь автобуса, водитель которого, по известным лишь ему одному соображениям, произвольно решал, поворачивать на улицу Грибоедова или преспокойно промчаться мимо.
Коммунальные удобства в квартире Аверьяна были только такие, какие принято называть частичными, и, кабы не золотые руки хозяина, так и оставались бы частичными по сей день. Зато апартаменты его состояли из огромной прихожей, двух приличных смежных комнат, девятиметровой кухни и длинного широченного коридора с туалетом в его конце. Квартира располагалась на втором этаже двухэтажного кирпичного здания с деревянными внутренностями и представляла собой нечто среднее между сталинкой и хрущёвкой, впитав в себя достоинства и недостатки того и другого проектов. В каждом из двух подъездов этого дома размещалось по две квартиры на этаже. Окна из кухни и ванной комнаты смотрели во двор, а из комнат – на пустынную улицу, вдоль которой тянулась до магазина широкая лесополоса, оставленная строителями от дикорастущей здесь некогда рощи.
Наличие природного газа позволило ликвидировать печи и устроить в каждой квартире индивидуальное отопление от котла АГВ, что означало как раз не частичное неудобство, а завидное преимущество перед владельцами современных жилищ, так как здешние квартиросъёмщики сами, по своей прихоти, часто без нужды и резона, могли устанавливать у себя подходящий климат во всякое время года. А уж ванную комнату и горячую воду Аверьян обустроил своими силами, отделив от чрезмерно обширного туалета нужное помещение, оснащённое маленьким окошком под потолком, и заменив АГВ на самую современную модель, подогревающую магистральную воду.
3
Ничего горше не было на всём свете для Елены Дмитриевны, чем удобства во дворе. Лучшие годы жизни она морозила своё нежное белое тело в этой омерзительной деревянной будке, мечтая о тёплом сиденье, чистом полотенце и горячей воде. Надо ли говорить, как трудно ей было устоять от соблазна получить всё это сполна, когда такое счастье буквально само просилось ей в руки. Переехать? С дочерью и всеми вещами? Насовсем? Что ж, она согласна. А что вы ещё ожидали услышать в ответ от свободной тридцатилетней женщины, имеющей право на комфортный благоустроенный туалет? Так что периода ухаживания у них не было вовсе, если не считать того короткого вечера, когда они обо всём сговорились. Их совместная семейная жизнь началась со следующей же, второй после знакомства, встречи.
А где же, вы спросите, мораль в этой явно предосудительной ситуации? Ах, оставьте! Мораль полагается в баснях, а мы развиваем доподлинную историю о людях совершенно реальных и фактах нисколько не приукрашенных. Леность – вот что предрешило поступок Елены Дмитриевны. Леность и нежелание затрудняться. Она решилась на переезд, как мы видим, не по зову сердца, не по любви и не из особой симпатии к Бередесу, а по той лишь банальной причине, что не стала сопротивляться причудливому течению жизненного потока, увлекающего её к заманчивым горизонтам, где мерещилось воплощение розовых грёз и утолению сокровеннейших из капризов. Серая проза будней, неотступно сопровождающая самые радужные мечтания, даже не проглядывала сквозь эти плотные и яркие переливы, которые вдруг замаячили совсем рядом, буквально рукой подать, ослепив ей разум, вскружив голову и заворожив сознание. Воля Кручининой оказалась парализованной. О такой редкой и неожиданной удаче, которая свалилась ей как снег на голову, она и думать не думала ещё вчера пополудни. Её прельстила просторная тёплая квартира, в которой имелась большая ванна кремового цвета, зеркало над умывальником, раздельные с дочерью спальни и цивилизованный туалет с голубым унитазом. И не так уж этого мало, между прочим.
В условленный день Аверьян пораньше отбыл с работы, выехав на своём служебном фургоне с территории гаража, куда его по протекции пристроили на работу московские родственники, и подогнал машину по адресу, написанному на салфетке Еленой. Тут он впервые увиделся со всеми её несметными домочадцами. Мать Елены скончалась молодой от рака, а все остальные ближайшие родственники Кручининой были здесь собраны налицо: отец Дмитрий Иванович, младшая сестра Валерия с двумя младенцами и мужем Сергеем Юрченко – гастарбайтером из Полтавы, средняя сестра Настасья с трёхлетней Юлей и, наконец, сама Елена, старшая из сестёр, с двенадцатилетней Сонечкой.
Зрелище, представшее взору Аверьяна, и впрямь оказалось до крайности удручающим. Картина выглядела до того нелепо и неправдоподобно, словно принадлежала не современности, а была выхвачена из древних берестяных летописей и попала в сегодняшнюю действительность по какому-то досадному недоразумению. В двух крохотных восьмиметровых клетушках каким-то непостижимым образом ютилось, ни много ни мало, девять человек, самым младшим из которых – двойняшкам Ване и Евгении – было по три месяца от роду, а самому старшему – отцу и деду семейства – под шестьдесят. Эти мышиные коморки соединялись между собой единственной проходной дверью, которую и закрыть-открыть-то было непросто из-за дьявольской теснотищи, для этого нужно было сначала что-нибудь передвинуть с одного места на другое. И как они только здесь все умещались? Но ведь вмещались же! И при этом умудрялись нянчить детей, стряпать на всю эту ораву борщи и каши, готовить уроки, смотреть телевизор, стирать бельё и исправно ходить на работу. Всю обстановку составляли только самые необходимые и более чем скромные вещи: старомодная кровать с блестящими шариками на металлических спинках, стандартный раскладывающийся диван, узкий деревянный стеллаж, наращенный полками до потолка, стол-книжка, пара разнокалиберных стульев и маленький переносной телевизор. Даже если и возникает ощущение, что чего-то здесь всё-таки остро недостаёт, то подобное подозрение, не успев ещё зародиться, немедленно улетучивается, не оставляя на памяти и следа, ибо внести сюда что-нибудь ещё, хотя бы самый миниатюрный предмет интерьера, казалось затеей заведомо невыполнимой.
— Где же вы здесь все спите? По очереди, что ли? — изумился Аверьян после короткого представления отцу и сёстрам.
— А вповалку, — рассмеялась в ответ Настасья. — На кровати спит отец, на полу перед ним семейство Юрченко, а в соседней комнате на диване Юля с Сонькой и на ковре в углу я с Еленой. Ничего, в тесноте да не в обиде. Главное, аккуратно переступать тела, если вдруг ночью приспичит, — продолжала похохатывать Настя. — Скажу вам по секрету, что мы теперь одного боимся: как бы вы не передумали. А то уж очень мы все настроились на большое облегчение сегодня ночью.
Большое облегчение сводилось к тому, что Настя и Юля поменяются спальными местами с Юрчёнками, так для краткости называли всю эту четвёрку целиком и каждого из них по отдельности. Стало быть, после отъезда Елены с Сонечкой в каждой из кукольных комнатушек станет ровно на одного человека меньше. Подогреваемые персональными интересами, интересами, почитай, плутовскими и почти что своекорыстными, все участники затеянной Аверьяном авантюры принялись сообща выносить коробки, чемоданы и сумки, приготовленные загодя, которых, впрочем, было не так уж много для полнокровной и комфортной жизни. Однако же ничего не попишешь, в доме катастрофически недоставало места для всего того многообразия полезных вещей, обходиться без которых другие люди давно отвыкли. А это сильно упрощает дело.
После недолгого прощания и взаимных приглашений в гости, Аверьян уселся за руль, Елена Дмитриевна с Сонечкой на коленях пристроились рядом, и они отправились в неизвестное будущее, тревожащее души всех провожающих и всех отъезжающих по причине нетрадиционного и слишком уж скороспелого решения такого важного и ответственного вопроса, как устройство семейного очага и новой ячейки общества.
Верил ли хоть кто-нибудь из всей этой пёстрой компании в благополучный исход столь сомнительного предприятия, не украшенного моральными ценностями и житейской предусмотрительностью? Неважно. В глубине мятущихся душ водворилась лишь одна предельная ясность: затея эта ничем не походит на хорошенько обдуманное решение взрослого человека, умудрённого опытом и знанием жизни, а смахивает скорее на некое забавное приключение с неизвестным пока концом. И хотя каждый присутствующий, населяющий это очень небольшое, но очень разноликое общество, взирал на происходящее со своей колокольни, мысли их и мечтания развивались приблизительно в одинаковом направлении: реалии не таковы, каковы наши ожидания? Пусть! Не разрушайте наших иллюзий!
4
Что и говорить, на Елену Дмитриевну и Сонечку их новое жилище произвело впечатление поистине колоссальное. Не веря своему счастью, они переходили из комнаты в комнату, они задёргивали и раздвигали шторы на окнах, они ощупывали мебель, обои и ковролин, не переставая восхищаться великолепным ремонтом, они закручивали и откручивали краны на кухне и в ванной, спускали воду из бачка, заглядывали в многочисленные шкафы и шкафчики, выдвигали и задвигали ящики со всевозможными предметами обихода, подолгу прижимались к тёплым радиаторам, удивляясь круглогодичной возможности отопительного сезона, они садились на диван и двуспальную кровать, подпрыгивая на них попами для проверки упругости, а до Аверьяна им, казалось, и дела-то никакого нет, словно он здесь не главное действующее лицо, а что-то вроде нагрузки и неизбежного приложения ко всему этому божественному великолепию. Они дивились и радовались, как малые дети, невиданному богатству и всем этим совершенно обыденным, по существу, вещам, необычность которых заключалась, конечно, не в том, что подобная роскошь была для них в диковинку, а в том, что всё это фантастическое убранство, уют и комфорт были им сейчас близки и доступны и даже как будто принадлежали им по праву отныне и навсегда.
Знал ли Аверьян своё место на этом чужом празднике жизни? Конечно, он подумал об этом, ведь думать своей бестолковой головой – это и есть то его единственное и важнейшее предназначение, во имя которого он, по сути, и появился на свет. Думать о тайных подвижках человеческих душ, скрытых от большинства обывателей, составляло для Аверьяна не только священную обязанность, но и доставляло ему определённое интеллектуальное наслаждение. Так какое же место отводилось ему, Аверьяну Бередесу, в двух этих новых, ещё неизведанных им сердцах? Сегодня ответить решительно невозможно. Придётся подождать. Ведь не только он для Кручининой, но и она для него была всего лишь одной из тысяч других женщин, знакомых и незнакомых, с которыми он постоянно сталкивается на улицах, в магазинах и транспорте и которые нравились ему, пожалуй, ничуть не больше и не меньше, по крайней мере на этапе первых случайных встреч. Да и могло ли быть иначе, если он видел её всего лишь второй раз в жизни? И потом, если уж на то пошло, он ведь тоже радовался вместе с ними, а значит, это был и его праздник, не так ли?
О, да, для Аверьяна появление этих двух трогательных существ в его квартире было давнишним его желанием, заветной мечтой, ничуть не менее значимой, чем для Елены и Сонечки сегодняшний переезд. Двадцать лет Аверьян мотался по городам и весям, меняя общежития и съёмные квартиры, двадцать лет он строил в своих фантазиях воздушные замки, двадцать лет он мечтал о достойной спутнице, разделяющей его взгляды и настроения, но все эти двадцать лет он был вынужден откладывать достижение жизненного успеха, положенного ему наравне со всеми, до того долгожданного момента, когда у него появится собственный угол и крыша над головой. Всё, что он нажил за эти годы и чем привык обходиться, легко умещалось в небольшой чемодан и спортивную сумку, приучив его к простоте, аскетизму и терпеливости. Наконец, когда с годами становилось всё более очевидным, что осуществление его мечты не более чем мираж и химера, порождённые беснующимся воображением, он ждать перестал, а схватил фортуну за шиворот и потребовал у неё перемен. То есть, попросту говоря, отстоял длиннющую очередь у американского посольства, потратив на это полных три световых дня, чтобы подать документы на эмиграцию из страны. Терять ему было нечего, потому что ничего у него и не было, кроме неотвратимо приближающейся старости. «У меня будут большие проблемы, если я, не дай бог, доживу до пенсии, – предвещал себе с чёрным юмором Аверьян. – Ни кола, ни двора… А коли уж помирать, так не всё ли равно, в тамбовской канаве или под Бруклинским мостом?»
Но тут вдруг дала себя знать горбачёвская перестройка. Ветер политических перемен и без того усиливался не на шутку, а распоясавшиеся реформаторы между тем всё нагнетали и нагнетали смуту. Времена наступали тревожные, кресла под чиновниками качались и уплывали, портфели их то и дело выскальзывали из рук, но, что самое неприятное, неприятное для директоров и руководителей – их, по велению времени, полагалось теперь избирать на собраниях в трудовых коллективах простым большинством голосов. Вот и пришлось им, дабы остаться на должности, услащать гегемона неслыханной чуткостью и заботой, затевая поневоле хозспособом строительство жилого фонда для надоедливых и сварливых очередников. И вот в то время, когда первые многодетные семьи стали улучшать свои бытовые условия, освобождая прежние тесные площади, Аверьян нежданно-негаданно, вместо отчаянной попытки удариться в бега, получил вдруг ордер на убитую однокомнатную квартиру, которую он сразу, даже не вселяясь и не ремонтируя, поменял на двушку, правда, в паршивом районе и с частичными удобствами. Надобность в эмиграции ослабела, и последние полгода перед обращением в брачное агентство он только тем и занимался, что ремонтировал и благоустраивал своё райское гнёздышко, прежде чем отправиться на поиски подруги жизни, обязательной для абсолютного счастья. Так что у Аверьяна был сегодня не просто праздник, у него был двойной праздник, совмещающий в себе обретение собственного жилья и утрату холостого статуса, новоселье с браком, ничего что браком гражданским.
За всеми этими мыслями и треволнениями проходила между тем приятная процедура разбора привезённых вещей. Сонечка начала с того, что примостила на самых видных местах какие-то дорогие для себя безделушки – посадила на спинку дивана куклу, разложила за стеклянными дверцами секретера открытки и фотографии, приколола булавками к обоям на стене несколько собственноручно исполненных акварелей, а потом они вместе с матерью погрузились в самозабвенное раскладывание по пустым полкам своей одежды, белья и прочих принадлежностей самого разного назначения.
— Поужинаем? — предложил Аверьян.
— А шоколадка у тебя есть? — оживилась Сонечка.
— Даже две, — пообещал Аверьян.
И они дружно прошествовали на кухню. Аверьян зажёг конфорку под чайником и выставил на стол угощения, о которых позаботился заранее.
— Где сахар? — спросила Лена.
— Где моё место? — спросила Сонечка.
— Какие чашки предпочитаете? — спросил Аверьян.
Наконец, они перекусили колбасой, сыром и разнообразными сладостями, составляющими типичный рацион закоренелого холостяка, и, почувствовав усталость от переезда и пережитых волнений, решили отложить на завтра разбор оставшихся вещей. Сонечке расстелили постель на диване в гостиной, а сами расположились на двуспальной кровати в соседней комнате, и всё в этот день закончилось замечательно.
5
На следующее утро, после общего завтрака, они спустились во двор, где Аверьян ещё с вечера оставил перед подъездом свой фургон, уселись в него в том же порядке, в каком явились сюда накануне, и отправились каждый по своим делам. Аверьян поехал направо, к востоку, подбросив до автобусной остановки Елену и Сонечку, потому что им нужно было в другую сторону.
Жизнь с этих пор потекла размеренно и спокойно, как спокойно и размеренно оседает пыль после только что прогремевшего взрыва. Первые стеснения постепенно сошли на нет, робость их совместного привыкания ушла бесследно, исполнение домашних обязанностей стало незаметным и необременительным, индивидуальные привычки притёрлись и сошлись наилучшим образом, да и все остальные точки соприкосновения приняли нужные очертания, обещая тихое умиротворённое будущее. Сонечка стала называть Аверьяна Дядявой, а Елена Дмитриевна легко и быстро привыкла к имени Лёнечка.
Однако человека бывалого, искушённого знанием жизни и богатым практическим опытом, к каковым относить Аверьяна мы вряд ли теперь осмелимся, не должна опьянять и вводить в заблуждение призрачная идиллия столь хрупкого и весьма неустойчивого предмета, как крепкая молодая семья. Вся эта первоначальная безмятежность обманчива и недолговечна ровно настолько, насколько незрелыми и неразвитыми были чувства, питаемые на первых порах друг к другу Аверьяном и Лёнечкой. Ведь чувства эти пока ещё не достигли того градуса, той высоты и того накала, когда начинают кипеть страсти, когда малейший пустяк угрожает взорваться грандиозным скандалом, когда незначительные проступки, коих раньше просто не замечали, вдруг вызывают в душе настоящий пожар.
Нет лучшего цемента, скрепляющего отношения любящих супругов, чем отсутствие между ними излишней сердечной привязанности. Некоторая официальность и до известной степени педантизм, формально установившиеся во взаимоотношениях с Лёнечкой, не только не беспокоили Аверьяна, но даже являлись, по его убеждениям, залогом покоя и благополучия, вселяя уверенность в тихом и продолжительном семейном счастье. Его ни в коем случае не могли ввести в заблуждение невежественные романтики и вздорные мечтатели, воспевающие неукротимую, всепоглощающую страсть. Какие глупости! Чрезмерная влюблённость, как и всякая неумеренность любого иного рода, убивает в человеке разум, подавляет его волю, толкает на безрассудные жертвы, лишает его расчёта и трезвости, столь необходимых при решении великого множества повседневных вопросов, значительно, может быть, более мелких, чем устройство супружеских отношений, но ничуть не менее важных для полноценного человеческого существования. Всё хорошо в меру. Аверьян, конечно, не выступает против сложившихся в обществе моральных устоев, связанных в кодекс узами Гименея, однако же и любовь хороша лишь до разумных пределов, можете быть уверены. Почему эти пределы называются разумными? Потому что за этими рамками господствуют неуправляемые стихии чувств и эмоций, обуздать которые мы так часто бываем не в состоянии.
Всё было славно в семье Бередеса, покуда его привязанность к Лёнечке не достигла той безмерной и безудержной страсти, которая уродует отношения излишней требовательностью, повышенной взыскательностью и неоправданной привередливостью. Да и сама Лёнечка купалась в своём неожиданном счастье по такой же чудесной, но шаткой причине – потому что сила её чувств к Аверьяну достигала лишь той ничтожной степени, на какую она только и была способна.
Она частенько возвращалась домой припозднившись, ссылаясь на неотложные школьные мероприятия, от неё порой попахивало вином, и в такие моменты она проявляла чрезмерную ласку и какое-то особенное торжество, радуясь, впрочем, неизвестно чему. Аверьян, понятно, делал ей замечания, однако выражал своё неудовольствие как-то, знаете, ненавязчиво, с ленцой, и даже переживал по этому поводу что-то уж очень вяло. Его, впрочем, иногда огорчали, но тоже как будто не ахти чтоб уж сильно, странные поступки Лёнечки, когда он, зачем-нибудь обернувшись в её сторону, успевал заметить, что она показывает ему в спину язык. Она действительно обожала проделывать эти шалости при большом скоплении народа, дабы потешить своё самолюбие приятной отрадой оттого, что такое огромное множество народа видит то, чего не видит сам Аверьян.
Куда как больше его печалили участившиеся стычки и раздоры, которые вспыхивали между матерью и дочерью без всякого, на взгляд Аверьяна, повода и сколько-нибудь существенной причины. Они, бывало, схватывались не на жизнь, а на смерть, таская друг друга за волосы и издавая при этом ужасные вопли. После первого такого побоища Аверьян даже подумал было, что мать и дочь рассорились до гробовой доски, что вот и наступил конец их прежней дружбе, а вместе с этим и конец их семейному миру и согласию. Однако, поди ж ты, уже на следующий день мать и дочь, как ни в чём ни бывало, были так же нежны и добры друг к другу, как и до драки, словно ничего заслуживающего внимания намедни не произошло.
И совсем уж полное равнодушие Аверьян проявлял к кулинарным навыкам Лёнечки, которых, сказать по совести, у неё не было вовсе. Ну и что, что она не умеет готовить? Ну и что, что она не знает ещё назначения всех кухонных принадлежностей? Ну и что, что она привыкла кормить Сонечку не домашней пищей, а перекусом в кафе «Сказка» на улице Вольного Новгорода? Ну и что, что весь арсенал пищевых продуктов, доступных воображению Лёнечки, ограничивался пачкой пельменей из кулинарии напротив? Аверьян Гордеевич раз и навсегда покончил с этой проблемой, заявив однажды со всею строгостью, какая только доступна его мягкому и добродушному характеру, что решительно не желает слышать вопросов, если они касаются содержимого кухонных шкафчиков или холодильника, а также отказывается давать советы и напоминания по поводу приготовления каких-нибудь блюд, даже если это простая яичница.
Лёнечка, впервые услышав такое, закусила губу, но не вспылила, сдержалась, зато с тех пор Аверьян стал замечать в ней хоть и медленные, но заметные перемены. Она пересмотрела и переложила на свой лад всю кухонную утварь, не надеясь больше на Аверьяновы подсказки, она то и дело заглядывала в свои листочки и тетрадки, в которые записывала всевозможные рецепты и кулинарные заметки, выспрашивая их, по-видимому, у более приспособленных к домашнему хозяйству подруг и коллег, она завела новые порядки в прихожей, ванной и туалете, строго распределив между всеми полотенца и предметы личной гигиены, но, самое отрадное и поразительное то, что она и Сонечка стали почему-то всё больше стесняться в его присутствии устраивать свои любимые потасовки.
6
Маленькие и большие трудности, с которыми сталкивался Аверьян при построении отношений с Лёнечкой и Сонечкой, это было ничто, мелочь, детские игрушки по сравнению с той сокровенной проблемой, которая всё это время неприметно для окружающих бередила Аверьянову душу. Неотвратимо приближался тот час, когда ему предстояло открыться Лёнечке, посвятив её в свои тайные замыслы, поскольку исполнение намеченных им планов неизбежно изменит установившийся распорядок их общего сосуществования, повлияв не только на его собственную судьбу, но и, главным образом, на судьбу Лёнечки и Сонечки. Когда откладывать было больше нельзя и даже некоторым образом неприлично, Аверьян улучил подходящий момент и попросил Лёнечку отвлечься от проверки тетрадей, чтобы со всем вниманием его выслушать.
Заинтригованная Лёня подняла голову и с любопытством посмотрела на Аверьяна, отчего тот смутился и не сразу отважился продолжать. Наконец он собрался с духом, скрестил пальцы под подбородком и, немного помявшись, неуверенно произнёс:
— Должен сообщить тебе одну очень важную вещь. Тебе необходимо это знать заранее, потому что от этого зависит твоё решение, стоит ли тебе закреплять со мной дальнейшие отношения. Дело в том, что я намерен в ближайшее время уволиться.
Лёнечка округлила глаза и затаила дыхание. Аверьян поспешил её успокоить:
— Но ты не волнуйся, это ненадолго, всего на год или максимум – полтора. На нашем семейном бюджете это никак не отразится, потому что я скопил достаточно денег для безбедного существования. У меня на сберкнижке полторы тысячи рублей. Этого должно хватить надолго. Я всё подсчитал.
— А тебе не будет скучно? Не могу себе представить, чтобы ты день-деньской валялся на диване! Зачем тебе это нужно?
— Я хочу написать книгу, — подавляя в себе замешательство, объяснил Аверьян, догадываясь, должно быть, о тех насмешливых подозрениях, которые естественным образом возникают у людей при подобного рода признаниях, особенно, когда такие признания звучат от шофёра.
— Книгу? Ты писатель? Ты пишешь романы и повести?
Распаляясь всё больше после каждого произнесённого слова, как это свойственно всем одержимым натурам, Аверьян пустился в доскональные пояснения.
— Не совсем. Я хочу написать научный труд. Я разработал уникальную аксиоматическую модель, которой нет аналогов в мировой науке. Я могу объяснить поведение живых существ с такой же математической точностью, с какой мы доказываем геометрические теоремы. Я могу обосновать и предсказать поступки любых известных или неизвестных живых созданий, начиная от инфузорий и кончая всякими инопланетянами. Мой алгоритм позволяет получить такое решение, которое будет абсолютно точным, абсолютно верным и безошибочным во всех без исключения случаях. Зная эти законы, можно обустроить человеческое общество и всю живую природу самым правильным и оптимальным образом. Да, да, наилучшим способом из всех возможных!
Вконец разгорячившись, Аверьян достал из письменного стола обыкновенную канцелярскую папку, ценою копеек в семь, куда подшивал всевозможные наброски, цитаты и разного рода справочные материалы, подготовленные для предстоящей работы, и, потрясая ею перед Лёнечкиным носом как вещественным доказательством, завершил свою речь ошеломляющим заявлением:
— Здесь, моя дорогая Лёнечка, Нобелевская премия!
Произнося своё сакраментальное признание, Аверьян многозначительно постучал по серой обложке костяшками пальцев, показывая, где именно спрятана, по его словам, Нобелевская премия.
И что вы думаете? Лёня поверила! Она, конечно, понятия не имела, что такое аскми… аксти… словом, какая-то там модель, но она поверила Аверьяну беспрекословно, всей душой и всем сердцем, ни на миг не усомнившись в правдивости его предречения. «Надо же, – подумала она про себя, – мне опять повезло! Неужели мы скоро прославимся? Неужели мы станем известными на весь мир?»
До чего же легко мы верим тому, что способно доставить нам удовольствие в будущем! И как же трудно поверить в то, что обещает какие-либо невзгоды! Лёнечка не просто поверила, она воспылала пламенем томительных ожиданий, подготавливая себя к наступлению торжественной церемонии. Она поверила твёрдо и непоколебимо, исполняя свои обязанности по дому с ещё большим усердием, чем прежде. Она даже перестала злоупотреблять поздними возвращениями с работы и всё чаще стала баловать Аверьяна и Сонечку какими-то изысканными блюдами, вроде котлет или шарлотки. Однако мечтания её, вспыхнув вначале ярким пламенем надежды, стали со временем блекнуть, таять и остывать.
Первые сомнения посетили её тогда, когда Аверьян, спустя всего лишь полгода, да даже, наверное, раньше, вынес вдруг по утру на общественный двор толстенную стопку уже отпечатанных страниц своего незаконченного шедевра и сжёг их там на помойке за каменной загородкой, сжёг до последнего клочка бумаги, сжёг безжалостно и со всем прилежанием, на которое был способен, тщательно перемешивая слежавшиеся листы корявой палкой, чтобы не осталось ни одного недогоревшего участка.
Кое-кто из поклонников Мастера, возможно, будет удивлён, убедившись на практике, что рукописи горят. Горят! И хорошо горят! И это замечательно, что горят! Слава богу, Воланд ошибся! В огонь её, в огонь! Не верьте сатанинским увещеваниям! Свет, который излучает сгорающая в пламени рукопись, сияет подчас гораздо ярче, нежели тот свет, которым она могла бы озарить читательские сердца, развеяв темень невежества, мракобесия и греха. Нам известны, конечно, рукописи, утрата которых невосполнима. Однако же большей частью производимая человечеством писанина сгорает только на счастье. Бывают, кстати, и такие рукописи, которые не то что сжигать, не следовало бы даже и замышлять. Встречаются даже готовые сочинения, которым лучше бы вообще никогда не появляться на свет. А то ведь сколько исписанных листов пополняют сокровищницу мировой культуры только по той нелепой случайности, что гениальный автор, замешкавшись за глубокими размышлениями, не успел их вовремя скомкать и бросить в корзину. И вот уже эти беглые и нестройные мысли становятся достоянием человечества, занимая интенсивными размышлениями многочисленные учёные умы и загружая трудоёмкими исследованиями целые институты. Хорошо ли это? Не могу вам сказать со всей уверенностью, но только Аверьян, пожалуй что, правильно сделал, когда, уподобившись Гоголю, предал огню и забвению первую редакцию задуманного произведения. Он ведь лучше всё знает, чем я и мои читатели. Он ведь гений, хоть и непризнанный. Не то что мы с вами.
Да и не о чем нам беспокоиться. Трагедия продолжалась недолго, не более суток, что в масштабах вселенских не заслуживает даже упоминания. Завершив уничтожение плодов своего многомесячного изнурительного труда, которому было отдано столько времени, нервов и сил, Аверьян, точно в беспамятстве, весь день бесцельно слонялся по квартире, молчал, не слышал к себе вопросов и не отвечал, потом свалился, как бревно, на диван и стал оттуда бессмысленно разглядывать потолок, после чего, отказавшись от ужина, просидел полночи на кухне, чтобы не мешать спокойному сну Лёни и Сони, и только к утру улёгся сам, проспав неизвестное количество часов, потому что к возвращению Лёнечки и Сонечки из школы он в той же позе, что и всегда до этого, сидел как ни в чём не бывало за письменным столом, сочиняя, по всей очевидности, новую версию своего трактата, которая, вне всяких сомнений, должна быть намного лучше и гениальнее, чем предыдущая. Конечно, лучше намного. А иначе зачем бы ему было устраивать весь этот сыр-бор на помойке, как вам кажется?
7
Не осталось, кажется, никаких мелочей, которые не постарался предусмотреть Аверьян, прежде чем решился насовсем оставить работу, лишая себя ежемесячных фиксированных доходов. Он закупил огромное количество макарон, вермишели и круп, в углу за дверью был припасён пятидесятикилограммовый мешок сахарного песку, все свободные места на кухне давно заполнены до отказа различными консервами, сухарями и сушками, повсюду мешались и попадались напрасно под руку такие съестные припасы, которые пригодны для длительного хранения. Он позаботился также впрок об одежде и постельном белье, чтобы не отягчать семейный бюджет непредвиденными расходами в будущем. Его письменный стол и тумбочка были завалены пачками писчей бумаги и целым ворохом карандашей и ручек. Он предусмотрел всё, что можно было предусмотреть, за исключением сущего пустяка – перестройки. На том, однако, и погорел.
Наступил между тем знаменательный 1991 год. Заручившись согласием Лёнечки, а согласие её было искренним и безоговорочным, Аверьян дождался своей последней премии, выплачиваемой по итогам года, отработал положенные по КЗоТу две недели и уволился, приступив со следующего же дня к своим новым, куда более приятным и значительным обязанностям, которых он так долго ждал, к которым так долго готовился и к которым относился с необычайным душевным трепетом. Исполнилась наконец его самая заветная мечта, которую он лелеял все последние годы. Жизнь его наполнилась тем богатым и замечательным смыслом, без которого человеческое существование ничем не отличается от образа жизни прочих примитивных созданий, занятых только тем, чтобы набить свой желудок какой-нибудь сносной пищей, всласть отоспаться и оставить после себя потомство, такое же пустое и бесполезное, как они сами.
Аверьян распаковал и водрузил на письменный стол большую печатную машинку – дефицит, который он долго подкарауливал по магазинам, и в конце концов приобрёл незадолго до увольнения «Башкирию», заплатив немалые по тем временам 47 рублей, отдельно отложенные специально для этой цели. Он заблаговременно выяснил, что наиболее подходящим для него способом тиражирования будущего сочинения служит ротапринт, для которого желателен машинописный текст, потому что с рукописным вариантом будет связано много ненужных сложностей и дополнительных трат. Из известных ему трёх-четырёх ротапринтов, имевшихся в различных организациях города, он остановил свой выбор на том, который находился в ведении местного государственного университета, благо что тамошние сотрудницы из редакционно-издательского отдела согласились исполнить его заказ охотно и с горячей готовностью.
Всё своё свободное время отныне Аверьян просиживал за письменным столом. Сначала он изводил бумагу на горы черновиков, затем переписывал начисто готовые страницы текста, и только потом всё это печатал на белых листах в четырёх экземплярах, перепечатывая некоторые страницы по нескольку раз, если обнаруживал много помарок, и пририсовывая черным цветом необходимые схемы и рисунки в нужных местах, оставленных для этой цели свободными. Да вы и сами можете полюбоваться на его художества, если найдёте хотя бы один экземпляр его первого сочинения, изданного в 1992 году, оставшийся от тех, которые непредусмотрительно растрачены первыми читателями на всякие неподходящие нужды.
Просиживая за этим занятием, он не переставал всё думать и думать, всё размышлять и размышлять, и когда ему в голову приходила особенно удачная мысль, он сначала записывал её на бумагу, а потом выскакивал из-за письменного стола в гостиную и исполнял там Лёне и Сонечке танец живота, восклицая при этом пылкие заверения в своей неслыханной гениальности, о которой-де никто пока не догадывается. Бог знает, какие беды, мол, грозят человечеству, если бы не его своевременное вмешательство! Было, правда, непонятно, прав он или куражится, но радость его светилась такой неподдельной искренностью и заразительностью, что Соня и Лёнечка частенько и сами ему пританцовывали, смеясь и радуясь вместе с ним.
Уняв, наконец, ликование, Аверьян возвращался к своему кропотливому труду, отдавая ему все свои интеллектуальные силы, весь свой неистощимый талант, всю любовь к человечеству и страсть к отысканию истины. Отвлекался он только на то, чтобы проверить домашние задания, выполненные Сонечкой, или помочь ей с их выполнением, когда она его об этом просила. Они переводили немецкие тексты, решали особо трудные задачи по геометрии и физике, а уж сочинения иногда ему приходилось писать за неё по ночам самому, когда она от усталости начинала нервничать или клонилась ко сну. Училась Сонечка на удивление хорошо, обнаруживая особые математические способности, полностью отсутствующие у её матери, из чего безоговорочно следовал вывод, что склад её мышления унаследован от отца, и слава богу. Соня слыла круглой отличницей, четвёрки в её дневнике появлялись редко, так что заниматься с ней уроками было Аверьяну не в тягость, а в удовольствие.
8
Общее количество Лёнечкиных родственников было так велико, что превышало, как это кажется, втрое, если не вчетверо, число разновозрастных особ, оставшихся на улице Бассейной. И все они, вместе или поодиночке, могли преспокойно являться к Аверьяну и Лёнечке в гости без всякого предупреждения, потому что не опасались напрасно потратить время на дорогу, не застав никого из хозяев дома. Аверьян находился дома безвылазно. Но вместо того, чтобы радоваться возможности видеться с семейством Кручининых в любое удобное время, Настя однажды посмеялась над Аверьяном, застав его, как всегда, за рабочим столом в тяжелейших раздумьях:
— Ты, наверное, уже забыл, когда последний раз выходил из дома на свежий воздух?
— Почему это забыл? — возразил Аверьян. — Сегодня выходил. На помойку.
Аверьян не шутил и не обманывал. Ибо единственной его обязанностью по дому было мытьё обуви и вынос мусорного ведра. От всех остальных хлопот он был полностью освобождён по предварительной договорённости с Лёнечкой. Да и не было больше мужской работы в добротно налаженном хозяйстве этого уютного гнёздышка, подготовленного к спасению человечества руками самого спасителя.
Жизнь здесь текла легко и размеренно. Увольнение Аверьяна и резкая смена его деятельности никак не отразились на благополучии и повседневном укладе жизни Лёнечки и Сонечки. Напротив того, никогда прежде они не вели такую вольготную, такую приятную и обеспеченную жизнь, как после переезда на Соминку. К учительской зарплате, всё ещё вполне приличной на том этапе перестройки, Аверьян ежемесячно прибавлял стабильную сумму, и этих денег с лихвой хватало не только на всё необходимое, но ещё и на регулярные киношки, кафешки и прочие удовольствия, в которых Лёнечка нипочём не могла себе отказать по своей природной нейрофизиологической конституции.
Помимо этих расходов, Аверьян высылал почтовыми переводами своей первой жене в Челябинск по сорок рублей алиментов, потому что отчисления, до тех пор проводимые бухгалтерией, прекратились сразу по его уходу с работы. На сорока рублях настояла Лёнечка, хотя официальный размер алиментов, если исходить из его прежнего заработка в 100-120 рублей, должен быть почти вдвое меньше. Откуда у Лёнечки такая щедрость? Да из собственного же печального опыта, потому что она и сама растила ребёнка без отца, прекрасно зная подлинную цену той помощи, которой постоянно была недовольна.
Раз уж речь зашла об отце Сонечки, неплохо бы прояснить историю семейного опыта самой Лёнечки. Если говорить по справедливости, ничего противоестественного в этой истории нет, обычное грустное дело, известное миллионам и миллионам разбитых сердец.
Лёня выскочила замуж довольно рано, ещё на первом курсе университета, того самого, где Аверьян наметил разместить свой заказ. После свадьбы молодожёны поселились в благоустроенной однокомнатной квартире, которую им освободили родственники со стороны мужа, родили Сонечку и продолжили учёбу каждый в своём учебном заведении. Лёнечка была чиста, целомудренна и невинна, как малолетний несмышлёный ребёнок, она почитала непререкаемой святыней семейные ценности и даже представить себе не могла, что в вопросах супружеской верности могут быть какие-то компромиссы и исключения. Она бы, возможно, так и прожила бы весь отпущенный ей век при полном своём убеждении, что иного мнения на сей счёт не бывает и быть не может, если б не её неожиданное возвращение из Москвы, куда она возила на смотрины Сонечку своим новым дядьям и тёткам. В квартире, помимо своего законного супруга, она застала в домашнем халате и тапочках незнакомую женщину, и даже поначалу была с ней любезна, пока её девственный ум не сразила догадка, опрокинувшая с ног на голову всё её благочестивое мировоззрение, столь же похвальное и образцовое, сколь и далёкое от реальной жизни. Её непоколебимые дотоле представления перевернулись вверх дном, расстроились до самых глубоких корней и рассеялись на мелкие несвязанные кусочки.
Как она пережила такое потрясение? Она и сама не помнит. Глаза её покрыла чёрная пелена, ноги подкосились, тело и руки перестали слушаться, а сознание перестало быть тем, чем оно было до этого времени и чем оно должно было быть. Это была кома. Смерть. Небытие. И даже довольно хуже. Она опустилась от бессилия на пол прямо в прихожей и просидела в такой несподручной позе лет примерно двести или тыщи три. Во всяком случае, этой вечности вполне хватило на то, чтобы незваная гостья успела собраться, сказать всем «до свиданья» и смиренно покинуть чужую обитель. Когда же Лёнечка пришла в себя, она схватила на руки свою малютку и, не помня себя от горя и не разбирая дороги, вернулась в родительский дом, оставив супруга, и квартиру, и все свои личные вещи без всякого сожаления, потому что не захотела там появляться ещё хотя бы один раз в своей жизни, разрушенной начисто до последнего основания.
Описывать её переживания – пустое дело. Если кто-то ещё не дождался такого эпизода в своей собственной жизни, он всё равно не поймёт, а если кто-то уже пережил нечто подобное, тому и рассказывать незачем, он и сам всё прекрасно знает. Но удивительным было продолжение этой истории. Что-то после случившегося переворота, потрясшего её стройное и непорочное миропонимание, не вернулось на свои прежние места, а так и осталось лежать в руинах задом наперёд, сикось-накось и вверх тормашками. Она вдруг перестала доверять своим твёрдым нравственным принципам, в корне пересмотрела своё отношение к мужской половине населения, отказывалась относить моральные устои к устоям и впредь не руководствовалась в своём поведении теми светлыми идеалами, которыми гордилась и услаждалась до этих пор. Она стала гордиться чем-то диаметрально противоположным. Говоря одним словом, Лёнечка превратилось в то, что нам уже в общих чертах знакомо. Поколебать её нынешние убеждения ещё один раз было уже практически невозможно.
9
И всё же Аверьяну, как это ни удивительно, удалось слегка пробудить её здравомыслие, сокрушённое горем, повлияв на её нетерпимое отношение к мужу, и притом повлияв весьма благотворно. При всяком упоминании о нём она откровенно нервничала, раздражалась и выходила из себя, не жалея самых хлёстких эпитетов, чтобы всем было ясно, кто он такой есть на самом деле – её бывший вздорный супруг. Стоило только затронуть этот больной для неё вопрос, оскорбления, упрёки и обвинения сыпались на его голову градом. Аверьян не прерывал её обличительных тирад, но от случая к случаю добавлял по одному или два аргумента, выявляя в её суждениях противоречия и привлекая к анализу факты.
Беседы на эту тему происходили приблизительно так, как это бывает во всех неприглядных историях, когда один из собеседников приходит в состояние раздражения и теряет над собой контроль. Как правило, первой заводится Лёнечка:
— Не говори мне, ради бога, о нём! У меня на него аллергия! У меня от него несварение желудка! Он для меня не существует! Это мразь! Подонок! Негодяй и развратник! Да чтоб ему пусто было, проклятому!
Гневные выпады могли продолжаться довольно долго, но Аверьян терпеливо дослушивал их до конца, и только когда она немного успокаивалась и умолкала, бросал несколько коротких фраз.
— Но ведь это отец твоей Сонечки, твоей единственной дочери, правильно? И изменить этот факт ты не в силах, разве не так?
— Он ублюдок и сволочь! Да лучше бы моя дочь не рождалась!
— Положи руку на сердце и скажи, что это неправда. Ведь это замечательно, что у тебя есть Сонечка. Она твоя самая большая радость и утешение, она для тебя подарок судьбы, разве нет? Верни те события назад, и ты убедишься, что вряд ли отказалась бы родить её снова, если бы её у тебя не было.
— Хорошо, согласна, Сонечка мне нужна и дорога. Но этот ублюдок…
— А теперь подумай, приятно ли твоей дочери сознавать, что её отец – ублюдок? Скрасит ли этот позорный факт её дальнейшую жизнь? Ведь другого отца у неё уже никогда не будет, верно?
Аверьян давал ей возможность высказаться, но Лёнечка в этом месте утихала и принималась что-то усиленно соображать, озадаченная непривычными поворотами мысли.
— Так зачем же ты настраиваешь её против собственного отца? Зачем ты оскорбляешь его в её присутствии? Согласись, насколько было бы лучше, если бы она любила его так же нежно и так же искренне, как все остальные дети любят своих отцов.
В следующий раз, когда вновь разгоралась эта сложная тема, Аверьян придумывал новые доводы.
— Вот ты сейчас беснуешься, тратишь свои нервные клетки, укорачиваешь себе жизнь, и всё ради чего? Ведь ему от этого ни холодно, ни жарко. А тебе какая польза? Неужели так трудно понять, будет ли тебе самой лучше или хуже, если ты его простишь, и простишь окончательно и навсегда? Тебе обязательно надо успокоиться, сбросить с души этот груз и никогда больше не думать о нём плохо и с осуждением.
Ещё по прошествии какого-то времени он присовокуплял по случаю последние основания своей правоты, на которые Лёнечка опять не находила разумного возражения.
— Ведь ты же знаешь, что он любил эту женщину и любит её до сих пор. Разве в этой любви может заключаться его вина? Он на ней женился, он растит с ней двоих замечательных детей, и их семейные отношения ничуть не более порочны и недостойны, чем, например, твоё или моё поведение, ты согласна?
Забегая далеко вперёд, утешим почитателей Лёнечки заявлением о том, что спустя много лет после этого вторичного для неё переворота в сознании, она с благодарностью признавалась Аверьяну, каким важным и переломным был для неё этот урок, урок такой простой и очевидный, который полностью освободил её душу от слепой, греховной и совершенно безумной ненависти, без которой так легко и свободно живётся на свете.
10
Впрочем, до упомянутых перемен в сознании Лёнечки было ещё ой как далеко. Она оставалась самой собой, и, пока Аверьян проводил дни и ночи напролёт за своей писаниной, она тоже в полную силу занималась своими собственными делами и своей любимой работой. У неё тоже были свои цели и свои идеалы, которым она посвящала свою жизнь, потому что жизни всех людей обязательно чему-нибудь посвящаются, сознают они это или же нет.
Линия жизни Кручининой не вытягивалась в одну прямолинейную траекторию, как это свойственно большинству незначительных личностей, а свивалась, по меньшей мере, из двух самостоятельных нитей, каждая из которых требовала от неё немалого внимания, неукротимой энергии и творческого энтузиазма. Первое своё предназначение Лёнечка видела в том, чтобы уложить к своим ногам как можно больше поклонников и обожателей, и эту свою нагрузку она несла бескорыстно, добровольно и исключительно из спортивного интереса. Второе её предназначение носило характер общественной значимости, за что она получала в кассе деньги, если, впрочем, их можно назвать деньгами. Как она справлялась с первой задачей, нам неизвестно, и сочинять на эту тему всякие небылицы мы не намерены. Зато вторую свою задачу – воспитание и просвещение подрастающего поколения – она исполняла с неслыханным усердием и добросовестностью невероятной. К своему скромному, но благороднейшему служению она относилась с не меньшей ответственностью и вдохновением, чем Аверьян относился к своему эпохальному труду и своей великой миссии. Уж что-что, а за преданность Лёнечки своей профессии мы готовы головой поручиться, потому что её ученики и её школа уже вот где сидят!
По какому бы случаю ни собирались компании, Лёнечка обязательно заводила разговор об уроках, об учебных программах, о педсовете, о расписании занятий, о нерадивости учащихся, о безответственности родителей, об узколобости методистов из гороно и некомпетентности министра образования. Сколько бы Аверьян ни старался её урезонить, толкая её ногой под столом, чтобы она не особенно увлекалась, и сколько бы раз он ни переводил разговор на другую тему, чтобы отвлечь скучающих слушателей от узкой школьной тематики, Лёнечка очень быстро и виртуозно опять сводила все разговоры к учительству, и всё начиналось с новой силой. Впоследствии Аверьян убедился, что этим грешит не одна только Лёнечка, но и все её коллеги по школе – от технички до завуча. Да и вам полезно бы знать, что изъяны, пробелы и преступные недочёты в системе народного образования, хотите вы того или нет, обсудить придётся всенепременно, если в компанию затесался хотя бы один педагог. А если их несколько? Пиши пропало. Терпите, слушайте и миритесь. Если же вам невмоготу, не приглашайте в гости учителей, педагогов и преподавателей, кто бы они ни были, боже упаси!
Лёнечка оказалась самой настоящей фанаткой своего дела. Непоколебимую верность своему благородному ремеслу она подтверждала с каждым годом всё более, потому что и мысли не допускала о том, чтобы сменить любимую работу, избранную раз и навсегда ещё в юности, и подвизаться на более доходном поприще. И это несмотря на то, заметьте, что зарплата учителей, оставаясь по номиналу такой же, становилась со временем всё меньше и всё ничтожнее, достигнув к концу тысячелетия такой мизерной суммы, которой не то что на киношку, на хлеб-то порой не всегда хватало. Помнится, после того, как Аверьян прогнал Лёнечку, а потом опять началось примирение, она ходила к нему на Новоторжскую от бульвара пешком, потому что у неё не было мелочи даже на трамвай, и когда Аверьян об этом узнал, ох и влетело же ей по первое число за её молчание!
Хорошо было Аверьяну отчитывать Лёнечку за её неумение распоряжаться деньгами. Плохо ему было тогда, когда у него самого концы не сводились с концами. А такое лихое время приближалось неотвратимо, подстёгиваемое, к слову сказать, самим Аверьяном. Ибо чем дальше он продвигался к намеченной цели и чем явственнее вырисовывались захватывающие перспективы его выдающихся достижений, тем большее сопротивление он встречал со стороны окружающей действительности. Миру, рождённому в муках шести нескончаемо длинных дней и ночей, не нравились, по всей вероятности, те перемены, которые уготовил для него Аверьян.
11
В душе Аверьяна затаилась обида на Вселенную и её суровые законы, препятствующие его творческим замыслам, но, как философ и человек здравомыслящий, он хорошо понимал всю подноготную этого сопротивления. Ведь природа сопротивляется не только Аверьяну, пытаясь сорвать его планы, и вовсе не потому, что он тут вздумал устроить ей ужасную пакость. Совсем нет, просто у природы задача такая – всегда и всему противодействовать, проверяя на прочность каждое новшество, каждое открытие или изобретение. Исааку Ньютону приоткрылась лишь маленькая завеса над всеобщей тайной, тогда как Бередесу удалось расширить третий постулат механики до полного объёма универсума, распространив закон противодействия на вторую половину мироздания. Ибо дело тут, несомненно, не ограничивается физикой и натурфилософией. Дело тут ещё и в метафизике, можете быть уверены, ибо без учёта духовной составляющей сотворённого мира наше знание будет неполным. А бывает ли знание верным наполовину? Не вздумайте сказать «да». Ведь неполная истина – это, в сущности, ложь!
А что вам внушают сегодняшние кумиры, коих вы себе сотворили буквально из ничего? Возьмём, для примера, достоуважаемого Коэльо, с которым вы носитесь как с писаной торбой. Что за моду вы взяли – верить и поклоняться кому ни попадя? Вслушайтесь только в то, что он пытается вам внушить: «если ты чего-нибудь хочешь, вся Вселенная будет способствовать тому, чтобы желание твоё сбылось». Вы не пробовали разобраться с этим безбожным и откровенным враньём? Нет? Напрасно! Надеюсь, вы не будете на меня в обиде, если я пробужу в вас сомнения нехитрым соображением: к чему привела его героя помощь Вселенной? Он, видите ли, нашёл клад с сокровищами, ай-ай-ай! Ну, и на кой черт ему эти сокровища? А чтоб опять купить стадо баранов, которое он продал во имя поисков этого клада. И что же, вам действительно нравится вся эта жуткая белиберда? Ну-ну.
Если бы, впрочем, Коэльо немного подумал и отказался от сладкой идеи, будто Вселенная нам всегда и во всём поможет, вряд ли он обрёл бы такую массу поклонников. Зато он познал бы истину, как познал её Аверьян. Истина не всем открывается. Она не даётся тому, кто слепо надеется на помощь стихии. Многие соблазняются лёгкостью предлагаемого решения, но Аверьяну с ними не по пути. Ему в другую сторону. В противоположную. Почему, спрашиваете? Физику надо было учить, а не засорять себе мозги низкопробными теорийками дутых авторитетов. Стихия, да будет вам известно, тяготеет к тепловой смерти, к максимуму энтропии, увлекает в небытие. Вот в каком направлении уведёт вас Вселенная, если вы не будете постоянно и несгибаемо давать ей отпор. Разве жизнь не для того зародилась, чтобы устремить развитие мироздания в противоположном от гибели направлении? А иначе какой смысл в вашем существовании? Чтобы двигаться туда же, куда всё двигалось и раньше, до вашего появления на свет? Но на кой тогда чёрт вы вообще здесь нужны, в этом мире, коль без вас можно было бы и обойтись? Даже странно.
Ваш Коэльо определённо что-то напутал. Обмишурился. Поспешил. Бередес не разделяет такой позиции, и вы, надеюсь, тоже, и уж, конечно, окружающая Вселенная не помогает, а сопротивляется, и не только механическому перемещению предметов, но и всякому течению мысли и всякому отправлению души. Многие от этого трения сгорают, а всё-таки природа правильно делает, что сопротивляется, и правильно, что сопротивляется энергично и яростно. Вселенная сопротивляется для того, чтобы в её гармоничное лоно не проникли всевозможные извращения, не проскользнули всякие несуразности и фортели, которыми засоряют действительность завравшиеся пустомели. Аверьян не желал очутиться в оскорбительном списке отвергнутых неудачников, поверженных мёртвыми силами природной среды. Поэтому он не только не сдавался, но ещё и приумножал свои творческие усилия, ведь если он чего-то добьётся, если он преодолеет внешние трения, значит он на правильном пути. А он обязательно переборет это исступлённое сопротивление безжизненных сил, потому что его теория действительно верна, а его идеи и в самом деле абсолютно истинны. Не верите? Ну и не надо.
12
С головой окунувшись в работу над книгой, Аверьян, тем не менее, ни на минуту не упускал из виду происходящие в стране перемены. Ведь за стенами его рабочего кабинета творилась история, которая как раз и является предметом его исследований. События эти развивались совсем не так, как диктовала его теория, и Аверьян Гордеевич бдел, наблюдая за политическими новостями с таким же азартом и остервенением, с каким болельщики смотрят футбольный матч. И подобно тому, как раздосадованные зрители на стадионах вскакивают со своих мест и, заламывая руки, орут: «Куда ж ты бьёшь, мазила! Пас надо было отдавать!», Аверьян с такой же запальчивостью выскакивал из-за стола, ударив по нему кулаком, и восклицал, в отчаянии хватаясь за голову: «Что ж ты делаешь, недотёпа! Сначала надо 6-ю статью конституции отменить!». Или, в другой раз, с тревогой прислушиваясь к выступлению Лигачёва, ронял вдруг голову на бумаги, закрывал уши ладонями и стонущим голосом выговаривал: «Да как же у тебя язык поворачивается сказать такое: надо правильно формировать общественное мнение! Надо формировать правильное общественное мнение, вот что надо делать, шельмец ты этакий!».
Глаза его сверкали негодованием и досадой, когда очередное постановление властей самым грубым и отвратительным образом отличалось от решения правильного, которое, по его системе, можно было тут же рассчитать в уме, не прибегая даже к строгому математическому анализу. И чем больше наверху совершалось ошибок, тем сильнее Аверьян убеждался в непреходящей ценности и актуальности своего труда. Страну надо было срочно спасать. Страна катилась в пропасть, предприятия хирели, разваливались и закрывались, деньги превращались в пыль, идеалы крушились, враги народа объявлялись героями, а герои оказывались предателями, плодородные поля зарастали бурьяном, бандиты шныряли повсюду стаями, в холодных квартирах бедствовали и голодали миллионы людей, газа и электричества перестало на всех хватать, казна немилосердно разворовывалась, и Аверьяну было особенно обидно оттого, что в то время, когда лучшие умы нации, один умнее другого, безуспешно мечутся в поисках выхода, он, Аверьян, знает верный ответ на любой вопрос, он видит выход из любой ситуации, даже самой, казалось бы, безнадёжной, ибо его замечательная теория настолько точна, безупречна и логически обоснована, что никто во всём мире не предложит решение более эффективное и простое, чем это в состоянии сделать Аверьян Бередес.
По истечении нескольких лет, в период некоторого затишья и внутреннего покоя, в его неугомонной голове, изнывающей от временного бездействия, родилась поэма, в которой, к слову сказать, звучали такие строки:
…Не вы ли у истоков бед
В предвосхищении побед
Присвоили за горсть монет
Чужую призовую тему
И бьётесь вот уж сколько лет:
Вернуть Курилы или нет?
Платить по займу или сжулить?
А я сижу в углу на стуле
И знаю правильный ответ.
Но я молчу. Пошли вы к чёрту!
Однажды я разинул рот
Прилюдно в семьдесят четвёртом.
И чуть было не всю когорту
Увлёк с собой на эшафот…
Поэму его нигде не печатали ни до, ни после перестройки, и хотя нельзя исключать, что его пиитическому дару действительно недоставало изящности и лиризма, но уж, по крайней мере, процитированные строфы самым метким и достоверным образом описывали реальное положение вещей. На всякое принимаемое властями решение, взятое ими с потолка или высосанное из пальца, он мог предложить куда более результативную альтернативу со всеми необходимыми доказательствами и железными логическими обоснованиями. Поэму, может статься, ещё напечатают. Её отвергали лишь потому, что она всем казалась слишком уж пространной по объёму и не слишком уж либеральной по содержанию. Но её время ещё придёт. А? Как вы думаете?
13
Власти между тем совершали ошибку за ошибкой, тщетно пытаясь остановить развал и разруху. Они ломали голову над теми проблемами, которые сами же и плодили, они метались в поисках верного курса, стараясь выпутаться из сплошных завалов, и хотя ни у кого из них ничего путного не получалось, а в головах их творился полный сумбур и неразбериха, они буквально из кожи вон лезли, чтобы занять кабинет повыше. Они дрались за государственные посты с такой жестокостью и неистовостью, как будто знали наперёд, что стоит им только взять на себя ответственность за выполнение практически невыполнимых задач, как их персональное материальное благосостояние тотчас же возрастёт. Ну не балбесы?
Дело в конце концов дошло до того, что в стране пришлось вводить карточную систему распределения продуктов первой необходимости. И хотя тогдашнее положение населения было далеко не сравнимо с положением, скажем, осаждённого Карфагена или блокадного Ленинграда, существование наше всё-таки выглядело жалким, весьма унизительным и даже постыдным для человека разумного, создавшего синхрофазотрон, расщепившего атом и осваивающего космическое пространство. Чтобы добыть себе пропитание, приходилось подолгу выстаивать в длинных озлобленных очередях и, если посчастливится, с боем брать всё то немногое, что вообще можно было приобрести только по карточкам, которые хитроумные идеологи любовно окрестили талонами, в надежде смягчить эмоциональное восприятие населением этой крайне непопулярной меры.
Пустели, однако, не только прилавки магазинов. Солидные денежные накопления, приготовленные Аверьяном по меньшей мере на восемнадцать месяцев вперёд, обеспечили ему безбедное существование в течение всего лишь первой трети от этого срока, и чем дальше катились события, тем плачевнее становилось его положение. Размер его сбережений убывал совсем не так, как распланировал некогда Аверьян. Деньги стали теряться сами по себе, ещё до снятия их со счёта. Галопирующая инфляция, рванувшаяся к астрономической цифре в 1000 процентов, нещадно пожирала Аверьяновы накопления и Лёнечкину зарплату с такой стремительностью, что справлялась с этой задачей гораздо скорее и успешнее, чем Аверьян справлялся со своей. План спасения человечества, разработанный Бередесом, затрещал по всем швам, ибо его миссионерская деятельность по-прежнему не приносила никакого дохода, без которого, увы, сегодня долго не протянуть.
В это трудное для всех время Аверьян впервые лицом к лицу столкнулся с дилеммой, о которой ещё недавно не подозревал. На одной чаше весов оказалось благополучие его Лёнечки и Сонечки, а на другой – благополучие целого общества. И весы эти никак не могли успокоиться. Коромысло качалось безостановочно то в одну, то в другую сторону от малейшего напряжения мысли. К чему тут склониться и от чего отстраниться? Что важнее – судьба одной или двух отдельных персон, несоразмерных с масштабами вечности, или судьба всего человечества, да к тому же в необозримом количестве будущих поколений? Вы никогда об этом не думали? Подумайте.
Проблема решалась бы очень просто, если бы Аверьяну приходилось терпеть лишения лишь на собственной шкуре или болеть за обездоленных соотечественников, которые бунтуют и митингуют на улицах и фамилии которых не имеют значения. Задача его, однако, осложнялось тем, что на нём лежала ответственность не только за народные массы, обезличенные абстрактными категориями, но и за самых близких ему людей, которые живут с ним под одной крышей и благополучие которых теперь зависит от него самого, а не только от партии и правительства. Эти близкие ему два человека начинали бедствовать наравне со всеми. Его девочки перестали обновлять одежду, донашивая до жалких обносок свои старые платья и любимые кофточки, их изрядно потрёпанные туфли Аверьян едва успевал ремонтировать и латать, хроническое недоедание стало приметой их повседневной жизни, экономить приходилось даже на общественном транспорте, не говоря уже о том, что ни Лёня, ни Сонечка давно уже не могли себе позволить даже самых дешёвых и простых развлечений, которые были им доступны ещё совсем недавно. Глава семьи, между тем, как последний лоботряс и бездельник, день-деньской просиживал дома в тепличных условиях и с выражением чрезвычайного глубокомыслия марал бумагу. А ведь мог бы зарабатывать хоть какие-то деньги, пусть даже незаслуженно маленькие, если бы бросил наконец свою бредовую затею со спасением человечества и, как всякий порядочный семьянин, занялся спасением Лёни и Сони, вместо того чтобы попусту протирать штаны. Но, похоже, ни о чём подобном он даже не помышлял. Срам. Перед людьми стыдно.
14
Пытаясь выстроить линию компромисса, Аверьян продолжал свой титанический труд, по-прежнему радея о судьбах цивилизации, но при этом отказывал себе во всём том, что могло бы хоть чуточку облегчить участь Сонечки и скрасить существование Лёнечки. Он не притрагивался к деликатесам, в которые превратились не то что сливочное масло или куриные окорочка, но даже очерствевшие постные булочки. Он вполне насыщался пустыми отварными макаронами, пересыпая их сахаром, и это было излюбленным его лакомством.
Впрочем, он и в лучшие-то свои времена относился к питанию как к бездарной и вздорной необходимости, на которую жаль было растрачивать драгоценную жизнь, и без того безмерно короткую. Он принадлежал к тому немногочисленному сословию индивидов, у кого на счету каждая минута жизни. Поэтому с быстротой необыкновенной он поглощал любую предложенную ему еду, не вспоминая уже через минуту, что именно он только что съел, как всё это выглядело и какого оно было вкуса.
— Ты забрасываешь в себя пищу, как дрова в топку паровоза! — выговаривала ему укоризненно Лёнечка. — Ты хотя бы пережёвывай! А то ведь ты так торопишься, что не успеваешь уловить вкусовые ощущения!
— Мне вкусно, спасибо, Лёнчик, — с набитым ртом отвечал Аверьян.
— Ты ведёшь себя неразумно. Надо получать от жизни удовольствие, — продолжала свои наставления Лёня.
— Получать удовольствие? — вскидывал от удивления брови Аверьян. — Некогда! — наконец находил он ответ, выбираясь из-за стола и на ходу дожёвывая всё то, что было у него во рту, неважно, что именно.
Аверьян и сегодня относится с порицанием к любым проявлениям чревоугодия и с отвращением – ко всякого рода гурманам. Бедные люди! Не придумали для себя более привлекательного занятия? Не нашли себе более достойного применения? А человечество спасать не пробовали?
К слову сказать, как раз это тяжёлое время подвигло его на то, чтобы насовсем расстаться с курением. Трудно подгадать для такого решения более благоприятные условия, чем неблагоприятная ситуация в экономике. Дефицит табачных изделий помог ему устоять от соблазна стрельнуть сигаретку у соседа, а постоянное пребывание взаперти, под добровольным домашним арестом, уберегало его от искушения закурить за компанию с сослуживцами. И всё же это было нелёгкое испытание, растянувшееся на долгие месяцы. Рука его по привычке то и дело шарила по карманам в поисках заветной пачки, сладкий дымок снился ему по ночам, несколько раз он уже готов был сдаться на милость порочной страсти, чтобы вернуться к проверенному способу расслабления и самоуспокоения, но после года перенесённых мучений он в конце концов окончательно охладел к табаку и мог спокойно высиживать в компаниях, чадящих самыми разными сортами никотина, когда такую продукцию стали завозить в страну со всех концов света.
Экономия на сигаретах, как вы понимаете, не приносила ощутимого финансового эффекта. Несмотря на то, что Аверьян постоянно увеличивал свою лепту в семейный бюджет, тщетно пытаясь обогнать инфляцию, достатка в доме не прибывало. С каждым днём нарастали сомнения, успеет ли он вообще завершить свой научный труд ещё до полного финансового краха. Этот страшный финал помогла отодвинуть от текущего времени сердобольная Настасья, которая занимала небольшую должность в областном сельхозуправлении, всё ещё сохраняющем тесные связи с умирающими колхозами и совхозами. Настя регулярно доставляла на Соминку трёхлитровую банку коровьего молока, а иногда и баловала их парным мясом. Но и её служебные связи со временем утрачивались и распадались, как умирало и разлагалось всё в этом вымороченном государстве, гибнущем по глупости и скудоумию выдающихся управленческих дилетантов.
В школе у Лёнечки и у Сонечки организовывалось, конечно, кое-какое питание, пусть и довольно скудное, но всё же способное худо-бедно на то, чтобы продлить хоть немного жизни, теплящиеся в учителях и учащихся. Много ли значили эти крохи для здоровых и физически полноценных организмов? Увы. Бередесы в конце концов дожились до того, что однажды, когда Лёнечка и Сонечка отправлялись поутру на занятия, во всём холодильнике оставался лишь один небольшой кусочек колбаски. Вечером того же дня, трясясь в битком набитом автобусе, Лёня ломала голову над тем, удастся ли ей сейчас чем-нибудь поживиться в продуктовом магазине и как бы ей дотянуть до следующего отоваривания карточек, потому что колбаску наверняка подъел Аверьян, сидя целый день впроголодь рядом с холодильником. Каково же было её удивление, когда она увидела этот кусок нетронутым! Она посмотрела сначала на колбасу, потом на Аверьяна, да посмотрела на него как-то особенно пристально, будто впервые его увидела и пыталась что-то понять. А что тут понимать? Аверьян не мог себе позволить даже коснуться этого лакомства, это же ясно как божий день, а непонятное как раз заключалось в том, что сама-то наша Лёнечка легко могла бы съесть, к примеру, конфетку где-нибудь в укромном уголке, съесть втихаря и без всяких угрызений совести, и даже втайне от своей любимой дочери. Конфетка – это не колбаска, конечно, это баловство и пустая причуда, но… дальше так продолжаться не может. Надо срочно что-то предпринимать. Что?
15
Далеко-далеко после этого случая, когда уже и миллионы-то давным-давно были деноминированы в копейки, Лёнечка всё ещё вспоминала тот несчастный кусок колбасы, удивляя Аверьяна поразительной избирательностью своей памяти. Надо же, годами держит в уме совершенные пустяки, а главного не замечает! Странное всё-таки существо его Лёнечка. И те же злополучные триста рублей, присланные Аверьяновой матерью на подмогу своему непутёвому сыну, засели в её памяти намертво. Почему засели? И почему намертво? Потому что деньги эти свалились на них как манна небесная в самый трудный период их существования, когда уже впору было лапу сосать, а он ни секунды не раздумывая отдал все деньги, все до последней копейки! своей сестрице в Москву, потому что как раз в это самое время умерла, видите ли, её свекровь. Можно подумать, мёртвым деньги нужнее, чем ему, едва выживающему Аверьяну с его полуголодным семейством. Уж как его Лёнечка ни бранила! Уж как срамила и совестила! А он, что мерин упрямый, стоит стеной на своём: им нужнее и всё тут! Одно слово, бестолочь.
Слишком много несовпадений между Аверьяном и Лёнечкой, это правда. Да вот хотя бы недавний случай, произошедший с ними в 2004-м году в Мытищах. Ведь этот пресловутый ресторан «Макдоналдс», мимо которого Лёнечка ну никак не могла пройти равнодушно, отстоял от их новоприобретённого жилища всего-то в каких-нибудь двадцати минутах пешего хода. И всё же она непременно зазывала туда Аверьяна на чашечку кофе, хотя у себя дома на кухне можно было сварить куда дешевле и на собственный вкус. К чему эти барские замашки, вы не можете мне сказать? Благоглупости, да и только!
А однажды Лёнечка до того разоткровенничалась, что призналась ему в поступке, о котором родители совестливые постыдятся и вспоминать. Во время очередной размолвки с Аверьяном, когда Лёнечка с Соней жили от него отдельно, размышляли они как-то по пути домой, купить ли им на оставшиеся деньги буханку хлеба или же потратиться на шоколадку, потому что стоило то и другое одинаково, а денег хватало только на что-то одно. И на каком же решении, вы полагаете, они остановили свой выбор? Правильно, они предпочли шоколадку. Но разве это не сумасшествие? Ведь питательная ценность продукта куда как выше в килограмме хлеба, чем в ста граммах шоколада, разве не так? Однако же Лёнечка не только не раскаивалась в своём безответственном поведении, но даже рассказывала эту историю с каким-то необъяснимым самозабвением и торжеством, словно совершила не грех перед дочерью и не глупость, а поступок по-настоящему героический! Да ещё и призывала к такому же безрассудству и Аверьяна, с упоением описывая то удовольствие, которое они испытали с Сонечкой, устроив вечером маленький праздник с чаем и единственной на двоих шоколадкой. Это был незабываемый вечер, незабываемый чай и незабываемая шоколадка! А если бы они позарились на хлеб? Какой бы след он оставил в их душах спустя много лет? Да никакого! Сытость? Да разве сытость запоминается? Не болтайте ерунды.
Хлеб, друзья мои, пища животная. Хлеб не может украсить праздник. Хлеб ядущего не возвышает. Шоколадка вместо хлеба – это духовность вместо грубой материи. Кофе в одиночестве – это праздник плоти, но то же кофе в «Макдоналдсе» – это праздник души. Кстати, вы что предпочитаете – сытость телесную или духовное насыщение? Вы уверены? А если во имя возвышенных идеалов придётся немного поголодать? Не примет ли наша зачаточная духовность туманного облика дыма, иллюзии, фата-морганы, которые так же легко рассеять и разогнать, как разгоняют облака над московским небом? Поразмышляв ещё какое-то время на эту замысловатую философскую тему, Аверьян заключил свои выводы в лаконичное изречение: «Хлеб питает, но не одухотворяет», укрепив свои предпочтения в пользу шоколадки, но вслух не переставал отчитывать Лёнечку за её непрактичность и нерациональное поведение.
И вот сегодня он попал в ситуацию, когда за те же поступки и убеждения корили его самого. На душе у него было как-то нерадостно. Да какое там нерадостно! Гадко и препротивно! Никто ему, конечно, вслух претензий пока не высказывал, но он со всею ясностью читал в глазах своих близких и родственников, посвящённых в его творческие замыслы, всеобщее молчаливое осуждение. Разве сравнима эта его блажь, от которой никому никакого проку, с вопросами выживания? Не пора бы уже ему взяться за ум и заняться наконец настоящим делом, без которого Лёнечка и Сонечка медленно погибают? Не пора ли ему оставить наконец свою бредовую и сомнительную науку, без которой человечество легко обойдётся? Не разумнее ли перебраться из света во тьму, как это делают низшие твари, когда покидают солнечную поляну, если хлеба больше в сырости и темноте?
Душа его категорически не соглашалась с любыми укоризнами в свой адрес, несправедливо принижающими всемирно-историческое значение его миссии. Аверьян принадлежал не себе. Аверьян принадлежал человечеству. Он был прав, и прав безусловно, но он и не пытался оправдываться. Что ему прикажете – ссылаться на доводы с хлебом и шоколадкой, убеждая голодающую публику в превосходстве пищи духовной перед пищей телесной? Прежде чем затевать подобные дискуссии, не мешало бы сначала переменить смокинг на смирительную рубашку, потому что единственными заинтересованными слушателями у вас будут несколько могучих санитаров, стоящих наготове поблизости, а единственная аудитория, пригодная для выступлений такого рода, будет отделана пробковыми стенами. Не разумнее ли молча уступить, чтобы не провалить окончательно дело?
Всеми правдами и неправдами Аверьян оттягивал момент своего поражения, отчаянно пытаясь разорвать опутывающие его цепи объективных обстоятельств. Но силы были неравными. Предотвратить надвигающиеся угрозы, способные в любую минуту расстроить его проект, он, ясное дело, никак не мог. Неумолимо приближался, и наконец наступил тот трагический час, когда Аверьяну пришлось отказаться от своего великолепного плана, так и не успев воплотить его в жизнь. Он хватался за любую возможность продолжить свои исследования, но иссякли в конце концов и последние средства. Поэтому он уже знал наперёд, какие слова ему будет сейчас говорить Лёнечка, когда она однажды к нему подсела, как немногим ранее он подступился к ней, и спросила его с той же озабоченностью, с какой когда-то обратился и он.
— Сколько времени тебе ещё требуется для завершения книги?
— Я сделал пока ровно половину от того, что задумал.
— Значит, тебе нужен для окончания ещё год?
В груди Аверьяна ёкнуло сердце. Обещанные им когда-то полтора года уже почти на исходе, а ему всё равно не хватает ещё целого года, как минимум года! Эта простая и ясная цифра, дотоле тихо и безмятежно сидевшая у него в голове, производила совсем другой эффект, когда вырвалась на свободу и прозвучала как факт. Аверьян понимал, какое это безумие – выдерживать подобные сроки, но всё же попробовал отстоять своё священное право довести до логического завершения то, что составляло главное содержание его теперешнего земного существования.
— Я бы мог справиться с этим быстрее. Ну, скажем, за полгода…
Слабость его посулов была настолько жалкой и очевидной, что Аверьян и сам себе не мог объяснить, на что он рассчитывает, затягивая эту ненужную полемику с Лёнечкой. Но она рассудила мудро и здраво, отчётливо сознавая, что правда сегодня всецело на её стороне.
— Если ты в ближайшее время не пойдёшь работать, мы пропадём. Мы просто не выживем.
Безусловная справедливость Лёнечкиного заявления и абсолютная своевременность её вмешательства обезоруживали Аверьяна с такою лёгкостью, словно он стоял не за правое дело, а покушался на чью-то жизнь. В окружении сложившихся обстоятельств его благородные цели утрачивали то эфемерное величие, которыми так ярко блистали в начале пути, и стали приобретать черты чрезвычайной постыдности и даже некоего вреда, которым вдруг наполнялись без всякого проблеска его миссионерские поползновения. Могло ли укрыться от проницательного взора философа это яркое реалистическое полотно, написанное кистью объективной неотвратимости? Не будем гадать, осознанно или интуитивно, однако Аверьян, что удивительно, давно был готов к своему поражению. Даже у самого сурового скептика, заглянувшего в ящик его письменного стола, не осталось бы ни малейших сомнений, что Аверьян давно уже и сам, без всякого давления извне, ещё до обращения Лёнечки, распрощался с самой страстной и сокровенной своей мечтой, безропотно приняв неизбежное. Кое-какие наброски, по правде сказать, всё ещё появлялись из-под его пера для заполнения брешей в недостроенной модели, однако в ящике его письменного стола уже несколько дней лежала пухлая, плотно зашнурованная канцелярская папка, в которую был упакован чистовик аккуратно отпечатанного сочинения, озаглавленного «Истины и утопии». Правда, под этим высокопарным названием скромно значилась маленькая приписка: часть первая. Когда будет вторая часть, и будет ли она вообще когда-нибудь написана, Аверьян в то время не знал. Он был уверен пока лишь в одном: вторая часть его «Истин и утопий» обязательно должна появиться на свет, и сделать её мог только он.
Глава 3
Истины и утопии
1
Начать свой первый жизненный эксперимент, эксперимент столь тяжкий, грандиозный и подозрительный, Аверьян решился уже в том зрелом возрасте, когда пора бы уже поумнеть и остепениться, как это свойственно всем взрослеющим людям. Однако он так и не смог усмирить в себе отголоски юношеского максимализма, всегда готовый выкинуть что-нибудь эдакое, что-нибудь дерзкое и неординарное, о чём впоследствии приходится сожалеть, встречая недоумение и протесты со стороны случайных свидетелей. Вряд ли, впрочем, он мог предвидеть, чем закончится эта история, когда он, не считаясь с солидным возрастом и семейными обязательствами, разорвал трудовые отношения с обществом, заточил своё невиннейшее естество в остроге, которым служил ему угол в квартире с рабочим столом, и принялся осуществлять свой гениальный научный замысел, лишив себя всех человеческих радостей, вплоть до маленьких земных удовольствий, на весь тот длительный срок, к которому сам себя приговорил.
Вся эта многострадальная эпопея, растянувшаяся на долгие и нелёгкие полтора года, преподала Аверьяну немало горьких уроков, призванных уберечь его от новых напастей в будущем. Но уроки эти, увы, ничему его не научили. Глубокие раны, оставленные на сердце позорным провалом его предприятия, надолго вывели его из колеи, но с течением времени оказались до такой степени принижены и забыты, что уже спустя семь лет после сокрушительного фиаско он снова очертя голову бросился в омут поиска вечных истин, столкнувшись с тяжёлым финансовым кризисом 1998 года и смертельной болезнью Лёнечки, о чём нам вкратце уже известно.
Истинная ценность его идей казалась бесспорной лишь ему одному, однако этого было достаточно, чтобы вполне сознательно, и даже с чувством высокого гражданского долга, обречь себя на голод, нищету и лишения, раз уж без этого нельзя обойтись. А если б ему сказали, что претерпеть придётся ещё и несправедливое поругание своего честного, непорочного имени, то и эта угроза его бы не урезонила.
И всё же мы будем неправы, если попробуем утверждать, что целеустремлённость, твёрдость характера и бескомпромиссность – врождённые свойства его натуры. Он приобрёл эти качества задолго до того, как набил себе шишек на научной стезе, ведь прежде чем ступить на этот тернистый путь, являющийся законным только для избранных, надо со всею ясностью отдавать себе отчёт в том, что научное поприще не только не принесёт ему хлеба насущного, но ещё и потребует от него вложения собственных денежных средств, размер которых диктует вовсе не Аверьян. Стало быть, необходимо сначала себя самого убедить в необходимости и правомерности столь дерзкого шага, достойного или недостойного того, чтобы нарушить устои и общественные традиции. А это, согласитесь, совсем не просто! Многие ли из тех, кого относят к здравомыслящему большинству, готовы лишить себя средств к существованию во имя чего-то большего, чем материальные ценности? Легко ли согласиться на увольнение с работы, потерю возможности всякого заработка и снискание славы изгоя и отщепенца – и всё это только ради того, чтобы посвятить свой досуг философским исследованиям? Вот вы, к примеру, или, допустим, мольеровский мещанин, или, на худой конец, Билл Гейтс, смогли бы отважиться на то, чтобы добровольно отказаться от дела, которое давало прекрасный доход, и взяться за другое дело, от которого одни лишь издержки и неприятности? Страшно, правда?
Гениям тоже не чужд этот страх. Аверьян испытал немало нравственных мук и душевных терзаний, прежде чем решился насовсем оставить работу. Проблема этого выбора оказалась столь же простой по замыслу, сколь и невероятно сложной по своему практическому воплощению: увольняться или не увольняться? Может быть, писать своё сочинение по ночам? Урывками после работы? Этот мелкий и совсем как будто бы будничный житейский вопрос достигал в его законопослушном сознании таких вселенских масштабов, словно речь шла не о смене одной сферы деятельности на другую, а о смысле самой жизни, подвергнутой таким же мучительным сомнениям, что и в гамлетовском «Быть или не быть?».
Однако сложность этой проблемы заключалась для Аверьяна совсем не в том, о чём вы сейчас подумали. Он легко соглашался даже на то, чтобы «не быть!», но лишь при условии, что успеет к этому времени завершить свою священную миссию. А здесь-то и скрывалось главное препятствие, мешающее принять окончательное решение. Страх и тревога, преследующие его мысль об увольнении, были связаны не столько с опасностью утратить средства к существованию, сколько с опасностью выглядеть в сознании общества предателем и клятвопреступником, то есть фактическим тунеядцем, паразитирующем на теле трудового народа. Ведь что по этому поводу думают люди? Известно что: писать книгу и ничего не делать – это одно и то же! Следовательно, его увлечение философией, ради которой он собирается бросить баранку автомобиля, будет выглядеть в глазах общества отнюдь не так, как выглядит смена одного вида деятельности на другой, а так, как выглядит смена деятельности вообще на полный покой и приятное ничегонеделание.
Вот почему Аверьян колебался. Вот почему вопрос об увольнении потребовал от него таких неимоверных усилий и такого огромного нервного напряжения. Нет, он боялся не трудностей и невзгод. Открытое, всеобщее и праведное осуждение – вот что служило предметом его терзаний. Аверьян не хотел идти наперекор устоявшимся традициям и отдавать себя на поругание общественному мнению. А мнение это известно всем: вертеть баранку – вот настоящее дело, а сочинять теории – блажь и глупости. Тем более, что одна теория у нас уже имеется, никакой другой теории нам не надо, да и вряд ли простой работяга в состоянии выдумать что-нибудь действительно гениальное. Ведь правда же? Правда! Может ли умственно полноценный человек полагать иначе? Не может! А если кто-то не согласен, наверняка у него есть какие-то нарушения в голове. Верно? Верно!
Чем твёрже становилось намерение Аверьяна достичь поставленной цели, тем острее вставала проблема выбора. И всё же он сделал свой окончательный выбор, приняв решение мгновенно и окончательно, а помог ему в этом опять-таки случай. Как раз незадолго до описываемых событий ему подвернулась толстая книга польского литератора, в которой он вычитал чётко выраженную мысль: если вы хотите добиться успеха на каком-либо поприще, особенно на литературном, необходимо без колебаний и угрызений совести оставить все прочие дела, отдавшись целиком и полностью только тому делу, которое вы избрали, и не отвлекаясь ни на какие другие занятия, сколь бы необходимыми и полезными они ни казались. Эта внятная и исчерпывающая сентенция поразила его с такой силой, как будто никогда прежде он не знал и не догадывался ни о чём подобном. Сознание его было потрясено неоспоримостью этого ясного изречения, хотя в том же сознании давным-давно волновалась в точности та же идея. Почему же он только сейчас отбросил всякие сомнения? Ответ лежит на поверхности: если не только он, но и другие люди думают так же, как Аверьян, значит он, Аверьян, не сумасшедший, верно? Осознавать этот факт – большое утешение. А утешившись, принять решение легче.
Здесь бы и нам не помешало призадуматься: а так ли уж правильно поступил Аверьян, уволившись в самый разгар судьбоносных политических преобразований, которые вряд ли способствовали осуществлению его замыслов? Вопрос не так прост, как кажется. Да, Аверьян не сумел завершить своего труда, остановившись буквально на самом интересном месте, на полпути, на самой середине полного изложения. А можно ли перепрыгнуть пропасть наполовину? Наполовину только дураком можно быть.
И всё же он никогда в своей жизни не пожалел об этом, никогда ни в чём не раскаялся и ничего не хотел бы изменить, вернуть и исправить. И даже более того: он не только не раскаивался и не винился, но даже благодарен судьбе за предоставленную возможность претерпеть неудобства, страдания и осуждение близких ему людей, ибо без этого маленького, пусть и не доведённого до конца успеха, который фактически и успехом-то можно назвать лишь с большими натяжками, жизнь его была бы куда более горька и невыносима, чем жизнь с иллюзией полного благополучия, всеобщего одобрения и достатка. Вот такие вот пироги. Ох, и сложная эта штука – жизнь! Мало у кого она получается такой, как надо. Мало кому она удаётся так, как следует. И судить об этом по мнению большинства я бы вам ни за что не советовал. Даже если это мнение правильное.
2
Итак, на следующее утро, наступившее после трудного разговора с Лёнечкой о прекращении творческой деятельности, Аверьян, дождавшись ухода Лёни и Сони, неспешно собрался, спустился во двор и медленным шагом направился к автобусной остановке, прихватив с собой толстую канцелярскую папку, которая заключала в себе то сокровенное содержание, с которым были связаны самые светлые и самые заветные его надежды, урезанные инфляцией ровно наполовину. Видел ли кто-нибудь грусть в его взгляде? Слышал ли кто-нибудь стук его сердца? Понимал ли хоть кто-нибудь его тайные мысли? Никому на всём белом свете не было дела до Бередеса и его эпохального сочинения. Никто даже с самой маленькой достоверностью не мог допустить, что, оставив без внимания этого человека, он пропускает важнейшее историческое событие, с которого начинает свой разбег новая эпоха в истории человечества.
Торопиться Аверьяну было некуда, потому что РИО университета начинал свою работу часов с девяти, которые ещё следовало переждать, чтобы не беспокоить работников с самой рани. Пройдя по улице Желябова и достигнув Студенческого переулка, он поднялся на второй этаж учебно-административного корпуса, высмотрел в полумраке коридора табличку «Редакционно-издательский отдел» и постучался в дверь, где однажды уже побывал. Должностей Аверьян не спрашивал, а просто обсудил условия с Серафимой Алексеевной, которая занимала отдельный кабинет и принимала, по-видимому, все решения. Она вызвала к себе одну из сотрудниц – редактора Лидию Васильевну, описала ей в двух словах суть дела и попросила вынести заключение о готовности машинописного текста к печати. Лидия Васильевна бегло пролистала пачку, оценивая её объём, мельком пробежала отдельные места, наугад открывая страницы, и обещала закончить вычитку через недельку, оставив на всякий случай Аверьяну номер своего домашнего телефона.
Соглашение между сторонами состоялось в устной форме, без всяких излишних формальностей вроде подписей и ненужных печатей, потому что нарушать достигнутые договорённости ни у кого заведомо не было ни малейшего интереса. Серафима Алексеевна, поколебавшись немного, предложила внести за 200 готовых экземпляров сумму в 500 рублей, с которой Аверьян немедленно согласился. Но можно ли, впрочем, вполне поручиться, что сумма в действительности не отличалась от названной? Не могли ли мы обмишуриться или запамятовать? Я не буду клясться на библии, но имейте, пожалуйста, в виду, что уточнять сегодня размер денежных средств, относящихся к описываемому периоду новейшей истории России, не имеет никакого смысла. Покупательная способность государственных ассигнаций менялась в те времена не то что ото дня ко дню, но и зависела даже от времени суток. Одно можно сказать с уверенностью: на момент заключения сделки сотрудницы РИО государственного университета находились в таком же бедственном положении, как и их горемычный заказчик.
Вся процедура, завершившаяся достижением исторического соглашения, отняла у сторон совсем немного времени, минут, может, пять или, самое большее, десять. Но эти быстротечные мгновения призваны сыграть решающую роль в судьбе Аверьяна и всего человечества, после чего оставалось лишь с нетерпением дожидаться коренных и благословенных перемен, начало которым было только что положено в этом скромном и неказистом университетском кабинете, весьма непрезентабельном для столь знаменательного события. Если бы кто-нибудь уведомил нас заранее о предстоящем повороте истории, наверняка мы отметили бы красным карандашом наступившую дату в календаре, чтобы после не кусать себе локти, потому что с этого дня начиналась новая жизнь не только у нашего главного героя, с этого дня начиналась новая эра всей человеческой эволюции. Но сегодня, увы, этот день никому и не вспомнится. И мы об этом ещё пожалеем.
Знаете, что испытывал Аверьян, оказавшись на улице без рукописи в руках? Он испытывал счастье. Пусть маленькое, пусть короткое, пусть ещё не очень надёжное и ничем не обеспеченное, пусть даже урезанное ровно наполовину, но с души его свалился здоровущий камень, который тяжким грузом висел на нём все предыдущие годы. Аверьян ощущал свободу и лёгкость. Впервые за долгое время он выбрался из мрака домашнего заточения на свет, чтобы на какое-то промежуточное время – время между изданием его труда и пожатием заслуженных лавров, занять себя в общественно-полезном труде, раз уж этого требуют укоренившиеся в мире традиции.
Встреча с редактором, как и было запланировано, состоялась через неделю. Лидия Васильевна вышла к нему в коридор и разложила на широком подоконнике рукопись для перечисления замечаний. Начала она с того, что изумилась грамотному тексту, который не ожидала получить от случайного человека с улицы. Лидия Васильевна выразилась, конечно, иначе, мягче и деликатнее, хотя, должно быть, догадывалась о весьма условной, если не сказать хуже, причастности Аверьяна к сферам научной деятельности.
— Мне почти ничего не пришлось править, — с удивлением призналась она.
Аверьян пропустил её похвалы мимо ушей, потому что понимал, что имеет дело с лицом заинтересованным. Между тем Лидия Васильевна стала невесело сетовать на тот контингент безответственных авторов, с которым ей приходится сталкиваться по долгу службы.
— До чего же несуразные тексты приходится порой разбирать! Мало того, что пишут совершенно безграмотно, так ещё и понять ничего невозможно! А вы знаете, кто наши авторы? Кандидаты и доктора наук! Иной раз такого нагородят, что недели не хватит разгадывать их околесицу. А ведь по этим учебно-методическим пособиям, которые они сочиняют, приходится потом заниматься студентам!
Что же касается рукописи Аверьяна, то поправок и исправлений действительно предстояло немного, чему он был несказанно рад.
— Впредь прошу вас запомнить, — назидательно говорила Лидия Васильевна, — что нумерация страниц в любой книге должна начинаться не с первого номера, как у вас, а всегда только с цифры 3. Вы, конечно, этого знать не могли, — словно оправдывая Аверьяна за такую оплошность, сказала она, — но вам придётся всё изменить. Сделать это несложно, надо заклеить нужные места маленькими бумажками с правильными цифрами. При фотопечати эти наклейки останутся незаметными. Справитесь сами или поручите нам?
— Конечно, справлюсь, — заверил её Аверьян.
К этим поправкам сводилась самая трудоёмкая часть работы, потому что другие замечания были весьма малочисленны и просты: несколько опечаток, пара окончаний в деепричастных оборотах, да, пожалуй, и всё. Воодушевлённый столь быстрым продвижением дела, Аверьян забрал свою папку и отправился домой для выполнения полученных указаний. Всё складывается как нельзя лучше, не правда ли?
3
Окончательную доводку рукописи Аверьян завершил в тот же вечер, ещё до полуночи, и уже на следующее утро передал её Лидии Васильевне. Сведения об исполнении заказа он должен был получить по телефону, номер которого у него всегда находился под рукой.
Отделавшись от забот по изданию, Аверьяну предстояло решить задачу не менее закомуристую, чем сочинение философских трактатов. Расчёт должен быть произведён в момент получения тиража, и не позднее этого срока он должен был где-то раздобыть необходимые 500 рублей. Условие задачи известно. Спрашивается: где взять деньги?
Плохо вы знаете Аверьяна. В лабиринтах его уёмистого ума всегда припасён хоть один запасной вариант. А про печатную машинку вы забыли? Ведь она ему теперь без надобности, верно? Сколько за неё можно выручить? Ну, конечно, не 47 рублей, посмотрите, что творится на улице! А Настино обещание дать взаймы вы учитываете? А мебель в квартире топырится? А коллекция старинных монет и царских денежных знаков? В общем, набрать эти деньги можно.
Освободившись от бесконечного сидения за столом, Аверьян теперь чаще бывал в городе, примечая и мотая на ус динамику продвижения цен на самые ходовые товары. Печатная машинка, понятно, вряд ли могла бы скрасить кому-нибудь тяжёлую пору бездолья и разорений, однако Аверьян, заглушая в себе робкие протесты совести, заломил за свою «Башкирию» совершенно немыслимые 350 рублей! А чего ему терять? Вчерашняя сумасшедшая накрутка, глядишь, уже завтра обернётся убытком. Ну, поторгуемся, ну, сбросим полтинник, невелика потеря.
И кто, вы думаете, явился по объявлению? Какой-нибудь новый русский? Кооператор? Гобсек? Олигарх? Как бы не так! По объявлению явился студент. По виду это был как будто азербайджанец, или, может, наоборот, армянин, в общем, кто-то из тех краёв. Он старался быть вежливым и обходительным, усмиряя врождённое высокомерие и заносчивость, поэтому совершенно не торговался даже в какой-нибудь особо деликатной или завуалированной форме. О цене он вообще ни разу не заикнулся, а просто вытащил из кармана внушительную пачку купюр и отсчитал от неё триста пятьдесят рублей. С нетерпением утешенного младенца уносил он с собой свою новую большую игрушку. Аверьяну, грешным делом, привиделось даже, как этот мальчик сейчас придёт в свою обитель и, даже не подкрепившись, начнёт стучать по клавишам, занимаясь с машинкой первые несколько дней без отдыха и перерыва, покуда ему это вконец не надоест, и тогда он вынесет опостылевший механизм на свалку и отправится на поиски новой забавы. Впрочем, откуда нам знать, может быть, он тоже отправился сочинять логические системы? Может, конечно, да только вряд ли. Где ещё найдёшь такого дурака, как Бередес.
Но вот вам уже и половина дела! Никакого сопротивления природы, понятно? Полная капитуляция необузданной стихии! А какое может быть сопротивление со стороны окружающей действительности, когда её в прах развалили новые реформаторы! Ишь, студенты рефераты на машинках выстукивают, видали? А ещё на безденежье жалуемся! Нет, это, конечно, хоть и не Рио-де-Жанейро, но и далеко ещё не блокадный Ленинград. Выстоим.
Настя ссудила Аверьяну обещанные двести рублей, но и этим Аверьян не удовлетворился, продав в придачу электрический водогрейный котёл, который они с Лёнечкой приобрели специально для спекуляции. Слово не очень ладное, но свой исконный непрезентабельный смысл оно давно потеряло вместе со многими другими утерянными смыслами. Да и что наши новоявленные спекулянты могли наварить от продажи? Ни. Че. Го. Даже на гулькин нос не тянет. Дай-то бог, чтобы удалось по крайности компенсировать инфляционные потери, какие уж там нетрудовые доходы!
«Истины и утопии» сделали быстро, в течение недели или, возможно, двух, отложив, по-видимому, все другие заказы, если в этот апрельский период, предшествующий близкому наступлению летних каникул, вообще могли стоять в плане ещё какие-нибудь заказы. Узнав эту новость, Аверьян разложил по карманам деньги и отправился в университет. Лидия Васильевна детально расписала, как найти типографию, и сообщила, что Аверьяна там уже ожидают.
Университетская типография располагалась у чёрта на куличках, на пути к химинституту, среди пустыря, на берегу Волги. Аверьян, озираясь по сторонам, долго осматривал безлюдную местность, выйдя из троллейбуса, но так ничего бы и не нашёл, если бы ему не подсказала направление местная девчушка, вышедшая на остановке вместе с Аверьяном. Он ни за что бы не догадался самостоятельно, что такое солидное заведение, как типография, может размещаться в столь унылом и блеклом сооружении. Здание это явно было выстроено для других целей, представляя собой старую одноэтажную постройку с большой деревянной верандой перед фасадом.
Внутри помещения вокруг непонятного устройства суетился лишь один человек, мужчина средних лет, слегка подшофе, потому что, по всем вероятиям, бояться в этой глуши начальства было совсем не обязательно, оно отсюда находится далеко и совсем не страшно. Аверьян с благоговением взял в руки простенькую брошюрку, которая выглядела простенькой только с виду, если не заглядывать в содержание. Самая скромная обложка, как и договаривались, украшенная лишь розовым кругом и розовыми полосками. Фамилия автора. Название. Ниже – «часть первая».
Хотите пережить то же сладкое чувство благоговения, которое испытал Бередес? О, это очень легко устроить! Достаточно вспомнить собственные ощущения, которые накатились на вас в тот момент, когда вы взяли в руки свою первую книгу, написанную собственноручно – ваши ощущения сродни тем, что испытывал теперь Аверьян. Вспомнили? В точности те же самые. Как, вы ещё ничего не написали? Не может быть! И даже не пытались? Не верю. Вы меня обманываете. Но даже если это и так, пора бы уже попробовать. Зачем откладывать? Этак, знаете, и жизнь промелькнёт, а вы ничего не успеете. Неужели не боитесь раскаяться, пытаясь припомнить что-то великое из прошлой жизни, лёжа на смертном одре?
Аверьяна переполняла такая гордость и такое бесконечное счастье, что он не в силах был унять дрожания в членах, когда пытался всучить человеку добавочные сто рублей, вроде как премию за доблестный труд. И тот до того расчувствовался, что вынес откуда-то из-за занавески в придачу ещё целых шесть неучтённых экземпляров, отложенных, по-видимому, на всякий случай, мало ли что, вдруг и правда найдётся какой-нибудь дуралей, кому понадобится эта галиматья.
Стопка уложенных экземпляров, которую Аверьяну предстояло с собой увезти, вышла побольше, чем он ожидал. Его сумка оказалась для этого слишком мала, поэтому ему пришлось съездить в типографию дважды, на что он потратил весь день, успев напоследок побывать у Серафимы Алексеевны и Лидии Васильевны, чтобы вознаградить их за труды ещё по сотенной на человека. И снова люди растрогались, и даже, из скромности, пытались отказаться от соблазнительного довеска, но их отговорки звучали не слишком уверенно, и Аверьяну без особых трудов удалось настоять на своём.
Вечером Аверьян, захлёбываясь от счастья, делился с Лёнечкой своими впечатлениями от прожитого дня, но испортил всё дело, сознавшись в незапланированной премии. Лёня до сих пор нет-нет да и припомнит Аверьяну эту его безумную трату, которой вполне тогда можно было бы избежать. Аверьян, потупившись, делал виноватое лицо, но в душе себя оправдывал и наверняка повторил бы снова всё ту же глупость, если б к тому пришлись обстоятельства.
4
Счастье его закончилось быстро. На следующий же день.
Бог знает куда катились общество и государство, но никого, представьте, не интересовали ни средства спасения, ни анализ вскрытых ошибок, допущенных власть имущими, ни угрозы и предсказания. Теория Аверьяна Гордеевича проливала свет на самые тёмные места в устройстве и функционировании живых систем, в её основе лежала самая строгая академическая логика с математически точными доказательствами, она давала самый лучший рецепт достижения всеобщего благоденствия и гармонии, о которых спокон веку мечтает человечество, но ни его книга, ни его идеи, ни его философские выкладки с безупречными заключениями не были никому нужны! Представляете? И где бы, вы думали, не нужны? В Москве, в столице, в самом сердце национальной науки, культуры и образования! В какие бы заведения, институты и учреждения ни обращался Аверьян, везде на него смотрели, как на умалишённого, как на маньяка, как на выжившего из ума идиота, только и способного на то, чтобы отвлекать серьёзных людей от неустанной борьбы за существование. Кому бы он ни предлагал своё блестящее научное сочинение: в магазин ли на реализацию, прохожим ли почитать, уличным ли торгашам за бесценок, разложившим печатную продукцию прямо на раскладушках – все они шарахались от него как черти от ладана, открещиваясь от его предложения ещё с порога, даже не выслушав нескольких вступительных слов.
Уму непостижимо! Ведь все эти люди были собратьями по несчастью, все они на собственной шкуре терпели нужду и невзгоды от своих же ошибок и промахов, но никто из них, как ни странно, не желал ознакомиться с истиной хотя бы мельком, хотя бы из праздного любопытства, хотя бы на глазок оценить наилучшую в мире методику избавления от всякого зла и напастей, открывающей им глаза на все их чертовские заблуждения. Первое же упоминание о философском предмете предлагаемого содержания наводило на собеседников смертельную тоску и невыразимый ужас, отваживая их от желания почитать, поразмыслить и постигнуть суть. Да и пойдет ли кому-нибудь впрок философия на голодный желудок? Что-то как-то не верится. И на что надеялся Аверьян? Может, он и гений, спорить не будем, но, сдаётся нам, не всё у него в порядке с адекватным восприятием действительности. Что-то он, кажется, отличается от остального гражданского общества. Что-то, похоже, его интересы круто расходятся с интересами большинства соплеменников.
За весь день, бездарно промотанный Аверьяном в поездках по Москве, ему удалось сбыть лишь несколько экземпляров, и к вечеру его огромная сумка, набитая пудом мирового бестселлера, не только не облегчилась ни на грамм, но даже как будто отяжелела. Каковы же были итоги? Первую книжку ему удалось передать для депутата Травкина, через секретариат Верховного Совета СССР, через экспедицию 6-го съезда, вложив в брошюру маленькую записку. Ещё пяток экземпляров приняла библиотека МГУ, да и то, пожалуй, лишь потому, что дар Аверьяна был совершенно бесплатным. Один экземпляр, по правде сказать, у него всё же приобрели, но эту сделку он вообще не брал в расчёт, потому что средствами обретения жизненного успеха озаботился какой-то шизофреник, или, чёрт его разберёт, параноик, случайно подслушавший восторженные Аверьяновы аннотации, обращённые к книжному торговцу. Если бы Аверьян догадался пораньше, какого читателя ему подсовывает фортуна, вряд ли он вообще вступил бы с ним в товарно-денежные отношения. Но когда он заметил, с кем имеет дело, было уже поздно. Вот он-то, один из местных сумасшедших, которые всегда околачиваются поблизости, и стал самым первым покупателем Аверьяна, взявшись изучить его уникальную методику, позволяющую достичь невиданного жизненного успеха, с целью выигрыша в спортлото. Он так и поклялся в том осчастливленному автору, пуская слюни, вываливая язык на нижнюю губу и глядя в одну точку куда-то в бесконечную даль прямо сквозь Аверьяна. И кто ему только доверил носить с собой деньги?
Аверьян уже и сам было попробовал торговать своим произведением, приткнувшись рядышком с книжной лавкой в гуманитарном корпусе МГУ, но, потратив без всякой пользы битых два часа, отказался от такой затеи. Он продавал свой бесценный шедевр дешевле туалетной бумаги, по трёшке за штуку, и всё равно несметные толпы студентов и преподавателей проходили без оглядки мимо. Лишь два-три раза книжку всё-таки полистали, и в этот миг у Аверьяна замирало сердце, но очень скоро её снова возвращали на место, не соглашаясь даже на то, чтобы взять её совсем без денег. Панацея, разработанная Аверьяном, была неуместна и никому не нужна. Никого она не привлекала.
Вернувшись несолоно хлебавши из столицы домой, Аверьян всю ночь провертелся в постели и к утру обнадёжился новой стратегией. Массовые читатели пренебрегают философией? Ладно! Надо достучаться до специалистов – социологов, логиков и философов. И хотя результат оказался таким же плачевным, как и прежде, на душе у Аверьяна несколько полегчало. Но не потому что он приобрёл почитателей и поклонников, нет, а всего лишь по той приятной причине, что специалисты были людьми образованными, а значит в массе своей культурными, деликатными и благовоспитанными. Они умели изображать такую горячую заинтересованность, выпроваживая вас из кабинета, что ваше фиаско будет выглядеть почти что триумфом, настоящим торжеством и победой, обещая самые привлекательные перспективы от дальнейшего плодотворного сотрудничества. Аверьян уходил от аспирантов, доцентов и профессоров с тем же безрадостным результатом, что и раньше, то есть с полным отсутствием признаков взаимопонимания, однако покидал он их с истинным чувством исполненного достоинства, с чувством до конца исполненного гражданского долга и долга добросовестного учёного. Правда, не всегда его общение с представителями официальной науки протекало одинаково красиво и гладко, но и малых иллюзий бывает порой достаточно для поддержания в теле упавшего было духа.
Итак, на следующей день после бессонной ночи он снова, чуть свет, снарядился в Москву, выехав на самой ранней электричке. С вокзала он сразу отправился на Ленинские горы, нашёл на втором этаже университета расписание занятий и выписал время и место семинаров по философии, логике и прочим общественным дисциплинам. Подкарауливая перед аудиториями нужных ему людей, он всучил по одной из своих книженций доценту Трусову Алексею Михайловичу, Иванову Андрею Владимировичу, аспиранту Лучинину Николаю Петровичу и кое-кому ещё из подвернувшихся ему кадров отечественной гуманитарной школы, аккуратно записав в блокнот их фамилии, звания и телефоны. Ни один из телефонов, как позже выяснилось, не отвечал или содержал ошибку. Но это было уже потом, не скоро, а, стало быть, не так уж и обидно. Искать этих людей заново, чтобы узнать их мнение на свой счёт, Аверьян не захотел. К тому времени у него уже сложилось довольно-таки ясное представление о том, в чём бы могло состоять квалифицированное заключение всех этих, с позволения сказать, профессионалов, экспертов и знатоков.
Покончив со столицей, Аверьян переместил свои просветительские инициативы на родные городские пенаты. Во-первых, у него приняли по пять экземпляров два крупных книжных магазина: «Молодая гвардия» на Первомайской набережной и «Техническая книга» на Тверском проспекте. У Аверьяна до сих пор где-то валяются неоплаченные накладные, потому что книга не раскупалась, да и за долгое лежание на витринах выручка, если таковая вообще имела место быть, обесценилась до совершенно неощущаемой величины, если вовсе не зашкалила в область резко отрицательных значений. Во-вторых, Аверьян специально привёз в ДК им. Трусова два экземпляра Жулину Александру Михайловичу, председателю Крестьянской партии, кандидатуру которого кто-то ему посоветовал из тех остроумных соображений, что председатель Жулин тоже что-то такое любил пописывать по ночам. Кроме того, Аверьяну удалось навязать своё чтиво некоторым мягкотелым преподавателям из политехнического института и университета, которые с тех пор, как могли, стали избегать и чураться Аверьяна Гордеевича, прибегая к самым разным уловкам, начиная ссылками на мигрень и кончая длительными зарубежными командировками в такие дальние страны, где бы он никак не мог до них дотянуться. Наконец, он отправил по почте свой уникальный трактат в кишинёвское издательство «Штиинца», в журнал «Родина», куда-то ещё, а также подарил по пяток экземпляров нескольким книжным киоскам и киоскам Союзпечати, хотя вряд ли кто-то сумел нажить на его отчаянной щедрости хоть какой-нибудь капиталец.
5
Буквально в тот самый момент, когда Аверьян совсем уж было потерялся в догадках, куда бы ещё пристроить своё бессмертное сочинение, распиханное по разным углам его бессмысленного жизненного пространства и всякий раз бросающиеся в глаза автору с обидным немым упрёком, ему вдруг подвернулась оказия, словно намекая на правоту бразильского псевдофилософа и литератора, то есть, наоборот, псевдолитератора и философа, а вернее так: псевдолитератора и псевдофилософа Коэльо, призывающего уповать на даровую и беспричинную помощь Вселенной. Как бы грубо ни заблуждался этот любимец читательской публики, этот гений изящной словесности, этот плут, лицемер и обманщик, но события на сей раз и впрямь повернулись по его лжеучёному сценарию. Старшая сестра Аверьяна, Ольга Гордеевна Бередес, постоянно проживающая в Челябинске, пригласила его в гости для осуществления ремонта и обустройства своей новой квартиры, которую она только что выменяла после развода и разъезда с мужем. Зная беспросветное положение Аверьяна, она гарантировала ему оплату проезда и проживания. Чем не повод прихватить с собой стопочку экземпляров?
Там-то, в Челябинске, Аверьян окончательно распрощался со своими законными притязаниями на всемирную славу и прижизненное признание. Он застал ещё на месте в эту жаркую зачётную пору Землянского Феликса Матвеевича, заведующего кафедрой философии Челябинского технического университета, но застал, как выяснилось, напрасно. Аверьян дожидался его в коридоре, пока тот принимал зачёт у своих студентов. Как только профессор освободился, Аверьян предложил ему познакомиться с новейшими достижениями в области фундаментальных философских исследований.
— Я применил строгую математическую логику в философских теоретических построениях, — начал свои объяснения Аверьян. — В результате получил систему утверждений такого же доказательного характера, как это принято в математике.
И он протянул профессору свою бело-розовую брошюрку. Однако Феликс Матвеевич тыльной стороной ладони отвёл от себя подальше Аверьянов подарок, сопроводив свой отказ такими словами:
— Ну-у, молодой человек! Философия и математика – вещи несовместимые…
— Я имел в виду не математику, а логику, то есть правильное мышление, — пытался пояснить Аверьян.
— Это всё равно, — отрезал Землянский и, повернувшись к Аверьяну спиной, вышел скорее вон, уберегая себя от бессмысленности дальнейшей дискуссии.
Видать по всему, за свою долгую философскую карьеру он уже столько наслушался откровений от доморощенных искателей истины, до того пресытился свежеиспеченными открытиями всякого рода самодеятельных энтузиастов и так ему надоели всевозможные борцы за подлинную научную достоверность, что выдерживать их наскоки и приступы он просто смертельно устал. Да и сами подумайте своей головой: что нового ему мог поведать сегодня очередной дилетант и выскочка? Пустое.
Куда деликатнее обошёлся с Аверьяном заведующий кафедрой социологии того же политеха Миронов Евгений Владимирович. Аверьян не застал его лично, но оставил ему свою книгу через секретаря и связался с ним позднее по телефону. Несмотря на то, что Евгений Владимирович, разумеется, понимал, с кем имеет дело, разговаривал он с Аверьяном вполне благожелательно.
— Мой коллега посмотрел вашу книжку, но счёл себя некомпетентным в этих вопросах. Вы, конечно, можете её забрать, но я бы хотел, чтобы вы нам её подарили. Вот она, лежит сейчас у меня на столе. Тут много бывает разных людей, может быть, она кому-нибудь понравится. Здесь такой пласт задет…
Воодушевляющее словоизлияние, не правда ли? Однако эту затасканную ссылку на некомпетентность Аверьян уже так много раз после этого слышал, что у него порой скулы сводило от чрезмерного её употребления. Философы ссылались на некомпетентность в математической логике, которую применял в философских построениях Бередес, а представители точных наук ссылались на некомпетентность в области философии, которую перекраивал автор с помощью строго логического метода, и, таким образом, тем и другим удавалось легко выворачиваться из сложной ситуации, в которую их пытался впутать новоявленный теоретик, не имеющий ни соответствующего образования, ни навыков общения с дипломированными специалистами, ни, конечно, способностей к творчеству.
История с лаконичными и совершенно бессодержательными отговорками повторилась и по возвращению Аверьяна из Челябинска. Завидное прямодушие продемонстрировал в беседе с Аверьяном заведующий кафедрой политологии местного политеха Финаров, который, не мудрствуя лукаво, прекратил обсуждение простым и бесхитростным признанием:
— Я некомпетентен в этих вопросах.
Что тут мог возразить Аверьян? Убеждать собеседника, что вопросы, исследованные в его сочинении, столь же социальные и философские, сколь и политические? Он бы мог легко доказать этот факт, только кто его будет слушать?
Ещё яснее свою позицию выразил Иванов, заведующий кафедрой философии того же института:
— Я не читал и не буду читать. Это не моя тема. Я интересуюсь техническим применением философии в области инженерии, техники и т.п. Не хочу информационной каши. Зачем мне это нужно?
Позвольте мне, однако, сделать маленькое отступление. Примерная добросовестность и даже некоторый, если хотите, педантизм, с коими мы стараемся поимённо припомнить всех участников этих презанятных событий, не упустив никого из виду, не останется, как мне кажется, без должного отклика с их стороны. И всё же, не дожидаясь от кого-нибудь слов благодарности, считаю своим долгом и даже почту за честь заранее покаяться в том непростительном упущении, что мы записали в историю мировой науки далеко не все достойные имена, которые по праву снискали такую славу. Упомянутые нами лица, вне всяких сомнений, заслуживают самого жирного шрифта, какой только соразмерен проявленной ими выдержке и профессиональной прозорливости. Но простительно ли нам увековечивать в памяти человечества лишь малую горстку людей, забывая об остальных фамилиях? Непозволительная бездушность! Не сочтут ли нас такими же дилетантами и болтунами, как и наш герой Бередес, если мы сию же минуту не исправим свою оплошность и не восславим всех других представителей высшей школы, ничуть не менее замечательных и достойных?
Ясно, впрочем, что как бы мы ни усердствовали и какое бы рвение ни проявляли, всем угодить, увы, невозможно. Сколько бы мы ни перечисляли выдающихся личностей, составляющих славную плеяду российских учёных, за пределами даже самого длинного списка всё равно останется ещё не приведи бог сколько ревностных защитников диалектического материализма, вся вина которых заключается только в том, что им не встретился на пути Бередес, лишив их тем самым возможности на деле продемонстрировать свою стойкую приверженность официальной идеологии. Но чем, скажите на милость, эти безвестные поборники традиционного мировоззрения и строгого академического знания отличаются от тысяч и тысяч других философов, логиков и социологов? Да ничем! Ведь и они, эти беспристрастные, бескорыстные, всеми забытые научные работники и специалисты-гуманитарии денно и нощно стояли на страже завоеваний современной науки, уберегая её от дилетантских поползновений всякого несерьёзного сброда вроде Бередеса и ему подобных первооткрывателей с улицы. Сказано же вам, что поведение разумных существ не подчиняется строгим закономерностям? Общеизвестный факт! К чему же тут ещё огород городить?
Положительных оценок Аверьян так ни от кого не дождался. Не получил он, впрочем, и отрицательных отзывов, но вряд ли это служило ему утешением. Дело не двигалась с мёртвой точки, что означало полный провал, бесславное поражение, крах. И к тому времени, когда Аверьян вернулся из Челябинской командировки домой, ситуация с его потешными достижениями прояснилась уже и здесь. Обхохочешься.
— Я твою книгу тебе в гроб положу, — пообещала ему с порога Лёнечка, поддавшись, как видно, тлетворному влиянию своих многочисленных родственников и знатоков, сумевших к возвращению Аверьяна осилить первые пять или шесть предложений его замысловатого сочинения.
Аверьян не обижался на Лёнечку. Она положит ему в гроб его книгу? Ради бога! Истину похоронить невозможно. Разве Лёнечка виновата? Ведь это он, Аверьян, обманул её ожидания. Вскоре, к тому же, они расстались, но расстались совсем по другой причине, не имеющей ничего общего с замечательной теорией Бередеса. Логика и философия здесь были не при чём.
6
Для Аверьяна был неудачным весь этот год, год одна тысяча девятьсот девяносто второй. Этот год не оправдал его ожиданий. Выход в свет его книги не принёс ему ни заслуженной славы, ни почёта, ни мирового признания, на которые он так твёрдо рассчитывал. Скольких бессонных ночей стоил ему этот труд, какие неимоверные усилия потребовались во имя достижения цели, какие чудовищные жертвы были с него взысканы, какие муки творчества он претерпел во имя благороднейшего из начинаний! А что в результате? Пшик.
Ему удалось как-нибудь распихать, дай-то бог, всего лишь половину экземпляров из двухсотенного тиража, причём наибольшую часть он просто раздарил знакомым, которым, понятно, неловко было отказываться от такого преподношения. Ещё какие-то крохи он всучил, рассовал, передал, оставил, пристроил и переслал по почте кому только приходило на ум. Его книжонку можно было увидеть в киосках, в редакциях журналов, на столах вузовских кафедр, в некоторых библиотеках, в руках случайно подвернувшихся под руку преподавателей, мелких чиновников и зевак. Всё. Дело на том и остановилось. Навязывать своё сочинение дальше уже не имело смысла. Что-то ему подсказывало, что больше ничего не изменится.
И беда была не в том, что его ниспровергли, разоблачили и развенчали. Как раз наоборот, не нашлось ни одного человека, кто бы смог уличить его в невежестве, низвергнуть и публично разоблачить. И знаете, почему? Нет, не потому, что он гением не был. И не потому, что он был полоумным или балбесом. Сказать? Потому что никто даже и не думал его выводить на чистую воду. Ведь для этого надо было его книгу прочитать, верно? А вы думаете, кто-нибудь порывался это сделать? Ничего подобного. Никто не удосужился ознакомиться с его теоретическими построениями. Алчущих не нашлось. Никто не вожделел пресытиться истиной. Ответом на Аверьяновы творческие поползновения была всеобщая, непроницаемая, мёртвая тишина, больше похожая на заговор молчания, нежели на стойкое неприятие его открытий. Ведущую роль Бередеса в новейшей истории отнюдь не принижали, её просто даже не замечали, а потому и не оценивали, как будто ничего неординарного вокруг не происходит. Ноль внимания и фунт презрения. Вот в чём беда. А вы, небось, привыкли к тому, что молчание – знак согласия? Это в жизни, наивные вы мои, а в науке, отображающей эту жизнь, всё ровно наоборот: молчание – знак несогласия. Учитесь.
Куда как легче он перенёс бы своё бесславное поражение, если бы нашёлся хоть кто-нибудь, хоть один зануда и бестолочь, пусть даже безмерно далёкий от логики и философии, который открыл бы его книгу на нужной странице и ткнул бы указующим перстом в допущенную автором ошибку, как находят ошибку в решении задач по геометрии или физике у нерадивых учеников. Но за всё прошедшее время, как ни горько об этом докладывать, не встретилось никого, ни одного человека, кто вскрыл бы в его теоретических построениях хоть малейшее противоречие или указал бы хоть на одно отступлении от жёстких принципов научного мышления. Ничего такого не было. Ни ошибок, ни приятия. Ничего.
Аверьяну было очень обидно. Поверьте мне на слово, он сильно переживал. А, впрочем, как знать? Может быть, сплошное презрение, поголовное безразличие и гробовое молчание как раз и оставляли ему шансы на триумф и признание в будущем? Ведь никто пока не разуверил Бередеса в справедливости его идей и не разубедил его в непреходящей ценности совершённых им открытий, а следовательно, никто ещё просто-напросто не вник до конца в судьбоносное содержание его редкостных умозрений. Аверьян утешал себя и ещё одним объяснением, которым в конце концов и успокоил окончательно своё незаслуженно попранное достоинство – достоинство первооткрывателя и учёного, ничего что учёного-дилетанта. Заметьте, он утешил своё самолюбие вельми веским соображением. Весьма и весьма. Ведь вы, поди, и сами диву даётесь, почему это такой дивный гений, как Аверьян, не добился успеха, да? Что, и впрямь не догадываетесь почему? Эх, вы, тугодумы! Да по той простейшей причине, ненаглядные вы мои, что он изложил лишь начало, лишь посылы, лишь самые необходимые основания. Из этих-то источников потом и выводятся главные заключения, во имя которых он и затеял всё предприятие, но на изложение которых ему не хватило отмеренных полутора лет.
Тогда вы можете возразить, что, дескать, не следовало бы ему, наверное, торопиться с изданием, раз его теоретическая модель не доведена до логического конца. Но и эти упрёки легко отвести. Аверьян был уверен, что созданной им системы аксиом с лихвой хватило бы одной, чтобы произвести фурор, ибо все последующие выводы и заключения могут быть домыслены читателями и без участия автора. Ведь это же ясно как дважды два! Евклиду, к примеру, совсем не обязательно было излагать всю свою геометрию от начала до конца, вполне достаточно сформулировать постулаты и перечислить правила выводимости. Все остальные положения его теории совершенно спокойно и без всяких проблем может вывести любой профан и полузнайка, что, собственно говоря, мы и делаем, правда? С этими сущими пустяками легко справляются даже школьники на уроках, потому что выводы, доказательства и умозаключения никоим образом не зависят от вкусов и частных воззрений многочисленных пользователей, кто бы ни были эти люди – двоечники ли, ботаники ли, или самые талантливые математики в мире. Сколько бы различных субъектов, худо-бедно знакомых с азами математической логики, ни занимались этими решениями и этими доказательствами, все они получат абсолютно одинаковые ответы на любой вопрос, если будут исходить из одних и тех же посылов и далее мыслить правильно. Согласны? А если ответы разные, то все они достоверными быть не могут, ведь так? Стало быть, Аверьянова замечательная работа только внешне выглядит незаконченной, а на деле она уже содержит в себе все необходимые выводы и однозначные заключения, хотя они и не сформулированы в явном виде. Какие же у вас претензии к автору? За что вы его распекаете? Нехорошо. Стыдитесь.
Да, Аверьян не успел воспроизвести свои заключительные генеральные выводы, практическое воплощение которых способно переустроить и усовершенствовать мир. Но он ведь не виноват, что современные читатели окончательно разучились думать, избалованные немудрёным и бесхитростным чтивом расплодившихся непристойных писак. Будущие поколения когда-нибудь наткнутся, конечно, на скромную обложку его сочинения, копошась в вековой пыли региональных библиотек, и разберутся, безусловно, в глубинной сути его теоретических разработок. Но зачем же, спрашивается, так долго ждать? Ведь уже сегодня сформированы все необходимые основания для окончательных заключений, и любой современный шалопай и оболтус, наделённый стандартным разумом и среднестатистическим сознанием, довершил бы, вне всяких сомнений, начатое Аверьяном дело, если бы не поленился почитать его уникальные «Утопии» и потрудился хоть немного подумать. Хотя бы чуть-чуть. Хотя бы самую малость. Ведь выводы эти вполне закономерны и очевидны, они вытекают сами собой, если только немного приложить ума и стараний.
Ан нет, никто и не думал думать. Начитались, понимаешь, Коэльо, и теперь только и делают, что ожидают блюдечка с голубой каёмочкой, колтыхаясь в турбулентной клоаке пущенной на самотёк истории. Ну, что ж, раз уж соплеменники Аверьяна отлынивают от самостоятельных размышлений, придётся, видно, отдуваться за них самому отцу-основателю. Только вот когда ещё он сумеет выкроить для этого необходимое время? Вопрос.
7
Если бы вы встретили Бередеса в метро, на выставке или в тёмной подворотне, вам бы и в голову не пришло, что такой обычный и непримечательный ничем человек может вот так запросто сесть и написать блестящий логико-философский трактат, недоступный пониманию наиболее образованной части общества, не говоря уже о таких простых людях, как мы с вами. Да я и не возьмусь вам ничего объяснять, это не моя специальность. Может быть, было бы даже лучше, если бы мы и не пытались даже разобраться в его оригинальных воззрениях. Но я достаточно пожил на этом свете и знаю не понаслышке: многое из того, что он сделал, он делать права не имел. Виной тому надо считать отнюдь не желание Бередеса просветить человечество, а недостаточное вращение в привилегированных кругах гуманитарной элиты, являющейся единственным носителем истины. Их призвание состоит не в том, чтобы совершать открытия, а в том, чтобы ниспровергать открытия прочих лиц, не уполномоченных патриархами отечественной философии на подобную бесцеремонность. Свою ведущую роль в деле формирования правильных мнений вся эта грозная учёная рать выполняла с особенным удовольствием, кичась и надувая щёки, когда подворачивался удобный случай показать свою беспримерную осведомлённость в таких вопросах, в которых они считают себя знатоками.
Было бы, однако, жестоко обвинять Аверьяна в бездарности лишь потому, что он не вхож в высокие академические сферы, не идёт на поводу у адептов застарелых предубеждений и не повторяет за ними весь тот лживый вздор, которым зарабатывают себе на бутерброд с сёмгой воинствующие поборники мракобесия. Для меня и моих читателей невозможно, конечно, поверить, что концепция Бередеса – отборнейшая галиматья, а сам он тупица и бестолочь. Но если это и так, то кажется совершенно невероятным, чтобы наш Аверьян Гордеевич оказался единственным чокнутым на Руси, единственным сумасшедшим на наших необъятных просторах и самым последним оболтусом и психопатом, какого только земля выносит. Уж чего-чего, а этого добра среди нашего брата всегда водилось в излишке. И что же, вы думаете, он не встретил ни одного себе подобного за всё время своей кипучей просветительской деятельности? Быть этого не может! – воскликните вы и будете правы.
Чтобы признать правоту за нелепицей Бередеса, нужно поистине страдать каким-то дефектом, но если уж не большинство, то хотя бы один такой человек да найдётся, которому померещится в его замысловатой теории некое слово истины, некое рациональное зерно и скрытое божественное откровение, заслуживающие пристального внимания, детального обсуждения и развития. Неугомонность и суетность Аверьяна, как бы ни были его усилия тщетны, а плоды безотрадны, не прошли совсем уж бесследно. По итогам его безрассудной самодеятельной эпопеи завязалось всё-таки два более или менее продолжительных знакомства, совершенно противоположных по сложившимся взаимоотношениям – с Юлианом Ильичём Войтовичем, тогда ещё кандидатом наук и доцентом государственного университета, и Кодиным Валентином Николаевичем, тогда уже кандидатом философских наук и доцентом политехнического института. Войтович пришёл в восторг от Аверьянова сочинения, а Кодин был вне себя от негодования по тому же поводу.
Первая встреча с Кодиным состоялась в химико-технологическом корпусе политехнического института на проспекте Ленина, в 19.00, в аудитории ХТ-132. Аверьян передал из рук в руки два экземпляра своего нетленного опуса Валентину Николаевичу, и тот принял их с благодарностью и даже с явными признаками некоторого энтузиазма и душевного подъёма. Однако уже в следующей же телефонной беседе настроение Кодина поменялось на нескрываемо отрицательное.
— Вы посмотрели мою книгу? — начал разговор Аверьян.
— Да, посмотрел, она мне не понравилась. Это чистая схоластика. Вы заберите их, пожалуйста, — попросил Валентин Николаевич, имея в виду оба экземпляра. — Они будут лежать на столе в кабинете общественных наук.
— Вы всю книгу посмотрели, или выборочно? — всё ещё надеялся на что-то Аверьян.
— Да, всю.
— Спасибо. До свидания.
— До свидания.
Аверьян, конечно, и не подумал забирать обратно свои бессмертные манускрипты. Зачем? Этого барахла у него и дома полным-полно. Девать некуда.
Следующая встреча с Кодиным оказалась куда драматичнее и острее, но перед нею лежали ещё три долгих года.
Значительно более тесные отношения, хотя столь же бесполезные для Аверьяна и непродуктивные для науки, сложились у Бередеса с Войтовичем. С чего всё началось? С традиционного желания избавиться поскорее от назойливого Бередеса. Этим желанием воспылали на сей раз сотрудники кафедры социологии. Едва они услышали два только слова: «философия» и «математика», стоящие рядом в одном предложении, так тотчас же, ухватившись за эту мысль, припомнили, что вот уже сейчас, буквально не сегодня-завтра, должна состояться защита докторской диссертации у молодого, подающего надежды учёного – преподавателя университета Войтовича, причём тема его диссертации как раз и затрагивает вопросы философской интерпретации основных математических принципов. «Если вы успеете застать Войтовича ещё до летних отпусков, — обнадёжили они радостно Аверьяна, — вы обязательно найдёте с ним общую тему для разговора».
Они, конечно, лукавили, чего там греха таить, какой уж тут может быть взаимный интерес у доцента, без пяти минут профессора, и рядового шофёра! Но, как это всё же иногда случается в нашей непредсказуемой жизни, они оказались правы! Метили в одну цель, а попали в нужную! То есть, они оказались правы, не желая того. Да и то лишь наполовину. На первую половину.
Бередес без труда нашёл Войтовича, и тот, после недолгого ввода в курс дела, взялся «Истины и утопии» почитать, чтобы высказать по прочтении свою точку зрения. Было ли его обещание искренним, или столь же надуманным и притворным, как у всех других собеседников Аверьяна, ни тот, ни другой тогда не задумывался. Между тем, несколько опережая грядущие события, предуведомим читателя о том, что случай свёл Бередеса с тем единственным, пожалуй, на Земле человеком, который только и мог отнестись к его сумасбродным идеям с полным вниманием, с откровенным желанием постичь суть и с самыми смелыми и энергичными стараниями посодействовать популяризации этой странной и непривычной на слух теории. И неважно, что ничего у него в итоге не вышло. Никто другой во всей российской науке не сделал бы ничего большего. Да и не стал бы даже усердствовать.
Кто же такой был этот самый Войтович Юлиан Ильич? Да типичная белая ворона, если говорить по существу. Самая, между прочим, обыкновенная, белее белой. Они тут полётывают временами по небесам, вы разве ни разу не замечали их в облаках? В общем, ничего удивительного. Было бы куда невероятнее, если бы Аверьяна поддержал человек разумный и трезвый, кто-нибудь из тех безнадежно нормальных людей, на мнение которых принято во всём полагаться, потому что мнение их всегда взвешено, трезво, традиционно, благоразумно, ортодоксально и, что самое главное, осмотрительно. Нет, Юлиан Ильич был учёным другого склада. Если бы он во всём придерживался лишь общепринятых в научном сообществе принципов, лишь устоявшихся традиций и норм, век бы ему не понять Аверьяна.
А во всём остальном Войтович был таким же, как все. Ну, или почти таким. Стоило ему начать свою речь, на какой бы предмет ни зашёл разговор, он завладевал всеобщим вниманием мгновенно и без малейших усилий со своей стороны. Говорил он ровным голосом, но выразительно, подбирал самые подходящие слова, не изрекал ничего лишнего ради красного словца, но и сказанного всегда было довольно, чтобы согласиться с его предпочтениями беспрекословно или, по крайней мере, отнестись к отстаиваемой им позиции с уважением. Впрочем, такими завидными качествами обладает большинство преподавателей, годами читающих лекции самым разным студентам, от очень смышлёных до совсем непонятливых.
Выглядел Юлиан Ильич неизменно собранным и подтянутым, сложения был спортивного, характера активного и инициативного, кругозора необычайно широкого и эрудиции необычайной. Он держался от случая к случаю каких-то диет, меняя их сообразно велениям моды и времени, занимался физкультурой и спортом, любил путешествовать, большей частью пешком, выбирая маршруты от Камчатки до Алтая и далее по карте на запад, затевал бесконечно какие-то учёные клубы, организовывал секции по интересам, создавал общественные организации и всевозможные комитеты или руководил ранее созданными. Словом, до всего ему было дело, всюду он принимал участие, был в курсе всех научных открытий, новых идей и разработок, поддерживал личное знакомство со многими корифеями современной науки, как отечественной, так и западной, знал имена мировых знаменитостей, хорошо разбираясь в основных положениях их новейших теорий, а кроме всего прочего, доложу вам по большому секрету, он искренне верил в магию, гороскопы и каббалу. Короче говоря, он верил не только в науку, как подобает настоящим учёным, но и в откровенную эзотерику, а потому нисколько не походил на тех многочисленных представителей высшей школы, которые и в науку-то не очень верили, исполняя свои обязанности сугубо формально, без искорки, исключительно по долгу службы, с ленцой и спустя рукава.
8
Войтовичу, однако, была свойственна ещё одна особенность, заставившая Аверьяна претерпеть немало разочарований и пережить немало горчайших минут. Дело в том, что перманентное состояние Войтовича, состояние его души, его сознания и его неуёмного интеллекта – это состояние нестабильное, трансформирующееся, состояние непрерывного поиска. Покой ему чужд и неинтересен. Постоянство каких-либо взглядов, позиций и убеждений, будь то научных или житейских, было ему тягостно, приверженность одним и тем же идеалам, данным от начала и до конца жизни, казалась ему ужасным обременением. Сегодня он яростно проповедовал одну идею, завтра с такой же неистовостью отстаивал какую-нибудь новую, послезавтра что-нибудь ещё захватывало его пытливый ум, да к тому ещё надо прибавить, что он легко загорался свежеиспечёнными гипотезами, версиями, объяснениями, теориями, тенденциями и прочая, и прочая, которые в одночасье могли переориентировать круг его интересов на вопросы принципиально иного содержания. И всё же при всём при том он неизменно оставался неисправимым романтиком, натурой поэтического вымысла, склоняясь больше к неким мистическим, паранормальным, иррациональным истолкованиям мирового устройства, к таинственным, сверхъестественным, непознаваемым его основам, нежели к началам строгим и жёстко обусловленным. В этой части философские воззрения Аверьяна Гордеевича и Юлиана Ильича никогда не сходились и сойтись не могли.
Аверьян мистификатором не был. Душа его не трепетала от размышлений на такие метафорические темы, которые тревожили души завзятых идеалистов и чистокровных романтиков, вроде банального стенания над той, к примеру, загадкой, набившей оскомину ещё в позапрошлом веке, почему, дескать, люди не летают, как птицы. Бередесу, напротив, было жаль именно птиц, а не человека, и он задумывался иначе: почему птицы не летают, как люди? Ведь это же гораздо более прогрессивный способ передвижения! Нет, определённо, Аверьян романтиком не был.
Он уже до того привык к отрицательным отзывам, невнятным отговоркам и всяческим уловкам своих многочисленных рецензентов, что внутренне был готов к любому приговору, и даже почти не волновался, когда обещанным вечером звонил из телефона-автомата Юлиану Ильичу домой. Чему быть, того не миновать. Однако Войтович, что удивительно, ни в чём не повторил высказываний своих предшественников, судивших ранее Аверьяново сочинение. Он выразил полнейшее довольство и восхищение, не скупясь на богатые творческие посулы, оснащая лавиной похвал и восторгов свои впечатления от творения Бередеса. Войтович изъявил горячую готовность встретиться незамедлительно, скажем, завтра же, в одной из университетских аудиторий, где он будет проводить предэкзаменационные консультации со своими студентами.
Аверьян нашёл нужную аудиторию за некоторое время до окончания занятий. Дверь по случаю первого летнего тепла была открыта настежь, он в неё заглянул и увидел сначала студентов, точнее, студенток, потому что парней, по всей очевидности, философия не привлекала в качестве области приложения своих сил и талантов. Затем он посмотрел в другой угол, и тут его заметил Войтович, вскочил со стула и пригласил войти. Сияющее выражение лица Войтовича убедило Аверьяна окончательно, что книгу тот действительно прочитал. Иначе чему бы он радовался? Восторгаться книгой, не читая, никто ведь не станет, верно? Ругать, не читая, это сколько угодно. Так что нам поэтому невдомёк, в самом ли деле недовольный Кодин прочитал со вниманием произведение Аверьяна от корки до корки, но тот факт, что её проштудировал Юлиан Ильич, сомнений не вызывал.
Войтович представил девочкам Бередеса как автора замечательной книги, которую всем желательно прочитать, потому что, мол, это совершенно новое слово в мировой философской науке. Девочки заволновались, зашумели, загалдели, не желая отвлекаться на пустую потерю времени и ссылаясь на близкий экзамен, но Войтович взял в руки творение Аверьяна Гордеевича, высоко поднял его детище над головой и торжественно произнёс:
— Тут у нас целая книга, чего уж там мелочиться по пустячным вопросам академического курса! Не волнуйтесь, все сдадим экзамены в срок.
Наконец, студенчество стало потихоньку расходиться, на ходу задавая Войтовичу последние вопросы перед уходом, после чего Аверьян Гордеевич с Юлианом Ильичём остались в аудитории вдвоём. Разговор продолжился в том же торжественном тоне. Восхищения Юлиана Ильича не знали предела. Аверьяну, правда, странно было слышать, что от него-де теперь потребуются дополнительные усилия для продвижения его идей, что-де надо стучаться во все двери, что под лежачий камень вода не течёт, что завоевать сторонников будет не так просто и так далее и тому подобное. Чудно! Разве он уже не сделал всё, что мог? Разве истина не пробьётся сама, коль это именно истина?
Что и говорить, у Аверьяна совсем ещё не накоплено опыта в делах подобного рода. Войтович был куда более сведущ и искушён. Он знал, о чём говорил. Он тотчас же вызвался показать эту книгу друзьям и коллегам из Института философии Российской академии наук, которых у него там водилось великое множество. «Так вот зачем ему понадобились дополнительные экземпляры, – с удовлетворением подумал Аверьян. – Что ж, прекрасно, разгребу хоть немного захламлённые книжные полки. А там, глядишь, и толк какой-то появится».
Толку, однако, как не было, так и не прибавилось. Недели через две Войтович действительно побывал в Москве, но вернулся оттуда заметно помрачённый. Да не просто помрачённый, а явно нерасположенный продолжать обсуждение, как будто никакого разговора на эту важную тему тому не предшествовало. Что за мистификация? Да никакой мистификации, если уж говорить начистоту. Сколько коллег у Войтовича в ИФ РАН? Сколько бы их там ни было, их значительно больше одного Аверьяна. И все они были единодушны в оценках Аверьяновой трескотни. Пустобрех и зазнайка, вот кто ваш Бередес. Может, авторитетные коллеги Войтовича вынесли своё последнее заключение в других выражениях, нам неведомо, но суть мы передали доподлинно. Не в терминах дело. Дело в их содержании. Содержание же это переубедило Войтовича в его прежних оценках Аверьянова произведения.
На том и с Войтовичем отношения прекратились. Прекратились на те же долгие три года, что и с Кодиным.
Нет, Аверьяну не следовало прерывать своих теоретических построений, заканчивая книгу на полуслове. Выход в свет «части первой» недостаточен для триумфа. Если нужен успех, а успех Аверьяну необходим позарез, оставлять всё, как есть, удовлетворившись отговорками типа «продолжение следует», неразумно и недостаточно. Никто не станет домысливать недосказанного в собственных изнурительных размышлениях. Словом, как ни крути, надо снова при первой же возможности садиться за письменный стол, чтобы завершить недостроенную модель. Ничего другого не остаётся, кроме как написать и каким-нибудь образом довести до издания вторую часть своей необыкновенной концепции, совершенно несправедливо отвергнутой обществом, начиная от незаконной супруги Лёнечки и вплоть до самых авторитетных и компетентных специалистов из высших сфер управления официальной наукой.
9
Последним разговором с Войтовичем завершился начальный этап спасения человечества, затеянный Бередесом. Этот этап можно считать пройденным, какими бы грустными ни были его итоги. Что ж, пора приниматься за дело, за старинное дело своё. О каком старинном деле гундосил Блок, мы судить не берёмся. А какое же дело было старинным для Бередеса? Да любое, чёрт подери. Надо собраться с силами. Надо собраться с мыслями. Надо продержаться какое-то время, чтобы подготовиться к следующей попытке творческой интервенции и добиться наконец мирового признания, подобающего его достижениям.
Следующим местом его визита, немедленно после расставания с Войтовичем, была, таким образом, служба трудоустройства, которая находилась на проспекте Чайковского, чуть поодаль от дворца бракосочетаний. Аверьян нарочно пошёл туда пешком, чтобы в медленном шаге укрепить пошатнувшийся дух, примирив свой постыдный провал с объективными обстоятельствами. Он сделал всё, что от него зависело, он использовал все доступные ему шансы, он распробовал любые средства и вряд ли мог бы добиться чего-нибудь большего, что могло бы в корне изменить ситуацию. Какие ещё аргументы придумать себе в оправдание? А раз уж ничего изменить невозможно, хорошо бы забыть на время о неудачах и заняться устройством будущего.
Но думы о ближайшем будущем его совершенно не беспокоили, за исключением того отдалённого будущего, в котором ожидалось его возвращение к прерванному труду над незаконченной философской системой. Поэтому в инспекции по трудоустройству ему был неважен любой исход, так что он совершенно больше не волновался.
Дождавшись своей очереди, Аверьян вошёл в тесное помещение с несколькими столами, где ему приходилось уже побывать во время своего первого приезда в этот город и откуда его с треском тогда же прогнали.
Принимал его тогда, в том уже далёком 1985 году, очень серьёзный сотрудник, единственный мужчина из всего женского персонала, который полистал его трудовую книжку, заполненную чуть не до последней страницы, и с сарказмом спросил:
— Надолго к нам?
— Навсегда, — тем же ироническим тоном отвечал Аверьян. — Разве не видно?
— Сколько вам лет? — продолжал он опрос, выуживая из пакета документов паспорт.
— Тридцать три, — немного прибавив, отчеканил Аверьян. — Возраст Иисуса.
— Вы уже дважды разведены? — просил подтверждения сотрудник.
— И не собираюсь на этом останавливаться, — как всегда беззастенчиво бросал свои шуточки Аверьян.
Инспектор службы трудоустройства сложил документы Аверьяна в общую стопку и решительно произнёс:
— У нас, молодой человек, для вас ничего не найдётся.
— Куда же мне теперь идти? — справедливо обиделся Аверьян.
— В дом для престарелых, — отрезал тот и пригласил следующего из очереди.
В дом для престарелых? В возрасте Иисуса? Инспектор явно погорячился. Но делать нечего. Конечно, Аверьян легко бы мог найти работу и самостоятельно, если бы побегал по предприятиям, но у него тогда не было ни ночлега в этом городе, ни знакомых, поэтому он воспользовался помощью свекрови своей сестры, имеющей нужные связи, хотя большой необходимости в этом, пожалуй, и не было. Право на труд, гарантированное конституцией, всё ещё обеспечивалось неукоснительно.
Сегодня найти работу было не легче и не сложнее, тем более что документы у Аверьяна были всё те же. На этот раз его принимала молодая сотрудница, которая отнеслась к нему с большей внимательностью и участием, чем с ним обошлись здесь семь лет назад. Она его сразу предупредила, что если он хочет найти работу по специальности, то есть притязать на должность инженера-механика, то следует удовольствоваться двумястами рублей, не больше. Если же его интересует только размер заработка, то как раз сегодня поступило весьма привлекательное предложение, от которого, правда, парочка претендентов уже отказалась, потому что речь идёт о должности дворника, или, по прейскуранту, уборщика территории. Зато оклад немыслим по нынешним временам – ровно тысяча рублей в месяц!
— Велика беда – дворник, — посмеялся Аверьян. — Я согласен.
Взяв направление, он отправился на поиски экскаваторного завода, где за такой неквалифицированный труд платили такие огромные деньги. И не прогадал. Уже через неделю он пересел на новенький автокран и стал получать аж две тысячи! Да и в дальнейшем регулярные прибавки к жалованью с лихвой компенсировали потери от обесценивания денег в результате продолжающейся инфляции. Во, повезло! Видали? А всё почему? Потому что не надо стесняться дворницкой службы. Усмирите вашу гордыню. Когда соискатели образумились, было уже поздно – на экскаваторный завод можно было попасть только в мечтах или счастливых сновидениях. То есть либо по знакомству, либо, между нами, за взятку.
Когда Аверьян и Лёнечка отправились в гастроном после первой его получки, в очереди у кассы случилось происшествие, которое надолго отпечаталось в их памяти. Аверьян протянул новенькую хрустящую тысячерублёвую купюру, и кассирше пришлось долго и сосредоточенно отсчитывать сдачу старенькими трёшками, помятыми пятёрками и истёршимися десятками, так что очередь заволновалась и зашумела, недовольная большой потерей времени. Аверьян между тем развёл руками перед ропщущей публикой и извиняющимся тоном сказал:
— Я же не виноват, что нам выдали зарплату такими деньгами.
И ропот стих. Недовольство сменилось унынием. Народ, конечно, завидовал и горевал, но никто не хотел показать виду, что им такие деньги даже не снились. Они грустили оттого, что им приходилось терпеть нужду, а где-то совсем рядом, буквально в двух шагах, есть люди, не знающие денежных затруднений. И они замолчали, чтобы себя не выдать. Но они заблуждались, если думали именно так. Аверьян не только отлично знал, но и на себе испытал все эти безрадостные приметы времени – нищенствование, полуголодные будни и прочие бедствия и лишения. Но пора бы уже и ему хоть в чём-нибудь подфартить, вам не кажется?
10
Постоянная занятость Аверьяна на производстве и возвращение к полноценным семейным заботам окончательно отвадили его от изнурительных раздумий о судьбах неустроенной цивилизации. К нему потихоньку стал возвращаться обычный человеческий облик, но облик этот почему-то вырисовывался в красках всё более неприглядных, гротескных, совершенно неприличествующих такому гению, как Аверьян Бередес. Ничего не поделаешь, гены. Наследственность у него была дурная. Ах, эти гены, ах, эти хромосомы! Всю жизнь они ему покалечили! Да не только ему, но и всем его близким. Когда-нибудь дальше я объясню, откуда тянется это наследие, если вы не забудете мне напомнить, а пока ограничусь самыми общими наблюдениями.
По мере охлаждения к специальным вопросам фундаментального научного знания, Аверьян всё больше воспламенялся пустяками сугубо житейского плана. Теперь уже он иначе относился к проделкам и выходкам Лёнечки, совсем не так, как это было раньше. Прежнее спокойствие и душевное равновесие стали куда-то улетучиваться, исчезая планомерно и непрерывно. Ему становилось небезразличным её отношение к супружеским нормам и семейным обычаям, принятым в интеллигентной среде. Ему всё труднее удавалось сносить её оскорбительное виляние на людях, демонстрирующих пренебрежение к нему как к супругу и главе семьи. И чем дальше развивались события, тем сильнее он переживал своё незавидное положение.
Никто, конечно же, не одобрял его поведения, никто не мирился с его прозрением, никто не приветствовал участившиеся скандалы, которые то и дело стал устраивать Аверьян. Его осуждали все, кто был посвящён в события их семейной жизни. Но если судить по справедливости, так ли уж всё очевидно в этой истории? Так ли уж ясно и неоспоримо? Давайте сопоставим факты. Он не любил, когда над ним смеялись. А вы любите? Он не любил, когда его обманывали. А вы любите? Он не любил, когда его спутница заглядывалась на чужих кавалеров. А вы любите? Он не любил, когда его в грош не ставили. А вы любите? Никто этого не любит, а между тем никто и палец о палец не ударил, чтобы его понять, посочувствовать и простить. Вся вина за расстройство семейного благополучия была единодушно возложена, как это обычно принято, на совесть одного Аверьяна. Ибо именно он, а не Лёнечка, был инициатором развода.
Как всё это случилось? Постепенно. К обидам, нанесённым ему учёным сообществом, добавлялись со временем оскорбительные проделки его безалаберной Лёнечки. Чаша обид и без того была полна-полнёхонька, и её нельзя было вовремя выплеснуть, чтобы приготовить освободившиеся объёмы для следующих огорчений и неприятностей. Если бы такое было возможно, Аверьян бы так и поступил. Но чаша переполнялась неотвратимо. Всё бульк да бульк. Всё бульк да бульк. Кошмар.
Сначала Аверьян попытался воздействовать на совесть и самолюбие Лёнечки, убеждая её, к примеру, в том, что нехорошо, мол, показывать ему в спину язык. Потом он призывал её к женской чести и целомудрию, рассказывая какие-то байки о том, что заигрывать с посторонними мужчинами и строить им глазки неприлично, а в особенности это недопустимо делать в его присутствии. Выражал он своё недовольство и её поздними, ничем не мотивированными возвращениями домой. Говорил он что-то такое очень заумное и о вреде алкоголя для молодого женского организма. Неблагоразумным он называл и её бесконечное враньё, тем более что в её обмане по большей части не было ни малейшей необходимости. Не преминул он отчитать её и за то, что, допустим, вчера она позволила себе за общим праздничным столом, на глазах у многочисленных свидетелей, поднимать бокал, обращаясь с особой улыбочкой исключительно к одному лишь гостю – старому, дескать, другу семьи, к тому же женатому и сидящему рядом с супругой. Конечно, Аверьян догадывался, где тут собака зарыта, как догадывались или знали наверняка многочисленные свидетели этих безобразных сцен. Он ведь был хоть и гений, но далеко не дурак, как это могло бы показаться на первый взгляд. Понимал он, должно быть, и всю бесполезность своих усилий. Никакие увещевания на Лёнечку совершенно не действовали. Разве могла она лишить себя того удовольствия, которое испытывала от присутствия завистников, прекрасно понимающих, что к чему? Чтобы её ликование не пропало даром, обязательно должны быть свидетели – очевидцы её жизненного успеха, её бесконечных побед и преуспеяния в делах сердечных.
Но однажды, без всякой видимой причины, Аверьян вдруг разом прекратил свои надоедливые проповеди и утомительные увещевания. Прямо в голове не укладывается, но в один прекрасный момент он внезапно перестал совершенно призывать к порядку свою Лёню, причём даже в самых гадких и отвратительных случаях. Чудеса! Он её больше ни в чём не упрекал, ни за что не осуждал, ни в чём не замечал провинности или признаков аморальности. Он вообще перестал с ней разговаривать. А ещё немного погодя, в один из самых обычных дней, он без всякого повода вдруг явился домой с большущей кипой картонных коробок, и Лёнечка сейчас же сообразила, зачем ему понадобился весь этот хлам – упаковывать её вещи в обратный путь. Её подозрения подтвердились, когда он занялся именно этими сборами. Тут она окончательно убедилась в своих подозрениях – Аверьян намерен с ней расстаться, поскольку, судя по всему, больше не в состоянии выдерживать своих мук и позора.
Вы, наверное, теряетесь в догадках, почему это Лёнечка раньше не думала о возможности такого исхода? Может, и подумывала, конечно, но только вряд ли растущие подозрения могли перенаправить её поведение в какое-нибудь иное жизненное русло, более удобное и благоразумное. Она вела себя так, как давно привыкла, а насиловать свою личность, по-видимому, не желала, или попросту не могла, совершенно так же, как не мог перемениться и Аверьян. Уж так устроены наши смертные и весьма примитивные человеческие организмы: знаем, порой, как следует поступить, а всё-таки пересилить себя не можем. Прямо беда. Откуда ещё все наши промахи и передряги? Только отсюда. Рады бы избежать, а действуем ровно наоборот.
11
Но всегда ли Аверьян Гордеевич проявлял справедливость в своих обвинениях против Лёнечки? Если бы! К сожалению, это было не так. Он мог стерпеть в одном случае, как раз тогда, когда её поведение ну никак не заслуживало ни милости, ни прощения, но обрушивал весь накопившийся гнев в следующий момент, когда она, напротив, была ни в чём не повинна как божий агнец. Много позже, перебирая в памяти минувшие эпизоды и анализируя собственные поступки, Аверьян ощущал себя последним мерзавцем и негодяем. Как посмел он причинить столько бед и страданий своей бедной Лёнечке! И кто?! Он! Аверьян! Человек незапятнанной репутации, считающий себя проводником возвышенных идеалов, носителем лучших человеческих ценностей и эталоном безукоризненных нравственных норм!
Вспомнить хотя бы тот случай, когда она задержалась на процедуре УЗИ. Вчера Аверьян отнёсся с прохладцей к её опозданию, а сегодня, как на грех, он по той же причине не пустил её в дом! Она стучала, била ногами в дверь, громко упрашивала и угрожала, призывая его к рассудку, а он преспокойно вытерпел это буйство, сохраняя молчание и бездействие в течение нескольких часов. Или, по крайней мере, ему так показалось, что прошло немало часов? Как бы то ни было, он готов был тогда её растерзать, четвертовать, спустить с лестницы, так что, пожалуй, и правильно сделал, что продержал её какое-то время за порогом. А что сегодня, спустя много лет? Сегодня он опять убивался, но только от упрёков и эмоций обратных! Вот что делает с нами время! Стоит нашим чувствам улечься, мыслям прийти в порядок, самосознанию уравновеситься, как тут же кошки начинают скрести по душе в противоположном направлении, как будто раньше они ошибались, а теперь-то уж выбрали верную линию.
Кстати, а что наша Лёнечка делала на УЗИ? Вы не поверите, но это донельзя испорченное существо, эта его несносная Лёнечка, при всём своём развращённом воображении, буквально с первых дней своего появления на квартире у Аверьяна, стала просить его о ребёнке! Невероятно, правда? Тем не менее это факт. Она хотела ещё одного малыша, причём отнюдь не притворялась, не фальшивила и не кривила душой! Сколько раз она с горечью ему говорила:
— Если бы ты тогда согласился, нашему ребёночку исполнилось бы уже три годика, представляешь?
Или спустя какое-то время опять:
— Если бы я тогда родила, нашему мальчику было бы уже пять лет! Неужели ты не жалеешь об этом?
А потом всё снова и снова:
— У нас бы сегодня был уже первоклассник, если б не твоё ослиное упрямство.
И печаль её никогда не бывала притворной! Лёнечка даже прослезилась однажды при мысли об упущенном материнском счастье. Это правда, она ничуть не паясничала и не притворялась.
Вот уж поистине, сапог сапогу! Что Аверьян, что Лёнечка, нипочём не разберёшься в их странных помыслах и поступках. Чёрт знает что такое! Ну сравните хотя бы это её несбывшееся желание с той немыслимой сценой, которую она закатила Аверьяну в момент их первого расставания. Когда он объявил ей своё решение, она упала ему в ноги, стала рыдать, причитать, молить о прощении, призывать его к милосердию и всё такое прочее в том же истерическом духе.
Но что же означал на поверку этот её спектакль? Да, она цеплялась за его ноги, она просила его о пощаде, она ревела белугой, но только не надо думать, будто без Аверьяна она и впрямь не мыслила себе жизни. Мизансцена устраивалась вовсе не потому, конечно, что так уж он ей был дорог. Просто сама мысль о позорном возвращении в свой поганый муравейник на виду у сочувствующих родственников и на радость завистливым соседям и прочей злопыхательской публике была для Лёнечки смертельно невыносимой. Столь постыдное возвращение демонстрировало всему миру её крах, её гибель, её поражение, её полное жизненное фиаско и абсолютную её несостоятельность в качестве дамы преуспевающей и счастливой. Лёнечка нисколько не преувеличивала размер своего несчастья. Её возвращение в отчий дом и в самом деле выглядело позором, крушением, катастрофой, даже предположить которую было совершенно нестерпимо для её простодушного и незатейливого бабьего рассудка.
Как только она поняла, что Аверьян неумолим, слёзы её мгновенно высохли, всхлипывания прекратились, и лицо её вновь обрело выражение полной решимости и покоя. Но если бы мы сказали, что она совсем не переживала, а только лишь делала вид, то это было бы сплошным издевательством и неправдой, оскорбляющей самым бесстыдным образом невиннейшее создание. Лёнечка очень сильно переживала. Она пребывала в таком же отчаянии, в каком совсем недавно находился и Аверьян. Лёнечка пыталась сохранить свою женскую репутацию, честь и достоинство, каковыми она себе их воображала, и стала искать выход, причём такой, чтобы её выдворение за порог семейного очага не выглядело в глазах злорадствующих завистников полным её банкротством. Нет, возвращение в отчий дом она никак не могла допустить, да вы и сами, наверное, хорошо это видите.
Она затихла ненадолго в углу на кухне, а затем обратилась к Аверьяну с покорнейшей просьбой не перевозить её прямо сейчас, а повременить ещё хотя бы денёк-другой, пока она не решит для себя некоторые практические вопросы. Аверьян, конечно же, пошёл ей на уступки и остановил свои сборы. Тогда она быстренько оделась, побросала какие-то бумаги в свою сумочку и выбежала из дому, наметив себе, очевидно, какой-то план, могущий спасти её незавидное положение в самом срочном порядке.
Где она там бегала, какие кабинеты посещала, у кого просила участия и кто снизошёл к её слезам и мольбам, сегодня восстановить невозможно. Только уже на следующий же вечер, возвратившись домой к Аверьяну, она назвала ему место, куда намерена съехать – в ведомственное общежитие некоего института, разваливающегося наравне с другими учреждениями ввиду необходимости продолжения перестройки и связанных с нею всевозможных экономических преобразований. Общежитие находилось на самых городских задворках, бог знает где, в районе химинститута, гораздо дальше университетской типографии, почти в пригороде и к тому же в противоположной стороне от места обитания Аверьяна. Она добилась выделения ей комнаты, вполне пригодной для проживания её и Сонечки.
Глава 4
Живые причины
1
Среди читателей есть очевидцы описываемых событий? А участники?
Если среди читателей есть участники настоящего повествования, они не получат удовольствия от чтения, потому что, против собственной воли, начнут сверять художественный вымысел с действительностью. То есть, говоря без околичностей, враньё с правдой. А если ещё точнее, комплименты с наговорами.
Да разве это важно? Разве в этом суть? Искать надо истину, а не факты. Сверять надо мысли, а не ситуации. Истина не в реальности. Истина в ирреальности. Она там, где источник нашего бытия, а не само бытие. Она в том, чего пока ещё нет, а не в том, что уже есть и что безостановочно отмирает. Она в том, что ещё только будет и ожидается, а не в том, что, свершившись, отходит в прошлое. Живёт и здравствует только будущее, вымысел, идеал. То есть враньё, говоря другими словами. Мираж и химера. Так-то вот. А вы не знали? Спросите у Бередеса, он вам всё растолкует. Он давно уже во всём разобрался. Истина – это то, что всегда будет потом. Вот что такое истина.
Ну так что же наш Аверьян, постигший секреты истины? Угомонился он наконец, выставив за дверь свою Лёнечку? Ну, да, наверное. Дня на два. Но потом на него вновь накатились меланхолия и хандра, нарастая с каждым днём всё сильнее и яростнее. Сначала он просто немного скучал, потом томился, потом затосковал, а потом и вовсе не мог высиживать дома в угнетающем одиночестве и тишине. Он не находил себе места в этой жизни без Лёнечки, он не мог совладать с собой, едва удерживаясь от того, чтобы сию же минуту не помчаться за ней хоть на край света и не забрать её обратно. Он был склонен простить ей все её слабости и грехи, он готов был стерпеть теперь что угодно, хотя ясно отдавал себе отчёт в том, что не справится, что её возвращение означает для него форменное самоубийство, что возобновление прежних с ней отношений сведёт его либо с ума, либо в могилу, причём без всяких промежуточных вариантов. Но так же ясно было и то, что и в нынешнем своём положении он долго, увы, не продержится. Ну что тут поделаешь? Вы, например, как поступаете в таких ситуациях? Вот то-то и оно, что вытерпеть очень сложно.
Да прибавьте к тому и вторую его проблему, нисколько не менее важную – спасение человечества, чтоб оно провалилось в тартарары. Когда ему было заниматься науками, если он избегал своей Соминки всеми правдами и неправдами? Он стал пуще неволи бояться возвращения домой, где его ожидала пустая кухня, безмолвные комнаты, безжизненная спальня и непроглядная бездна опасных чувств. Вечерами после работы Аверьян бесцельно слонялся по городу, то и дело натыкаясь на места и приметы, так или иначе связанные с Лёнечкой и Сонечкой. Вот здесь они катались на карусели, на той вон остановке они пересаживались на свой пятый автобус, на этой синей лавочке ели мороженое, в этом магазине они выбирали Сонечке новые босоножки, по этой набережной любили прогуливаться, вот эта улица ведёт к её отчему дому, а в свой-то дом Аверьян старался попадать уже так поздно, чтобы не оставалось времени ни на что другое, кроме как на сон и полное забытьё. Но и сон приходил с большим опозданием, иногда под самое утро, когда пора было снова собираться на ненавистную работу. Хотя, сказать по совести, эта ненавистная работа как раз и спасала его от полного помешательства, отвлекая от тягостных воспоминаний о недавнем счастливом прошлом, каким бы трудным и иллюзорным оно тогда ни казалось. А накануне выходных он совсем терял самообладание и весь трепетал от страха, ожидая их наступления не иначе как с содроганием и встречая всякий раз понедельник с изрядным успокоением и облегчением.
И в конце концов Аверьян не выдержал. Сдался. Отбросив условности и сомнения, и, толком не понимая, что он творит, Аверьян отправился к Лёнечке с покаянием. Его появление не вызвало у Лёнечки удивления. Она приняла его радушно, словно никакого скандала их расставанию не предшествовало. С чувством заслуженной гордости она продемонстрировала Аверьяну преображённую комнату, которая и в самом деле выглядела опрятной, обновлённой и ухоженной. Стены они с Сонечкой оклеили новыми обоями, починили встроенный шкаф с фанерными дверцами, маленький столик был укрыт чистейшей скатертью, кровати тщательно заправлены, во всём убранстве чувствовалось присутствие женских умелых рук, создававших этот домашний уют, не очень-то привычный для общественных мест подобного рода. После пустых и бессодержательных разговоров о том о сём Аверьян, наконец, собрался с духом и предложил ей вернуться. Лёнечка, как ни странно, согласилась сразу, словно ждала именно этого предложения и именно теперь. Уф-ф! Отлегло.
2
Вещи собирали в конце дня, после работы. Но в общественном коридоре было пока ещё пусто, если не считать молодого человека, который, не понимая с кем имеет дело, неустанно таскался за Лёнечкой туда-сюда, повторяя, точно мантру, одни и те же избитые фразы:
— Ты уезжаешь? Зачем ты уезжаешь? Может, передумаешь? Может, останешься?
Аверьяну уже порядком надоело его нытьё, но он молча и совершенно сознательно сносил его неотвязчивое присутствие. Тем более, что терпеть его причитания оставалось совсем недолго, ещё пара коробок и всё.
Но прошло совсем немного времени после возвращения Лёнечки с Сонечкой к Аверьяну, и он опять начинал сожалеть о своём решении. Нарастающее раскаяние теснило его сердце, он стал снова изводить себя и Лёнечку ревностью, у него вновь начались проблемы с самим собой, обострились прежние противоречия, ужесточилось самобичевание, потому что ничего ведь, собственно говоря, с тех пор не изменилось ни в Лёнечке, ни в нём самом. Она вела себя по-прежнему, а он по-прежнему неимоверно страдал.
И чем же закончилась их обоюдная маета? Да всё тем же. Только на этот раз они подготовились более тщательно к неизбежному расставанию и окончательному разъезду. Лёнечка побывала в городской администрации и записалась на приём к мэру. Ожидание скорой развязки очень дорого обошлось Аверьяну. Нервы его стали пошаливать, руки не слушались и дрожали неимоверно, аппетит пропал напрочь, сон расстроился окончательно, его бесконечные пытки не прерывались ни на минуту, вытесняя все другие заботы и мысли о чём бы то ни было, но другого выхода он не видел, оставалось только ждать и надеяться на помощь небес. Лёнечке их разлад в отношениях стоил меньших терзаний, но и её состояние было близким к истерике. Был ли в этом их долготерпении хоть какой-нибудь смысл? На что она рассчитывала от визита к градоначальнику? Неважно. Какое бы жильё ей ни предложили, она любому была бы рада. Даже временному. Даже непригодному для жилья.
Мэру, по всей вероятности, заранее подготовили справки по её жилищной проблеме, которая и в самом деле выглядела чудовищной, вопиющей и до крайности безобразной, бросающей тень на администрацию и на него самого – на Белоусова лично. Вероятно, по этой причине Лёнечка совсем ненадолго задержалась на приёме у городского головы. В это совершенно невозможно поверить, но она покинула его кабинет с предписанием выделить ей однокомнатную квартиру в только что построенном доме на бульваре Ногина. Это случилось тогда, когда о бесплатном жилье уже начали забывать, а вводимые и освобождающиеся жилплощади распределялись по принципам, суть и происхождение которых и по сегодня никому неведомы. Вряд ли мы сильно преувеличим, если позволим себе заявить, что Лёнечка получила последнюю из квартир, когда-либо выделяемую очереднику бесплатно.
Эта удача окрылила её настолько, что она повела себя с Аверьяном заметно смелее и, я бы даже не постеснялся сказать, нахальнее, высказывая ему такие дерзости, какие ещё совсем недавно нипочём бы себе не позволила.
— Ты мне больше никто, — глумилась она над несчастным Аверьяном, стараясь как можно больнее задеть его самолюбие. — С сегодняшнего дня я что хочу, то и делаю, с кем хочу, с тем и буду встречаться. Ты мне больше не указ.
Слова её вонзались в самое сердце, саднили глубоко и безжалостно, и эта кара служила ему отмщением за те разрушенные мечты, в несбыточности которых он был перед Лёнечкой виноват. Сердце Аверьяна стонало от лютой боли. У него темнело в глазах. Он не находил себе места. Руки и ноги его наливались предательской слабостью, его трясло от обиды и негодования, его разум, даром что гениальный, отказывался ему служить, его израненная душа, крепясь из последних сил, молчаливо и жалобно молила о пощаде, которую Аверьян, увы, бессилен был ей немедленно предоставить. И хотя он прекрасно отдавал себе отчёт в том, что муки его отныне совершенно бессмысленны и пусты, ибо расстаются-то ведь они навсегда, он едва находил в себе силы и мужество дотянуть хоть как-нибудь до завтрашнего утра, хотя бы ещё часок, хотя бы ещё на минуту заглушить нестерпимую боль, чтобы не уронить достоинства и не наделать непоправимых глупостей. И он всё же вытерпел эти пытки, устроенные ему на прощание Лёнечкой. Превозмогая нечеловеческие страдания, он из последних сил сохранял хладнокровие и некое подобие невозмутимости, стараясь не сорваться и удержать себя в рамках приличия до тех самых пор, пока окончательно не перевёз все их вещи по новому адресу. Чего ему это стоило, живописать не будем. Ни к чему. Всё равно его никто не простил. Ни сёстры, ни отец, ни Сонечка. Его записали в негодяи. Хорошенькое дополнение к гениальности, не правда ли?
3
И что же, завершились его испытания после последних слов прощания? Ничуть не бывало. Вскорости по возвращению на Соминку после перевоза Сонечки и Лёнечки, гнетущая депрессия и тоска охватили Аверьяна едва ли не с большей силой, чем несколькими неделями раньше. Он знал, он предвидел, он не сомневался, что мучения его повторятся, те же в точности муки и пытки, которые совсем недавно погнали его на поиски утраченного счастья, а точнее – образа счастья, снятого с утраченных грёз. Однако других вариантов исправления ситуации, кроме тех, что были предприняты, придумать, к сожалению, невозможно. Его могла бы спасти, например, какая-нибудь внешняя поддержка, чья-то помощь со стороны, потому что сам он не в силах унять неутолимое желание немедленно воротить к себе Лёнечку. Ни усмирить своё нервическое влечение, ни проявить свою железную волю ему не удавалось самостоятельно. Он не мог ни того, ни другого.
Борясь беспрестанно с сильнейшим расстройством чувств и взывая к помутневшему от горя рассудку, Аверьян напряжённо и лихорадочно искал какой-нибудь выход, искал облегчения и успокоения, рассматривая любые возможности, мыслимые и немыслимые, вплоть до переезда в другой город, чем он спасался, кстати, и раньше, после первых своих разводов. Однако в те далёкие времена у него ещё не было собственного жилья. Сегодня такой переезд представлялся намного сложнее и хлопотнее, ведь квартиру невозможно оставить с такой же лёгкостью и беззаботностью, с какими он покидал общежития или съёмные комнатушки. Но он теперь готов согласиться на что угодно, что могло послужить ему утешением, лишь бы поскорее избавиться от истязающей боли, которая буквально сводила его с ума, лишая последней надежды на дальнейшее живое существование. Он искал выхода и избавления, но не находил, уповая хотя бы на чудо, пока ему в голову не пришла спасительная идея найти себе другую спутницу жизни, опять же какую угодно, лишь бы она помогла ему поскорее отвлечься от дурных мыслей, вывести его из упадочнического настроения. Он ухватился за эту идею с таким же исступлённым отчаянием, с каким утопающие хватаются за соломинку.
И спасение ему пришло. Оно явилось ему в лице Эллочки, которая откликнулась на его объявление, помещённое в «Ярмарке», и пришла на свидание в розовом полушубке. Это случилось в субботу, в середине дня, в центре города, напротив главпочтамта.
Никакая, конечно, Эллочка, не могла в одночасье избавить Аверьяна от ностальгии по ужасному прошлому, наводнённому смертельными ядами. Однако и вода камень точит. Несмотря на то, что ничего серьёзного в их отношениях поначалу не намечалось, а, возможно, именно благодаря их обоюдной несерьёзности и легкомыслию, виделись они с Эллочкой с безудержной регулярностью, иногда у Аверьяна на Соминке, а когда и у Эллочки на Советской, пока, наконец, Аверьян насовсем не перебрался к ней на постой, собрав какой-то минимум вещей, необходимых для повседневного проживания. Почему он решился переселиться к Эллочке, понять, конечно, несложно. Ему непременно надо было забыться, избавить изнывающую душу от болезненных воспоминаний и заполнить свежими впечатлениями застоявшуюся пустоту.
Но если с Аверьяном всё более или менее ясно, почему он решился на такой переезд, то зачем это нужно было самой Эллочке? В настоящий момент я сказать не берусь, хотя и мог бы, если честно, наврать с три короба, но обещаю, что при первой же встрече обязательно поинтересуюсь у неё на сей счёт. Если же говорить со всей откровенностью наперёд, то вряд ли я добьюсь от неё вразумительных объяснений. Почему, почему! Неужели на всё должна быть причина? Эллочка не принадлежала к тем помешанным и въедливым интровертам, которые сверх всякой меры ищут ответы на все вопросы. Так ей было удобно, надо полагать, вот и все её скрытые помыслы. Помогут ли читателю ещё какие-либо разъяснения? Скорее запутают, нежели прояснят ситуацию.
Эллочка жила в самом конце улицы Советской, в красивом сталинском доме с башенкой на углу. Её огромная двухкомнатная квартира с высоченными потолками была не чета Аверьяновой. В одной из комнат обитали двое Эллочкиных ребятишек, одиннадцатилетний Гоша и восьмилетняя Маша, а в другой, такой же просторной и полусумрачной из-за густой зелёной кроны громадных деревьев во дворе, располагалась Эллочкина спальня. Дети отнеслись к появлению Аверьяна без особого ликования, но и не слишком уж неприязненно. Скорее с некоторой подозрительностью и любопытством, свойственным любой детворе.
Мало-помалу все они свыклись друг с другом, и к концу 1983 года на душе у Аверьяна несколько полегчало. Не настолько, конечно, чтобы насовсем позабыть свою Лёнечку, но дни больше не казались ему такими уж беспросветными, выходные перестали быть слишком уж тоскливыми, а вскоре и запропастившаяся было муза к нему зарядила. И вот уже в нём снова забилась живая учёная жилка. Вначале он перечитал от нечего делать свои «Утопии», внося в содержание небольшие поправки, затем стал что-то систематически вычёркивать, заменяя целые предложения более точными и выверенными высказываниями, а дальше до того увлёкся, до того вошёл во вкус, что засиживался вечерами напролёт, создавая внове долгожданное продолжение своего незаконченного творения – то продолжение, которого так остро недоставало «части первой» для полного и безоговорочного триумфа его идей.
Несколько дней Аверьян провозился с двумя старенькими, списанными пишущими машинками, привезёнными, по случаю, со своего предприятия, и собрал в конце концов из двух недействующих механизмов один действующий. Эллочка выделила ему место в спальне у окна, куда они перетащили обеденный стол, чтобы не беспокоить двух её школьников и не мешать их урокам. И Аверьян с головой погрузился в работу, отдавая ей всё свободное время, остающееся после работы. Гм. Что-то, кажется, мы не то ляпнули. Это как прикажете понимать: работа после работы? Какая тут основная работа, а какая дополнительная? Где главная, а где вспомогательная? И если в одну из работ он погрузился с головой, то каким, извините, местом он погружался в другую? Гм.
Вот до чего довёл нас Аверьян! До того всё запутал, до того отбился от общества, до того несусветное предприятие затеял, для которого ещё и слов-то соответствующих в языке не придумано! Прямо беда. Уж и не знаю, право, в каких выражениях вам описывать суть. Основная работа, очевидно, та, без которой невозможна не основная. В этом случае главное дело связано с промышленным производством, снабжающим Аверьяна средствами к существованию и, стало быть, дающим ему возможность заниматься наукой. Но, с другой стороны, основная работа та, без которой не имеет смысла первая. Тогда уж главная работа, напротив, творчество. А ну вас к лешему, ей-богу! Разбирайтесь сами.
Эллочка, между прочим, тоже не морочила себе голову подобными глупостями. Он что-то там такое пишет по вечерам? Пускай себе пишет. Она не проявляла надоедливого интереса к его работе, стараясь не забивать себе мозги такими вещами, в которых не видела пользы и к тому же мало что понимала. Если она о чём-то и спрашивала Аверьяна, то так, между делом, из вежливости, без особого желания вникнуть в суть, а только лишь для того, чтобы доставить ему маленькое удовольствие и хоть чем-нибудь угодить. А поскольку сама она судить о его теории не могла, её больше интересовала не Аверьянова точка зрения, а мнение окружающих по поводу его изысканий. Но и постороннего мнения она, увы, тоже не знала, ибо таковое пока ещё в обществе окончательно не сложилось.
4
Эллочка была вдовой военнослужащего и музыкальным работником, хотя пианино в её доме отсутствовало, слава тебе господи. Она, несомненно, являла особой личность своеобразную и неповторимую, какие обычно резко выделяются на общем невзыскательном фоне своими эксцентрическими поступками, вызывающими высказываниями и чрезмерно экстравагантной внешностью. Аверьяну со временем открылось в её характере немало и других специфических черт, которые были ему в новинку.
Оптимизм и жизнерадостность, свойственные Эллочке, видимо, от рождения, принимали формы весьма необычные и даже, в общем, неординарные. Вообразить её унылой было делом практически невозможным, даже тогда, когда она временами пускала слезу, попадая в какую-нибудь передрягу. Впечатлительность Эллочкиной натуры достигала масштабов настолько невероятных, её чувственность и восприимчивость столь безмерны, что любое мелочное событие, любой незначительный факт, даже будучи скрашен минорным оттенком, вызывал в ней бурю веселья, радости и восторгов, и только в очень редких случаях, смотря по обстоятельствам, она впадала в тихую светлую грусть, истекая проливными слезами. Если вы услышите в её доме громкий безудержный смех, значит, можно не сомневаться, что хозяйка домашнего очага сидит перед телевизором и смотрит какой-нибудь сериал, свою любимую мыльную оперу. Если же, напротив, её дом погружался в безмятежную тишину, то вы скорее всего застанете хозяйку за тем же занятием, но только теперь она, поджав колени, наблюдает, очевидно, другую сцену, утирая платочком слёзы, льющиеся, как всегда, безостановочными потоками. Эллочка, одним словом, бывала немного сентиментальна, но большей же частью, право, чрезмерно. И всё-таки самой главной и самой отъявленной чертой её слишком чувствительного характера выступала, безусловно, неумеренная смешливость. Эллочка заходилась в отчаянном смехе даже по самому ничтожному поводу, но чаще совсем не нуждалась в каком-либо поводе, чтобы вволю над чем-нибудь похохотать.
Ещё одно необычное Эллочкино свойство заключалось, конечно же, в том, что душа её отличалась редчайшим даром успокаивать, расслаблять и раскрепощать, заживляя даже самые страшные сердечные раны, а вот в этом-то исцелении Аверьян как раз больше всего нуждался именно теперь, в пору тяжких потерь, неприкаянности и разочарований. Да и во все другие времена, сказать по правде, ему ничуть не меньше требовались слова утешения и женская ласка, такова уж слабость натуры самого Аверьяна. Эллочке подобное попечительство и забота не стоили ни малейших усилий, ибо такого бальзама, как нежность, ласка и сладкие речи, её тайные недра хранили в мерах неиссякаемых. Она вела себя наиболее удобным для Аверьяна образом, всякий раз так, как ему было нужно именно в данную минуту, она находила самые подходящие слова, она верно знала, когда лучше промолчать, а когда надо сказать хоть что-нибудь, она подстраивалась под Аверьяна самым выгодным и наиболее благоприятным образом. В её присутствии Аверьяну становилось легко, тяжёлые мысли его отпускали, любое горе казалось мелочным и незначительным. Лучше Эллочки Аверьяну не найти кандидатуры на роль товарища и друга – друга, без которого судьба его не могла развернуться в направлении от терзаний к покою, от несчастья к умиротворению и утолению всех печалей.
Благожелательность Эллочки весьма располагала Аверьяна к искренности и неумеренным откровениям. Он не утаивал от неё никаких эпизодов из своей личной жизни, не скрывал даже самых неприглядных моментов из своего прошлого неудачного житейского опыта. Да и то сказать, по его глубокому убеждению, не было в его запутанной биографии ничего такого, чего следовало стыдиться и что требовалось держать в строжайшей тайне от окружающих. И когда она однажды спросила, высоко ли расценивала Лёнечка его пресловутую книгу, он рассказал ей с тупым прямодушием, как было дело.
— Скажи-ка мне, милый дружочек, а как твоя Лёнечка относилась к твоему сочинительству? Она прочитала твою книгу?
— Вроде пролистывала.
— И что она о ней говорила?
— Она сказала, что положит мне её в гроб.
Не было в этот миг более счастливого человека на всём белом свете, чем Эллочка. Она так хохотала, она так заливалась, она так покатывалась, что слёзы выступили у неё на глазах, она буквально задыхалась, она хваталась за живот, она корчилась от колик, она до того заходилась от смеха, что Аверьяну даже стало как-то неловко и обидно за самого себя, как будто в этом её веселье и заключалась самая точная и справедливейшая из оценок, которую только и заслуживает его сочинение и которую он с таким нетерпением ожидал, выспрашивая вердикт у несбывшихся рецензентов. Изволили любопытствовать? Ну так вот он ваш приговор в децибелах! Довольны?
Аверьян не разделял её радости, но и не сокрушался. Ведь никто ещё не сбросил его с пьедестала почёта, на который он сам себя взгромоздил, потому что для подобного низвержения необходимо, во-первых, потрудиться прочитать его книгу, во-вторых, понять её глубокий смысл и, в третьих, найти хотя бы одну ошибку, которую невозможно исправить. Так что у него были все основания заявить как-то Эллочке о своих притязаниях на мировую известность, к которой она, Эллочка, тоже отныне как будто причастна благодаря знакомству с Бередесом Аверьяном Гордеевичем, выдающейся личностью в мировой философской науке. Прогуливаясь однажды по улице Советской и проходя как раз мимо её дома с башенкой на вершине, Аверьян с особым чувством вдруг произнёс:
— Представляешь, Эллочка, скоро на твоём доме, вот на этом самом углу, прямо под твоими окнами, будет висеть мемориальная доска, и на ней будет выбито золотыми литерами: «Здесь ночевал…
И Аверьян начал декламировать текст мемориала по всем правилам ораторского искусства, выбросив далеко вперёд руку, с чувством, с толком, с расстановкой, а в придачу с тем же фальшивым пафосом, с каким объявляет очередной номер конферансье на праздничном концерте.
Эллочка, едва только до неё дошёл смысл сказанного, прервала его выступление своим обычным пронзительным смехом, но Аверьян, не обращая внимания, торжественно продолжал:
— …великий Бередес…».
Эллочка захохотала пуще прежнего.
— Чего ты смеёшься? — то ли понарошку, то ли всерьёз обижался Аверьян. — Тебе не нравится жить в доме с такой доской? Тогда так: «Великий Бередес находил себе здесь утешение в минуты душевного опустошения…». В общем, благодарные потомки, надеюсь, подберут подходящие слова.
— Они уже подобрали, ха-ха-ха! Можешь почитать на стенах в подъезде, — съязвила сквозь смех Эллочка. — Ничего, что внутри дома, а не снаружи? Ха-ха-ха! Тебе как больше по вкусу: снаружи или внутри? Ха-ха-ха!
5
История взаимоотношений Аверьяна и Эллочки тянулась ни длинно, ни коротко, и хотя их привязанность не сопровождалась пламенными страстями, но и не выглядела совсем уж бесцветно. Несмотря ни на что, Эллочка всё-таки оставила заметный след в душе Аверьяна, сохранившийся, окрепший и развившийся в течение его дальнейшей жизни. Перемены в его душе начались совершенно случайно. Никто ничего не планировал и не затевал, когда однажды поутру, проснувшись в один из выходных, они молча лежали с открытыми глазами, медленно отходя ото сна, и Эллочка вдруг заговорила совершенно серьёзно о предмете как будто совсем несерьёзном, весьма и весьма сомнительном, далёком от строгой науки и точного знания. И что же это была за тема, вы полагаете? О любви? О поэзии? О музыке? О жизни и смерти? И да, и нет. Она предложила ему послушать молитву.
— Меня научила этой молитве моя бабушка. Давным-давно, в далёком-далёком детстве. Я ещё в школу не ходила. Хочешь, я тебя научу?
— Хочу, — отозвался Аверьян, хотя не очень-то был уверен, что действительно этого хочет.
— Тогда слушай. Отче наш, иже еси на небеси…
И тут с Аверьяном произошло что-то чудесное, что-то необъяснимое и совершенно необыкновенное. Какие-то новые чувства нахлынули на него сплошным и светлым потоком. На него повеяло блаженством, радостью, приятной отрадой. Это было похоже на некое перевоплощение, переход на ступеньку вверх, когда приевшиеся тревоги перерастают в тихое умиротворение, питаясь видами открывающихся безбрежных просторов, захватывающих воображение. Сердце его сладко заныло и стало распространять по всему телу горячие волны тепла, пополняясь неиссякаемой энергией всякий раз, когда он мысленно повторял про себя такие простые и незатейливые слова: «Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя…». Откуда эти чувства? Отчего такое тепло? Чем объясняются эти переживания? Почему он раньше этого не испытывал? Душа Аверьяна ликовала, окунаясь в новые неизведанные ощущения, и в то же время давалась диву тому источнику, который, в общем-то, был известен ему давно, но от которого он никак не ожидал такого сильного эмоционального потрясения.
Что ж, бывают в жизни минуты, когда привычные и хорошо знакомые вещи возбуждают вдруг совершенно новые впечатления, и эти новые впечатления навсегда и бесповоротно вытесняют старые, отжившие, холодные и ошибочные. Наверное, Аверьян в ту минуту впервые избавился от чувства неизбывного одиночества, которое постоянно его преследовало и изводило. Не понимаете? Да, вы правы, народищу всегда полным-полно вокруг нас увивается, это верно, однако многие ли из этой уймищи людей понимают вас так, как вы того хотите и заслуживаете? А тут как раз появилась надежда, что есть в универсуме кто-то ещё, кто в состоянии понять вас именно так, как вы сами всё понимаете, и защитить вас от тех, кто вас понимает неправильно, судит несправедливо и толкует превратно. И это ещё только начало переворота, ожидаемого под спудом души, вот в чём особенное блаженство.
С этого-то момента и зародился жгучий интерес Аверьяна к содержанию того учения, которое испокон веков заключали в себе библейские тексты. При первой же возможности после этого случая он приобрёл Евангелие в «Кириллице», где, к слову сказать, продавалось тогда же его собственное сочинение, и взялся за детальное изучение религиозных воззрений. Его изумлению не было границ: чем больше он проникал в глубокий смысл божественных откровений, тем больше удивительных совпадений он находил между собственными открытиями и нормами христианства, обнаруживая самое строгое соблюдение законов и принципов логики в культовых текстах любого евангелиста. В это почти невозможно поверить, но Аверьян обнаружил в Священном Писании гораздо больше логики, чем во всех гуманитарных науках, взятых вместе во всех поколениях и во все эпохи. Причём не той никудышной логики, смысл которой размывается небрежными разговорными толкованиями, принятыми в среде закоренелых гуманитариев, а логики самой строгой, научной, математической и, что особенно тешило его учёное самолюбие, логики дихотомической, в коей он преуспел куда как больше, нежели все его именитые и посредственные предшественники.
6
Моё знакомство с Бередесом отсчитывается не одним пудом соли, съеденным с ним за компанию, и меня по неясной причине с самого начала одолевали сомнения, что он поступил разумно и правильно, познакомившись с Эллочкой и перебравшись к ней на жительство. Или у вас другое мнение? Молодец, вы хотите сказать? Сразу видно, что ясновидцев из вас не получится. Да если б Аверьян хоть раз в своей жизни поступил правильно, человечество давно бы уже было вне опасности. Только не проболтайтесь об этом в его присутствии. Боже упаси! Бередес, подобно любому гению, обидчив до мозга костей, вспыльчив как сто чертей и раним до смертельного обморока. Он по-прежнему убеждён, что довершить начатое дело – его священная и почётнейшая обязанность. Он мессия. Только в его идеях, и нигде больше, сосредоточен истинный путь к совершенству и процветанию. И не надо его в этом разубеждать. Пусть старается. Глядишь, что-то путное, если Бог даст, и выйдет из-под его пера, ведь бывали уже похожие случаи в истории мировой науки.
Творчество Аверьяна, между тем, разрасталось и процветало, а сердобольная Эллочка во всём ему помогала, потворствовала и, как могла, содействовала. Во всяком случае, именно этой своей озабоченностью она объясняла своё исчезновение из дома на все выходные, которые она проводила, по её словам, в гостях у матери. Там же, с матерью, проживала Эллочкина младшая сестра с мужем, причём об этом муже упомянуть приходится обязательно, о нём никак нельзя позабыть, потому что все разговоры Эллочки, на какую бы тему ни начиналась беседа, всегда и неизменно сводились только к его персоне, к его делам, к его суждениям, к его достоинствам и недостаткам, точь-в-точь как совсем недавно все разговоры Лёнечки исчерпывались исключительно школой и народным образованием. Визиты Эллочки к матери отличались исключительной регулярностью и тянулись довольно долго, из месяца в месяц, от недели к неделе, хотя Аверьян о ту пору почти начисто утратил чувство течения времени и не вникал в заботы и мысли своей новой разлюбезной подруги. Ведь он был занят без роздыха весь день от зари до зари, сначала на заводе, а затем за своей писаниной, продолжая усовершенствовать и развивать свою замечательную философскую систему. Работать над книгой приходилось без отрыва от производства, во-первых, потому, что дело его и так, слава богу, спорилось, а, кроме того, для увольнения понадобились бы огромные сбережения, которых у него ещё не скопилось, хотя зарабатывал он к этому времени весьма и весьма прилично.
Дней Аверьян не считал, наметив перепечатать на своей допотопной машинке полное содержание разработанной концепции от первой до последней страницы, от первого до последнего утверждения, от аксиом до конечных выводов. Труд его двигался к близкому завершению, когда вдруг Эллочка, ни к селу ни к городу, объявила, что намерена с ним расстаться. По тому, какой неожиданностью прозвучало её решение, Аверьян было счёл, что она скорее всего подшучивает над ним или, быть может, дразнится, стараясь таким диковинным образом привлечь к себе дополнительную порцию внимания. Но, пожалуй, мы будем ближе к суровой правде, сказав, что события, разворачивающиеся за спиной Аверьяна, накапливались в зловещем количестве, обуславливая совсем не такое будущее, которое он мог бы себе помыслить. Но он, недотёпа, ни сном ни духом о том не ведал. Её заявление показалось Аверьяну настолько неуместным, настолько скоропалительным и невероятным, что он даже, грешным делом, попытался воспротивиться и удержать её от столь поспешного шага, явно непродуманного и импульсивного.
— Какая муха тебя укусила? Давай оставим всё как есть.
— Нет, я решила, что нам лучше разойтись.
— Не горячись, Эллочка, — опять призывал её к разуму Аверьян. — К чему такие резкие перемены? Скоро я закончу свою книгу и смогу уделять тебе больше времени.
— Это ничего не изменит, — стояла на своём Эллочка.
Какие бы тёплые и нежные чувства ни питал Аверьян к непредсказуемой Эллочке, мысль о её потере, сказать по правде, не приводила его в такое же отчаяние, какое сопровождало его разлуку с Лёнечкой. Он, конечно, расстраивался оттого, что может лишиться этого близкого ему человека, с которым почти уже сроднился, однако, во всяком случае, сила его печали не достигала того размаха, при котором работа над книгой могла быть надолго приостановлена. И хотя будущее без Эллочки едва ли сулило ему приятное и лёгкое существование, гораздо больше его беспокоила предстоящая суматоха, связанная с переездом и обустройством на новом рабочем месте, а вернее, на старом, заброшенном, неухоженном и забытом. Очень некстати, чёрт подери! Не покинет ли его тотчас же муза? Так всё складывалось замечательно, и вдруг – здрасьте! – опять Вселенная сопротивляется! Опять она ожесточилась!
Что тут поделаешь? Выкроив в обеденный перерыв большой промежуток, захватив отчасти рабочее время, Аверьян подогнал автокран поближе к подъезду, погрузил во все возможные места свой небогатый скарб и перевёз его на Соминку. Затем вернулся в гараж, сел на лавочку в курительной комнате и пригорюнился. И что тут случается дальше? В помещение врывается Эллочка и требует к себе Аверьяна на разговор! При всём честном народе! Аверьян безропотно вышел, и она сейчас же набросилась на него с упрёками:
— Ты зачем вывез вещи?
— Но разве это не твоя идея? — промямлил Аверьян.
— Да что ты слушаешь бабскую болтовню! Подумаешь, наговорила чего-то сгоряча!
— Ведь я же тебя уговаривал…
— Немедленно возвращайся! Чтобы сегодня же вечером был дома!
Во даёт! Видали? Аверьян опешил. «Видимо, я перетрудился за своей философией», – подумал он. Эллочка между тем тихонько разревелась и, чтобы никто не застал её в столь неприглядном виде, поспешила в сторону проходной.
Аверьян, конечно, не посмел её ослушаться, но день пропал безнадёжно, потому что вся его философия была свезена на Соминку, а сам он эвон где – на Советской. Ни листочков, ни записей, ни портативной печатной машинки. Одна только голова на плечах, да и та, говоря между нами, пустая. День прошёл даром, одним словом. А жаль.
Назавтра Аверьян опять побывал у себя на квартире, но вернулся он к Эллочке на Советскую не со всеми теми вещами, которые вывез сюда двумя днями ранее. Багаж его на сей раз оказался намного беднее. Аверьян прихватил с собой лишь очень малое количество предметов, самых необходимых, нужных ему для работы, ибо он больше не чувствовал себя в квартире у Эллочки так же уверенно и вольготно, как прежде. Завтрашний день затаился в тумане. Чутьё ему подсказывало, что сегодняшнее его возвращение – это всего лишь кратковременное затишье перед грядущей бурей. Что-то скоро произойдёт, будьте уверены. Ох, уж эти женщины! И без них никуда, и с ними хлопот не оберёшься. Что-то в их отношениях с Эллочкой разладилось окончательно. И виноват в этом, судя по всему, был не Аверьян. Чья-то неясная и демоническая фигура замаячила на линии горизонта. И сие неустановленное лицо влияло своим незаметным присутствием отнюдь не на Аверьяна, препятствуя его миссии, а на Эллочку, вам не кажется?
Так оно вскорости и случилось. Завершать своё сочинение Аверьяну пришлось у себя дома на Соминке. В квартире у Эллочки поселился другой человек. Тоже какой-то писака. Поэт-самоучка. Впрочем, Эллочка по-прежнему не обделяла Аверьяна своим вниманием. Она продолжала иногда наведываться к нему по старой дружбе, утешая и ублажая его своим присутствием, но в Аверьяне, что удивительно, ревность не взыграла ни разу. Представьте себе такую странность. То ли он слишком был увлечён своими логическими построениями, то ли он не видел в её поведении ничего предосудительного, то ли сроки были недостаточны для проявления бурных страстей, то ли что-то ещё, но Аверьян в совершеннейшем душевном спокойствии допечатал последнюю страницу своего трактата, назвав его «Живые причины», и взялся за поиски подходящего издательства. Хорошо ещё, что к этому перестроечному периоду их расплодилось по городу неимоверное количество. Выбор оказался велик.
7
Покончив с вопросами чисто научного содержания, коими он был занят во время созидания своего нового детища, Аверьян переключился на вопросы сугубо практические, требующие организации работ по изданию готового манускрипта. И тут его подстерегали первые душевные страсти и разочарования, коих ему удалось благополучно избежать в отношениях с Эллочкой. В его записной книжке появились следующие неутешительные записи:
Душенков – 9 млн. руб.;
обл. редакционно-издательский отдел – 5,700 млн. рублей;
издательство «Итиль», ЦПС – 4 миллиона рублей;
Михаил Михайлович, издательство «РиФ» – 3,5 млн. руб.
Даже самая маленькая сумма из этого списка представлялась Аверьяну заоблачной. Он обегал все предприятия, побывал во всех кабинетах, переговорил с множеством мелких издателей, обосновавшихся под крышами крупных полиграфических комбинатов, но дешевле, чем за три с половиной миллиона рублей, никто не брался исполнить заказ. И снова перед Аверьяном возник серьёзный денежный барьер, который однажды ему уже пришлось преодолевать: где раздобыть необходимые миллионы? На сей раз финансовая проблема стояла гораздо острее, чем в прошлый раз.
1994 год, между тем, был в самом разгаре. Кооператоры и предприниматели размножались с невиданной расторопностью, частные капиталы вырастали ещё скорее, нувориши, плутократы и финансовые воротилы утопали в невиданной роскоши, купались в ванных с шампанским, украшали свои дорогие автомобили жемчугом, одаривали молодых кокоток бриллиантами, а обожаемым псам оставляли в наследство шикарные виллы, словом, сорили по всему миру баснословными миллионами, сокрушаясь, пожалуй, лишь только о том, изнуряя свои бедные головы, на что бы им ещё потратить сумасшедшие деньги, чтобы вызвать досаду и раздражение у завистливых конкурентов и злопыхателей, демонстрируя светскому обществу достигнутое превосходство и преуспеяние. Так почему бы ему, Аверьяну, не помочь этим горемыкам, подсказав им самый выгодный способ вложения средств – в благородное дело спасения человечества? Когда его осенила столь блестящая и естественная идея, Аверьян не раздумывая пошёл по миру с протянутой рукой, вооружившись списком именитых фамилий и адресов. Он решил обратиться с просьбой о материальной поддержке к самым известным в городе банкирам, к самым успешным представителям бизнеса и к самым солидным фирмам и предприятиям.
Хотите пари? Что вы скажете, подкинут ему деньжат? Кто-нибудь раскошелится? Найдётся ли среди оборотистой плутократии хоть один богатей, хотя бы один-единственный крез, хоть один миллионщик, который пожертвует Аверьяну, по крайности, ломаную полушку? Вы уверены? Экие вы обалдуи! Ну и чем, скажите на милость, вы отличаетесь от чудака Бередеса? Такие же мечтатели и фантазёры, как этот Аверьян Гордеевич, а то ещё и похуже. Скажу вам по секрету, раз уж вы сами подняли эту скользкую тему, что даже книгу, написанную впоследствии в соавторстве с олигархом, Аверьяну всё равно пришлось издавать за свой собственный счёт. Представляете? Соавтор – золотой мешок, а средства – из личных сбережений нищенствующего Аверьяна. Ей-богу, не вру! Вот вам крест! А вы ещё хотите, чтобы с Аверьяном поделился какой-нибудь посторонний банкир, пусть даже денег у него, как у дурака – махорки? Скорее небо упадёт на Землю, чем какой-нибудь толстосум оторвёт от сердца хотя бы копеечку. Точно так же противно объективной природе и согласие нуворишей выделить Аверьяну даже самую ничтожную сумму, какие-то жалкие три миллиона, которые они каждый день успевают потратить на мелкие прихоти, пожалуй, ещё до обеда.
После сумбурной и бесполезной беготни по городу записная книжка Аверьяна пополнилась длинными колонками безрадостных замечаний.
Банк «Престиж», председатель, начало сентября – отказал;
УниверсалБанк, Шилина, заместитель Козыревой – отказала;
АвтоВазБанк, нач. отдела ссуд, нач. отдела спонсорства – отказали;
ГеоИнвестБанк, председатель – отказ;
Фирма «Вента», начальник – отказ…
И это ещё только малая часть всего списка! Ну-с, что вы теперь скажете? Кто был прав? Дали Аверьяну денег? Держите карман шире! Деньги им самим позарез нужны. А в баньку с девочками? А яхточку прикупить? А ещё парочку шубеек в свой гардеробчик? А пострелять косуль этим летом на сафари? А бриллиантовую мушку на ружьишко? Какая там, к чёрту, философия с логикой! С ума сошли?
8
В прошлый раз, издавая «Утопии», Аверьян ухитрился сравнительно безболезненно выкрутиться из финансовых затруднений, легко и быстро достигнув поставленной цели, но сегодня всё обстояло сложнее, намного сложнее. Один отложенный миллион у него имелся, а где бы разжиться ещё двумя? Когда затея с побирушничеством окончательно провалилась, Аверьян оценивающим взглядом осмотрел своё имущество, коим успел обзавестись за предыдущие годы, после чего поместил несколько предложений в газету бесплатных объявлений и выручил кое-какие деньги за многое из того, в чём особенно не нуждался. Он продал мебель – большущую стенку московского производства, отдал за хорошую цену коллекцию старинных монет и царских ассигнаций, сбыл обеденный стол, какие-то книги, электродвигатель, хранившийся в сарае, комплект инструмента, добавил к ним всю поступающую зарплату, оставляя себе гроши на скромное пропитание, словом, худо-бедно наскрёб необходимую сумму, которая значилась в договоре с редакционно-издательской фирмой «РиФ». Обогащаться от подобного рода распродаж было совсем нетрудно, потому что в те неустроенные времена любой товар ходил в дефиците, во всём испытывалась нужда, любые предметы обихода могли успешно заменять наличные деньги, теряющие свой вес с регулярностью восхода и захода Солнца.
В запасе, правда, имелся ещё один способ уменьшить расходы, регулируя, к примеру, размер заказываемого тиража. Однако оптимальный объём был никак не менее тысячи экземпляров, потому что снижение тиража значительно повышало себестоимость одной книжки, а повышение тиража вело к непомерному росту договорного платежа. Это же вам не ротапринт, а настоящее полиграфическое производство! А если учесть к тому же, что выход в свет его книги является, безусловно, событием всемирно-исторического масштаба, тысяча экземпляров была вполне оправданной цифрой. Сомневаетесь? Замолчите. Надоели. Тысячи, если хотите знать, даже мало на фоне того грандиозного фурора, который, вне всяких сомнений, произведёт его новая книга. Тысяча экземпляров и точка. На том и ударили по рукам. В переносном смысле, конечно.
Аверьяну крупно повезло, что он остановил свой выбор на издательстве «РиФ». Не повезло скорее самому издательству, неукоснительно придерживающемуся негласных законов ведения бизнеса и тех правил приличия, что приняты повсеместно в интеллигентной среде. Ибо спустя всего лишь пару месяцев у Аверьяна больше не оставалось долгов, а у издательства, напротив, исчезла последняя надежда на извлечение хоть какой-нибудь экономической выгоды из взятых на себя обязательств. Но тут уж ничего не попишешь, опыта в подобных изданиях, казавшихся совершенно немыслимыми ещё каких-нибудь три-четыре года тому назад, было тогда маловато, да и с уличными дилетантами-самородками, сочиняющими на досуге всякие научные доктрины, всё ещё случались по той же причине досадные перебои.
В то время, пока Аверьяново сочинение набирали на компьютере, готовя его к печати, сам Аверьян увлёкся другой затеей – обменять свою двухкомнатную квартиру на жильё пусть и поплоше, но поближе к цивилизации. Он всегда мечтал перебраться в центральный район, приступив к поискам подходящего варианта ещё после первого отъезда Лёнечки. Минуло уже два года с тех пор, как он впервые объявил свою квартиру к обмену, но едва только люди слышали о такой глухомани, как Соминка, охота их тотчас же улетучивалась бесследно, даже если они срочно нуждались в расширении площади.
Но вот наконец подвернулся соблазнительный вариант. Разведённая женщина с двумя детьми и одним сожителем дала принципиальное согласие на переезд. Разумеется, без доплаты. И не прямо сейчас, а через несколько месяцев. Что ж, Аверьяну не накладно и подождать. Сделка была оформлена в службе обмена, издавна находящейся на углу проспекта Чайковского и Спортивного переулка. О таких учреждениях сегодня мало кто помнит, они изжили себя за ненадобностью, но Аверьян успел получить необходимые документы, и в середине 1995 года перевёз своё изрядно поредевшее имущество на улицу Новоторжскую, бывшую улицу Правды. Правды теперь уж нет, как нет и военного ателье, которое располагалось когда-то на первом этаже этого здания. Здесь-то и облюбовал себе Аверьян свою новую однокомнатную квартиру. Третий этаж, окна во двор, санузел совмещённый, кухня пять метров, балкона нет, ну, вы знаете. Не одно поколение выросло в подобных условиях.
Аверьян был на седьмом небе от счастья. Так уж устроена его натура, что ему гораздо важнее место расположения занимаемого жилья, нежели площадь самого жилища. Он тут же приватизировал свою квартиру, учинил ей серьёзный капитальный ремонт, переоформил на своё имя имевшийся в ней телефон и зажил в своё удовольствие. Впрочем, какое уж там удовольствие, если рядом с ним по-прежнему не было Лёнечки и Сонечки!
9
Тем временем история с изданием книги затягивалась. Чтобы снизить затраты, в редакции решили осуществить печать в типографии полиграфического техникума силами самих учащихся, и Аверьяну пришлось возвратить первую партию тиража для исправления брака: в нескольких местах страницы оказались перепутаны местами. И это притом, что уж на качество печати Аверьян закрывал глаза, хотя в математических формулах, содержащих мелкие индексы, разобрать почти ничего было невозможно, да и более крупный шрифт местами плывёт. Перепечатывать брак, конечно, не стали. Перепутанные страницы студенты аккуратно вырезали и переклеили. Если кому-нибудь из вас, дорогие читатели, повезло, и вам попались именно такие экземпляры, обратите внимание на страницы, если мне не изменяет память, 31, 34, 76 и какие-то ещё, которые выбиваются из общего ровного ряда, так что не заметить их просто нельзя. Когда стоимость этого произведения, превратившегося в букинистическую редкость, достигнет своей настоящей цены, а это обязательно когда-нибудь произойдёт, ваши экземпляры будут значительно дороже благодаря такой своей особенности. Вот увидите. Время славы ещё придёт. Аверьян обязательно пожнёт свои лавры, даже не сомневайтесь.
Однако до широкой известности ещё шагать и шагать. Только спустя месяцев десять, если не больше, Аверьян получил наконец свою долгожданную книгу. Год издания значился прежний, 1994, хотя эта дата была давным-давно просрочена. Перевозил он тираж уже в свою новую квартиру на Новоторжской, благо что издательство находилось всего в двух шагах, в Студенческом переулке, на углу с бульваром Радищева, да и поныне располагается там же. Только заказов от Аверьяна там больше не принимают. Научены.
Вернёмся, однако, на год назад и восстановим некоторые события, предшествовавшие выходу в свет новоиспечённого Аверьянова сочинения. Там у нас был пропущен весьма примечательный эпизод с участием Войтовича Юлиана Ильича. Помните это имя? Теперь уже он не доцент, а профессор, и не кандидат, а доктор философских наук. Наука, как видите, не стоит на месте, наука неуклонно движется к новым свершениям, к новым открытиям и достижениям. Вы будете смеяться, но научный прогресс обходится как-то без споспешествования Бередеса. Чего ради тогда он старается? Непонятно.
Когда Аверьян вытащил из своей пишущей машинки последнюю напечатанную страницу «Живых причин», он немедленно вспомнил Войтовича и позвонил ему домой с весьма заманчивым предложением – написать к его книге предисловие. Устоять от такого соблазна никто бы не смог, верно? Вы бы отказались? Да идите! Неужели не воспользовались бы такой редкой удачей? Ну, и чёрт с вами.
Войтович тоже поначалу заартачился. Не слишком уверенно, правду сказать, потому что по всему было видно, что его терзают сомнения. С одной стороны, участвовать в этом новом и необычном деле – его святая обязанность, долг учёного и наставника. Но, с другой стороны, его пугала перспектива подмочить свою незапятнанную репутацию порочными связями с недоучками и дилетантами, к каковым, несомненно, принадлежал Бередес. Юлиан Ильич не стал скрывать своих сомнений на этот счёт. Оно и понятно, дурную славу завоевать нетрудно, куда труднее от неё потом отбояриться. Войтович стал нерешительно ссылаться на грубые выпады Аверьяна против марксистско-ленинского учения, замеченные с первых же страниц его прежнего сочинения. На что Аверьян ответил, что его и самого смущают такие пассажи, но он существенно смягчил выражения в своей новой редакции. И тогда, после некоторых колебаний, Войтович всё-таки дал своё предварительное согласие, и они договорились о передаче текста для более детального ознакомления и окончательного решения.
Восторги и восхищения, выраженные Войтовичем по окончании чтения, оказались ещё более продолжительными и экспансивными, чем прежде, когда он высказывал своё мнение об «Истинах и утопиях». Самое большое впечатление на Юлиана Ильича произвёл заключительный вывод, который Аверьян отобразил в виде математической кривой, показывающей зависимость между состоянием системы запретов, или попросту содержанием законодательства в государстве, и теми успехами, на которые данное государство может рассчитывать. Но факт его радости поразил и самого Аверьяна. Разве эта кривая с нулевой второй производной в промежуточной точке не была очевидна ещё тогда, в контексте первой опубликованной части? Разве нельзя было догадаться о таком выводе на основе сформулированных Аверьяном аксиом и определений, которые он дал ключевым понятиям своей модели? Ведь если вторая производная обращается в ноль, значит, мы достигли экстремума, предела, границы человеческих возможностей. И проблема сегодняшнего этапа развития цивилизации заключается не в том, чтобы отодвинуть этот предел на следующую, более высокую ступень. Проблема прежде всего в том, чтобы достичь хотя бы этого реального рубежа, рубежа математически рассчитанного и логически обоснованного, при котором общество реализует имеющиеся у него ресурсы и возможности в полной мере! Что тут неясного? Ведь нынешние власти пока даже близко не обеспечили того максимального благоденствия, которое уже сегодня доступно современному обществу, верно?
Но не всем, оказывается, ход его мысли представлялся логичным, естественным и единственно допустимым. Так вот почему он не добился успеха с первого раза! Из-за проклятой инфляции, прервавшей его работу над этой книгой! Вот из-за чего. Ну, ничего, мы это скоро поправим.
10
Войтович очень долго оставался при глубоком своём убеждении в гениальности Аверьяновой теории. То есть ровно от того момента, когда он взялся написать предисловие, и до того момента, пока книга не вышла из печати и он не свёз её в Москву для пропаганды среди сотрудников Института философии РАН. А это был немалый кусок истории, длиной почти что в год. Однако по истечении этого периода восторги Войтовича прекратились так же мгновенно, как они прекратились и в прошлый раз. Он снова вернулся из Москвы в настроении крайне индифферентном, равнодушном и более чем скептическом в отношении к Аверьяновым достижениям. Юлиан Ильич напирал теперь на то обстоятельство, что виноват-де во всём язык Аверьяна, которым он излагал свою систему и который совсем не годится для рассуждений на высокие философские темы.
Конечно, не годится! Аверьяну с самого начала это было известно! Ведь Аверьянов язык – это язык однозначных логических категорий, основанный на самых строгих дефинициях, тогда как в традиционной философии, существовавшей до настоящего времени, давать определения используемым понятиям вообще не принято и даже зазорно. Каждый судит, понимает и изобретает терминологию так, как удобно персонально ему. Для выражения разнузданной философской мысли у нас повсеместно принято пользоваться самыми смутными, самыми размытыми и претенциозными терминами, почти ничего, а то и вовсе ничего не обозначающими. В математически строгих и логически обоснованных моделях, к каковым относится модель Бередеса, такое разве допускается? Разве можно расплывчатым языком сформулировать ясную истину? Однако никакие Аверьяновы доводы уже не могли, к сожалению, переубедить Войтовича. Он снова охладел к его открытиям и не поддерживал дальнейших дискуссий на эту тему.
Пока Войтович совершал свой традиционный вояж по столицам, Аверьян занимался своим привычным делом – навязывал свой шедевр всем, кому ни попадя. Отклики и рецензии не отличались особенной новизной: никто ничего не понимал, все признавались в собственной некомпетентности, дружно жаловались на нехватку времени, и только, пожалуй, Наталья Суровегина, возглавившая к тому времени кафедру философии, позволила себе более пространные комментарии. Аверьян говорил с ней по телефону, обратившись с просьбой вынести квалифицированное заключение насчёт его новой теории.
— У нас очень большая загруженность, и к тому же нет специалистов по человеческим потребностям. А вам, молодой человек, я посоветовала бы исследовать для начала отдельную человеческую личность как таковую, а уж потом пытаться посягать на открытие глобальных законов живой материи в целом. Хотя… всё равно ваша книга мало кому нужна, — закончила она свою речь чистосердечным признанием.
Весьма изумлённый Аверьян, озадаченный столь неуместными и смехотворными доводами, ещё долго прокручивал в памяти её авторитетное назидание: начинать надо якобы с частных закономерностей, а затем переходить к более общим, глобальным. Вот тебе раз! Да разве такое направление теоретических построений допускается логикой? Разве Наталья Алексеевна никогда не слышала о законе дедукции? Чёрт знает что творится в современном гуманитарном мышлении!
Примерно такие же по нелепости аргументы он выслушал и от Расторгуева Валерия Николаевича.
— Вы что же, и в самом деле рассчитываете создать адекватную теорию? — напрямик спросил Валерий Николаевич у Аверьяна. — Неужто вам ещё неизвестно, что это принципиально невозможно? Как бы вы ни старались, погрешности и ошибки окажутся неизбежными! Так что на самом деле от использования вашей хвалёной логики нет никакого толка.
— Но если создание адекватной теории в принципе невозможно, то, в таком случае, чем вы, простите, там все занимаетесь на кафедре философии? Разве не теми же несбыточными иллюзиями?
Аверьян даже слегка погорячился при этих словах. Но Расторгуев уклончиво ответил на это что-то не совсем вразумительное, желая единственно только того, чтобы поскорее отделаться от назойливого собеседника и повесить трубку.
И последнее своё поражение, ещё более чудовищное и сокрушительное, Аверьян потерпел от другого знакомого рецензента – Кодина Валентина Николаевича, который, оказывается, успел покинуть политехнический институт и перейти на работу в областную администрацию. Здание администрации находилось рядом с домом Аверьяна, буквально в минуте ходу, на площади за углом. Там-то Аверьян и передал Валентину Николаевичу свою новую книгу. Тот снова принял её с благодарностью, как принимал и предыдущую, выразив Аверьяну своё восхищение по поводу удивительной работоспособности, позволившей ему написать и издать уже вторую книгу, потому что, мол, сам он уже много лет затевает собственное произведение, но так и не доводит своё предприятие до завершения. Всё как-то времени не хватает, или терпения, или быт заедает …
И снова Аверьян воспылал утраченными надеждами, и снова его ожидали горькие разочарования. Кодин справился с чтением быстро, дня за три, и когда Аверьян явился на то же место для встречи с Валентином Николаевичем, он поразился той перемене, которая произошла в его необузданных чувствах. Возмущению его не было предела. Валентин Николаевич не просто гневался, он бушевал от негодования. Будь он каким-нибудь шоферюгой, а не кандидатом наук, он бы, пожалуй, швырнул Аверьяну его книгу в лицо и разразился самыми последними проклятиями в его адрес. Но Кодин, слава богу, был человеком слишком интеллигентным и обходительным, чтобы распускать руки или позволять себе непристойную брань. Он выразил свою негодующую позицию в очень резких, но допустимых в культурном обществе фразах и выражениях, вкладывая весь свой гнев не в слова, а в тот раздражительный тон, которым был преисполнен сверх всякой меры.
— Моё мнение резко отрицательное, — едва сдерживаясь, кипел Кодин. — Направление исследований совершенно неверное, стремление к абсолютной истине ведёт в тупик. Применение формальной логики неправомерно. Мне до крайности не понравилась ваша книга. Мне она настолько не нравится, что жаль даже тратить время на её обсуждение. Заберите её сейчас же, мне неприятно даже просто держать её в руках.
Аверьян едва успел подхватить на лету свою книгу, а Кодин, закончив свою тираду и не дожидаясь каких-либо ответных слов от ошарашенного автора, резко развернулся на месте, вошёл в здание администрации и скрылся там в темноте ответственных будней, оберегаемых от внешнего беспокойства вышколенными охранниками.
Это был гром среди ясного неба. Аверьян, точно парализованный, долго смотрел ему вслед и никак не мог оправиться от перенесённого шока. Наконец, он посмотрел на свою книгу, возвращённую ему с чувством нескрываемой брезгливости, перечитал название, крепко сжал её в руках и пошёл куда глаза глядят, мимо своего дома, мимо «Негоцианта» и гостиницы «Селигер», потом свернул на Трёхсвятскую в сторону площади с памятником Ленину, увидел свободную лавочку, сел, оперев на спинку своё ватное тело, закрыл глаза и затих. Он хотел умереть. Он не хотел жить. Он больше не мог.
На его коленях лежала никому не нужная книга – весь итог его жизни, плод его многолетних страданий, невосполнимых утрат и единственный смысл его земного существования. Книгу трепал ветер, перелистывая страницы и пытаясь как будто понять: из-за чего здесь так убивается этот несчастный человек?
Трагедия Бередеса заключалась в том, что, при всей его неслыханной гениальности, в нём обреталась обычная трепетная душа, такая же ранимая и чувствительная, какой она бывает у остальных смертных, а в груди у него билось обычное уязвимое сердце, способное болеть и скорбеть безутешно от простого человеческого горя. Аверьян, безусловно, старался не унывать, не терять присутствия духа, он крепился, держал себя в руках, подражая людям обыкновенным и трезвомыслящим, не сведущим в философии и не влюблённым в науку, однако же и он нередко впадал в уныние. А вы знаете, чем отличаются форс-мажорные обстоятельства от до-мажорных? Пессимизмом. Вы когда-нибудь слышали об обстоятельствах форс-минорных? Слова такого нет, но понятие таковое имеется. Оное означает, по всем вероятиям, ситуацию после драки, когда бы надо не кулаками махать, не раздирать на себе ризы и не обиды копить, а закругляться и подводить итоги. Что толку переть против рожна, выбиваясь из сил и надрывая нервы, если история с его очередным сочинением уже подошла к концу?
11
И вот однажды, словно в награду Аверьяну за его непосильный труд, за его настойчивость и долготерпение, раздался звонок в дверь его квартиры на Новоторжской, и Аверьян Гордеевич нехотя пошёл открывать. И кого, угадайте, он узрел на пороге? Ни за что не поверите! Свою Лёню! Вот это да-а-а! Вот так новость! Она мотивировала своё посещение тем, что принесла ему какую-то здоровенную книгу, энциклопедию, помнится, или, может быть, нет, да и бог с ней, с энциклопедией. Новый 1996 год Аверьян встречал уже вместе с Лёнечкой. С тех пор они стали видеться часто, похаживали друг к другу в гости, но не съезжались, да и не разместиться им было втроём в этой тесной хрущёвке. Как только у Лёнечки высвобождался часок-другой, она тотчас же отправлялась на Новоторжскую, но ночевала у Аверьяна редко, стараясь возвратиться к Сонечке не позднее десяти или половины одиннадцатого.
Провал второй Аверьяновой книги окончательно уверил Лёнечку в том, что она связалась с чудаком, простофилей и неудачником. Но теперь этот мелочный факт не имел для неё большого значения, потому что после сиротливого прозябания и беспросветных мытарств она, наконец, и сама поняла, что с Аверьяном ей всё-таки лучше, чем без него, что он тоже что-то значит в её жизни, каким бы сумасбродом и забиякой он ни был. Она утешала его, по старой привычке, в минуты душевной слабости и подбадривала нужными словами, в которых он действительно постоянно нуждался, хотя оба они прекрасно знали подлинную цену подобным утешениям как откровенному обману и надувательству. Ничего страшного, и обман иногда сгодится как средство избавления от обмана, порождаемого наплывом обманчивых чувств.
Но откуда она узнала о его переезде? Кто ей дал его новый адрес? У вас есть какие-нибудь соображения на сей счёт? Ладно, не буду вас интриговать: сам же Аверьян и продиктовал, когда хвалился своим удачным переселением в центр. Хвалился он, правда, не Лёнечке, а её отцу и Насте, когда приносил им двести тысяч рублей на улицу Бассейную. Позвольте, какие двести тысяч? Да те самые, которые Лёнечка у него попросила для переустройства своей новой квартиры. Явиться лично к нему на Соминку он не посмела, а отправила просьбу письмом, которое ему передали бывшие соседи.
Дело в том, что Бог её любит, вот в чём причина. Волею божественного провидения Лёнечка была поселена не в простую однокомнатную квартиру, а именно в ту, которая примыкала к большому двадцатиметровому холлу, расположенному на каждом этаже её девятиэтажки. А зачем этой площади пустовать? И жильцы, однажды собравшись, постановили, что все эти восемь холлов, со второго по девятый этаж, неплохо бы присоединить к одной из двух квартир, расположенных от него по левую или по правую сторону. Для оформления нужных документов надо было собрать подписи всех квартиросъёмщиков, заручившись их согласием, и выкупить у кооператива присоединяемую площадь. Лёнечке несказанно повезло ещё и в том, что соседи, имеющие равные с ней права на холл, не проживали здесь сами, а сдавали своё жильё внаём. Согласие она получила, необходимые справки собрала, оставалось только внести восемьсот тысяч рублей, которых, естественно, у неё не было и в помине. Она собирала эти деньги по крохам, по всем сусекам, по знакомым, подругам и родственникам, чтобы не упустить возможность соорудить из своей однокомнатной квартиры двухкомнатную, вырубив в кухне дверной проём и заложив глухую стену, отделяющую вновь образованную комнату от общего коридора, который пересекал здание от края до края по всей его длине. Я понятно излагаю? Недостающие двести тысяч она решилась попросить у Аверьяна, зная наверняка, что он ей никогда не откажет. Вот и вся предыстория. Аверьян не только помог материально. Ему впоследствии пришлось самому вырубать кувалдой проём в стене, вставлять дверь, прокладывать электропроводку и завершать остальное устройство нового помещения.
Появление дополнительной комнаты послужило причиной сразу двух знаменательных событий, последовавших одно после другого с неотвратимой закономерностью. Первое событие состояло в том, что Аверьян сначала перебрался к Лёне с целью постоянного проживания, а второе заключалось в том, что он с ней по той же причине расстался. Ведь если бы у них не появилась двухкомнатная квартира, он бы не смог к ней переселиться, а если бы он к ней не переселился, то не смог бы забрать к себе престарелую мать после смерти отца. Так что Аверьян сегодня своими руками ковал свои будущие несчастья, взявшись помочь Лёнечке в благоустройстве её жилища.
Но эта история только в двух словах выглядит быстрой. На самом деле она растянулась на годы, закончившись уже в следующем тысячелетии. Поговорим поэтому обо всех событиях позднее, по ходу действий.
12
И что же вы думаете: смирился Аверьян со своим сокрушительным поражением в области фундаментальных теоретических изысканий? Образумился? Оставил свою затею со спасением человечества? Бросил на произвол судьбы философию? Даже не надейтесь. Бередес не из тех людей, кто сразу сдаётся и идёт на попятную. Он по-прежнему полон решимости продолжить начатые исследования. В его уме, где-то глубоко в подсознании, подспудно и незаметно для него самого, зарождалась идея реванша, вызревали средства и способы новых обоснований и доказательств, ещё более гениальных, ещё более непостижимых и мудрёных, которые он, безусловно, сумеет изобрести, чтобы отстоять свои выдающиеся открытия от злостных нападок, а свою репутацию – от жестокой несправедливости. Он сумеет показать просвещённому миру всю порочность и пагубность тех позиций, которые занимают в науке и логике воинствующие мракобесы и ретрограды. Они у него ещё попляшут. Скептики и насмешники будут посрамлены.
Но чем питались его надежды? Что помогало Аверьяну выстоять в этом варварском и безжалостном мире, кишмя кишащем завистниками, лизоблюдами и невеждами? Как ему удавалось выдерживать натиск противостоящей ему заскорузлой и твердолобой научной общественности? Откуда только брались силы? На какую почву опирался его надломленный дух? Почему у него не опускались руки? И отчего он так противился влиться в стройные и весьма многочисленные ряды людей обыкновенных, которые, не мудрствуя лукаво, банальные житейские блага предпочитают заумным философским дерзаниям?
Не собираюсь никого удивить своим заявлением, но если уж вам так не терпится что-то понять, могу дать один ответ на все вопросы сразу. Вся закавыка лишь в том, что Бередес относился к людям, которых называют не от мира сего. Вы ещё не заметили? Он был из сумасшедших. Не совсем, конечно, из тех безнадёжно потерянных для общества больных и безумцев, которые ни на что непригодны, однако прижиться в среде людей заурядных, повторять за ними образ их поведения, усваивать их привычки и учиться у них уму-разуму он не то чтобы не хотел, но даже бы и не смог, сколько бы ни старался.
Полное одиночество, всеобщий бойкот и поголовное непонимание Аверьян переносил бы куда мучительнее, если бы не участие в его судьбе Войтовича Юлиана Ильича. Да-да, того самого, который уже дважды разуверился в гениальности своего подопечного. И всё же это именно он поддерживал Аверьяна в минуты душевной подавленности, это он вселял в него научно обоснованную надежду на успешное продвижение его теории, это он покровительствовал всякому его начинанию. Несмотря на неутешительные отзывы коллег, высказанные в адрес Бередеса и его сочинения, Юлиан Ильич не прекратил отношений с Аверьяном Гордеевичем. Кое-какие благоприятные впечатления от прочитанного в нём всё-таки сохранились. Войтович снова и снова призывал Аверьяна стучаться во все двери, продвигать свои идеи в среду специалистов различного профиля, участвовать в обсуждении родственных направлений исследований, предлагая к воплощению свои проекты и замыслы различным политическим партиям, правительствам и президентам. Аверьяну, конечно, приятно было слышать такие оптимистические прогнозы и наставления, пусть даже в мире нашёлся всего один-единственный человек, высоко оценивший его научные достижения. Частыми и долгими вечерами они просиживали у Аверьяна на кухне, обсуждая за чаем самые разные темы, начиная от последних новостей из мира научных открытий и кончая свежеиспечёнными идеями самого Аверьяна, которые без конца и без края рождались в его голове, но тотчас же умирали, едва только попадали на ядовитую почву сухих академических просторов, совершенно неприспособленных для возделывания новых прогрессивных культур.
Войтович был носителем неистребимого оптимизма, того банального, обыкновенного оптимизма, которого так остро недоставало самому Аверьяну. За многие годы их совместного времяпрепровождения, какие бы неудачи ни сопровождали Аверьяновы начинания, Юлиан Ильич ни разу не высказался в пользу отказа от каких-то спорных идей, насколько бы их взгляды ни расходились по отдельным вопросам, а взгляды их, однако же, нередко и расходились, и притом порой весьма кардинально. Аверьян добросовестно следовал указаниям Войтовича, отправляя на всякого рода семинары и конференции свои заметки и учёные сообщения. Он даже принял участие в Смирновских чтениях, организованных в Институте философии, на Волхонке, 14, правда, выступить с устным сообщением так и не решился. Духу не хватило. Зато уж наслушался он там всякой галиматьи-и-и… Наплачешься.
Сообщения его аккуратно печатали в разных сборниках наряду со светилами и корифеями, сочиняющими такую же чепуху, а то ещё и похлеще. Но каких-нибудь откликов, по причинам понятным и совершенно необъяснимым, ему ни разу ни от кого не поступало. Войтович даже вызвался посодействовать публикации двух Аверьяновых статей – «Дедуктивная аксиоматика» и «Истинность как свойство информации» – в ведущем отечественном философском журнале, да рекомендовал их не кому-нибудь, а главному редактору «Вопросов философии» Лекторскому. Обе статьи были посвящены злободневнейшей проблеме современного научного знания, в особенности знания гуманитарного – правильному человеческому мышлению и правильным теоретическим построениям. Ну, и что? Напечатал Лекторский статьи в журнале? Утопия. Бред. Небывальщина. Разумеется, он статьи отклонил. И первую, и вторую. Хотя есть у нас подозрение, что вряд ли он потратил хоть сколько-нибудь умственных усилий на постижение предлагаемого содержания. Ему довольно было уже того, что автором является простой рабочий, а, стало быть, понимать его мысли вовсе необязательно.
Да и в самом же деле: каким образом он, шофёр, простой работяга, мог завоевать доверие и признание среди профессоров и академиков? Думайте, что говорите. О чём ему с ними разговаривать? Что они понимают? Им ещё умнеть и умнеть. Они ведь ни бельмеса не смыслят ни в логике, ни в математике, ни в философии. Они не знают элементарщины. Или вы полагаете, что среди сотрудников ИФ РАН тоже имеются гении? Надо же брякнуть такую чушь! Ведь в Институт философии попадают только умные люди, разве не так? А кто вам сказал, что умный может быть гением? Кто вам сказал такую глупость? Это всё равно что сказать: гений может быть умным. Вздор! Гений может быть только дураком, это гораздо скорее и легче, а вот умный человек потому и умный, что не дурак, не так ли? Почему же вам до сих пор неизвестно, что гениальные личности в Институте философии РАН не встречаются?
Нет, друзья, мои, не заблуждайтесь на этот счёт. Негоже. Ум и талантливость стоят рядом, а вот талантливость и гениальность – уровни слишком далёкие друг от друга, чтобы путать одно с другим. Гений и одарённость – вещи несопоставимые. Небо и земля. Как бы вы ни тужились, вы не найдёте ни одного захудалого гения среди людей талантливых и одарённых. Гении замыкают человеческие способности с другой стороны, со стороны полудурков, юродивых и законченных идиотов. Не верите? Тогда назовите мне хоть одного гения, только, чур, настоящего! который был бы выходцем из среды людей даровитых, умственно полноценных и здравомыслящих. Ну? Я жду! Да в самой захудалой психиатрической клинике, если хорошенько покопаться в литературе, гениальных мыслителей в мильон раз больше, чем во всём мировом учёном сообществе. И не спорьте. Спросите у кого угодно. Кто угодно вам подтвердит. Если открытие не звучит как бред сумасшедшего, то такое открытие уж никак не может претендовать на гениальность. Голову даю на отрез.
13
Когда Аверьян окончательно убедился, что его миссионерская вакханалия подошла наконец к бесславному финишу и ждать ему, собственно, больше нечего, он ещё не придумал себе дальнейших занятий, но уже планомерно и настойчиво стал копить потихонечку деньги на некое новое предприятие. Какое? Этого он ещё и сам толком не знает. Он уверен пока только в том, что мозг его не утратил способности мыслить, рождая ещё более гениальные идеи и ещё более невероятные прозрения. Так что надо быть начеку. Вдруг ему опять взбредёт в голову увольняться? К подобным неожиданностям надо быть готовым в любую минуту. Ибо сказано: бодрствуйте! Стало быть, необходимо припасти на чёрный день солидные накопления, чтобы этот день и в самом деле не обратился в чёрный.
Прослушивая как-то по радио одно из рядовых экономических обозрений, ставших традиционными в последнее время, он обратил внимание на совет какого-то авторитетного зарубежного аналитика:
— Не храните все яйца в одной корзине!
А что? Вполне разумная мысль, ведь правда же? И весьма актуальная, между прочим.
Аверьян послушался. Он так и сделал. Следуя полученному совету, он разложил свои яйца по самым разным корзинам: в «Гермес-Финанс», в «Хопёр-Инвест», в «Тибет», в «Русский Дом Селенга»… Результат вам рассказывать? Чего молчите? Тоже, что ли, вляпались? Опять эти западные умники задурили головы нашему брату!
Подрастеряв постепенно немалые трудовые и нетрудовые доходы, Аверьян перешёл к другой тактике. Он стал регулярно переводить свободные деньги в американские доллары и прятать их в потайных местах, известных лишь ему одному. И дело пошло заметно веселее. Мало того, что средства его росли неуклонно, так он ещё и прикупил себе компьютер, этакую хитроумную электронную штуковину, только что начинающую входить в широкую моду.
А вслед за этим он совершил ещё одну глупость – проболтался об этом коллегам по гаражу.
— Ой, дура-а-ак… — схватился за голову коллега по гаражу, выражая всеобщую пролетарскую скорбь по поводу столь бесполезного приобретения. — Лучше бы отдал эти деньги мне, я бы машину себе купил!
Под машиной этот прагматический человек понимал, конечно, другое устройство – с карбюратором, магнитолой и зеркалом заднего вида, а вовсе не устройство с клавиатурой, монитором и мышкой.
Аверьян прикусил губу. Что толку оправдываться? Себе дороже. Что вы от него хотите, чтобы он рассказал дремучему пролетариату о своих ближайших творческих замыслах? Чтобы он поделился с невежественным и тёмным гегемоном о своих затруднениях в описании структуры пространства-времени? Не смешите. Да если бы хоть кто-нибудь на заводе узнал, что Аверьян Гордеевич Бередес является автором книги, ему пришлось бы немедленно увольняться. А если бы коллективу в придачу сказали, что эта книга по философии, ему бы пришлось ещё и застрелиться вдобавок.
Деньги, потраченные на компьютер, и правда, были немалыми, больше тысячи долларов, поэтому его покупка в условиях примитивного товарного производства и впрямь смотрелась весьма легкомысленно и неразумно, вызывая искреннее сочувствие и недоумение у всех, кто слышал об этой ветреной трате. Среда-то ведь, заметьте, рабочая. Это ведь вам не Институт философии. Впрочем, там его тоже считали за дурака.
Но что бы они там ни говорили и как бы его ни вразумляли, компьютер оказался для Аверьяна самым лучшим, самым выгодным и удачным приобретением, какое он только помнит за всю свою карьеру шофёра, философа и банкрота. Днём он вертел баранку, а вечерами стучал по клавишам. Что тут важнее, не надо и говорить. Ведь баранку он вертел исключительно во имя того, чтобы иметь возможность стучать по клавишам. А что ему предлагали товарищи? Стучать по клавишам во имя того, чтобы вертеть баранку? Или вертеть одну баранку ради возможности вертеть другую, свою собственную? Это мелко. Мелко и глупо.
Неправым, однако, окажется всякий, кто назовёт Аверьяна транжирой и мотом, не знающим счёта трудовому рублю. За те насыщенные разными неприятностями семь лет, которые лежали между первым и следующим его увольнениями, у него уже было прибрано в неком надёжном месте несколько тысяч долларов – вполне реальная предпосылка для вспышки нового творческого энтузиазма.
Но вот же странная штука: Аверьян был весьма состоятельным человеком, во всяком случае далеко не безбедным на среднем фоне тогдашней российской действительности, а выглядел он между тем… трудно даже подобрать подходящие выражения… ну бомж, да и только! Голодранец! Краше, пожалуй, в гроб кладут! Посмотришь на такого – и обольёшься слезами. Или обхохочешься. Ходит, знаете ли, в каких-то обносках, питается бог знает чем, во всём себе отказывает и только, пожалуй, на Сонечку и Лёнечку денег никогда не жалеет. Хорошо ещё, что никто не догадывался о баснословных размерах его сбережений, а то бы его, наверное, давно подняли на смех. Или раскулачили. Зато вам теперь известно, надеюсь, до чего же легко можно вычислить по наружности какого-нибудь чудаковатого гения в многолюдной толпе, верно? Они отличаются от людей обыкновенных своим экстравагантным видом. Теперь вы знаете, почему? Поэтому. Бередес надеялся, что если он откажет себе в новых туфлях или футболке, то сможет на сэкономленные деньги спасти человечество. Впрочем, дело это, несомненно, куда более благородное, чем, например, вторые штаны, о которых мечтал, например, ИвИвИв, президент крупнейшей в Европе компании, признавшийся Аверьяну в своём тайном желании, когда предлагал ему выгодную работу в департаменте корпоративных технологий. Но это случится ещё не скоро, в 2003 году. Да и штаны ИвИвИва служили, конечно, лишь удобной метафорой, отговоркой, примитивным иносказанием. А каковы были истинные мотивы его страсти к обогащению, скрывавшейся под маской вторых штанов, мы того покуда не знаем, хотя и сгораем от любопытства. Сгораем ведь, правда?
14
Невзирая на сокрушительное фиаско, которое уже дважды потерпел Аверьян Бередес, нельзя трактовать его поражение таким образом, будто эта борьба завершилась в пользу традиционной науки. Пользы вообще не было. Никакой. Никому. Ни Аверьяну, ни ортодоксам, ни человечеству в целом. Странно, правда? Ведь на ничью такой исход тем более не похож! Каким же словом назвать результат, если это и не победа, и не поражение, и не ничья? Опять в русском языке нет подходящего термина! Интересно, а в других языках есть? Это, наверное, зависит от того, есть ли среди других народов бередесы, похожие на нашего. Если есть, то есть и надежда. Надежда на слово, я имею в виду. А вы что подумали?
Конечно, Аверьян не сидел сложа руки все эти быстро промелькнувшие семь лет, начиная с устройства на работу в 1992 и по начало 1999, когда он снова уволился, замыслив очередной судьбоносный проект. Впрочем, «сложа руки» – чересчур фигуральное выражение, в котором главную роль выполняют как раз не руки, а голова, его светлая, бестолковая голова. Однако же, согласитесь, мы не могли сказать «сложа голову», потому что в этом случае исказили бы истину в другом смысле.
Помимо очень нешуточных и капитальных изысканий, беспрестанно продолжающихся всё это время в его уме, он предавался временами и шалостям, то есть, как бы это получше сказать, ребячеству, делу весьма несерьёзному, практически баловству, пописывая в местные газетёнки всякие озорные статейки. Его печатали охотно, но только до поры до времени, пока он вдруг не обнаглел до того, что стал покушаться на святая святых – на самые острые и злободневные политические темы и на самые солидные коммерческие заведения в городе. И всё бы ещё ничего, если бы его точка зрения совпадала с официальной позицией властей, а его интересы совпадали с интересами бизнеса. Но, посудите сами, если бы такое совпадение наблюдалось, то на кой, извините, ляд сочинять тогда репортажи? Какой в этом похвальном единомыслии резон? Разумеется, он высказывался только тогда, когда замечал в окружающей обстановке всяческие политические промахи и экономические преступления. А замечал он такие ошибки и преступления всегда, постоянно и без всяких пробелов, потому что такие ошибки и преступления совершались всегда, постоянно и без всяких пробелов. То есть изо дня в день без малейших пропусков.
И если раньше его искромётные скоморошеские эссе ожидали в редакциях с нетерпением, то с некоторого времени с таким же нетерпением стали выпроваживать этого заносчивого менестреля из кабинетов, отказывая в публикации даже самых невинных и безвредных заметок. Сначала его печатали с мелкими купюрами, затем с крупными, а потом и вовсе перестали печатать ни за какие купюры, потому что это были совсем не те купюры, в которых измеряется затраченный труд, а те купюры, в которых измеряется свобода слова. Усекли?
О бесполезности дальнейших попыток Аверьян стал подумывать после показательного эпизода, произошедшего с ним в редакции популярной газеты «Вече». Раньше с ним здесь всегда разговаривал заместитель, давая добро на его очередной опус, а в трудных случаях, поскольку отказывать ему было неудобно по моральным соображениям, он посылал Аверьяна за разрешением к главному. Потому что тот не стеснялся. И вот однажды, когда Аверьян вышел из кабинета главного редактора с очередным отказом, молоденькая секретарша с какой-то необъяснимой интонацией в голосе спросила:
— Вы выписываете газету «Вече»?
Аверьян механически ответил:
— Нет.
И почему-то добавил:
— А почему вы спрашиваете?
— Просто так, — улыбнулась она ему в ответ.
И что в этом разговоре примечательного? Ничего как будто особенного, не так ли? Нет, не так. Далеко не так. Всю дорогу Аверьян размышлял о том, что бы могла означать эта странная фраза, брошенная вроде бы невзначай. Он был абсолютно уверен, что никакой случайности здесь места нет и что эта реплика прозвучала ой неспроста! Но откуда у него такая уверенность? Что смущает его обеспокоенный ум, не могущий найти ответа? Он никак не мог сообразить. Причин он не видел. Они ему пока не открылись. Однако первая аксиома его восхитительной теории, изложенной в «Утопиях» и «Живых причинах», долбила его голову с такой же настойчивостью, с какой дятлы долбят деревья разных пород: здесь обязательно верховодит поступком какая-то человеческая потребность, которую он покамест не вычислил, но которая обязательно существует, вынудив эту девицу задать пустейший, ненужный и совершенно, казалось бы, неуместный вопрос. Что же это за потребность? Зачем она спрашивала? Ведь не затем же, что её действительно волнует, выписывает ли Аверьян газету «Вече»! Вот если бы она полюбопытствовала, допустим, в каком году он купил такую замечательную курточку, Аверьян бы удивился меньше. Потому что куртка и вправду была замечательная, он купил её в 1971 году и носил аж до 2005. Хорошая польская курточка. У нас таких не делают. Не умеют ещё пока. Всего три заплатки, да и те на подкладке, снаружи не видать. Если не распахивать. На людях. Он бы носил её и дальше, но Лёнечка всё время порывалась её выбросить. Первый раз он вовремя спохватился, вернув её с помойки ещё до приезда мусорщиков, но во второй раз Лёнечка всё-таки вынесла её куда-то втихаря насовсем. А то бы её ещё носить не сносить.
15
Ну так вот. Аверьян разгадал этот ребус с газетой «Вече» спустя несколько дней. Он всегда разгадывал все свои задачки, которые подбрасывала ему жизнь, хоть и всегда с небольшим запозданием, немного погодя, позже, в будущем, когда полученные ответы уже ничего не могли изменить. Он был очень крепок задним умом. И всё ж таки он обо всём догадался, должно быть, намного раньше, чем этот неописуемый оборванец успел достигнуть первого этажа. Вы спросите, какой оборванец? Мне бы и самому хотелось это знать. Он посетил Аверьяна в Лёнечкиной квартире на бульваре Ногина, а кто он такой, откуда он тут взялся и как он его здесь нашёл, нам то неведомо. Аверьян, конечно, догадался, откуда тут ноги растут, но тоже потом. Когда это было уже неважно.
Услышав звонок, Аверьян открыл дверь и увидел перед собой заросшего дядьку неопределённого возраста, в одежде ужасно ветхой, хоть и не слишком замызганной, и с котомкой за плечом. В том, что это бомж, Аверьян не сомневался. Сначала. Да и позднее тоже. Тот спросил Аверьяна Гордеевича Бередеса, здесь ли он может видеть Аверьяна Гордеевича Бередеса. Аверьян сознался, что это он сам и есть, и тогда этот мешковатый убогий увалень задал свой второй, и последний, вопрос:
— Вы выписываете газету «Вече»?
Смутные подозрения зашевелились у Аверьяна в сознании, и он ответил вопросом на вопрос:
— А зачем вам это знать?
— Просто так.
Вслед за тем сей диковинный посетитель повернулся, чтобы уходить, словно всё, что ему было нужно, он уже получил. Но Аверьяну этого было явно недостаточно. Он схватил бродягу за шиворот, развернул его к себе лицом и настойчиво повторил свой вопрос:
— А зачем вам это знать? Кто вас подослал?
Тот не на шутку перепугался и стал скулить что-то несуразное и мало разборчивое, пытаясь вырваться из рук Аверьяна и задать поскорей стрекача. Но Аверьян его больше не слушал. Он всё понял. Он ведь гений, вы ещё не забыли? Тотчас, как в сознании его всё сложилось, он выпустил несчастного, и тот стремглав помчался вниз, не рискнув даже дожидаться лифта, хотя спускаться ему предстояло с самого верхнего девятого этажа.
Что ж, этот незадачливый бомж честно отработал свой трудовой червонец. Или ему заплатили больше, как вы думаете? И думаете ли вы вообще на эту тему?
Явившись как-то в редакцию «Вече» с очередным своим пасквилем, Аверьян, всё ещё надеющийся на благосклонность редактора, убедился, что его надежды совершенно напрасны. Правда, здесь у него имелся и ещё один интерес, дополнительный, но, к большому огорчению Аверьяна, место молоденькой секретарши, заварившей последнюю кашу, занимала теперь другая девица, тоже молоденькая и тоже себе на уме. Пока он сидел в предбаннике, дожидаясь решения главного, он успел переброситься несколькими словами с этой новой сотрудницей, в обязанности которой входит много разных скучных и совсем неинтересных дел, включая развлечение посетителей.
— Скажите, почему губернатор выступает с такими злобными нападками на вашего главного редактора? Разве они не в дружеских отношениях?
— Нет, мой начальник – человек принципиальный.
— А разве принципиальный человек сумеет удержать свою должность в противостоянии с губернатором? Силы-то неравные?
— Наша газета является независимым органом по конституции и по убеждениям.
— Вот как? Зачем же вы посылали ко мне человека с угрозами?
— Я не в курсе. Я работаю здесь недавно.
Если бы она удивилась, или хотя бы сделала вид, Аверьян бы, наверное, поверил в искренность её слов. Может быть. Но она не удивилась, а, судя по ответу, не требующему уточнений, она была не только в курсе, но и сама наверняка применяла подобные методы. Однако оговоримся, дабы избежать обид и судебных исков с её стороны, что нам на сей счёт ничего определённого неизвестно, ровным счётом ничего. Мало ли, какие подозрения обуревают безмозглую голову этого олуха, возомнившего себя гением! Мы-то здесь при чём? Да и эта девочка тоже. Это ведь не она придумала такую сложную технологию устрашения, да и сама технология разрабатывалась, очевидно, не для такого ничтожного и незначительного человека, как Бередес. Эти методы изобретались и применялись другими стратегами и для других персон, а к Аверьяну её приспособили лишь потому, что подвернулся удобный случай. Вот и всё. Кто применял? А вот на этот вопрос я могу вам ответить со всею точностью: тот, кто платил. Все необходимые доказательства подробно изложены в «Живых причинах».
Ткнувшись безрезультатно в некоторые редакции ещё несколько раз со своими необдуманными выступлениями, Аверьян в конце концов насовсем отказался от подобных поползновений. Подсчитав как-то на досуге, что число полученных отказов заметно превысило число публикаций, Аверьян перестал надоедать кому-либо своими бесполезными посещениями. Не потому, что жалел редакторов, уберегая их от неприятностей, а потому, что жалел своё собственное драгоценное время, необходимое ему для выполнения других задач, куда более значительных и грандиозных.
Много после, когда Аверьян вновь искал работу после очередного увольнения, он попытался было устроиться в одну из редакций. Вот чудак человек! У него везде сначала спрашивали фамилию и только после этого уведомляли, что вакансий у них нет. Но если бы в редакциях и впрямь не имелось вакансий, зачем бы нужно было сначала спрашивать фамилию, а? Теория Аверьяна такую отговорку решительно отметает как научно необоснованную, как несостоятельное враньё и явную аберрацию, круто расходящуюся с реальной действительностью. Но тут у него, кажется, ошибочка, между прочим. Ведь истину он сверяет не с фактами, а с вымыслом, помните? Не так ли же поступают и его оппоненты из области бизнеса и политики? Выходит, у него уже появились единомышленники?
Глава 5
Антиномии бытия
1
Хотите знать правду? Правды не существует. И это самая настоящая правда.
Что, не верите? Скажете, я соврал? Да, соврал. Но до чего красиво! Иногда для доказательства истины так и подмывает хоть немного приврать. А в каком месте я вас обманываю, вы, часом, тоже догадываетесь? В первом предложении? Во втором? Или в третьем?
Любое звучит умно, но до чего же всё-таки глупо! Правду вроде вам доложили, да только правдой-то она как будто и не является. Чертовщина какая-то. Абракадабра. Сапоги всмятку.
А всё потому, почтеннейшие, что в моём вступительном слове затаилось пренепреятнейшее логическое противоречие, банальная антиномия, парадокс, а именно тот классический парадокс, который известен сведущим людям под названием парадокса лжеца. Лжецом в данном случае выступаю я, автор настоящего повествования, потому как на самом деле автором афоризма является Бередес. Это он разрешил, разрешил ненароком, по чистой случайности и без всякого скрытого умысла, древнейшую логическую проблему, над которой тщетно корпели мыслители больше двух с половиной тысячелетий, начиная с той античной эпохи, когда некий критянин, предположительно Эпименид, позабавил философов удивительным силлогизмом, заявив для начала, что все критяне лгуны, а затем признался, что и сам он критянин, чем привёл в сильнейшее замешательство лучшие умы человечества, потерявшие напрочь способность брать в толк, где тут правда, а где враньё. Не умеют, кстати, этого делать и по сию пору, да так бы и не научились, если бы за эту хитроумную головоломку не взялся Аверьян Бередес.
В чём же заключается уникальное средство, изобретённое Бередесом для избавления от парадокса лжеца? Он открыл и сформулировал новый закон формальной логики, окрестив его, пользуясь правом первооткрывателя, вторым законом отображения и выразив его полное содержание в следующей лаконичной редакции: никакой объект (т.е. никакая идея, высказывание, суждение, предположение, в том числе и сам Эпименид со своими шарадами) не может быть отображением самого себя. Хотите знать, почему? Потому что отображение – это процесс, который растянут во времени, и, следовательно, оригинал, стоящий в начале этого интервала, никогда не совпадёт с результатом отображения, замыкающего данный интервал. И, таким образом, ровно с того момента, как Бередес совершил своё очередное сенсационное открытие, знаменитое утверждение критянина «Я лгу» парадоксом более не является, ибо оно, оказывается, говорит о чём угодно, но только не о самом себе.
На этой радостной ноте позвольте мне закончить сугубо научный раздел четвёртой главы и никогда больше не углубляться в подобные академические дебри, в это кошмарное болото, в эту ужасную трясину, в которой большинство читателей немедленно увязнут по самые уши и захлебнутся, едва только попытаются сунуть туда свой нос, чтобы постичь глубокий сакраментальный смысл всего вышеизложенного. Забудьте. Давайте-ка мы лучше поговорим о вещах не столь закомуристых и мудрёных, каковыми являются всевозможные парадоксы, антиномии, апории, противоречия, алогизмы, паралогизмы и прочая учёная ерунда. Такие премудрости не для нас. Пусть этими заумными несуразностями занимается Бередес, если ему так нравится, а мы посмотрим, что из этого выйдет.
А посмотреть здесь есть на что. И хотя на некоторые детали хочется от страха закрыть глаза, не могу умолчать, распаляемый инцидентом, об одном из корифеев современной логики, которого Войтович, поймав за рукав в Институте философии, чуть не силой познакомил с новыми положениями теории Аверьяна Гордеевича. И вы знаете, в каких словах этот редкий знаток охарактеризовал открытие Бередеса? Он обошёлся всего одним словом. Одним-единственным. Хорошо бы ужать, да некуда.
Нет ничего более убедительного, что свидетельствовало бы о чрезвычайной загруженности учёного человека, чем запредельная краткость его экспертного заключения. Сотрудники Института философии, слоняющиеся по сумрачным коридорам здания на Волхонке, настолько занятые люди, что им не хватает порой времени и подумать. Они так сильно озабочены поиском истины и так глубоко погружены в непостижимые недра вселенских тайн, что просто вынуждены беречь каждую секунду своего драгоценного рабочего времени и самым нещадным образом экономить физические усилия. Что касается усилий другого рода, допустим интеллектуальных, то мы, будучи людьми заурядными и обыкновенным, а, значит, недалёкими и ничтожными в своём большинстве, судить на сей счёт с подобающей достоверностью, увы, не имеем возможности. Интеллектуальной.
И что же это за волшебное слово такое, которое нашлось в специализированном лексиконе нашего блистательного знатока и эксперта? Сейчас скажу. Этот столп, это светило отечественной науки, этот признанный гений, в отличие от непризнанного Бередеса, этот именитый учёный, мировая знаменитость, звезда первейшей величины, авторитетнейшая фигура и признанный во всём мире специалист назвал второй закон отображения, сформулированный Бередесом, наивным. Не понимаете? На-ив-ным.
Когда Войтович передал Аверьяну его слова, точнее сказать, одно его это слово, озадаченный Аверьян в недоумении почесал затылок и попробовал уточнить:
— Это, по его мнению, наивная истина или наивная ложь?
На что Войтович только рассмеялся в ответ. Ему ли не знать, что во всех гуманитарных науках, а паче чаяния в философии, истинность всякого утверждения, не исключая, разумеется, примитивных высказываний простака Бередеса, принято устанавливать не на основании его смысла и не на основании исчерпывающих аргументов и доказательств, а исходя из его благозвучия, изысканности, наукоподобия, мелодичности, витиеватости, изящности, непостижимости, причудливости, оригинальности, велеречивости, да вот хотя бы и наивности, короче говоря, сгодятся любые характеристики, за исключением сугубо логических. Намотайте это хорошенечко себе на ус. Ибо, как тонко заметил Гегель, философия есть нечто эзотерическое, не для толпы сотворённое и к приготовлению для вкусов толпы не приспособленное; она потому и философия, что прямо противоположна рассудку, а тем более здравому человеческому смыслу.
Так что, друзья мои, не обессудьте, но ежели вы ненароком заметили, что изречённая вами мысль настолько ясна, проста и очевидна, что понятна даже кретину, значит, эта мысль, по определению, быть философской не может. Извините.
2
А не желаете ли, кстати, полюбопытствовать, в какой манере должна быть изложена мысль, чтобы претендовать на роль философской? Я отнюдь не требую, скорее наоборот, чтобы вы напрягали свой немощный ум, боже упаси! Это даже чревато! Достаточно будет и того, что вы бегло просмотрите коротенький фрагмент, абсолютно в него не вникая, дабы самым поверхностным образом, буквально на глазок, оценить те шансы, которыми реально располагал Бередес в своих притязаниях на мировую известность.
Итак, желая приобщить вас к великому творческому наследию, позвольте для начала предложить вам небольшую цитату из Гегеля, то есть, прошу прощения, из Георга Вильгельма Фридриха Гегеля, величайшего мыслителя в истории человечества. Вот одно из его озарений, которым он любезно поделился с человечеством:
Волящее волит, то есть оно хочет положить себя, сделать себя предметом. Оно свободно, но эта свобода есть пустота, формальное, дурное. Волящее заключено в себе или есть умозаключение в себе самом. Оно есть всеобщее, цель; оно есть единичное, самость, деятельность, действительность; оно есть средина того и другого, побуждение. Побуждение есть двустороннее, имеющее содержание, есть всеобщее, побуждение есть цель и деятельная самость таковой – первое есть основание, второе – форма.
Браво! Бис! Никто другой во всём мире не сказал бы лучше, чем это сделал невыносимо великий Гегель. Можете все слова перетасовать, любые фразы переставить местами, удалить даже полностью всякую пунктуацию, и всё равно вы красоты не испортите, смысла не исказите и таланта его не принизите. С любого места можете начинать, в любом месте заканчивать – везде звучит восхитительно! Не правда ли? Бьюсь об заклад, что ничего похожего Аверьян даже близко сочинить не сумеет. Вот по этой-то причине Гегель философом является, а Бередес, к сожалению, нет. Эзотерики в нём не хватает. Тумана недостаёт. Двусмысленности, таинственности и тёмного марева абсолютной непостижимости.
Да чего там далеко ходить, извольте для сравнения парочку цитат, взятых наугад из мыслителя Бередеса, чудака, пустозвона и дилетанта:
Если хотя бы одно понятие, входящее в формулировку высказывания, не определено, устано¬вить значение истинности данного высказывания принципиально невозможно.
Если в теории не принято ни одной аксиомы, никакое положение данной теории принципиально не может быть признано истинным.
Убедились? Нет, это не высокая философия, достойная избранных, это низкий дилетантизм, самый грубый, циничный и непристойный. Тьфу! Даже писать такое противно.
Теперь-то, надеюсь, после столь красноречивых сравнений и гротескных сопоставлений, даже самому отпетому болвану и простофиле должно быть понятно, что такое настоящая философия и чем она отличается от философии ненастоящей. На фоне блестящих образчиков изумительной красоты, изобретённой великими мастерами художественного слова, на фоне лучших традиций мировой метафизической мысли, воплощённой в догмах и постулатах ниоткуда не вытекающих, на фоне звучной и неуловимой риторики, выраженной изысканным, возвышенным и благороднейшим стилем, примитивные суждения Бередеса, изложенные сухим и безвкусным математическим языком, смотрятся не просто наивными, но даже какими-то непристойными, какой-то насмешкой, пародией, издевательством над высокой философской премудростью.
Неудивительно, что Бередес не добился успеха. И на что он только рассчитывал? Тысячи лет философы обходились без определений, веками не принимали никаких аксиом, а известности, между тем, добивались. Открытия совершали. Истину изрекали. Не всякий беснующийся рассудок в состоянии познать непознаваемое, постичь непостижимое, выразить невыразимое, не всякому тонкому слуху дано различать голос разума и бессвязный навязчивый бред, не всякая светлая голова разрешается от бремени тёмными мыслями, но для мыслителей, вроде Гегеля, это сущие пустяки. Полюбуйтесь на эти бурные потоки реализованного сознания, на эти неповторимые перлы, на эти подлинные жемчужины, рождённые без всякой предварительной подготовки выдающимся немецким классическим идеалистом, которого мы вызываем сейчас на бис:
Форма есть содержание
Правильно! Умница! А истина есть ложь, верно?
Дефиниция абсолютного, согласно которой она есть идея, сама абсолютна.
Опять в яблочко! А дефиниция глупости – сама глупость, не так ли?
Природа – невеста, с которой сочетается дух
Квадрат есть закон природы, треугольник – закон духа
Объект есть непосредственное бытие благодаря равнодушию к различию, снявшему себя в объекте
Ай, да Гегель! Ай, да молодец! Ай, да с… Простите, заговорился.
А что такое Бередес, позвольте вас спросить? Да рядом с такими титанами, как, скажем, Гегель, Ницше или Маркс, он просто ноль. Пустое место. Вам хорошо это видно?
И после всего вышеизложенного вы станете утверждать, что Аверьян Бередес, этот клоун, этот полузнайка и шут гороховый, был вправе надеяться на успех? На признание официальным философским бомондом? Ну вы и сказанули! Обалдели? И как у вас только язык повернулся!
3
Классиков невозможно превзойти, но можно попытаться хотя бы их понять, вы со мной согласны? В самом деле? Ваше согласие – тревожный симптом. Болезненный. Чутьё мне подсказывает, что нет у вас равновесия в голове. Слишком, пожалуй, вы нерачительно относитесь к своему психическому здоровью. А где-то даже и наплевательски.
Дорогие друзья!
Если в наших сплочённых рядах всё ещё остаются несносные зануды и задиралы, которые, начитавшись Бередеса, посчитают себя одураченными наторевшей учёной братией и начнут нахально задавать вопросы, требуя от официальной науки вразумительных разъяснений, касающихся запутанных гегелевских трактатов, то против их злобных выпадов и ничем не оправданного скептицизма у нас имеется ещё одно чрезвычайно эффективное средство – несокрушимый аргумент самого Гегеля. Вам что-то не всё непонятно? Вы хотели бы получить объяснения? Ну, так знайте:
Объяснения вообще считаются в порядочном обществе признаком дурного тона.
Съели? Вот оно, замечательнейшее научное озарение, достойное такого великого гения, как бесподобный Гегель! Настоящая находка! Бесценная метафизическая жемчужина, способная заткнуть глотку даже самому дотошному критикану и крикуну! Да с этакой отговоркой позиции Гегеля в области философских исследований становятся практически непотопляемыми! Соображаете? Гегель неуязвим! Он не может быть неправ, он лишь может быть неправильно истолкован! А как правильно? Но вот этот-то вопрос как раз и подпал под его строжайший запрет! Ясно вам? Только олух царя небесного может подумать, что для правильного истолкования требуется исчерпывающее понимание, а для полного понимания нужны исчерпывающие объяснения. Типун вам на язык! А что если в результате подобных объяснений неожиданно обнаружится, что Гегель никакой не гений, а болван, краснобай и невежда, а сверх того ещё и дубина стоеросовая? Ну, уж нет, теперь-то этот факт не вскроется, будьте уверены. Гегель всё предусмотрел. Кому захочется выглядеть в порядочном обществе носителем дурного тона, а? Вам захочется? Ну, тогда и молчите. И не понимайте, на здоровье, и дальше, если вам так нравится ничего не понимать.
Страшно даже вообразить масштабы того светопреставления, которое неминуемо обрушится на мировую философскую богему, если, в противовес суждениям Гегеля, объявить справедливыми положения Бередеса. К чему это приведёт? К тому, что все его оппоненты, все эти несметные полчища экспертов, доков и знатоков, все эти вольнодумствующие орды философов-теоретиков, находящиеся на иждивении непосвящённого общества, обнажат перед публикой всю преисподнюю своих бессознательных откровений. И всем вдруг станет всё ясно! Весь честной народ в одночасье и напрочь избавится от вековой слепоты! А вы уверены, что голова у вас не закружится от внезапно возникшего понимания? Не боитесь, что разум ваш помутится от нахлынувшего прозрения? Нет уж, увольте, никому такая ясность и даром не нужна. Пропади она пропадом! Туман и двусмысленность, что бы за ними ни пряталось, куда как приятнее для души, тяготеющей к славе и преуспеянию, нежели та запредельная точность и научная обоснованность, которых домогается от философии Бередес. Так что тпру его, этого самородного логика. Хулиган. Так и норовит всю обедню испортить. Что хорошего в полной ясности? Отсутствие взаимопонимания – лучшее средство для возвышения над презренной толпой, над тёмными и невежественной массами людей заурядных, посредственных и низкосортных, годных только на то, чтобы злорадствовать и шуметь, когда у них умишка недостаёт увидеть истину там, где её нет и никогда не было.
Врождённое простодушие большинства читателей, к каковым, так или иначе, относится и ваш покорный слуга, едва ли позволяет обеспокоиться недосягаемостью гегелевских сентенций, не имеющих, как нам кажется, широкого применения за пределами чрезвычайно абстрактной и совершенно малополезной философической отрасли. Но, друзья мои, не обманывайтесь. На этот ляпсус, на этот древний изъян нашего заскорузлого и весьма противоречивого миропонимания легко бы мог указать Аверьян, которого едва не оглушили слова митрополита Кирилла, заявившего принародно до крайности то же самое, что только что мы услышали из уст идеалиста Гегеля. В ответ на недовольство паствы, требовавшей перевода церковных служб с непонятного старославянского языка на понятный русский, митрополит заявил, что понимание здесь совершенно необязательно, ибо в случае перевода православная вера лишится… догадайтесь, чего? – возвышенности! Той самой гегельянской возвышенности, той самой его эзотерики и абсолютной непостижимости, которые льют через край в «Науке логики» или «Энциклопедии философских наук», но которые тотчас будут иссушены и сведены на нет маломальскими разъяснениями, обстоятельным вразумлением и отчётливыми трактовками. Разве, однако, истина боится исчерпывающих разъяснений, коль это действительно истина, а не ложь или, хуже того, бессмыслица? В этом месте, друзья мои, Аверьян ожидал бы от вас бурных и продолжительных аплодисментов. Неужто он и в самом деле дурак?
А по-моему, ничего нет дурного в том, что Бередес дурак. С дураками-то иметь дело куда интереснее и занятнее, чем с умной аудиторией, не правда ли?
Уважаемые читатели!
Позвольте уведомить вас о том, что все мы как есть ошибаемся, когда пытаемся рассудить Бередеса, представляющего бесформенную армию уличных дилетантов, и Гегеля, выступающего от имени прославленной и хорошо организованной философской элиты, занимающей исстари высокие кабинеты. Ведь все вы, признайтесь, изныли от нетерпения, желая скорее выяснить, кто тут прав, а кто заблуждается, не правда ли? По глазам вижу, не отпирайтесь. Стало быть, одну позицию вы твёрдо намерены отвергнуть в пользу другой, не так ли? Какая же именно точка зрения вам больше по сердцу – дилетантская, но предельно отчётливая, или официальная, но абсолютно невнятная? Кто, как вам кажется, ближе к истине: наполовину русский Бередес со своими математически точными формулировками, или, напротив, чистый ариец Гегель с некими таинственными сентенциями и сверхчувственной необъяснимой сентиментальностью?
Не пытайтесь, однако, усердствовать, подразделяя мыслителей и их мировоззренческие концепции каким-нибудь обусловленным образом: хорошие-де направо – в сокровищницу мировой культуры, а плохие, мол, налево – на свалку истории. И охота вам мотать себе нервы, совершая столь кощунственный и неблагодарный обряд? Отличать достойного мудреца от дурного нас покамест не обучили. Нет покамест критерия. В лучшем случае мы судим о философских взглядах и предпочтениях с точки зрения «нравится – не нравится», хотя ведь знаем наверняка, что настоящая истина не всегда ублажает слух. Так что хочется вам или нет, но придётся чтить и зазубривать все имена, вплоть до циников, болтунов и отпетых мерзавцев, каждое учение штудировать наравне с остальными, даже если это непроходимая наукообразная чушь, а всякое малопонятное излияние, сохранившееся в анналах истории, надо уметь толковать в неукоснительном соответствии с современными требованиями, которых, впрочем, тоже никто не знает.
Философия никому не нужна, а потому настолько живуча, что в этой удивительной вотчине ещё не устроено даже кладбища, где могли быть погребены мёртворождённые идеи или найти свой последний приют кустарно скроенные фальшивки и безвкусные умственные инсинуации. Как только некая философская мысль, пусть даже самого отвратительного пошиба, получает форму лексического оборота, она обязана изучаться во всех институтах, на всех философских кафедрах и всеми студентами-гуманитариями. Все идеи имеют право на существование, всякая доктрина достойна внимания, стыдно не помнить хоть одно только имя… вот только Бередес по странной причине выпадает из этого длинного ряда. С чего бы? Почему он должен быть исключением?
Самим нам, конечно же, в этих тонких материях не разобраться. Порасспросить разве Аверьяна Гордеевича? Всё равно у нас лучшего выбора нет. А уж он-то смыслит в таких вещах побольше нашего, это ясно как дважды два. Хотите немного поумнеть? Нет ничего легче. Достаточно прослушать небольшой диалог, который состоялся году эдак в 2007, когда Бередесу был задан вопрос, касающийся его непростых взаимоотношений с олигархом по имени ИвИвИв:
— Скажите, Аверьян Гордеевич, почему вы с ним рассорились?
— Потому что один из нас молодец и умница, а второй дурак и слегка не в своём уме.
— Кто же, если не секрет, умный, а кто дурак?
— Это зависит от позиции наблюдателя.
— Какова же ваша позиция?
— Я с такой же лёгкостью рассматриваю обстоятельства с персональных позиций, с какой принимаю позицию другой стороны.
Вот так клюква! Уж не гегельянец ли наш Аверьян? Поди разберись. А лучше ну его. Я от него устал.
Очень сложная, видать, личность – Аверьян Гордеевич Бередес. Сложная, непредсказуемая, а временами, как вы успели заметить, и откровенно дрянная. Он бывает таким обязательно, когда становится на позицию оппонента. Всякий, кто вступал с ним хоть раз в перепалку, знает дословно его безобразный характер, который озвучивать мы здесь постесняемся. И только лишь тот счастливчик, кому ещё не приходилось иметь с ним дело, может, пожалуй, питать к нему какую-то каплю сочувствия, какие-то крохи уважения и симпатии. И если вам действительно его жаль, если вы и в самом деле неравнодушные к судьбе Бередеса, то вам, наверное, думается, что не худо бы его остановить, удержать его от безнадёжных умствований, оградить от неизбежных разочарований и несбыточных надежд. Брось-ка ты, мол, дорогой Бередес, подобру-поздорову свои чудачества и займись-ка ты лучше хорошим делом, каким занимается большинство населения. Содержи, мол, семью, производи полезную продукцию, ходи на работу, создавай материально-техническую базу какой-нибудь текущей формации, да пусть хотя бы и капитализма, раз уж коммунизм провалился…
Дельный совет. Но только для кого-нибудь другого. Подобные ваши заботы и попечительство над Аверьяном ещё более бессмысленны и пусты, чем усилия самого Аверьяна. Что бы ни произошло, какие бы ещё несчастья ни свалились на Бередеса, никогда он не отступится от своей философии, никогда не оставит попыток спасти человечество. Бросит он, как же! Он упрямо и настойчиво преследует новые цели, после того как старые оказались проваленными. И никто, слышите, никто его остановить не в силах! Просто поразительно, до какой невозможной степени он настырен, строптив и самонадеян, этот несносный Бередес! Никакой осёл не сравнится с ним в упрямстве и твердолобости!
4
Законы отображения, которые Аверьян Гордеевич сформулировал в промежутке между двумя увольнениями, – это ещё цветочки. На его счету есть победы куда посерьёзней. Вы, наверное, слышали о четырёх основных законах формальной логики? Примите мои поздравления, сегодня этих законов пять. Первые три закона – тождества, противоречия и исключённого третьего – были открыты ещё Аристотелем. Формулировка четвёртого закона – закона достаточного основания – принадлежит перу великого Лейбница. Автором пятого закона – закона существования – является наш герой, не менее выдающийся, но всё ещё пока никем и нигде непризнанный Бередес.
Аверьян Гордеевич совершил своё крупнейшее научное открытие в области логики перед самым окончанием 1999 года, зимними короткими днями и длинными вечерами, во время работы над третьим по счёту своим сочинением, которое в действительности было не третьим, а вторым, потому как первые два – одно и то же произведение, расчленённое надвое и разнесённое во времени самоотверженными стараниями оборотистых политических дельцов, допущенных к высшим сферам управления государственными кредитами и финансами.
Хитрая загадка природы, не устоявшая перед гением Бередеса, была раскрыта ценой неимоверных усилий и творческих мук, а сам первооткрыватель, доподлинно знающий цену своему достижению, поставил свежеиспечённый закон существования в один ряд с четырьмя другими законами логики, уже заслужившими высокого статуса основных. Вы спросите, как ему это удалось? Что его побудило и как ему посчастливилось?
О, это целая история! Причём история скорее трагическая, чем счастливая. По крайней мере в своём начале, когда Аверьяновы бедствия носили исключительно теоретический характер, без малейших оттенков прикладного значения. Впрочем, второе действие этой драмы, продолжившейся после маленького антракта, оказалось не менее грустным и неутешительным, чем повесть о сражениях и поражениях рыцаря печального образа – знаменитого предшественника нашего нынешнего Дон Кихота, прогрессирующего больше в медицинском смысле, нежели в смысле эволюционном. Словом, хэппи-энд пока далеко, и к тому же ещё неизвестно, доживём ли мы вообще до счастливой развязки.
Тотчас же вслед за вторым рождением Лёнечки, как она сама о том говорила, имея в виду выздоровление после перенесённого менингита, Аверьян, как вы помните, предпринял большое исследование, решив найти исчерпывающие логические обоснования своим аксиомам, сведённым в систему под заголовками «Утопий» и «Живых причин». В этом не было его прихоти. Это не блажь и не пустая причуда, затеянная от нечего делать. Он был вынужден взяться за это дело, чтобы полностью и окончательно убедить твердолобых учёных схоластиков в своей безусловной и неоспоримой правоте. А науке известен лишь один легитимный способ, позволяющий добиться признания: необходимо подвести под свои утверждения прочный естественнонаучный фундамент. То есть, говоря непонятно, но логически строго, надо найти основание всем основаниям.
В своих нынешних притязаниях на обретение истины Бередес замахнулся так далеко, как только было возможно. Он посягнул, ни много ни мало, на знание самых первых, исходных, первоначальных истин, раньше которых вообще ничего не может быть, и, стало быть, только из таковых посылов, последних из всех возможных, могут быть выведены в дальнейшем все другие частные знания произвольного предметного содержания, в том числе и его великолепные аксиомы, объективно подчиняющие себе поведение любых живых систем и поступки всех без исключения живых организмов.
Аверьян упорно трудился всё лето и начало осени, как вдруг, ни с того ни с сего, без всякой ожидаемой причины, он внезапно споткнулся, налетел на преграду, напоролся на риф, который никак не предвидел встретить в этом простейшем разделе, в самом лёгком и безобидном месте едва начавшихся теоретических построений. Аверьяну казалось, что конечную цель он видел настолько отчётливо, насколько позволял ему его систематический ум, беспрерывно рождающий самые точные, предельно выверенные и безукоризненно обоснованные суждения. Поначалу всё развивалось по плану и так хорошо, как только можно было надеяться, но в один прекрасный момент, который прекрасным именуется лишь номинально, Аверьян неожиданно для себя обнаружил, что для следующего своего заявления, намеченного в продолжение рассуждений, у него нет достаточных оснований, причём не просто достаточных, но вообще никаких, и, чтобы закрыть возникшие бреши, необходимо переделывать заново уже готовые положения, перекраивать всю систему, переформулировать всё предыдущее изложение от первой до последней строчки. Но разве такое возможно? Разве мог он отказаться от тех очевидных истин, в бесспорной и самодостаточной справедливости которых усомниться никак нельзя?
Вот в чём состояла загвоздка, обусловленная жёсткими требованиями логики! Гегелю, почитай, не составляло трудов чесать языком, измышляя всякую ахинею, ведь он не брал на себя обязательств подчиняться законам логики, а, стало быть, мог легко и безнаказанно нести любую околесицу, начиная свою болтовню с любого вздора и кончая любым другим, потому что ни одна его идея никоим образом не привязана ни к какой другой. В таком хаосе и неразберихе совсем нетрудно сочинять небылицы. Что хочешь, то и балаболь! А поскольку всё его словоблудие и трескотня, от которой у меня, бывало, уши вянут, не рождают ничего, кроме сплошной бессмыслицы, галиматьи и тарабарщины, то и уличить его в ошибках или очковтирательстве совершенно невозможно, точно так же, как нельзя сказать о бреде сивой кобылы, ложь это или же истина. Ибо для вынесения подобного вердикта необходимо располагать каким-то начальным смыслом, а смысла-то у Гегеля и нет, вот что особенно замечательно для Гегеля, но совершенно недопустимо для Бередеса.
Участь же Аверьяна оказалась неизмеримо сложнее, нежели участь обласканного властями Гегеля, обласканного, очевидно, не из нижайшего почтения к его таланту, а по причине его абсолютной безвредности для общественных умонастроений, поскольку никакой опасности для политического режима, ввиду полнейшего отсутствия смысла, его патентованная дребедень не представляет. Аверьян же, напротив, совершенно сознательно и без всякого внешнего давления взял себе за правило неукоснительно подчинять свои рассуждения законам правильного мышления и, в частности, закону достаточного основания, запрещающего утверждать кому бы то ни было и что бы то ни было до тех самых пор, пока такому утверждению не будет найдено ясных и исчерпывающих доказательств. Он конструировал систему взаимозависимых утверждений, то есть систему логическую, подобную любой из тех, которые нам известны из геометрии и математики. Вопреки устоявшимся в философии обычаям и наперекор старинным гуманитарным традициям, Аверьян делал ставку не на выразительные возможности языка, а на точность и совершенство законов логической выводимости, на беспрекословные требования правил научных умозаключений.
Может показаться, однако, что теоретические трудности, свалившиеся на Аверьяна как снег на голову, уходили своими корнями в систему логическую, тогда как на самом деле, как выяснилось позднее, истоки лежали в системе политической, в которой Аверьян был рождён, взращён и воспитан, будучи, как и все мы, изрядно подкованным в духе исторического и диалектического материализма. Непреодолимым препятствием для Аверьяновых построений послужил, как ни странно, тезис о том, что любая действительность исключительно материальна, и, стало быть, всякое проявление духовности, или, выражаясь Платоновым языком, эйдосы, или идеальность, являются всего лишь частным случаем и разновидностью материи. Вот об этот-то невиннейший тезис, заимствованный из общепринятых представлений и тянущийся ещё со страниц «Утопий», все его дальнейшие рассуждения и заключения разбивались ну просто таки в пух и прах.
Это была настоящая катастрофа. Деньги, предназначенные на написание и издание его нового сочинения, почти полностью поглотили недавний финансовый кризис и Лёнечкина болезнь. Стало быть, сроки, отведённые на сочинительство, должны быть сильно сокращены. А вместо этого случилось обратное: устранение возникшего препятствия, наглухо застопорившего работу над книгой, откладывалось на время неопределённое, да к тому же ещё вилами по воде писано, удастся ли вообще Аверьяну когда-нибудь распутать эту шараду. Ну что ты будешь делать! Прямо наваждение какое-то! И Аверьян приуныл не на шутку.
5
Не на шутку всполошилась и Лёнечка, пристально наблюдавшая всё это время за маетой и томлением Аверьяна. Она, конечно, не могла недооценивать всю глубину и безысходность его творческих мук, всю безуспешность его интеллектуальных усилий и весь трагизм его положения. Она уже достаточно хорошо изучила этого человека, чтобы не сомневаться в необъятности той беды, которая постигла её Аверьяна, повергнув его в тяжелейшую кручину, в уныние, оцепенение и растерянность. Дело, несомненно, было очень серьёзным. Очень нешуточным и тяжёлым. Ну хоть кто-нибудь из вас это понимает? Почему вы безмолвствуете? Разве вам не хочется заорать во всю глотку: Аверьян не поспевает к намеченному сроку, задержите пожалуйста движение Солнца!
Но не надо шутить такими вещами. Аверьян лишался смысла жизни, а жизнь без смысла была ему не нужна. Он заметался в поисках приемлемого решения, но решение ему не давалось, он не находил ни одной зацепки, которая помогла бы ему сберечь задуманную систему хотя бы от частичного разрушения. Чтобы продолжить работу над книгой, нужно найти ответ, надо догадаться о чём-то ранее упущенном, надо обнаружить недостающее звено, которое, едва замаячив на горизонте, немедленно ускользало, как только Аверьян к нему приближался. Теоретические построения застопорились. Дело окончательно встало.
Для Аверьяна и Лёнечки наступили нехорошие дни. Потянулось тревожное ожидание, ожидание нелегкое и даже несколько жутковатое, заполненное пустотой, чёрной бездной и губительной безысходностью. Аверьян мучительно и беспрестанно размышлял, но размышления его не давали желаемого результата, отчего он уставал и отчаивался всё сильнее и большее. Он посерел, без повода раздражался, у него часто сдавали нервы, он вспыхивал и выходил из себя по малейшей искорке, он потерял покой и душевное равновесие, он отрешался настолько, что, не замечая ничего вокруг, частенько бормотал себе что-то под нос, разговаривая сам с собой, но о чём он там лопотал, разобрать не представлялось возможным. Это было похоже на бред и почти настоящее помешательство.
Лёня не просто видела или осознавала рассудком, она буквально кожей чувствовала его горе, да только чем она могла ему помочь? Разве всего лишь тем, чтобы легонько погладить его по голове, посочувствовать и сказать какие-то слова утешения, которые, впрочем, не приносили ему желанного облегчения. Время от времени она к нему подступалась, чтобы предложить какой-нибудь приемлемый выход, но все её варианты Аверьян отвергал.
— Авик, зачем ты себя так изводишь? Так нельзя. Ты так долго не выдержишь. Почему бы тебе не развеяться, не сходить прогуляться? — говорила Лёнечка.
— Мне не до прогулок, как ты не понимаешь! — от отчаяния закипал Аверьян.
— Ну, тогда, может быть, тебе лучше сходить в кино?
— Какое ещё кино?
— Например, на какой-нибудь лёгкий американский боевичёк, что ли…
— Там я сдохну ещё скорее!
— Может, тебе стоит заняться ремонтом? Отвлечёшься хотя бы на несколько дней.
— Да пойми ты наконец, что судьба моя сейчас зависит от одной маленькой задачки, совсем крохотной, пустячной, но ответа я никак не могу найти! Я ни о чём другом больше думать не могу, кроме как об этой бесовской загадке!
И Аверьян пустился в долгие и невнятные объяснения, принимаясь сбивчиво и торопливо, будто кто-то угрожает его прервать, рассказывать Лёнечке всю бездонную суть своих теоретических затруднений, зная наверняка, что она решительно ничего не понимает, а она и вправду ничего не понимала, хотя слушала его неизменно очень внимательно, кивая и соглашаясь в отдельных местах, в которых, как ей казалось, нужно было кивать и соглашаться.
И тут в какой-то момент, улучив паузу в Аверьяновых объяснениях, Лёнечка совсем как будто некстати вставила фразу, застрявшую в сознании Аверьяна точно репей на собаке.
— Тебе бы надо сходить в библиотеку, — предложила Лёнечка, — и попытаться найти ответ у других мыслителей. Ведь за всю историю философствования было высказано немало замечательных идей и создано огромное число систем и теорий. Может быть, прямого ответа ты сразу и не увидишь, но подсказка придёт обязательно, если читать внимательно.
Нельзя сказать, что Аверьян вообще не имел представлений о ключевых положениях основных мировоззренческих доктрин и о магистральных течениях в мировой философской мысли. Однако всё, что ему удалось вынести из лекций по философии, которые доводилось слушать в разных институтах и у разных преподавателей, легко умещалось в несколько избитых формул, среди которых главными были принципы партийности и тезис о непримиримости классовой борьбы. Да и моим интеллигентным читателям, если им хоть немного перевалило за сорок, не хуже Аверьяна должно быть известно, какими скудными сведениями ограничивалось то гуманитарное образование, которое исчерпывалось единственно научным и единственно правильным учением. Впрочем, слово образование здесь не более чем уловка, ибо оно не имело ничего общего с желанием просветить публику, а гораздо больше походило на жёсткую идеологическую пропаганду, поскольку в ту несносную пору никакой другой философии, помимо марксистско-ленинской, в природе будто и не существовало.
После этих беглых напоминаний никого уж, наверное, не удивит, что Лёнечкин совет возымел на Аверьяна Гордеевича самое жаркое действие, воспламенив его активность молниеносно. Не прошло и минуты, как Аверьян, наскоро собравшись, помчался в абонентский отдел, где хорошо запомнил расположение стеллажей под неброской табличкой «Философия», когда, после нескольких неудачных попыток столь сложного чтения, разуверился в том, что в состоянии что-либо понять, по крайней мере понять в такой ощутимой степени, чтобы чтение подобной литературы не превратилось в пустую трату времени. Можно предположить, однако, что все его прошлые неудачи объяснялись исключительно тем, что он принимался за чтение совсем не тех авторов, с которых следовало бы начинать, только и всего. Так что и вам здесь следует взять на заметку: если вы хотите что-то понять, не начинайте изучение философии с Гегеля или Канта. Начните хотя бы с Лейбница или, на худой конец, с Аристотеля. Да и в этом случае, говоря беспристрастно, шансы ваши крайне невелики.
6
Оплошность Аверьяна, решившего начать с Платона своё приобщение к идеям великих предшественников, обнаружилась быстро, не позднее вечера того же дня, но он исправил свой промах уже на следующее утро, вернув «Диалоги» как бесполезные для понимания. А вот Аристотель задержался у него надолго, все четыре тома, поскольку исконное мировоззрение Аверьяна Гордеевича, если вы помните, было целиком замешано в те дремучие времена исключительно на материалистическом объяснении природы вещей. Покончив с Аристотелем, он взялся за Декарта и Лейбница, следом проштудировал Френсиса Бэкона и Кондильяка, затем принялся за Локка, Гоббса, Спинозу, Юма, после чего его изучение знаменитых первоисточников уже никогда не приостанавливалось в течение дальнейшей жизни, и он всё ж таки одолел Платона и Канта, чертыхаясь и возмущаясь по мере чтения, но с каждой новой страницей всё больше и больше проникаясь их пониманием. К Гегелю и Витгенштейну он так и не пристрастился, хотя мы будем несправедливы, сказав, что знакомство с их сочинениями пропало совсем для него бесследно. Польза состояла уже хотя бы в том, что именно за чтением Гегеля в голове у Бередеса родилась не слишком лестная для некоторых, но весьма утешительная для остальных пословица: дурак не тот, кто не понял, а тот, кто объяснял. Не знаю, как вы, а я с ним согласен.
А чтобы и наше с вами чтение, мой неловкий читатель, не превратилось в бесполезное прожигание жизни, воспользуемся возникшей паузой в работе Бередеса над его «Анализом» и попытаемся сами хоть в чём-нибудь разобраться. Ведь это крайне невежливо с нашей стороны и даже, пожалуй, несправедливо день-деньской прохлаждаться, когда другие люди истязают свой ум непосильными размышлениями. Не возражаете? В самом деле? Отчего же вы не утруждаете свой разум? Почему не пытаетесь, как это положено по моральному кодексу, дать оценку поведению Аверьяна, который занимается всякими глупостями, в то время как остальные люди, в том числе его многострадальная Лёнечка, заняты настоящим делом? Ведь Аверьян до сих пор не участвует в общественно-полезном труде, вы не запамятовали? Он сидмя сидит дома и ни о чём не думает, вот же напасть какая! То есть думает, может быть, но совсем не о том, о чём бы следовало подумать. Денег он домой не приносит, семью не поддерживает, пользы от него никому никакой, знай себе почитывает в своё удовольствие интересные книженции и в ус не дует! Хорошо ли это? Правильно ли? Вы бы долго стали такого терпеть? Ни за что не поверю. Прогоните, небось, с треском. Вышвырните из дома без всякого сожаления. И как только Лёнечка выносила этого тунеядца? Ума не приложу. Сказался, как видно, опыт, обретённый на заре перестройки.
Но и это ещё не всё. Я, быть может, веду себя опрометчиво, но намерен подбросить ещё одну интересную идейку для обсуждения на досуге, дабы усложнить к вашей пользе решение предыдущей задачки. Ведь это занятие, которому Аверьян отдался целиком на несколько месяцев вперёд, а затем уже никогда не останавливался и по возвращению к работе, только с большой долей условности именуется термином чтение. Прошу не путать: с чтением, скажем, Донцовой или Марининой, это занятие не имеет абсолютно ничего общего. Ну прямо небо и земля. Можете поверить мне на слово, если не желаете убедиться на собственных впечатлениях, что чтение Спинозы или, допустим, Канта даже отдалённо не напоминает чтение не то что пресловутой Донцовой, но даже, поверьте, достопочтенных Толстого и Достоевского, хотя ко всякому автору, заметьте, применяется как будто одно и то же понятие – чтение, как если бы в любом из перечисленных случаев мы имели бы дело с одним и тем же человеческим занятием.
Думать так, как вы привыкли об этом думать, – извечное и непростительное заблуждение, настолько же роковое, насколько значительна разница между двумя событиями, которые мы обозначаем одинаковыми по звучанию и разными по значению терминами: в одном случае речь идёт о чтении, а во втором случае, наоборот, о чтении. Но нет, друзья, не дайте себя запутать звуковыми и зрительными аберрациями, ибо на самом деле, как бы вас ни натаскивали толковые словари, термин чтение и термин чтение – это омонимы. Аверьяново чтение, посвящённое классикам и шедеврам мировой философии – это не отдых, не развлечение, не баловство и не приятное времяпрепровождение, да и пользой подобная литература заметно перекрывает беллетристику, пусть даже сопереживание персонажам-любовникам или героям нашего времени способствуют духовному росту и самосовершенствованию. Чтение, которому посвятил себя Аверьян, это тяжкий, изнурительный труд, от которого раскалывается голова и плавится серое вещество, это труд, который надо регулярно прерывать для отдыха, который требует предельного умственного напряжения и самоотдачи. Подобное чтение – это труднейшая работа с подчёркиваниями, выписыванием и запоминанием нужных фрагментов, требующая по нескольку раз перечитывать одни и те же абзацы и предложения и постоянно возвращаться к уже прочитанным местам, чтобы понять всё то, без чего дальнейшее понимание, как в курсе школьной математики, попросту невозможно.
Поиск решения растянулся на два, а то и на три месяца, и на всём протяжении этого времени Аверьян не добавил ни строчки в задуманную книгу. Но ответ он всё-таки обнаружил. Где он его нашёл? В каком сочинении? У какого автора? Выяснить сегодня почти невозможно. Могу лишь предположить, насколько мне позволяет это сделать обретённый с годами юношеский максимализм и некоторое легкомыслие, что разгадкой он обязан не столько выдающимся мыслителям прошлого, сколько самому себе, своему собственному уму, персональному разуму, потому как любое настоящее чтение – это не только источник новых познаний и, тем паче, не средство для релаксации и развлечений, но, главным образом, весьма эффективный стимулятор для собственных размышлений, инструмент для рождения новых идей и открытий, катализатор индивидуальных нейрофизиологических процессов, которые происходят время от времени в черепных коробках отдельных особей Homo sapiens. По крайней мере, к чтению как к занятию человека разумного принято именно так относиться в наших кругах, кругах людей мыслящих, ищущих и неугомонных. И если кто-то из вас, по небрежности, полагает, будто разгадка озарила его ум в мгновение ока, сразу и в одночасье, то я вас вынужден разочаровать, нахально пользуясь тем обстоятельством, что авторское мнение выше читательского. А я, как автор, склонен считать, что Бередес продвигался к решению очень и очень медленно, постепенно, шаг за шагом, и сказать со всей точностью, что ответ появился именно во время чтения Декарта или, положим, Паскаля, не возьмётся, пожалуй, и сам Аверьян.
В чём же состояло решение, открывшееся наконец Бередесу? Даже неловко, ей-богу, о том говорить. Ответ оказался настолько прост, настолько тривиален и незатейлив, что прямо диву даёшься, чего ради на его поиски было растрачено столько нервов и сил, столько бессонных ночей, переживаний и умственного расстройства. Для получения верного заключения всего-то и надо было отказаться от деления всех философских течений на две большие разновидности – идеализм и материализм, как по древней традиции внушали нам в школе, и разгадку вы найдёте незамедлительно, причём полученный ответ, странным образом, напоминает тот, какой вы пытались отыскать, выбирая между Гегелем и Аверьяном, или между Аверьяном и ИвИвИвом, или, скажем, между православием и католицизмом.
Самые сообразительные из читателей уже смекнули, надеюсь, в чёт тут состояла загвоздка. Остальные тоже хотели бы это знать? Могу доставить вам такое удовольствие. Разгадка заключается в том, что материализм ничуть не более и ничуть не менее правомочен, чем идеализм; Аверьян ничуть не менее и ничуть не более праведен или грешен, чем ИвИвИв; а уж о христианстве и говорить не приходится, ведь в основе католицизма и православия лежит одна и та же аксиоматическая система – Священное Писание. Решение, к которому пришёл Аверьян Бередес и которое единым махом, точно меч царя Гордия, разрубило узел противоречий, состояло в том, что идея ничуть не выше материи, как учил Платон, а материя ничуть не выше идеи, как полагали Эпикур с Аристотелем, поскольку оба указанных компонента мирового целого – материя и идея, дух и плоть – являются абсолютно равноправными, равнозначными и равноценными составляющими универсума! В рассуждениях о первичности одного и вторичности второго ингредиента мирового целого смысла ровно столько же, сколько смысла в рассуждениях о первичности яйца или курицы, – вот к какому выводу пришёл Бередес. Ибо субстанция идеальная и субстанция материальная лежат на одном дихотомическом уровне, противостоя друг другу в качестве антиподов, а потому они не только дополняют, но и исключают друг друга в одновременном существовании. Вот и всё! Представляете? Духовность существует тогда, когда нет вещества, а чувственно воспринимаемые вещи существуют тогда, когда нет ничего идеального. А всё это вместе и есть Универсум, который мы называем мирозданием, или Бытием. Красиво и просто, как всё гениальное! Мельчайшие элементы того и другого типа, которым Аверьян присвоил имена дамонов и немонов, являются антиподами, перемежая друг друга в пространстве и чередуясь во времени примерно так же, как чередуются чёрные и белые клеточки на шахматной доске.
Прелесть, как интересно! Вам понравилась эта конструкция? Вы хотели бы жить в таком мире, который построил Аверьян Бередес? Может, его идея и восхитительна, чёрт её разберёт, но мы-то с вами ожидали чего-то большего, не так ли? А тут, не изволите ли видеть, какой-то жуткий примитивизм, к тому же весьма похожий на дуализм вперемежку с монизмом. Тю! Ни малейшего ореола величия! Гегель куда богаче читается, вам не кажется?
И всё же для Аверьяна найденное решение было настоящим открытием. Разгадкой. Избавлением от погибели. Как только он обо всём догадался, его система выстроилась буквально сама собой, автоматически, без всяких дополнительных усилий с его стороны. Он едва успевал записывать все её положения, последовательно переходя от общих утверждений к частным, потому что они возникали и следовали друг за другом самым естественным образом, подчиняясь объективным законам математической выводимости: если сказал А, то Б последует незамедлительно, самопроизвольно и однозначно, помимо воли самого теоретика. Это вам, знаете ли, не Гегель, у которого ничто ниоткуда не следует, а существует само по себе и без всяких на то оснований.
7
Иногда Аверьяну казалось, что он стоит на пороге величайшего из открытий в истории человечества, открытия ещё более захватывающего и грандиозного, чем все его ранние достижения. И, почём знать, может, так оно и есть. Как бы то ни было, в его стройном и гармоническом сознании стала вырисовываться какая-то удивительно упорядоченная картина, в которой, для её полного завершения, не хватало всего лишь нескольких маленьких штришков. Но Аверьян в тот момент уже опирался, несомненно, на твёрдую почву, обещающую блестящие выводы в будущем, способные заполнить любые возникающие пробелы.
Но откуда у него такая уверенность? Не снова ли он заблуждается на свой счёт? О, нет, теперь у него есть все основания рассчитывать на достижение оглушительного успеха. Аверьян Бередес вознамерился сформулировать, вы только подумайте! истину вечную, непреложную и абсолютно ни от чего не зависящую. Ни одно разумное существо во Вселенной, будь то существо уже нам знакомое или науке пока неизвестное, будет не в силах опровергнуть его утверждение ни объективно, ни субъективно, ни по каким-либо иным основаниям, не нарушив при этом законов логики. Бередес покусился познать и поведать миру не что иное как Истину Абсолютную. Не больше и не меньше. А что? Неплохая задумка, не правда ли? Абсолютная Истина – это вам не хухры-мухры. Это вам не дешёвенький суррогат, заменяющий в каком-нибудь грубом и приблизительном искажении истину вечную и абсолютно неоспоримую, это не эрзац и не вынужденная аппроксимация, призванная скрыть или заретушировать недостаток нашей осведомлённости. Это не что иное как сама Абсолютная Истина во всей своей первозданной красе и совершенно непререкаемой ценности, которую никакая другая истина, сколь бы здравой и вековечной она ни была, превзойти и затмить совершенно не в состоянии.
Опять, что ли, сомневаетесь, я погляжу? Вот умеете вы настроение испортить! Да если хотите знать, я, быть может, впервые в жизни сказал вам правду, вот только что, самую настоящую, а вы тут смеете носом крутить? Пройдёт совсем немного времени, не далее следующей главы, и вы убедитесь, что на этот раз Бередес не ошибся. Первый шаг на пути к Абсолютной Истине был сделан, и шаг этот вёл его, несомненно, в правильном направлении. Аверьяну не сразу открылось полное содержание Абсолютной Истины, он ещё не успел установить её точный предметный смысл, но зато он сделал кое-что поважнее – с проницательностью необыкновенной и точностью математически запредельной он вычислил наперёд все её будущие характеристики, без которых никакая истина быть абсолютной не может. Снова, что ли, не верите? Вы нарочно меня злите.
Вот что, голубчики. Хотите знать, как было дело? Ну так слушайте и вникайте, если вы вообще в состоянии выслушать правду. Силами гениального умозрения, превосходящими всякие прочие силы в природе, Аверьян сформулировал… нет, не Абсолютную Истину, не угадали… и вообще никакую не истину, опять промахнулись… и не ложь, разумеется, это было бы уж совсем чересчур! А что же тогда? Если вы не будете меня перебивать, я сумею удовлетворить ваше нездоровое любопытство.
Успокоились? Продолжаю. Итак, силами гениального умозрения, превосходящими всякие прочие силы в природе, Бередес породил абсурд, да такой вопиющий и возмутительный, до которого ещё никто не додумался. А чего вы хотели, гений! Он взял изначальную истину, не вызывающую ни у кого сомнений, и несколькими простейшими приёмами, предписываемыми академической логикой, превратил эту истину в парадокс! Вывел из неё противоречие! Жутчайшее! Противоречие, какого ещё свет не видывал! Ему такое – раз плюнуть. Или вы думаете, это легко? Попробуйте сами, и вы узнаете, почём фунт лиха. По головке никто не погладит.
Гениальность его нового озарения заключается в том, что он сформулировал предложение, которое, будучи изначально истинным, отнюдь не становится ложным после первого своего отрицания, как того требуют правила логики, а превращается в уникальную антиномию, ещё не исследованную наукой.
Уже тогда в голове Бередеса зародилось смутное подозрение, что именно этим-то, собственно, признаком и должна обладать от природы Абсолютная Истина. Ведь истиной является только то, что мы отрицать не в силах, верно? А если мы не можем чего-нибудь отрицать не по недостатку своего разумения и не по халатности или недосмотру, а по причинам от нас не зависящим, то в этой-то естественной объективности и следует искать Абсолют! Следовательно, предположил по рассуждению Аверьян, Абсолютная Истина – это такое совершенно особенное утверждение, отрицать которое решительно невозможно, но не потому, что нам не хватает на это ума, а из-за того, что малейшая попытка подобного логического отрицания рождает не ложь, а типичный логический парадокс, то есть суждение, принципиально неподдающееся верификации.
Никогда раньше во всей истории науки, судя по прочитанным Аверьяном сочинениям, ни один из философов или логиков не высказывал ничего подобного. Издревле мудрецы и мыслители искали первопричину, первооснову всего сущего, начало всех начал, но никто из них, кроме, естественно, одного Бередеса, не додумался до того, чтобы в первую голову, прежде чем приступать к своим поискам, определить отличительные характеристики искомого предмета, пытаясь выяснить наперёд, а что же именно они ищут и по каким приметам они узнают, что нашли они именно то, что искали, а не что-либо иное и непотребное.
И вот теперь, когда отличительная особенность Абсолютной Истины, однозначно выделяющая её среди прочих человеческих знаний, установлена и наперёд известна, остаётся самая малость – найти её и сформулировать. Теперь-то уж это сделать проще пареной репы. Что Аверьян и сделал. Но позднее. Сейчас он покамест не в курсе. Но я вам уже сейчас могу объяснить, чего ему для этого не хватало. Ему не хватало додуматься до второго атрибута Абсолютной Истины, без которого никакая истина стать абсолютной не сможет. Дело в том, что все предшественники Бередеса, включая поначалу и его самого, пытались выразить её сокровенное содержание предложением повествовательным, то есть описывающим какую-либо реальность, некоторый факт. Вот в этом-то ошибочном предубеждении и скрывался непреодолимый барьер, начисто исключающий постижение Абсолюта. Ибо любой из фактов, любая реальность и всякая явь, в которой философы искали Абсолютное содержание, – явление преходящее, постоянно меняющееся, трансформирующееся, а, следовательно, и описание данного факта становится преходящим, мимолётным и относительным, то есть истинным не всегда и уж тем более не вечно.
Когда на Аверьяна снизошло озарение, что высказывание, истинность которого абсолютно инвариантна, должно быть предложением не повествовательным, а побудительным, тогда-то он и перешёл из разряда отъявленных сумасшедших в когорту величайших первооткрывателей, превратившись в непревзойдённого гения всех времён и народов, ибо ему, и только ему, удалось наконец осуществить заветную мечту человечества – сформулировать исконный смысл Абсолютной Истины, к которой мы стремились от сотворения мира. Правда, самой этой Истины пока ещё никто не знает. Не знает даже сам Бередес. Да и нам пока ничего не известно, кроме того, о чём я только что не удержался вам рассказать наперёд. Это от волнения.
8
Итак, начало положено. Бередес сформулировал предложение, которое, может быть, ещё не содержало в себе самой Абсолютной истины, но в котором, несомненно, уже угадывались смутные предпосылки её скорого появления. Хотите услышать это его высказывание, послужившее предтечей Истины Абсолютной? Ну, держитесь. Сейчас Бередес вас сразит наповал.
Не существует такого объекта, который не существует.
Чем-то напоминает Гегеля, вы не находите? Ровно такая же чушь и абракадабра. Сознайтесь, ведь вам не нравится этот перл! Угадал? Плеваться хочется, верно?
Это потому, драгоценные мои несмышлёныши, что вам далеко до гения Бередеса. Ведь если несуществующих объектов нет, то, стало быть, всё, о чём бы мы ни помыслили, заведомо существует. Ибо всякий объект, по закону противоречия, либо существует, либо не существует, не так ли? Никакого третьего состояния или состояния промежуточного, находящегося где-то между существованием и не-существованием, наш мозг допустить не в силах. Не трудитесь этот факт отрицать, не получится – подобной умственной вольности воспрепятствует закон исключённого третьего. Вот в этом-то своём предложении, составленном по жёстким правилам логики, Бередес и усмотрел парадокс, который он назвал антиномией бытия и который послужил ему тем трамплином и той точкой опоры, которая помогла ему в скором будущем открыть и довести до общественности сокровенное содержание Абсолюта.
Не взыщите, но вам сейчас придётся прослушать маленький вводный курс из формальной логики. Вы, конечно, по слабости человеческой, даже и не подумали бы подвергать анализу столь невзрачное предложение, над которым задумался Аверьян Бередес. А между тем вам открылась бы бездна премудрости, прояви вы хоть маленькую толику того интереса, который доставляет блаженство гениям.
Пункт первый. Возьмём предложение, изначальная истинность которого не вызывает сомнений у здравомыслящего человека:
Существует такой объект, который существует.
Пункт второй. Коль скоро это высказывание является истинным, то, подчиняясь правилу двойного отрицания, мы должны получить опять-таки истину, дважды внеся отрицающую частицу не в состав исходного высказывания, ибо первое отрицание нейтрализует второе, тем более, что они адресованы одному и тому же предикату – предикату существования. Посмотрим, что из этого выйдет:
Не существует такого объекта, который не существует.
Поскольку данное предложение получено путём двойного отрицания истины, постольку, как утверждает логика, оно также должно быть истинным. Но на самом-то деле это не так! Вместо истинного утверждения мы получили противоречие!
Пункт третий. Попробуем далее применить к исходному предложению закон однократного отрицания, утверждающий, что отрицание истины есть ложь, а отрицание лжи есть истина. Так ли это в случае с Бередесом?
Существует такой объект, который не существует.
Не существует такого объекта, который существует.
Рехнуться можно, правда? Ну просто собачья чушь, да и только! Сплошная несуразица, околесица и бред сивой кобылы! Мы решительно не имеем возможности сказать о данном объекте, существует он или нет. Мы не можем вынести обобщающее суждение о степени истинности исходного утверждения, потому что оно наполовину истинно, а наполовину ложно, тем более, что нам неизвестно, на какую именно половину оно ложно или истинно. Чудеса!
Какой же вывод вы сделаете из этого анализа? Так-таки и не знаете? А если подумать? Голова греется? Вот то-то и беда, что чтение философии – это вам не Маринину перед сном перелистывать. Так и быть, я вам подскажу. Вывод тут может быть только один: Аверьян Гордеевич Бередес является гением. Никакого сравнения с Гегелем. Вроде и у того чушь, и у этого, но до чего разителен контраст!
Но в чём же всё-таки разница между Гегелем и Бередесом, если судить невзирая на лица? В том, что Бередес, в отличие от Гегеля, не только объявил бессмыслицей все производные суждения, вытекающие из заведомой истины, но он ещё и предложил решение, как этой бессмыслицы избежать. А разве Гегель боролся с бессмыслицей? Нет, он боролся со смыслом. В этом и разница.
По итогам своего длинного и обстоятельного анализа Бередес сформулировал объективный закон формальной логики, включив его в число основных под номером пятым после четырёх науке уже известных. Пятый основной закон формальной логики Бередес назвал законом существования, завершив проведённый анализ точной формулировкой:
Существование не допускает своего отрицания.
И действительно, вы не станете возражать, что у каждого логического субъекта обязательно должен быть по крайней мере один предикат, в противном случае, раз у исследуемого предмета нет ни одного признака, то и исследовать тут, собственно, нечего. Ибо, как справедливо утверждал ещё Лейбниц, если у объекта нет ни одного свойства, то нет и самого объекта. А стало быть, следите за ниточкой рассуждений, которую блистательно выстроил в уме Аверьян, у каждого объекта обязательно имеется хоть один предикат, отрицать который недопустимо! Отсюда недолго до завершающего заключения, в котором Бередес усмотрел великий логический принцип с порядковым номером 5: универсальным предикатом, отрицать который наш разум не в силах, является именно существование, ибо отказ от него делает бессмысленными все другие предикаты исследуемого объекта! Вот она точка отсчёта, оттолкнувшись от которой можно поймать за хвост Абсолютную Истину! Разве разумно, по-вашему, изучать объект, который никогда не существовал, не существует и существовать не будет? Пустая трата времени, согласны? Но что из этого положения следует? Из этого положения, дорогие мои читатели, следует Абсолютная Истина, вот что из этого следует. Кстати, вам нужна Абсолютная Истина? Да-а-а? А если честно?
Забросив на время основной философский трактат, Аверьян посвятил свои изыскания неожиданно возникшей проблеме, обещающей, вне всяких сомнений, головокружительные перспективы в деле дальнейшего развития его эпохальных мировоззренческих обобщений. Из-под пера Аверьяна вышла статья, которая и по сей день является предметом его особой гордости, ибо мало того, что она была хороша сама по себе, но она ещё и содержала в себе все необходимые предпосылки для обнародования в ближайшем будущем точного и исчерпывающего предметного содержания, которое воплощает в себе вожделенная Абсолютная Истина. Статью Аверьян озаглавил «Антиномия бытия» и…
Что «и»? Что ему с ней делать, вы полагаете? Какие будут предложения? Вот если вы, лично вы, к примеру, настрочили бы статейку на философскую тему, как бы вы поступили со своим детищем? Задвинули бы подальше в ящик стола? Почитали бы вечерком своим бедным родственникам или соседям по лестничной клетке? Или, того не лучше, понесли бы её в редакцию какого-нибудь научного печатного органа, подвергнув свою незапятнанную репутацию риску всеобщего осмеяния?
9
Если что-то и было в сознании Аверьяна действительно Абсолютным, так это его Абсолютное неумение извлекать полезных уроков из горького опыта. Он опять пустился во все тяжкие, решив довести до научной общественности, к какой только имел доступ, свои глубокомысленные соображения по поводу совершенно уникального случая, описанного им в строжайшем соответствии с законами и правилами классической логики. Ведь изобретённое Бередесом высказывание, будучи изначально истинным, отнюдь не становится ложным тотчас по отрицании, а, против всякого ожидания, превращается в парадокс. Утрачивает смысл. Не поддаётся верификации. Сводит с ума.
И сказать за это спасибо надо именно ему, Бередесу! Это его проницательное воображение наделало столько шума! Это его оригинальным мышлением взорван затхлый застой в философии! Разве можно усидеть на месте, осознавая свою ведущую роль в прогрессе человеческого познания? Нет, для бездействия и равнодушия сейчас не самое подходящее время. Удержаться почти невозможно. В конце концов надо всем показать, какого замечательного мыслителя теряет российская нация по своей недалёкости, чёрствости и слепоте. Теперь-то уж все увидят, на что способен предвестник новой эры, теперь уж они оценят его учёное дарование, ибо игнорировать столь громкие достижения отныне не сможет даже полный слепец и невежа. И, согреваемый райскими ожиданиями, Аверьян пошёл по миру с протянутым сочинением, чтобы какие-нибудь высококлассные специалисты, хорошо разбирающиеся в вопросах такого свойства, восхитились блистательностью его умозрений и подтвердили, что Бередес молодчина, герой и большая умница.
Вот балда! А ещё гений! Мало ему огорчений? Вместо того, чтобы сходить в кинотеатр и посмотреть на чьи-нибудь чужие приключения, как это делают остальные приличные граждане, он попёрся в технический университет искать приключений на свою… на своё… Да он, поди, и сам не знает на что.
Я вам вот что хочу сказать, если вас интересует моё мнение. Ну, изобрёл Бередес что-то такое несусветно оригинальное, ну, проявил изобретательность и остроумие, ну, отличился на ниве научного творчества, но на кой, скажите на милость, ему было надо демонстрировать обществу свои результаты? Зачем испытывать на прочность судьбу, которая и без того петляет по зодиаку не лучшим для Аверьяна образом? Ан нет, он не смог устоять от соблазна потешить своё самолюбие. Ему непременно надо услышать чьи-то восторги, добиться чьего-то признания и одобрения, как будто есть на свете такие знания, которые в условиях публичного неприятия являются ложными, а истинными они становятся лишь после увенчания первооткрывателя священными лаврами, всеобщих похвал и протокольного одобрения совершенных открытий.
Аверьян очень долго был счастлив в своих иллюзиях, поскольку весь комизм его просветительского усердия был невиден из-за железного занавеса, устоявшего как ни в чём не бывало в отечественной философии после разбора стены в Берлине. Да и новая академическая среда подпитывала втуне его несбыточные ожидания, ведь его респондентами стали отныне не чистые гуманитарии, привыкшие украшать блаженными звуками откровенную чепуху, а самые строгие логики, прямая должностная обязанность которых – мыслить только логически правильно, без всяких увёрток и дипломатической недосказанности, то есть так же точно и безошибочно, как мыслит и сам Аверьян. Просто у него это получается лучше, вот и весь секрет.
Что бы там ни говорили, иметь дело со строгими логиками значительно интереснее и комфортнее, нежели с теми прожжёнными гуманитариями, вроде Витгенштейна, Фрейда и Гегеля, которые правилам логической выводимости предпочитают интуицию, внезапное просветление, невесть откуда берущееся, и всякого рода таинственные голоса, низвергающие истину откуда-то свыше и прямиком в их эзотерическое сознание, да ещё и сразу в готовом виде. Настоящие полноценные логики, во всём руководствующиеся исключительно законами выводимости, не станут, если не захотят, нести околесицу и молоть какой-нибудь наукообразный вздор. Довольно нам ерунды. Наслушались.
Первым Аверьяну подвернулся под руку Попов Владимир Михайлович, преподаватель логики государственного университета. Попов очень внимательно выслушал Бередеса и даже, по всему было видно, загорелся этой диковинной задачкой. Владимир Михайлович проявил полнейшее понимание сути его рассуждений, он охотно соглашался на повторные встречи, не жалея времени на детальное обсуждение, вопросы его были точны и основательны, да и сама логическая проблема, которую вскрыл Бередес, вызвала у него неподдельное желание во всём разобраться. Однако при всей своей искренней заинтересованности Попов в весьма меланхолических красках обрисовал Аверьяну его незавидные перспективы, вплоть до самых ужасных. Он объявил об этом открыто и прямо: его, Попова, учёного авторитета, авторитета рядового преподавателя рядового университета, крайне недостаточно для того, чтобы сколько-нибудь успешно пробивать открытия Бередеса в высоких научных сферах. К его мнению, как и к мнению Аверьяна, никто из высших учёных чиновников прислушиваться не станет. И знаете, что самое печальное в этой истории? То, что слова Владимира Михайловича, увы, оказались пророческими. Дальнейшие события подтвердили, что это истинная правда. Никакой правды ложной, никакого противоречия с действительностью.
Оптимизма у Аверьяна, впрочем, не убывало. Он прослушал Попова с учтивым вниманием, но тут же забыл его мрачные предвещания. Советы и назидания, касающиеся будущего его открытий, носили для Аверьяна настолько абстрактный характер и казались ему настолько далёкими от реальной действительности, что все они влетали в одно ухо и благополучно вылетали из другого. Подобные предостережения показались ему такими нелепыми и неправдоподобными, что он их списывал на какую-то неуместную блажь, порождаемую необоснованными фантазиями, и отмахивался от его пессимистических прогнозов как от назойливых мух. Аверьян и мысли не допускал, что для продвижения истины, коль скоро это именно истина, а не бред, необходимо высочайшее дозволение какого-либо авторитета, какого-либо светила, какой-нибудь титулованной особы, снизошедшей до того, чтобы заверить своё бюрократическое распоряжение надлежащими подписями и печатями, вроде той, например, резолюции, которую начертал в свою бытность Сергей Королёв: «Приказываю считать Луну твёрдой». Бередес, конечно, не верил, что подобное положение дел возможно и имеет место в современной науке. Мы ведь живём не во времена инквизиции, не в эпоху мракобесия и круговой поруки, разделивших человечество на негодную чернь и особую касту людей посвящённых, которым только и доступна истина и которые вольны единолично решать, какое открытие считать галиматьёй, а какое – подлинным озарением, какое открытие в науку пущать, а какое – не пущать.
Отрезвление наступало медленно, болезненно, но неотвратимо. Жару поддал Валентин Николаевич Кодин. Помните этого человека, нанёсшего Бередесу самую тяжёлую моральную травму? Этот его главный обидчик, оказывается, тоже попал в число респондентов, с которыми Аверьян обсуждал свои новые идеи. Удивляетесь? Я, признаться, не меньше вашего удивлён. Хотя чему тут, собственно, удивляться, коль мы имеем дело не с нормальным, как все, человеком, а с Бередесом! Пусть удивляются люди обыкновенные. Вот вы бы, к примеру, стали встречаться и разговаривать с Кодиным, обойдись он с вами так же бесчеловечно, как с Аверьяном? Небось, послали бы его ко всем чертям, не так ли? Это, видать, потому, что люди вы психически полноценные, здоровье ваше в порядке, гордость на должном уровне, да и прочие житейские принципы в норме, если под человеческой нормой понимать существенный перевес большинства.
Но Бередес не держал зла на Валентина Николаевича. Абсолютно. Никакого. Он не занёс его в число своих врагов, не питал к нему недобрых чувств, не испытывал к нему неприязни, и даже скажу вам более: Аверьян Гордеевич не только не насиловал уязвлённую душу, чтобы сохранить к своему первому обвинителю прежнее доброе отношение, но ему и вовсе не требовалось совершать над собой усилий, заставляя себя относиться к Кодину хорошо и заглушая обиду, потому что никакой обиды у него не было и в помине. Нормальному человеку это трудно понять, но это, повторяю, человеку нормальному. Аверьян к таким людям не имел отношения. Он вполне удовлетворялся тем, что отрицательная оценка Кодина, которую тот неизменно давал Аверьяновым сочинениям, была непреложно искренней. Валентин Николаевич не лукавил, не шёл на поводу у общественного мнения, не сообразовывал свои выводы с текущими обстоятельствами, не смотрел в рот начальству, не пел с чужого голоса, он просто выразил своё личное мнение, за которое Бередес был искренне ему благодарен. Впрочем, Бередеса нам не понять. И не стоит даже стараться. Важно быть выше всякого понимания, как учил нас недосягаемый Гегель.
А вот Кодин, пожалуй что, удивился появлению Аверьяна, которого, кажется, не ожидал увидеть ещё хоть раз в своей жизни. Он даже, помнится, хохотнул при встрече, когда Аверьян, после предварительной договорённости по телефону, явился к нему в кабинет, из которого тот руководил какими-то отделениями коммунистической партии. Валентин Николаевич прочёл принесённые Аверьяном выкладки, подолгу задумываясь над отдельными положениями, и в конце концов согласился, что здесь, пожалуй, имеется кое-что интересное. Жаль вот только, что он не является специалистом по логике, поэтому даже смутно не может предположить, чем бы он мог ему посодействовать. Да, парадокс налицо, и очень странный парадокс, совсем не похожий на классические виды. Весьма любопытная задачка! Ну и что? Что прикажете с этим делать?
Поскольку делать было нечего, встреча завершилась тем же, чем всегда завершалась и раньше – ничем. Побеседовав с Аверьяном какое-то время о сложившейся ситуации в современной науке, Валентин Николаевич закончил тем, что попробовал на слух и навскидку перебрать известные ему имена, авторитет которых пригодился бы в продвижении Аверьяновых начинаний, однако так и не нашёл никого, кто бы мог согласиться в этом деле помочь. На прощание Валентин Николаевич повторил практически те же неутешительные прогнозы, которыми уже удивлял Аверьяна на днях Владимир Михайлович: чтобы дать предлагаемому анализу ход, чтобы заинтересовать столь необычными идеями высшие круги научного сообщества, чтобы затеять обсуждение на высоком профессиональном уровне, необходима предварительная поддержка хотя бы одного авторитета, хотя бы одного именитого учёного, мнение которого имеет вес. Имя Кодина, к величайшему сожалению, для этой цели явно не подходит. На том и расстались. Расстались на сей раз хорошо, но по-прежнему без каких бы то ни было радужных перспектив для дальнейших Аверьяновых ожиданий.
10
Бередес повстречался со многими людьми, предлагая свою головоломку в качестве темы для логического анализа. Но чем большую активность он проявлял, чем энергичнее атаковал педагогические коллективы различных вузов, чем больше обошёл учёных мужей, чем больше обстучал дверей и перешагнул порогов, тем отчётливей понимал всю бессмысленность своих новых попыток. Последняя его надежда была связана с известиями от Войтовича, которого он познакомил в числе первых со своими открытиями, но который, вот незадача, как на грех куда-то запропастился.
Юлиан Ильич загорелся новой идеей с такой же пылкостью, с какой всегда загорался и раньше, и взялся немедленно, при первой же поездке в Москву, показать «Антиномию бытия» компетентным специалистам из секции логики Института философии РАН. Нетерпение, с которым Аверьян ожидал возвращения Войтовича из столицы, напрочь лишило его прежней работоспособности. Аверьян расположился с библиотечными фолиантами в непосредственной близости от телефона, то и дело к нему прислушиваясь и боясь отходить от него хоть на минуту, чтобы не пропустить судьбоносного звонка, который, без сомнения, круто изменит его творческую судьбу. Но звонка от Войтовича почему-то всё не было. Прошла неделя, потом вторая, потянулась третья, но Войтович молчал. Почему он молчал, вы хотели бы знать? Аверьяну тоже было бы интересно это узнать, но на сей момент таковая причина известна лишь нам. Юлиан Ильич молчал потому, что всецело полагался на мнение авторитетов, как приличествует всякому уважающему себя гуманитарию. Он не раз признавался в том Аверьяну, советуя ему также почаще соразмерять свои идеи и суждения с суждениями людей заслуженных и знаменитых.
Стыдно, однако, было бы думать, стыдно, недостойно и неприлично, будто Войтович следовал своим принципам из карьеристских или утилитарных соображений. Совсем нет! Объясняется всё много проще: Войтович, если вы помните, твёрдо держался тех убеждений, которые делают людей неисправимыми романтиками и даже, если так можно выразиться, сознательными обманщиками и искусственными мистификаторами, ибо люди такого склада подводят под фактическую реальность любые паранормальные причины, когда естественнонаучными причинами ничего объяснить нельзя. Войтович был убеждённым сторонником и ярым пропагандистом таких течений в мировой мировоззренческой мысли, которые Аверьян окрестил художественной философией, потому что главной ценностью здесь является форма, а не содержание, или, иначе, звучание, а не смысл. Юлиан Ильич допускал существование источника истины в каких угодно местах, пусть хотя бы в потустороннем мире, пусть хотя бы в голосе внеземного разума, пусть хотя бы в патентованной галиматье учёных авторитетов, если уж простым смертным не дано напрямую общаться с некими таинственными и непостижимыми субстанциями вроде никому неведомой «сверхчувственной нефизической сущности в статусе интерсубъективного существования». Для Аверьяна же, вопреки настойчивым назиданиям Юлиана Ильича, высшей и последней инстанцией истины всегда и неизменно оставался лишь его собственный разум, вооружённый формальной логикой. Никакие авторитеты, никакое большинство и никакие общепризнанные мнения не могли заменить ему собственного мышления, его собственного рассудка, который всегда отыщет ответ, если будет неукоснительно придерживаться установленного порядка правильных рассуждений и отталкиваться от заведомой истины.
Различие в этих подходах, разница в методах подтверждения истины и несовпадение в исходных посылах как раз и послужили теми причинами, которые породили расхождения в настроении Бередеса, с нетерпением ожидающего звонка от Войтовича, и в настроении Войтовича, потерявшего нежданно-негаданно интерес к Бередесу и его новым необычным идеям. Вот почему Юлиан Ильич замолчал. И вот чего не знал Бередес. Войтович, на беду, не догадался связать себя по рукам и ногам, как это сделал Одиссей в преддверии встречи с Сиренами, он не удосужился накинуть себе повязку на глаза и залепить свои уши воском, когда общался с патриархами и светилами отечественной науки, облечёнными высшей учёной властью. Поэтому, разумеется, он не смог устоять, поддавшись их роковому влиянию, он подпал под их гипнотическое воздействие, как подпал и Одиссей, едва не погибший от завораживающего пения Сирен. Словом, самосознанием Войтовича целиком и полностью завладело расхожее мнение несокрушимых авторитетов, переманивших его с бесперспективных позиций Аверьяна на прочные и гораздо более привлекательные позиции официальной логики. Войтович был решительно одурманен пением многих обворожительных голосов, выносивших без всяких усилий, с лёгкостью необыкновенной, мимоходом, походя, вскользь, не вникая в суть, квалифицированные оценки и заключения по существу Аверьянова парадокса. Все эти отзывы и оценки хоть и отличались от имени к имени, но каждая из них была для Аверьяна смертельной. Кто, однако, посмел с ним так несправедливо обойтись? Какие авторитеты? Назовите нам срочно их имена! Мы сотрём их с лица земли! Мы их развенчаем! Мы уличим их в невежестве!
Ой-ой-ой! Напугали! Развенчайте, пожалуйста, сделайте одолжение, вот будет потеха!
Мы, конечно, ещё пожалеем об этом, но если говорить о фамилиях, то на первом месте по праву оказался Александр Архипович Ивин, близкий приятель Войтовича, доктор философских наук, автор многочисленных научных трудов и статей, более известный широкой читательской аудитории своими популярными изложениями элементарной логики. Бередес и сам пристрастился к этой науке благодаря его замечательным книгам, хотя, если говорить со всей объективностью, книга у Ивина была всего одна. Александр Архипович был автором одной книги, одной-единственной популярной книги – книги, правда, вполне превосходной, которую он издавал всю жизнь, внося в первоначальный текст небольшие поправки и выпуская её всякий раз под новым названием. Все её несколько редакций закономерно оказались в домашней библиотеке Бередесов благодаря разносторонним интересам отца семейства – Бередеса Гордея Павловича, агронома по специальности.
Какую же оценку Бередесовым рассуждениям вынес его кумир? Об этом неловко, пожалуй, и говорить. Ивин объявил своему другу Войтовичу, снисходительно похлопав его по плечу, что никакого парадокса в предложении Аверьяна нет и, стало быть, обсуждать тут далее совершенно нечего.
Странно, однако. То есть как это – парадокса нет? Выходит, несуществующие объекты существуют? Вот те раз! Это как прикажете понимать? А так, объяснил Александр Архипович, посмеиваясь над наивностью Юлиана Ильича, что значение термина «существование» в первой части Аверьянова предложения не совпадает со значением термина «существование» во второй части того же высказывания.
Ещё не легче! А как же закон тождества, запрещающий менять значение имён от начала до конца рассуждения? И кто, как не Бередес, полномочен задавать содержание употребляемой терминологии? Ведь если Ивин толкует его слова иначе, чем это сделал автор высказывания, значит, он подвергает оценке другое высказывание, не авторское, а своё собственное, разве не так? Разве не сам он учил этому правилу своих читателей? Ивин этого казуса Войтовичу не объяснил, а переспрашивать Юлиан Ильич не стал.
Я понимаю, вы расстроены, но неужели Войтовичу это было не интересно? Неужели его удовлетворили объяснения Ивина? Причина, мне думается, совсем в другом. Боюсь ошибиться и что-нибудь, как всегда, переврать и напутать, но Войтович, мне кажется, поделился с Аверьяном не всей информацией, которой располагал. Войтович, мне кажется, щадил Аверьяна Гордеевича.
11
Невзирая на полное единодушие коллег, осуждающих профессора Войтовича за его покровительство над лапотником и полузнайкой Бередесом, Юлиан Ильич не оставил своего горемычного протеже на произвол судьбы. Задетый их общими неудачами, он как-то раз, устремив в небеса указательный палец, провозгласил: «Нет пророков в своём отчестве!», – и предложил Аверьяну поместить его статью где-нибудь за рубежом, раз она отвергается родными пенатами. У него, кстати, есть как раз на примете знакомый учёный в Болгарии, издающий собственный философский журнал. Однако, прежде чем к нему обращаться, придётся, как ни накладно, перевести «Антиномию бытия» на английский язык, причём на хороший английский. То есть сделать это надо способом не кустарным, не как попало, не спустя рукава и не дилетантами наподобие Бередеса, а на должном профессиональном уровне, повсеместно принятом на западе. Войтович несколько раз повторил это условие, подчеркнув особо, что тексты, изложенные, что называется, с иностранным акцентом, никто на западе даже читать не станет. Услуги же переводчиков, особенно высококвалифицированных, стоят, как известно, недёшево.
Опять расходы? Опять непредвиденные? Опять неподъёмные? Только, прошу вас, не надо паниковать. На кого вы нагоняете страху? Могут ли подобные пустяки остановить беспорточника Бередеса, бедствующего, неимущего и недоедающего? Не выдумывайте. Аверьян сейчас же, не колеблясь и не откладывая, взялся за поиски человека, способного переболванить философский текст с предельно точного русского на чистый английский. Подходящая кандидатура обнаружилась сразу. Нужной личностью оказался Крылов Михаил Игоревич, выпускник РГФ того же университета, где преподавал Войтович и где издавались печально знаменитые «Утопии». Аверьян нашёл Михаила Игоревича по объявлению в «Ярмарке», той самой, где он нашёл Эллочку и где незадолго до этого верстались «Живые причины». Всё очень связано в этом мире, как-то замысловато переплетено и спутано, вы заметили? Куда бы вы ни ткнулись в этом тесном и беспорядочном универсуме, немедленно, как правило, выясняется, что вы там уже, кажется, побывали. С вами такого не случалось? Вы, наверное, просто не обращали внимания. Вы, наверное, слишком рассеяны. Опасный признак. Симптом гениальности.
Хотя их встречи, встречи Бередеса с Крыловым, длились недолго, а все разговоры не выходили за деловые рамки обсуждаемой темы, Аверьян легко и безошибочно распознал в Михаиле Игоревиче типичную белую ворону. Да, да, это определённо так! Чем белее ворона, тем быстрее она бросается в глаза, вы не примечали этой строгой закономерности? Опять, что ли, рассеянность? Нет, вам надо с этим что-то делать. Надо срочно принимать меры, если вы не хотите оказаться в одной компании с бередесами, войтовичами, гегелями и прочими сомнительными персонами. Я бы вам не советовал столь сомнительное соседство. У всех этих оригиналов и мадригалов наблюдаются явные отклонения от стандартного набора признаков, определяющих принадлежность к данному биологическому виду. А вот вам, кстати, как по заказу ещё одна яркая индивидуальность, Крылов Михаил Игоревич, лёгок на помине.
Везёт же Аверьяну на белых ворон! Михаил Игоревич, вне всяких сомнений, был из той породы людей, которых называют не от мира сего. Два высших образования, 25 языков мира, 125 знаков в минуту при наборе английского текста с клавиатуры, бывший депутат облсовета, научный сотрудник нескольких институтов, лауреат каких-то премий и проч. и проч. Помимо лингвистического образования, Крылов с отличием закончил биофак МГУ, но, обладая выдающейся эрудицией, обнаружил познания и в философских проблемах. И что вы на этот перечень скажете? Разве может такой человек относиться к нормальным представителям своего вида? Вы считаете такой набор свойств типичным для Homo sapiens? Вот как? А к какому, в таком случае, виду принадлежите вы сами, судя по освоенному вами количеству языков? Дай-то бог, чтобы вы хотя бы в родном не допускали ошибок. В общем, нормальным у Крылова оказался, пожалуй, единственный человеческий признак – его расценки за перевод, которые оказались в 2-3 раза ниже московских. Не от хорошей жизни, надо полагать. А, впрочем, где вы видели благоденствующих белых ворон? Фон-то ведь чёрный!
Первая встреча с Крыловым состоялась на площади Капошвара, в будний день, во время дождя, поэтому договаривающимся сторонам пришлось укрыться в вестибюле полукруглого здания, где тогда ещё размещались кассы аэрофлота. Михаил Игоревич со всем вниманием углубился в текст, но читал при этом очень быстро, бросая по ходу чтения реплики с именами древних философов, имеющих отношение к затрагиваемым проблемам, задал несколько вопросов по существу отдельных речевых оборотов, выразил недовольство термином «расклад», который, по его мнению, употреблён Аверьяном некстати, ибо такое слово носит оттенок какой-то карточной легкомысленности, неуместной для философской тематики, но в целом выразил уверенность, что перевод получится превосходный. При подсчёте количества знаков, занимающих две страницы формата А4, выяснилось, что общая стоимость работы, за которую брался Крылов, не превысит сорока долларов. Аверьян был вполне удовлетворён таким исходом.
Спустя несколько дней Михаил Игоревич вернул Аверьяну его шедевр, пригодный отныне для понимания европейцев, однако оценить по достоинству качество перевода Аверьяну так и не довелось. Европейцы тоже лишились такой счастливой возможности. Английская версия «Антиномии бытия», принадлежащая гениальному перу Аверьяна, и поныне лежит без движения среди прочих его бумаг, имеющих такую же бесполезную ценность, как и все остальные его сочинения. А потраченные 40 долларов, к великому огорчению Аверьяна и Лёнечки, оказались безвозвратно потерянным и, что особенно печально, потерянными впустую. Нет, статью Войтович отправил, он сделал это в присутствии Бередеса, из компьютерного зала библиотеки университета, примыкающей к зданию администрации со стороны улицы Володарского, где они встретились специально для этой цели. Однако через какое-то время Юлиан Ильич сообщил, что почтовый ящик, принадлежащий болгарскому владельцу журнала, аннулирован, о чём он получил соответствующее уведомление по электронной почте. Других предложений от Войтовича, касающихся публикации статьи в Европе, больше почему-то не поступало.
Словно в оправдание случившейся неудачи, Юлиан Ильич предложил другую идею, не менее соблазнительную. А что если всё-таки попытаться пробиться на страницы отечественных журналов? Аверьян, разумеется, загорелся такой перспективой. Готовясь к первой своей официальной публикации, он дополнил статью подробными логическими выкладками, снабдил её необходимыми литературными ссылками, увеличив её объём до 12 страниц распечатанного текста, и показал готовый вариант Войтовичу. Тот одобрил редакцию Бередеса и рискнул послужить ходатаем, вызвавшись лично рекомендовать статью для публикации в отечественном журнале. Впрочем, эта его затея с таким же блеском была провалена, как и все предыдущие. Вот тогда-то Аверьян окончательно убедился, насколько правы были Попов и Кодин, когда в один голос твердили о решающей роли авторитетов в науке. Что и говорить, даже авторитета Войтовича, профессора и доктора философских наук, для продвижения идей Бередеса определённо недоставало. Что уж там говорить о самом Бередесе? Что он может без учёного звания?
12
По наивным и девственным представлениям, сложившимся у Аверьяна ещё в пору бунтарской юности, авторитет учёного не значит ровным счётом ничего – были бы только его идеи толковыми и достаточно обоснованными, чтобы признать их истинными, плодотворными и перспективными для науки. Ведь если решение верное, то совершенно неважно, каков академический статус лица, предложившего данное решение. Не так ли? Неважна ни его должность, ни его фамилия, ни учёная степень, ни, тем более, какого цвета его глаза, одет ли он во фрак и красуются ли на его груди какие-нибудь ордена и медали. Важно только то, каково само решение, правильное оно либо неверное. Могут ли быть на сей счёт другие мнения? Могут!
В этом месте мы вынуждены признать, что Аверьян Гордеевич Бередес, далеко опередивший своё время, безнадёжно отстал от жизни. Он был безмерно удивлён, и даже больше того – ошарашен, когда Юлиан Ильич доложил ему те причины, по которым Бередесу отказано в публикации. Попробуйте-ка догадаться и сами, в чём бы могли заключаться мотивы отказа. Потому что автор наплёл ерунды? Потому что его идеи неактуальны? Потому что текст его был безграмотным? Потому что статья не содержала литературных ссылок? Ни то, ни другое, ни третье. Причина отказа лежала не в философии и не в логике. Она заключалась в анкетных данных самого автора – Аверьяна Гордеевича Бередеса.
Какой же пункт из биографии Бередеса поставил крест на его дальнейшей творческой карьере? Аверьяну было отказано в публикации не потому, что он еврей, тем более, что никакой он не еврей, хоть и в недостаточной степени русский. Вы будете смеяться, но статью Бередеса не печатали исключительно потому, что автор не имеет учёной степени и не является, ну хотя бы, преподавателем вуза.
Вот теперь-то я голову даю на отсечение, что вы окончательно записали меня в отряд беспардонных лжецов и забубённых обманщиков. И я даже где-то с вами согласен. Мне и самому, грешным делом, не верилось в эти россказни, в эту ужасную ерунду, которой некие злопыхатели, другого слова не подберёшь, пытались огульно и совершенно бессовестно очернить российскую философию. Я не верил ни единому слову из сказанного, я отклонял очевидные факты, я оспаривал очевидцев и корил за враньё самого Войтовича, будучи вне себя от справедливого гнева и возмущения, покуда не узнал до конца историю Бередеса. Как бы дико ни выглядела эта история, но правда, тем не менее, заключается в том, что если у автора учёного сообщения есть проблемы с анкетными данными, то не имеет абсолютно никакого значения, что за идеи он предлагает для публикации – истинные или ложные, наивные или серьёзные, гениальные или бредовые.
Но самый поразительный факт, не укладывающийся в сознании, и вовсе из разряда фантастики. Ведь вы, должно быть, сочли по невежеству, что истинная причина отказа состоит на поверку не в том, за что её выдают, не так ли? Опять ошиблись! Никто и не собирается хранить в секрете подлинные мотивы отказа! Нет, это не предлог и не подспудный мотив, как вам хотелось бы думать, это не подразумеваемые втайне аргументы, скрываемые от общественности, это самый настоящий и открыто озвучиваемый принцип, которым без утайки руководствуются в своей научной деятельности редакторы ведущих отечественных журналов. Эти принципы известны всем. Они не являются тайной. И именно эту доступную всем информацию донёс до сведения Аверьяна по возвращению из столицы Войтович. Он, похоже, и сам поначалу не знал о существующем порядке вещей.
Зато Попов и Кодин знали, о чём говорят. Известная английская поговорка: «Умные люди обсуждают идеи, а дураки обсуждают людей», – может, и справедлива в Англии, но уж никак не в России. К России она если и приложима, то не далее физики и математики, да и то лишь с той оговоркой, что математика и физика – науки точные. Математики не станут спрашивать о месте вашей работы и прошлых заслугах, чтобы определить, стоит ли доверять полученным вами результатам. Они потребуют лишь решение и ответ, которые не должны содержать ошибок. Да любого, даже самого знаменитого математика поднимут на смех, оплюют, опозорят, загрызут, сочтут сумасбродом и навсегда изгонят из науки, если он мотивирует свой вердикт по поводу решения математической задачи ссылками на учёную степень соискателя, на его научный авторитет, на его биографию, на его респектабельность или на его знаменитую родословную. Засмеют ведь как пить дать, правда?
Это не только правда, но это ещё и ложь. Есть области в современной науке – да-да, в науке! в современной! – где эта ваша правда легко превращается в грубую клевету, в самую грязную и возмутительную инсинуацию. И эта абсолютная небывальщина, к сожалению, тоже кристальная правда. Я отдаю себе отчёт в том, как трудно в это поверить человеку, специализирующемуся в точном естествознании, но в области гуманитарного знания, в отличие от точных наук, всё ровно наоборот: любого академика засмеют, засмеют непременно, если он всерьёз отнесётся к идеям простого шофёра и даст добро на публикацию его статьи в солидном философском журнале. Пускай только попробует! В философии осудят, загрызут и опозорят любого, кто вынесет на всеобщее обсуждение теорию такого автора, у которого нет ни учёной степени, ни звания, ни рекомендательных писем, ни положительных отзывов от именитых учёных, ни даже опыта преподавания в вузе. В этих журналах вас перво-наперво спросят о месте вашей работы и только после этого, никак не раньше! будут решать, стоит ли вообще открывать хоть страницу из вашей рукописи. В голове не укладывается, да? Что ни говорите, а Землянский Феликс Матвеевич из челябинского политеха оказался, по всей видимости, ближе всех к прозаической истине: философия и математика так же несовместимы друг с другом, как несовместимы между собой какой-нибудь академик и шоферишка. Разницу в субординации ощущаете?
Я не стану у вас расспрашивать, какую репутацию, по вашему мнению, заслужат члены редколлегии какого-нибудь математического вестника, пусть даже самого захудалого и безвестного, если они мотивируют свой отказ публиковать статью такими же претензиями к автору, что и редакции, скажем, журналов «Вопросы философии» и «Философские науки». Я не стану поднимать эту скользкую тему лишь по той короткой причине, что английские поговорки недействительны в российской науке. И слава богу! А то бы, неровён час, отечественных философов пришлось бы назвать, на английский манер, дураками, извиняюсь за иностранное выражение.
Но, слава богу, люди в «Вопросах философии» и «Философских науках» умные. На русский манер. А что им ещё остаётся делать, как не строить из себя умных, симулируя принародно беспримерную философскую компетентность, подобно тому как симулируют сумасшествие призывники, увиливающие от службы в армии? Ведь критерия истины у академиков нет, и если предложить им на экспертизу какую-нибудь статью, но скрыть от них фамилию автора, не указав наперёд ни его учёной степени, ни званий, ни заслуг перед родиной, то как они смогут определить, чепуха перед ними или наоборот? Издеваетесь? Ведь квалифицировать преимущества одной галиматьи перед другой галиматьёй они вынуждены не по изложенным в тексте идеям, а строго по косвенным признакам – по записям в трудовой книжке, по причёске, по костюму и галстуку, по отзывам коллег… Хорошо ещё, что редакции философских изданий научились обходиться без критерия истины так же легко, беззаботно и счастливо, как философ Гегель обходится без объяснений. А то во что превратилась бы наша наука? Страшно даже вообразить! Вам не страшно? Вам смешно?
Раз так, то самого смешного вы ещё не знаете. Самое смешное заключается в том, что критерий истины, притом что его нет, на самом деле имеется. Он имеется у Бередеса, да не какой-нибудь, а Абсолютный. Однако для того, чтобы этот критерий перекочевал из философии Бередеса в официальную философию, устранив наконец окончательно все её застаревшие проблемы и затруднения, надо его статью напечатать и обсудить. Но печатать, однако, нельзя, поскольку у редакционных экспертов нет критерия. То есть критерий есть, но он изложен в тех идеях, которые как раз нельзя печатать. Я вас не запутал? Если и запутал, то это сделал не я. Это не я закрутил заколдованный круг. Это сделали другие люди, гораздо более ответственные и заслуженные. Мне чужая слава не нужна.
Лучше, впрочем, не думать об этом. От голых разговоров на эту тему одна мигрень и ничего, к сожалению, больше. Никакого просвета для философии.
13
Пора подводить неутешительные итоги. Философские поползновения Аверьяна были отвергнуты на корню, а потому успеха не возымели. Логические же поползновения Бередеса хоть и были условно приняты, но на самых низах академической иерархии, а потому успеха, тем не менее, всё равно не имели. Нелегко объяснить со всей достоверностью, почему он терпит провал за провалом, но, отбросив ложную жалость, мы должны, понуждаемые человеколюбием, дружно порадоваться его неудачам. А то как же? Хотите услышать медные трубы? Пройдите сначала огонь и воду! Говоря короче и правде в глаза, так ему, балбесу, и надо. Пусть не задаётся. А то, ишь, без авторитетов он, видите ли, обойдётся! Смотрите пожалуйста, пузырь какой!
Но Бередес, тем не менее, обошёлся. Не стал кланяться. Войтович уберёг. Юлиан Ильич донёс до сведения Аверьяна, что где-то в центре столицы, точнее в Мароновском переулке, в одной из тесных комнатушек весьма убогого здания, на втором этаже, располагается редакция довольно любопытного журнальчика, само существование которого как раз и предназначено для выпуска пара из таких щелкопёров и злопыхателей как Аверьян Бередес. Периодичность издания всего четыре раза в год, но этого вполне достаточно, чтобы сполна удовлетворить тщеславие разнообразных доморощенных мудрецов, возомнивших себя великими философами, и нейтрализовать тем самым нахальные домогательства всякого рода шарлатанов и мудрствующих самозванцев с улицы, дерзнувших предлагать к публикации свою бредовую писанину таким солидным печатным органам, как «Вопросы философии» и «Философские науки».
Журнальчик этот, о котором поведал Аверьяну профессор Войтович, носит название «Философские озарения», или что-то вроде того. Адрес имеется. Телефончик тоже. Короче говоря, это именно то, что нужно Бередесу. Для таких, как он, это издание, по сути, и учреждено. Ловкая затея, вы не можете этого не признать! Знаете, сколько на Руси сумасшедшего сброда? Знаете, сколько у нас юродивых, чокнутых и помешанных на всезнании? Цифру привести не готов, но если сказать, что много, то этого, пожалуй, будет ещё недостаточно. Чертовски много – куда вернее. А если уж совсем точно, то спасу от них никакого нет! Они отвлекают от творчества великих мыслителей, обивают пороги научных кабинетов, нарушают работу учёных советов, вносят хаос в учебный процесс, расстраивают графики академических институтов, словом, тормозят и затягивают научный прогресс. А посему, даже если они ни в чём и не виноваты, то виноваты всё равно.
И дабы уберечь науку от их бесконечных надоеданий, был придуман отличный ход. Прямо напротив стола, принадлежащего редакции «Вопросы философии», установили стол, принадлежащий редакции «Философских озарений». Комната, в сущности одна и та же, но на двери её вывешены сразу две таблички. Одна табличка предназначена для профессоров, докторов и академиков, а вторая для… э-э… как бы это полегче выразиться… словом, для бередесов. Имелось, правда, ещё одно отличие: озарения крупных учёных печатались бесплатно, а вопросы, поднимаемые мелкими первооткрывателями-любителями, принимали за плату. И это тоже довольно правильно. Где вы найдёте спонсоров, готовых нести расходы на никому не нужные философские исследования? Вся эта голь перекатная и сама добудет средства, раз уж она так уверена, что без их непосредственного участия перспектив у философии никаких. И деньги они находят. Но где неимущие их берут? А чёрт их знает! Во всяком случае, не у имущих. Нам ведь об этом уже кое-что известно, припоминаете?
Чтобы не утомлять без особой нужды ваш уставший ум и не перенапрягать внимание, закончу эту сложнейшую главу, эту запутанную историю с антиномией, самими краткими послесловиями. После печального известия, которое принёс ему профессор Войтович, Аверьян Гордеевич взял свою замечательную статью, отвергнутую «Вопросами философии», и отправился с ней на Мароновский переулок в Москву, в ту же самую комнату, где был получен отказ, но только к соседнему столику, принадлежащему «Философским озарениям». Вопрос его рассматривался долго, но в конце концов, как только деньги поступили в редакцию, решение было принято положительное. Статья Бередеса «Антиномия бытия» напечатана в «Философских озарениях» в 2000 году, в номере третьем, и обошлась автору всего в 1300 (одну тысячу триста) рублей. Дороговато? Не думаю. В самый раз. Ради такого важного дела, как спасение человечества, Аверьян был готов пожертвовать больше, гораздо больше.
Справедливости ради надо заметить, что, может быть, я ошибся с названием журнала, запамятовал заголовок статьи или указал не тот авторский псевдоним, но всё остальное изложено верно, то есть в точности так, как было, и очень близко к тому, как должно было быть. Во всяком случае, год выпуска, номер журнала и сумма предоплаты в рублях указаны с точностью абсолютной, точнее просто не может быть. Советую всем статью прочитать обязательно. Если, конечно, вам делать больше нечего.
И ещё кое-что мне придётся на посошок пояснить. Ведь вы, должно быть, уже извелись от неведения, с какой это стати Аверьян вдруг решил, что спасение человечества всецело содержат в себе его идеи? Или, зададимся вопросом иначе: почему именно в идеях, а не где-либо в другом месте, сосредоточено наше спасение? Почему, например, не в деятельности? Не в ресурсах жизнеспособности? Не в объективных условиях среды обитания? Или в прочих случайных причинах и обстоятельствах?
В данном Аверьяновом убеждении состоит ключевое положение его теоретических построений, в которых нет ничего приблизительного, ничего неточного и случайного. Всё дело в том, что именно в этот период его жизни, во время работы над запланированным «Анализом» и незапланированной «Антиномией бытия», Аверьян окончательно превратился в завзятого дихотомика. Не ищите этого слова в словарях, не найдёте. Посмотрите лучше другое слово – дихотомия. Посмотрите внимательно и запомните навсегда, ибо без тонкого понимания сущности этого понятия ни у кого из вас не может быть светлого будущего. Будущее человечества будет оставаться тёмным до тех самых пор, пока мы не признаем безоговорочно и со всею ясностью совершенно очевидного факта, установленного гением Бередеса: формальная логика, основанная ещё Аристотелем, может быть правильной лишь при одном непременном условии – при условии, что она станет логикой сугубо дихотомической.
Не стану вас утруждать углублённым пониманием сути, приведу лишь главный тезис его системы, позволяющий удовлетворить наконец всеобщее любопытство, затеянное с лёгкой руки Понтия Пилата, чисто вымытой, смею напомнить, после допроса Спасителя. Аверьян догадался, почему Иисус не стал отвечать на вопрос: что есть истина. Христос смолчал не потому, что не знал ответа, а потому только, чтобы у полуграмотного народа не возникло ненароком нечаянного чувства непонимания, осадка недосказанности и, как следствие, глубокого разочарования. Иисус Христос решил подождать, когда на свет появится Бередес и подведёт под ответ необходимые дихотомические обоснования, должную научную базу, прочный логический фундамент. И Бередес это сделал. Сейчас я вам озвучу его ответ на главный вопрос человеческого существования. Погодите. Не могу справиться с волнением. Так вот. Если не проводить принципиальных различий между терминами бытие и существование, то единственно правильный ответ, который обнаружил Бередес, звучит так: истина суть то, что способствует сохранению и приумножению бытия, а ложь суть то, что бытию препятствует.
С этого момента начинается новая эра в развитии человечества.
Остаётся добавить лишь несколько слов, чтобы эта великолепная находка не выветрилась из нашего сознания подобно тому, как её вымело сквозняком из продуваемого насквозь сознания учёных авторитетов, ознакомившихся с идеями Бередеса. Внимание. Поскольку такие свойства, как истинность или ложность, присущи только идеям, то, стало быть, только в идеях сосредоточена причина нашего существования – существования прошлого, сегодняшнего и будущего. И, следовательно, только в прогрессе наук, и особенно в философии, находится та иголка, на острие которой упрятано наше спасение или погибель. Впрочем, вам совсем не обязательно этого понимать. Тем более, что этого не понимаете не только вы, но и гораздо более подготовленные люди. Достаточно отдавать себе отчёт в том, что спасение человечества, которому Бередес посвятил свою жизнь, – это отнюдь не метафора, не гипербола и не литературный изыск, маскирующий истину красным словцом, это не символ, не аллегория и не миф, а самая настоящая правда. К тому же логически обоснованная, научно подтверждённая и самым строгим образом выведенная из абсолютно истинного посыла.
Вы, конечно, вольны отклонить эту истину, если такие умные, но приготовьтесь к тому, что отклонённая вами истина, поскольку она объективна, отклонит в таком случае вас самих. Вас устраивает такой исход? Академиков, как видно, устраивает. Да будет им земля пухом!
14
Аверьян в каком-то смысле победил, но в каком – неизвестно. Он был уверен, что на этот раз никому не удастся игнорировать его сенсационных находок. Гранит науки оказался по зубам Аверьяну, который легко раскрошил его бесформенные глыбы, заслоняющие от света благородную мудрость, раскрошил на ровные симметричные кубики, пригодные для возведения величественного здания современной аналитической философии. И уже со следующего дня, наступившего после выхода в свет его лучшей статьи, Бередес стал с полной серьёзностью готовить себя к тому, чтобы отвечать на многочисленные отзывы, которые, вне всяких сомнений, посыплются на него со всех сторон, он ожидал восторгов, вопросов и слов благодарности, придумывал ответы на обращения за советами и заманчивые предложения о сотрудничестве, примеряя на себя мантию какого-нибудь лауреата… Но, вот же диковина, ничего похожего не происходило ни в первый день, ни во второй, ни во все последующие. Жизнь продолжала идти своим чередом, как будто никакого открытия не было. По-прежнему ни малейшей реакции. Полное безмолвие и безмятежная тишина, этакая, знаете, не то чтобы мёртвая тишина, но до некоторой степени всё же и оскорбительная.
А вы чего ожидали? «Философские озарения» – это же вам не официальный печатный орган подобно «Вопросам философии», который цитировать приходится обязательно уже хотя бы потому, что это официальный печатный орган. «Философские озарения» – это, если хотите знать, не совсем наука, не в полном смысле и не в полной мере. «Философские озарения» – это академические задворки, обочина научного знания, закулисье, гривуазное захолустье, – место, где реанимируют своё попранное достоинство вульгарные щелкопёры, неврастеники и бумагомараки. Этот жалкий журнал не то что цитировать – читать-то не обязательно.
Что ж, Бередес привык терпеть неудачу. Возвращение к работе над эпохальным «Анализом» как-то скрашивало нарастающую кручину, укрепляло его пошатнувшийся дух, помогая выдерживать нервные перегрузки. Углубляясь в анализ умственных построений, он отрешался понемногу от меланхолии и выпадал на какое-то время из непрерывной вереницы своих бед и несчастий, постоянно сменяемых новыми несчастьями и новыми бедами. Он наскоро закончил свою книгу, которая получилась на этот раз слегка сыроватой и скомканной, с некоторыми пробелами и ошибками, не имеющими, впрочем, существенного значения. С дамонами и немонами он разберётся позже, когда подвергнет детальному анализу структуру пространства и времени. Вопросы теоретического характера отступают сегодня на задний план, они сдают позиции, теряя величие и утрачивая значительность, они буквально меркнут перед масштабами предстоящих проблем сугубо технического характера. Ведь впереди у Бередеса стояла задача издания, а денег – наплакал кот. В его загашнике оставались, конечно, какие-то сбережения, но всего лишь жалкие гроши, мелочь, слёзы, не дотягивающие даже до тысячи долларов, и это всё, что уцелело после чёрного понедельника и разорительной болезни Лёнечки. Других источников финансирования у Аверьяна не было и, увы, не предвиделось. На спонсорскую помощь, хоть из кожи вон лезь, рассчитывать не приходится. Не смешите. Опыт имеется.
Поставив точку на последней странице своего нового крупного сочинения, своего монументального «Анализа», превратившего философию из абстрактной науки в науку экспериментальную, Аверьян, под предлогом прогулки с Лёнечкой, отправился на поиски подходящего издательства. Это был его первый выход в свет, первое за долгое время свободное паломничество в поднебесный мир, не сопровождаемое теоретическими раздумьями и умственным напряжением, первая ничем не обременённая вылазка в город, целью которой лишь в последнюю очередь подразумевался сбор информации, а в первую очередь – развлечения и расслабление после изнуряющих полутора лет работы над книгой. В этом пытался убедить окружающих Аверьян, напуская на себя притворное равнодушие и беспечность, когда покупал мороженное, сидел на лавочке в городском саду и болтал со своей Лёнечкой о всякой малозначительной ерунде, краем глаза поглядывая в сторону газетных киосков с нужными ему рекламными объявлениями. Наконец они нагулялись, и Аверьян, подавляя внутреннее волнение, подвёл Лёню к киоску на остановке, спросив у девушки за окошком «Ярмарку». Ему повезло, один экземпляр ещё оставался в наличии.
Лёнечка полезла в сумочку за деньгами и надолго застряла в её хитроумно устроенных внутренностях. Аверьян едва справлялся с нетерпением. Она переворачивала сумочку с правой стороны на левую, открывала и закрывала кнопки, застёжки и молнии, она подставляла коленку и опиралась о прилавок, она заглядывая то снизу, то сбоку, то искоса в свои донельзя переполненные женские закрома, но никак не могла выудить оттуда необходимую мелочь. Кто только не описывал содержимого дамских сумочек с момента их изобретения, но сколько бы кто ни пытался закончить этот реестр, остаётся ещё бог весть сколько самых невероятных вещей, которые могли понадобиться их обладательницам в любую минуту. В этих дьявольских сумочках, в этих бездонных неисхоженных недрах с их дурацкими закутками, секретными отделениями и потайными карманами и карманчиками хранится ещё чёртова уйма всего такого, о чём за много столетий так и не успели упомянуть.
Аверьян начинал заметно нервничать. Нервничала также молоденькая киоскёрша, уставшая держать в руках востребованный экземпляр.
— Ну, ты, Лёнчик, и копуша! Пока ты достанешь деньги, газеты станут несвежими! — унимая предательское беспокойство, торопил он Лёню.
Наконец необходимая сумма была уплачена, и Аверьян исчез. Он растворился в пространстве. Его не стало, он пропал, он испарился, он растаял, как тают в воздухе миражи и привидения. То есть плоть его оставалась на месте, она вышагивала в сторону дома рядом с Лёнечкой, но его сознание, его мысль и его внимание улетучились. Дух Бередеса всецело был поглощён газетными полосами. Аверьян утонул в них вместе со слухом и зрением, и напрасны были старания Лёнечки, пытавшейся вернуть его к действительной жизни. Да и не существовало больше никакой другой действительности, помимо той единственной, которая заключала в себе судьбу его нового сочинения. Аверьян, впрочем, время от времени отзывался невпопад на Лёнечкины обращения короткими «да-да», но с чем именно он соглашался и на какие вопросы отвечал – не имело абсолютно никакого значения.
Ситуация между тем нимало не прояснялась. Все издатели, словно сговорившись, хором хвалились самыми выгодными условиями, предлагая буклеты, визитки, брошюрование, плакаты и прочую печатную продукцию, но каков размер этих условий и в чью пользу обещанная выгода – этого уяснить никак не удавалось. Аверьян не ориентировался в новых условиях окружающего бытия. Внешняя среда была ему незнакома. Она преображалась и трансформировалась день ото дня, она то и дело меняла краски, она модифицировалась и перерождалась, но во что конкретно всё это вылилось, Аверьян представлял себе не то чтобы приблизительно, а скорее даже не представлял вообще. Он полностью потерял контроль над реальностью. Он был сегодня пришельцем, он объявился в этом материальном универсуме впервые после долгих мытарств по универсуму идеальному, он слишком надолго задержался в своём строгом, красивом и добротно скроенном мире причин и следствий, воздвигнутом им самим, где грёзы с действительностью не сообщаются. И тут вдруг разом на него снизошло осознание, что он находится в пустоте, из которой даже не выбирался, и всё ему в этой реальности ново и незнакомо. Он надолго выпал из будничной жизни, текущей где-то далеко-далеко за окнами его домашнего заточения, он потерял последние представления о тех переменах, которые претерпел окружающий мир с момента последнего кризиса, и, чтобы вернуться в нормальную, полноценную, повседневную жизнь, которой пробавляется остальной народ, Аверьяну предстоит сегодня принять в ней личное телесное участие, то есть, сказать вам проще, обойти как можно больше адресов и обзвонить как можно больше телефонов, которые он аккуратно выписал из газет в свой старенький пожелтевший блокнот.
Проснувшись на следующее утро, Лёнечка не обнаружила своего благоверного уже целиком, ибо вместе с его душой, потерянной ещё вечером, наутро её покинула и его плоть, устремившись, как видно, за своей неугомонной половиной. Аверьян был в бегах. И ждать его раньше вечера было бы просто глупо. Он и появился вечером. В настроении, прямо скажем, неважном. Удручённость и мрачный вид супруга удержали Лёнечку от того, чтобы донимать его неуместными расспросами. Лучше будет повременить. Лучше отложить разговор на потом. Но на следующий день он вернулся в настроении ещё более понуром. Нечего было даже надеяться, что он станет с ней о чём-нибудь разговаривать. А на третий день к нему вообще было не подступиться. Аверьян повалился ничком на диван и замкнулся, не подавая признаков жизни, пребывая в какой-то прострации, и Лёнечка попыталась прояснить ситуацию, решив, что дальше затягивать с этим делом нельзя.
Но стоило ей коснуться рукой его головы, как он вдруг опрокинулся на живот, зарылся лицом в подушку, и плечи его беззвучно затряслись, тело забилось в конвульсиях, увлекая с собой в эту пляску плафоны торшера, спинку дивана и все остальные близлежащие предметы, облегчённо откликнувшиеся на внешние возмущения лишними степенями свободы. «Неужели он плачет?» – удивилась Лёнечка, никогда прежде не видевшая Аверьяна в таком ужасном отчаянии, в такой безысходности, от которой он, похоже, совсем потерял над собой контроль. Нет, сейчас, наверное, не самое подходящее время, чтобы стоять у него над душой, и Лёнечка, стараясь не привлекать к себе внимания, потихоньку вышла из комнаты. Не надо его смущать. Пусть сначала успокоится. Утро вечера мудренее.
15
Что же стряслось за минувшие трое суток такого, что повергло Аверьяна в новую ужасную депрессию? Случилось страшное. У Аверьяна не было денег на издание готового сочинения. Он не нашёл издательства, способного уложиться в те несчастные двадцать тысяч, которыми, с маленьким хвостиком, он только и располагал. Для исполнения его теперешнего заказа требовалась по крайней мере вдвое большая сумма. Вот чем объясняется то беспросветное уныние, совершенно непростительное для гения, в которое позволил себе впасть Аверьян.
Но простим ему эту слабость. Не всякое утомлённое сердце вынесет все те обиды, надругательства и глумления, которые приходилось сносить Бередесу. Всеми силами и со всею энергией, данными ему от природы, Аверьян боролся с враждебными объективными обстоятельствами. С беспримерными стойкостью и терпением отражал он безжалостные удары судьбы, с удивительной настойчивостью и упрямством стремился к поставленным целям, но, увы, слишком долгой, выматывающей и тяжёлой оказалась его борьба. С каждым прожитым годом силы его ослабевали, энергия убавлялась, нервная система изнашивалась и ветшала, утрачивая былую выносливость, и ни на минуту этот износ и это увядание нельзя было приостановить, дабы хоть как-то облегчить себе задачу. Его душа теперь чрезмерно расстроена, его живительные соки истощены, его здоровье подточено, его психика расшатана до предела, защитные функции его организма подорваны, его характер более не выдерживал той растущей нагрузки, с которой он так лихо справлялся в молодости. А среда обитания между тем отнюдь не сбавляла враждебности, не сдавала своих позиций, не склонялась к милосердию и состраданию, требуя от Аверьяна того же упорства, отваги и семижильности, если только не ещё более непомерных. Нервные нагрузки, диктуемые внешними условиями, со временем всё возрастали, а жизнестойкость неудачника Бередеса, напротив, таяла на глазах.
Надеюсь, однако, вам приятно будет узнать, что вера Аверьяна в успех отнюдь не иссякала от столкновения с объективной реальностью. Протяжённость промежутков от упадка к упадку составляла значительно б;льшую часть его жизни, чем переживание самих упадков, и он использовал всё это время только на то, чтобы довести до победного завершения задуманное предприятие. Он, конечно, терпел неудачи и поражения, но терпеть неудачи и поражения было не в его правилах. Кратковременные уныние и хандра, свидетелем которых неожиданно стала Лёнечка, объяснялись всего лишь обычной усталостью. Обычной человеческой усталостью, свойственной, оказывается, не только простым смертным, но и, видать по всему, обыкновенным гениям, будь то признанным или отвергнутым. Бередес был поставлен в условия, при которых обычные люди сдаются и умирают, если не откажутся вовремя от заведомо безнадёжной затеи. Но отказ равносилен смерти, Аверьян не мог допустить подобной капитуляции. Он обязан найти выход. Он будет с таким же остервенением биться за свой великий проект, с каким нормальные люди бьются за свою ничтожную жизнь, пытаясь уберечь себя от физической гибели. Сейчас он немного успокоится, возьмёт себя в руки и что-нибудь придумает. А что другое ему остаётся, как ни найти какое-нибудь решение? Другого выхода у него нет, кроме как найти какой-нибудь выход.
Но что же всё-таки у него там произошло? Где он болтался, дрянючка этакая? Что он там выходил из своих приключений? Если мы примемся перечислять все места, которые Аверьян обессмертил своим вниманием, то список растянется на несколько соседних областей, не исключая Московскую. В одном только родном городе, сократившим его век едва ли не вполовину, Аверьян осчастливил очными посещениями, не трудитесь считать по пальцам, областную писательскую организацию, книжно-журнальное издательство, издательства «Лагуна» и «Новая линия», Дом народного творчества, отдел культуры областной администрации, редакцию журнала «Русская провинция», областную типографию, издательство «Альба», оба полиграфических комбината – так называемый «старый» и «Детской литературы» со всеми их «дочками», а также обзвонил несметное количество телефонных номеров, принадлежащих отдалённым типографиям, начиная от западного Смоленска и кончая восточным Весьегонском, от южного Клина до северного Петербурга. А уж про столицу родины Москву и говорить не хочется. Ибо чудище, навек в тех краях поселившееся, как всем нам доподлинно и давно известно, было обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй. Столичная величественность ощерилась и огрызалась, будучи надёжно защищена от одиозных притязаний таких обнаглевших провинциалов, как Аверьян Бередес и прочая подобная нечисть, у которых нет ни гроша за душой, чтобы хоть чем-нибудь подкрепить своё право на сношения с высшим столичным сословием.
Теперь немного фактов.
Самую приемлемую цену предложил Кузьмин Юрий Анатольевич из «Новой Линии», и Аверьян уже было согласился на 27 тысяч рублей, хотя тогда ещё в толк не мог взять, кто бы ему возместил недостающие несколько тысяч. Однако уже на следующий день Кузьмин, пересмотревший на досуге заново всю калькуляцию, которую он наскоро набросал на листочке в присутствии Аверьяна, наотрез отказался от участия в этом деле. Войдите, дескать, в его положение и согласитесь, что на визитках он заработает значительно больше, хотя возни с ними куда как меньше, чем с философскими фолиантами. Аверьян согласился. А что ему оставалось делать? Пересчитывать калькуляцию в свою пользу? Не травите душу.
Это была единственная и последняя надежда, самая близкая Аверьяну по досягаемости, но и она оказалась несбыточной. Остальные же предложения попадали в разряд неосуществимых уже с первых минут обсуждения. Если говорить о самой высокой цене, исключая тарифы московских масштабов, то в лидерах оказался Сидоров Григорий Михайлович, главный редактор журнала «Русская провинция», горячо обещавший Аверьяну всего за 3000 (три тысячи) долларов исполнить заказ в наилучшем виде.
Знакомство с Сидоровым Аверьян Гордеевич свёл давно, ещё в те беззаботные времена, когда пописывал от нечего делать шкодливые статейки на разные житейские и социально-политические темы. Ни один из его опусов Сидоров не опубликовал, а тут вдруг, с чего бы это, решительно взялся споспешествовать Аверьяну в продвижении его туманных доктрин, даже не потрудившись для начала прочесть хотя бы страничку-другую из его сочинения. Откуда такая пламенная страсть? Аверьян, однако же, ничуть не удивился. Материальные стимулы хороши для поточного производства всевозможных решений, дозволяемых рамками имеющейся компетенции, но вряд ли утилитарные соображения вполне пригодны в области искусств и литературы, это вам всякий провинциал подтвердит, хоть однажды попробовавший себя в этой сфере. Кому как не Аверьяну знать, что если решение принимается в пользу наживы, то нас это может просто сгубить.
Дела у журнала обстояли хуже некуда, тираж не раскупался, популярность его далеко отстояла от уровня той заинтересованности, которая свойственна творческой интеллигенции и многочисленной публике Бередесовского пошиба. Причины затянувшихся невезений, неотступно преследовавших издание, давно уже приоткрылись проницательному уму Аверьяна, и он даже как-то набросал открытое письмо главному редактору с предложениями тех мер, которые способны изменить ситуацию кардинально. Однако письму этому он так и не дал хода, откладывая отправку всё время на потом, пока это время не истекло окончательно. Он помнит все выступления Сидорова по местному телевидению с его постоянным напоминанием об истории какого-то сельского самородка, продавшего корову во имя того, чтобы издать свой сборник стихов, разумеется, с помощью «Русской провинции». Восторгам Григория Михайловича, прославлявшего поступок деревенского поэта, не было конца и края, и те же нотки экстаза легко узнавались во время обсуждения предстоящей печати «Анализа».
Аверьян и теперь не высказывал вслух своих сомнений, хотя ему едва ли не с самого начала стало понятно, что предложение Григория Михайловича абсолютно неприемлемо для его более чем скромного бюджета. Да и какое качество редактуры тот мог бы ему обеспечить, когда все номера журнала, имевшиеся в наличии у Аверьяна, были сплошь испещрены поправками и исправлениями, сделанными рукой теперешнего заказчика, то есть самим Аверьяном? Грамматические, стилистические и прочие ошибки, пестревшие на страницах «Русской провинции», до того грубы, вопиющи и красноречивы, что текст Бередеса едва ли не выйдет хуже, чем до редактуры. А чего ещё прикажете ожидать от такой, извините, вычитки, которой занимается в редколлегии человек, носящий ту же фамилию, что и главный редактор? Аверьян бы мог вам поведать фактов куда как больше и любопытнее, да только я сомневаюсь, что он захочет с вами откровенничать. Ему сейчас не до этого. Есть дела поважней.
Ох, уж эти финансы! Ох, уж этот бизнес! Ох, уж эта философия с логикой! Одна и та же проблема, и, скажите пожалуйста, уже третий раз в течение одной только маленькой жизни! И когда это кончится наконец, вы не знаете? Интересно, а перед кем-нибудь из вас такая проблема стояла? Ни разу? Позвольте в таком разе полюбопытствовать: а где, простите, вы брали деньги? То есть нет, сначала бы надо спросить: а написали ли вы хоть одну книжонку за свою жизнь? Ну хотя бы маленький сборник стихотворений? И запаслись ли вы на этот случай коровой?
16
Коровы у Аверьяна не было. У этого голодранца вообще уже не было ничего такого, что можно было бы продать, откупившись от злобной, противной, корыстолюбивой действительности. Всё что мог, он давно уже продал. Больше ничего не осталось.
Минуточку. То есть как это – ничего не осталось? А квартира? А про квартиру на Новоторжской вы забыли? Эврика! Эта поистине блестящая мысль, внезапно осенившая воспалённый ум Аверьяна, буквально подбросила его на диване, подкинула словно мячик, взметнула, как гимнаста подбрасывает батут, и тут же снова принудила его замереть, но теперь уже в сидячем положении, ибо сидя, по укоренившейся с годами привычке, ему намного сподручнее шевелить своими идиотическими мозгами. А уж мозгов в его черепушке немерено, будьте покойны! И вот вам результат – готовое к производству решение! Выход найден и притом замечательный! Совершенно верно, надо срочно продавать квартиру, раз другого выхода нет. Да и не надо другого выхода, и этот хорош.
Правда, ещё неизвестно, что скажет Лёнечка, если с ней посоветоваться. Но это если советоваться. А если не советоваться, то она ведь ничего и не скажет, верно? Да и зачем вообще затевать разговор, если наперёд известно дословно, всё что она ни скажет! Догадываетесь? Во-во. Примерно оно самое. Только громче. Ещё громче. Ещё. Вот теперь приблизительно в тютельку. Интересно, а откуда вам это известно? Не иначе, как новый спиннинг у супруги выпрашивали.
Известив постояльцев, снимающих его квартиру, о возможности скорого прекращения договора, Аверьян уже дежурил спозаранку перед заветной дверью на углу Студенческого и Радищева, дожидаясь начала рабочего дня в газете бесплатных объявлений. Он с таким же нетерпением волновался сейчас у входа, как когда-то мечтал о родном очаге, о своём угле, о скромном месте под солнцем, где мог бы приткнуться и отдохнуть от бесконечных скитаний по просторам родного отечества, избивающего своих пророков. Впрочем, мы, кажется, преувеличиваем. Разница в ожидании заметна на глаз: на то, чтобы обрести своё собственное жилище, у него ушло целых двадцать неприкаянных лет – половина сознательной жизни, а чтобы избавиться теперь от своего единственного пристанища, достаточно вытерпеть всего-то каких-нибудь двадцать минут. Двадцать лет и двадцать минут – каков разрыв! Но в какую бы вечность эти минуты ни обратились для Аверьяна, торжественный момент наконец наступил: в замочной скважине заскрежетали ключи, и дверь распахнулась для посетителей.
Поместив своё объявление, посветлевший душой Бередес опять появился на улице, излучая радость и ликование. Всеми фибрами души он впитывал долгожданное счастье, расточая взамен по округе покой и воодушевление. В его глазах блестел огонёк, какого давненько никто не видывал, его лицо озарялось блаженством, о котором и думать давно позабыли, лёгкие морщинки его разгладились, на щеках появился румянец, осанка выправилась, да и во всём его облике торжествовали достоинство и уверенность вполне благополучного человека, привыкшего без особых усилий добиваться великолепных побед. После стольких обид, разочарований и потрясений, которые преследовали его последние годы, едва не подкосив его исстрадавшийся дух, он снова ощущал полноценную сладость от своего пребывания на белом свете. Он улыбался, он сиял, он замечал огромное разнообразие добрых примет, которые ещё вчера ускользали от его рассеянного внимания. Слышите воркование разбушевавшихся голубей? Вчера они прятались и упорно молчали. Видите свежую листву на деревьях, поблёскивающую в ласковых лучах весеннего солнца? Минуту назад ни один и стебелёк и никакая травинка не были такими яркими, сочными и зелёными, как в преддверии Аверьяновой славы. Заметили, как добры и приветливы лица прохожих? Совсем недавно они были холодны, черствы и недружелюбны.
Но откуда у Аверьяна такое благостное настроение? Это оттого, друзья мои, что с сегодняшнего дня он лишается своей квартиры, той самой своей квартиры, без которой ему, бесприютному страннику, приходилось мыкаться и кочевать по белу свету, без которой семейная жизнь не устраивается, занятия творчеством весьма затруднительны, а смерть представляется более предпочтительной где-то в далёком и неизведанном зарубежье. Сейчас же, однако, такие мелочи, как утрата жилища, совершенно не беспокоили его просветлевший рассудок, одухотворённый нахлынувшей на него радостью. Будущее настолько ярко озарено предстоящим выходом в свет его «Анализа», что никакие расстройства бытового характера не смогли бы сегодня затмить его бесконечного счастья, переживаемого с такой отчётливой полнотой, какую вряд ли можно припомнить из его прошлого многосложного опыта, богатого событиями самого разного плана. И вы ему, верно, завидуете, нашему Бередесу, мечтая наполниться той же радостью бытия и тем же весельем, какое переживает наш главный герой. Я дословно описал ваши чувства? Раскрыл ваши тайные вожделения? А не желаете ли сию же минуту испытать похожее счастье? Я вас научу, как это сделать. Достаточно сопоставить ту пользу, которую приносит человеку жилище, с той пользой, которую дают человечеству открытия в философии. Вычтите одну величину из другой, и вы получите результат, который вызовет в ваших душах ту же бурю энтузиазма, что и у нашего славного теоретика. Ну, как? Полегчало?
К чести Бередеса надо сказать, что решение промотать принадлежащую ему недвижимость отнюдь не появилось в его рассудке без детального предварительного анализа. План этот хоть и был разработан в самом срочном порядке, но вовсе не предусматривал превращение законного владельца в лицо без определённого места жительства. Хотя… если посмотреть правде в глаза, его будущее место жительства на текущий момент и впрямь представляется весьма неопределённым, ибо предстоящая сделка купли-продажи подразумевает приобретение более дешёвого жилья, но какого – пока неизвестно. Какое предложат риэлтеры. Ясно одно – его квартира в центральном районе намного дороже такой же по площади, но где-нибудь на окраине. На худой конец, можно обойтись и комнатой в коммуналке, невелика уплата за спасение человечества. И любой из моих читателей, я ни секунды в этом не сомневаюсь, почёл бы за честь понести столь разумную и трезвую жертву во имя прогресса и общего вековечного благоденствия. Я настолько уверен в вашем честном ответе, что даже не собираюсь вас переспрашивать. Знаю, что вы ответите. Даже если очень тихо. Даже если невнятно.
17
Вышедши из редакции «Ярмарки», Аверьян был до того радёхонек, до того доволен проявленной смекалкой, спасшей его едва не распавшуюся жизнь, что без всякой тревоги и трепета думал теперь о предстоящей встрече с Зинаидой Алексеевной, с которой он разговаривал накануне по телефону. Встреча должна состояться в областной типографии, которая располагалась тут же, в Студенческом переулке, рядом с тем зданием, из которого только что выскочил осчастливленный Бередес, причём осчастливленный в этом здании дважды – первый раз, когда здесь приняли к производству его «Живые причины», и сегодня вторично, когда у него появилась надежда на издание своего замечательного «Анализа». Но называется ли по-прежнему это издательство «РиФ»? Этого он не заметил, однако заметил другое: сотрудники здесь по-прежнему те же. Ему даже привелось обменяться рукопожатием с неизменно приветливым Михаилом Михайловичем, который прошмыгнул куда-то из одного кабинета в другой, узнав на ходу в Аверьяне своего недавнего разорительного клиента.
Производственный корпус, куда направил свои стопы Аверьян, находился как раз по пути к Новоторжской, примыкая оградой к двору с Аверьяновым домом, а с другой стороны к бывшему, или, возможно, ещё настоящему издательству «РиФ». На первом этаже мерно гудели станки и оборудование, а на втором его дожидалась Зинаида Алексеевна, пообещавшая Бередесу рассмотреть его предложение о заказе «Анализа» непосредственно в типографии, минуя посреднические услуги всякого рода издательств. Возможность положительного исхода предстоящих переговоров сулила Аверьяну существенно снизить будущие расходы, хотя теперь, говоря со всей беспристрастностью, в этом вопросе, наполовину уже как будто решённом, не было больше той остроты, которая изматывала ему нервы ещё накануне, пока его не осенила идея с продажей квартиры.
Первое, что сделала Зинаида Алексеевна после приветствия Аверьяна, – она буквально с порога затребовала рукопись, с которой Аверьян не расставался вот уже четвёртые сутки кряду, пытаясь её хоть куда-то пристроить, хоть кому-нибудь исподволь навязать.
— Философия? — вскинув брови переспросила Зинаида Алексеевна. — Это необычно. Это немного странно. И что там такое в этой вашей философии?
Зинаида Алексеевна выдернула наобум страницу из Аверьяновой папки и вслух зачитала без всякого выражения, ровно и беспристрастно, будто только самой себе, первый попавшийся тезис:
— «Познаваемый мир исчезает по мере его познания»…
Дочитав предложение, она подняла на своего чудаковатого посетителя округлившиеся от удивления глаза, в которых читался немой вопрос. И хотя вопрос сформулирован не был, он явно не предвещал Аверьяну Гордеевичу ничего хорошего.
— Данный вывод следует из закона сохранения, который я немного усовершенствовал, — словно оправдываясь, пытался пояснить Аверьян. — Мировое целое, согласно дихотомической логике, складывается из идеальных и материальных компонентов, суммарное количество которых, на уровне монад, остаётся строго постоянным во времени. Следовательно, возрастание материальных компонентов универсума влечёт за собой уменьшение компонентов идеального содержания, равно как и наоборот. И, стало быть, по окончании процесса познания, насколько таковое окончание можно вообразить, наша Вселенная станет в чистом виде идеей, абсолютно полным знанием, без всякой примеси вещества. Затем процесс перекинется в новый виток, и всё повторится в обратном порядке. Ну, а сегодня мы находимся в промежуточной фазе…
Не договорив предложения, Аверьян прервал свою речь, отчётливо сознавая, что даже того немногого, что уже сказано, было не то чтобы вполне достаточно, но даже, пожалуй, и многовато для понимания. Об этом красноречиво свидетельствовало непроницаемое выражение лица Зинаиды Алексеевны, как-то особо пристально и с некой тенью сомнения, или, лучше сказать, подозрения, следившей за Аверьяном. Ничего в ответ не сказав, она извлекла из рукописи другой листок и вслух прочла ещё одно предложение:
— «Задача определений, безусловно, не в том, чтобы неизвестное понятие сделать известным»…
Она снова уставилась на Аверьяна, глядя твёрдо и выжидательно, словно испытывая на прочность присущее ему здравомыслие. Сможет ли он что-то ответить в свою защиту? И Аверьяну снова пришлось доказывать свою полную умственную вменяемость.
— Дело в том, что в современной логике на сей счёт распространено досадное заблуждение.
Тут Аверьян заглянул в свою рукопись и процитировал фразу из предыдущей страницы:
— Да вот смотрите, что пишет Ивин: «Задача определения – раскрыть содержание ранее неизвестного понятия и сделать его известным». Такая точка зрения господствует в современной логике. Но разве возможно дать определение тому, что нам неизвестно?
— Но раз понятие уже известно, — хитро сощурившись, заметила Зинаида Алексеевна, — зачем ему давать определение?
— Дефиниции даются не для того, чтобы понять — Аверьян сильно нажал интонацией на слово «понять» — смысл научных категорий, а для того, чтобы ввести категорию в логическую систему, в теорию. Ибо сформулировать определение тому, что нам пока неизвестно, мы просто не в состоянии. И только об известной наперёд категории можно судить, вписывается она либо не вписывается в конструируемую модель.
Зинаида Алексеевна опять промолчала и, немного помедлив, вытащила на свет ещё одну страницу, продекламировав снова короткое утверждение автора:
— «Если человечество навсегда откажется от смертной казни, то оно погибнет».
Послушайте, вам не кажется, что Бередес слегка зарвался? Вас не смущает тот факт, что его прекословие переходит всякие границы, включая межгосударственные? Вы не боитесь, что он навлекает на свою голову ярость и бешенство сильных мира сего, которые вряд ли спустят ему эту непозволительную заносчивость? Каким тузам он берётся перечить?
Аверьян и сам почувствовал несвоевременность и бесполезность любых оправданий. Он стоял перед строгой Зинаидой Алексеевной как нашкодивший хулиган, которому нет прощения, точно двоечник у доски, словно второгодник, не подготовившийся к уроку. Однако же он никогда в своей жизни, ни в школе ни в институтах, не то что двоечником, не слыл даже рядовым хорошистом. Он всегда был круглым отличником, ровно таким же круглым, какими круглыми бывают полные дураки. Он отлично мог доказать, доказать со всей строгостью и беспристрастностью, причём доказать не сходя с этого самого места, абсолютную справедливость данного тезиса, записанного в «Анализе» и озвученного устами Зинаиды Алексеевны. Но он молчал. Он не верил в успех своего доказательства, неуместного в стенах подобного заведения, крайне неприспособленного к полному пониманию. Здесь же вам не школа, заметьте, а образцовое предприятие. Здесь не станут заглядывать в аттестат приходящим заказчикам. Деньги есть? Напечатаем. Нет? До свидания.
Аверьян себя чувствовал вполне платёжеспособным, однако шестое чувство ему подсказывало, что номер с гарантиями оплаты на сей раз не пройдёт. Зинаида Алексеевна колебалась. Лицо её из любопытного выражения перетекло поначалу в недоумённое, затем заволоклось сомнением и в конце концов обрело решительный вид абсолютной невозможности принимать всю ответственность на себя. Ответственность хорошо бы с кем-нибудь разделить, например с издателем, так оно будет спокойнее и безопаснее. В тексте, впрочем, не содержалось какой-то явной крамолы, несозвучной политической ситуации, но есть тут всё же какой-то бред, в котором крамола, а чёрт его знает, вполне могла укрываться.
Утвердившись бесповоротно в своём отказе, Зинаида Алексеевна, не снизошедшая до понимания всей глубины философских проблем, затронутых Аверьяном, снизошла, тем не менее, до участия и сострадания к Аверьяновым финансовым затруднениям. Она назвала Аверьяну адресок, где, по имеющимся у неё достоверным сведениям, предложат лучшую цену, какая только вообще возможна в условиях современного рынка. Издательство называется «Фикус», а офис оно арендует в гостинице «Селигер» на четвёртом этаже. Это рядом, всего в двух шагах от её кабинета. Хорошо, спасибо. Почему бы и не зайти?
Бередес покидал кабинет Зинаиды Алексеевны с горьким осадком от случившейся несправедливости. Нет, что ни говорите, типография – не лучшее место для просветительской деятельности. Тут не слишком подходящая атмосфера для пропаганды философских идей. И всё-таки здесь его по крайней мере пытались понять, в отличие, скажем, от института философии, где его даже слушать никто не стал.
18
На лестничной клетке четвёртого этажа гостиницы «Селигер», престижнейшей гостиницы в городе, вовсю курили экстравагантного вида девицы, застилая табачными клубами широкий коридор, в отдалённом конце которого едва просвечивал сквозь окно кусочек дневного неба. Закашлявшись от едкого дыма, Аверьян спросил об издательстве «Фикус», после чего одна из девочек затушила сигарету и попросила проследовать за ней. Оказавшись, по счастливому совпадению, сотрудницей «Фикуса», она подвела Аверьяна к молодому человеку, которого звали Алексей Михайлович Дронов, и вернулась к своим делам.
Алексей Михайлович, выяснив предварительно тему Аверьянова сочинения, перво-наперво констатировал, что данный заказ налогом не облагается. Уже неплохо. Затем он задал вопрос о формате издания и, убедившись, что Аверьян в этом деле полный профан (такой же, впрочем, как и в своей философии), предложил на выбор несколько книг, указав на рядом стоящий книжный шкаф, заполненный продукцией «Фикуса». Книги отличались размерами, обложками, объёмом, расцветкой и, конечно, тематикой, начиная от стихотворных сборников и кончая солидными бизнес-справочниками. Аверьян провёл рукой по книжному ряду и выудил понравившийся ему томик среднего габарита. Алексей Михайлович заглянул в выходные данные и предложил похожий:
— Я бы посоветовал вам вот этот формат, он относится к основным и получится экономней. Хотя, обратите внимание, на глаз они почти и не различаются.
Аверьян согласился.
— Бумагу какого качества вы предпочли бы? 60 граммов, 80?— продолжая делать пометки, спросил Дронов.
Аверьян немного смешался и даже сконфузился, но, с горечью вспоминая неудачное исполнение «Живых причин», буквально выдавил из себя скрепя сердце совершенно невозможную фразу:
— Мне бы хотелось бумагу самого высокого качества.
— Глянцевую? Мелованную?
Аверьян вопросительно посмотрел на Дронова, изобразив на лице непонимание. Поэтому дальнейший диалог благополучно был продолжен на языке жестов, на каком обычно изъясняются между собой иноплеменники и обезьяны. Дронов достал из ящика письменного стола несколько разных листков и продемонстрировал Аверьяну отдающий бликами глянец.
— Нет, такая бумага ни к чему. Вот эта подойдёт вполне, — и Аверьян извлёк из веера экземпляров приглянувшийся ему лист.
Дронов записал что-то в свою шпаргалку и задал следующий вопрос:
— Переплёт? Обложка?
— Да вот примерно такая.
— Цвет?
— Ну, пусть будет синий.
— Такой устраивает?
— Вполне.
— Художественное исполнение, рисунки?
— Ни к чему, пусть обложка выглядит предельно скромно, автор и название, никаких излишеств.
— Тираж?
— Трёхсот экземпляров будет достаточно.
Дронов остановился и поднял глаза на заказчика.
— Себестоимость выйдет немалая, вы этот фактор учитываете?
— Ничего страшного.
— Что ж, понятно, позвоните сегодня после обеда, окончательная стоимость заказа к тому времени будет уже просчитана.
— На какие сроки я могу рассчитывать?
— Управимся за два месяца, не сомневайтесь. Дискета с текстом при вас?
— Вот она, пожалуйста.
Цена у Алексея Дронова вышла ну совершенно замечательная! Ровно 22 тысячи рублей за 300 экземпляров готового тиража! Дронов, словно предчувствуя скромные возможности Аверьяна, превзошёл своей калькуляцией самые смелые его ожидания! Да с такой ценой Аверьян не только горы своротит, не только мир покорит и не только дров наломает, он ещё и без долгов обойдётся. Представляете? А вы говорили! Случаются всё же праздники и у белых ворон, даже не спорьте. Ну, может, чуточку реже, чем у прочего населения, ну, может, не такие торжественные и долгие, а всё ж таки наступают внезапно от случая к случаю. Да вот возьмите хоть этот день, хоть один этот день из беспросветной жизни Аверьяна Гордеевича Бередеса. Замечательный денёк! От самого утра и до позднего вечера! Я вам больше скажу, раскрывая противоправно будущие повороты нашего презабавнейшего сюжета: это счастье, возникшее как черт из коробочки после печали четвёртого дня, отнюдь не закончилось на другие сутки, как это обыкновенно происходило с ним ранее. Счастье нашего центрального персонажа, этого изгоя и бедолаги, благополучно продолжалось, что поразительно, и на следующий день, и спустя неделю, и вообще растянулось до неприличных для гения исторических интервалов, то есть, точнее, до тех самых пор, насколько нам хватает взгляда – чуть ли не до конца текущей главы, завершающей важный этап его сложной, до безумия поучительной и занимательной биографии.
19
Спустя пару месяцев, как и обещал Алексей Михайлович, Аверьян явился в редакцию за готовым заказом. Дронов протянул Бередесу только что изготовленную книгу, сочно пахнущую свежей типографской краской, и во всеуслышание проговорил, ничуть не пряча заговорщицкой улыбки:
— Кто знает, может быть, пройдёт какое-то время, и человечество по достоинству оценит этот замечательный труд, а ваши родные, дети и правнуки, будут по праву вами гордиться!
— Они уже сегодня меня проклинают, — без всякого налёта иронии ответствовал Аверьян, принимая из рук издателя свой долгожданный шедевр.
И весь коллектив редакции «Фикуса», исподтишка наблюдающий за диковинным заказчиком, кои периодически их тут забавляют, наполнил редакционное помещение взрывом дружного хохота, откликнувшегося гулким эхом по соседним кабинетам и коридорам. Хохот был совершенно беззлобным и до такой уморительной степени искренний, всеобщий и слаженный, что у Аверьяна засосало под ложечкой. Причиной этому смеху, как мы справедливо догадываемся, послужил не кто иной, как автор, Аверьян Бередес, собственной персоной. Правда, нам покуда неведомо, как там насчёт ликования будущих поколений, но уж вот эти люди, его современники, вполне заслужили законное право излить на смущённого автора потоки безудержного веселья, ибо, по долгу службы, они просто обязаны были, хотели того или нет, проштудировать весь его текст от корки до корки, от посылов до заключений, щедро заправленных подробнейшими пояснениями и комментариями, полагающимися для такого рода исследований. Это были первые читатели и первая реакция, ознаменовавшая выход в свет его нового эпохального сочинения.
Вторая оценка, не менее бурная и экспансивная, поступила от Войтовича, разразившегося, по своему обыкновению, целым шквалом неудержимых похвал. Однако Аверьяна уже не подкупали его безграничные восхищения. Умудрённый творческим опытом, он давно не питался иллюзиями, хорошо зная истинную цену не только восторгам Войтовича, но и собственным теоретическим изысканиям. Он больше не обманывался на свой счёт, чему свидетельством служил хотя бы размер заказанного тиража, наименьший из всех технологически допустимых. Больше трёхсот экземпляров ему не продать, он был в этом уверен, да и триста, пожалуй, цифра явно завышенная. Скажу по секрету, полагаясь на порядочность моих читателей, что на нижней полке в книжном шкафу Бередеса и по сей день пылятся несколько пачек «Анализа», так и не распакованные по причине коммерческой невостребованности. Только, ради бога, никому! Тс-с! Ни-ни! Договорились? Аверьян расстраивается, когда об этом болтает на каждом перекрёстке ну кто ни попадя.
Юлиан Ильич, верный его покровитель, взял на себя труд распространить изрядное количество экземпляров среди соратников по перу и коллег по цеховым изысканиям, без всякого, впрочем, заметного результата. К бесплодности общих усилий Войтович и Бередес привыкли, однако, настолько, что оба относились к общественному молчанию с завидным философским спокойствием. И это правильно. К чему беспокоить истрёпанные нервы, коль от подобных волнений всё равно никакого проку?
И всё-таки, при всей своей внешней невозмутимости, Аверьян Гордеевич с не меньшей силой, чем прежде, переживал очередное фиаско. Грусть его усиливалась осознанием того уникального обстоятельства, что нынешние его построения, в отличие от всех предыдущих, допускали проверку на опыте! А что сие означает? Сие означает, что если у кого-либо из экспертов возникают сомнения в справедливости Аверьяновых положений, любые подозрения легко могут быть подтверждены либо опровергнуты в ходе эксперимента! Позиция всякого скептика, защищённая от ниспровержения лишь силой авторитета, отныне может быть опровергнута простейшим по замыслу физическим опытом, описание которого даётся автором – самим Бередесом! Изволили усомниться в его идеях? Давайте-ка сбросим одновременно камушек и ядро с Пизанской башни, как предлагал в своё время ещё Галилей, чтобы убедить оппонентов на опыте в одновременности их приземления. И тогда всему миру станет понятно, что тяжёлые предметы падают отнюдь не быстрее, чем лёгкие. И древние авторитеты тем самым будут отвергнуты и покрыты позором! И что же? Что, что! Авторитеты просто не являлись на Галилеевы физические демонстрации, вот и вся их аргументация.
Время сегодня, по правде, другое. Это вам не шестнадцатый век, и даже не восемнадцатый, когда любое непререкаемое светило могло отказаться от наблюдения процесса падения, прикрывшись, к примеру, догматами церкви, в которых результат был прописан заранее и критике не подлежал. Сегодня подобными отговорками не отделаешься. Нынешние авторитеты, отмахивающиеся от утверждений Бередеса как от поганых мух, не могли, по естественным соображениям, сослаться на религиозные или схоластические догмы. Поэтому они поступали проще: по-прежнему отворачиваясь от физических наблюдений, предлагаемых Бередесом, они при этом вообще не выдвигали никаких объяснений. Прогресс по сравнению со средневековьем налицо. Противники Аверьяна Гордеевича молча отказывались убедиться воочию в своих заблуждениях, но так же молча и твёрдо продолжали своих заблуждений держаться. Вы считаете, это неправильно? Вы уверены, что в этом вопросе с Бередесом обошлись несправедливо? И что же, вы действительно склонны отстаивать его право на опытную проверку?
Нет, я всё же переспрошу ещё раз. Очень уж важным мне представляется этот исторический момент, без преувеличения, момент истины. Итак. Не хотите ли вы сказать, что в сложившейся ситуации, вновь разделившей кремлёвскими стенами позицию Бередеса и позицию официальной науки, вы отказываетесь поддерживать скептически настроенную академическую администрацию? Не дадите ли вы клятву верности сокрушительной мощи физического эксперимента как метода доказательства или опровержения выдвинутой научной гипотезы? Ваши симпатии в этом споре действительно на стороне Бередеса? Вы уверены?
В таком случае я намерен, если не возражаете, больно ударить по вашему самолюбию, попрать вашу гордость и унизить достоинство, обвинив вас в обмане, неискренности и очковтирательстве. Я выдвигаю против вас, моих простодушных читателей, обвинение в отклонении от традиционной научной ориентации. Я обвиняю вас в вероломном предательстве интересов гения Бередеса, которому, якобы, вы присягнули на верность.
Факт вашего вероломного предательства я намерен, от его имени и от себя лично, неопровержимо доказать на простейшем эксперименте, хотя эксперимент наш, не в пример Аверьяновым опытам, будет носить характер сугубо мысленного, абстрактного, отвлечённого от действительности. Моя задача предельно проста: надо всего лишь озвучить тот удивительный тезис, который Аверьян Бередес решил подвергнуть экспериментальной проверке, после чего вы все, все до последнего скептика, даже помимо собственной воли, превратитесь в законченных лгунов и изменников, поддавшись давлению заматерелых догматов.
Внимание, я приступаю к доказательству выдвинутого против вас обвинения.
Итак, Бередес сначала убедительно показал теоретически, а затем придумал практическую проверку… Нет, я боюсь даже это высказывать! Это ужас! Это кошмар! Это самая настоящая ересь! У меня, ей-богу, даже язык не поворачивается произнести такое на людях! И как только подобная глупость могла прийти ему в голову? Ну, да ладно. Возьмите себя в руки и спокойно, как только можете, прослушайте то, что отчебучил на сей раз этот олух царя небесного, этот спятивший сумасброд, этот интеллектуальный паралитик, другого слова не подберёшь. Бередес утверждает (ой, что сейчас буде-ет!), что физические законы сохранения, в том числе и главным образом закон сохранения материи, известный нам ещё с пятого класса, абсолютно несправедливы! Каково?
И прежде чем к вам вернётся дар речи, хочу подтвердить и усилить ваше недоумение. Этот выживший из ума параноик утверждает, что закон сохранения материи – всего лишь грубое приближение к тому реальному положению дел, которое на самом деле имеет место в природе! А если, мол, поставить эксперимент с учётом влияния идеи – той самой идеи, которая существует параллельно и равноправно наряду с материей, дополняя универсум до его полного философского содержания, то в величине массы, измеренной до начала опыта и после его окончания, обязательно обнаружатся отклонения, зафиксировать которые для современного физика не составит труда!
Нет, это уму непостижимо! Нет, это самый настоящий бред! Правда? А? Ну ведь бред, признайтесь? И он ещё полагает, что идёт по стопам Галилея? Да какой дурак полезет на Пизанскую башню наблюдать его опыты? Вот вы, например: вы полезете? Зачем? Чтобы поверить в его бредни? А разве вам не известно заранее, чем всё это закончится?
Что и требовалось доказать.
Вывод. Вы слишком плохо знаете самих себя, вы глубоко ошибаетесь на свой счёт, вы знаете себя даже хуже, чем способен вас понимать Аверьян Бередес. Он вас видит насквозь, если даже не глубже, и легко уличит вас в обмане, стоит только это ему позволить. Но теперь вы и сами убедились на опыте, что ваши истинные симпатии вовсе не на стороне Бередеса, как вам думалось поначалу, а на стороне его злейших врагов – тех сановников от науки, тех учёных мужей высокого ранга, которые отказываются не только правильно думать, но даже просто наблюдать за действительностью. Вот кому вы на самом деле прислуживаете.
20
Трудно придумать глупость нелепее той, что придумал Аверьян Бередес. После столь пикантных и наукоёмких откровений, которыми я поделился с вами от имени Бередеса, не остаётся ни малейших сомнений в том, что вы окончательно утратили интерес к физическому смыслу задуманного им опыта. Всё это действительно бред, но только с точки зрения традиционной науки. Если же привлечь к рассуждениям логику, то ситуация несколько поменяется. И хотя я ни на что уже не надеюсь, но отступать теперь далее некуда, и я всё же скажу, пусть даже речи мои будут обращены в пустоту, что течение его эксперимента предусматривает вовлечение в моделируемый процесс самого наблюдателя, живого существа, и притом существа разумного, вроде демона Максвелла, от желания которого теперь будет напрямую зависеть окончательный результат.
Обращаю ваше особое внимание на указанный замечательный факт: результат эксперимента, участником которого является живое существо, будет зависеть не только от объективных законов природы, установленных в точном естествознании, но и от субъективных интересов активного существа, обладающего собственными потребностями, то бишь от человека разумного, или, по крайности, хоть немного разумного. Разума, впрочем, должно быть достаточно, чтобы зафиксировать физическими приборами количественное соотношение идей, вращающихся в черепушке, с количеством серого вещества, данную черепушку наполняющего. Подойдёт, возможно, и компьютер для подобных исследований, и хотя он явно относится к неживым, но какие-то абстрактные образы процессор всё-таки обрабатывает. И хотя на последнем тезисе Аверьян не настаивает, поверить в такие бредни могут одни только безумцы да больные люди. И всё же я, пожалуй, возьмусь, рискуя своим непререкаемым авторитетом, оправдать хотя бы отчасти Аверьяна Гордеевича перед его выдающимися предшественниками и оппонентами.
На страницах «Анализа» описаны такие искусственно обусловленные процессы, которые никем доселе не проводились, но результаты которых были блестяще предсказаны в строжайших теоретических построениях, осуществлённых гением Бередеса. Он совершил свой замечательный подвиг одной лишь силой воображения, одной лишь логикой и интуицией, причём до всякого обращения к опыту, к тому остроумному опыту, который он сам изобрёл и подробнейшим образом описал. Но никто почему-то не желает этот опыт поставить, пусть хотя бы только ради того, чтобы окончательно опровергнуть этого шарлатана, что, впрочем, заведомо невозможно себе даже представить. Разве мог Бередес ошибиться? И не надейтесь. Сначала найдите в его рассуждениях хотя бы одну ошибку, хотя бы одно отступление от логики, которой вы, кстати, не знаете, не придерживаетесь и не доверяете.
Посылом Бередесовых выкладок послужил удивительный тезис о том, что не всё существующее поддаётся чувственному восприятию наблюдателя, ибо мы способны воспринимать исключительно те предметы, которые обладают положительной массой – да-массой. Но поскольку, согласно дихотомической логике, у всякого объекта А обязательно имеется противоположение в виде объекта не-А, который в той же степени существует, но только в смежное время, то закон сохранения, безусловно имеющий место в природе, должен всенепременно учитывать существование инобытия. И тогда естественным образом возникает предположение, что постоянство наличествующего в мировом целом бытия должно распадаться на бытие плюс инобытие, то есть на сумму положительной и отрицательной масс:
да-масса + не-масса = const
В общем логическим виде это уравнение выглядит проще:
да-А + не-А = const.
Извольте простенькую иллюстрацию. Бередес утверждает, что если поместить человека в замкнутую физическую систему и измерить её массу во время его сна, то масса системы изменится по сравнению с той, которой будет обладать система во время интенсивного размышления того же самого человека.
— Значит, обретение невесомости индийскими йогами получает своё научное истолкование! — обрадовался Войтович после объяснения Бередеса.
— Но я не сказал, что масса уменьшится, — уточнил Аверьян Гордеевич.
— А как вы сказали? — насторожился Юлиан Ильич.
— Я сказал: «изменится». А результат будет зависеть от того, какого знака массой обладаю дамоны, и какая масса присуща немонам. Ведь измеряем мы всегда результирующую от их алгебраического сложения!
Вы удивляетесь? Да иначе и быть не может! Идея Бередеса заключается в том, что в каждый промежуток времени суммарное количество исчезающих дамонов приблизительно равняется суммарному количеству появляющихся немонов, отчего возникает иллюзия постоянства каждого ингредиента по отдельности. Если же искусственно создать условия, перечисленные в «Анализе», при которых число запираемых в да-универсуме немонов будет превышать или уступать числу высвобождаемых дамонов, то измеряемая масса будет неотвратимо меняться в ту или другую сторону. Нам-то будет казаться, что предметы превращаются в ничто или, напротив, из ничто возникает нечто, но здесь вам уместно напомнить антиномию бытия, из которой явствует, что такая категория как ничто не имеет права на существование в логике. Стало быть, из того факта, что мы наблюдаем исчезновение вещей, отнюдь нельзя делать вывод, что эти вещи выпадают из мирового целого. Все они остаются здесь же, в рамках ВС-универсума, однако переходят из наблюдаемого, ощущаемого, воспринимаемого универсума в универсум идей, иллюзий, фантомов, воображения. Вот и вся закавыка.
Нет, что ни говорите, но идеи Бередеса что-то уж слишком безумны и невероятны, чтобы так просто удалось от них отмахнуться. Много лет и со всей скрупулёзностью я наблюдаю за его теоретическими изысканиями и никак не могу избавиться от ощущения, что всякий уважающий себя теоретик, не говоря уже о великих экспериментаторах, попадёт в великое затруднение и будет сильнейшим образом потрясён, едва только всерьёз попытается опровергнуть гипотезы Бередеса. Ведь его метод и его кредо – самое строгое, самое правильное и самое последовательное логическое мышление. Следовательно, усомниться в его теории может лишь тот, кто не умеет мыслить логически правильно, а только и знает, что нарушать, кромсать и коверкать законы логики.
Желаете всё же попробовать? Желаете опровергнуть теорию Бередеса? Милости просим, нарушайте, подгоняйте, кривите, юлите, только не говорите потом, что вас никто не предупреждал о последствиях.
Если же среди читателей найдутся такие настырные аналитики, которые пожелают лично во всём разобраться, то и флаг вам в руки. Сходите в Ленинку, закажите Бередесов «Анализ», и изучайте его концепцию сколько душе угодно. А остальным не морочьте голову. Нам пора переходить к следующему параграфу.
Глава 6
Абсолютная Истина
1
Каким бы ни был насыщенным, ярким и плодотворным предыдущий период в творческой биографии Аверьяна Гордеевича, но что-то он, кажется, засиделся в философах. Не делом он, кажется, занимается. Во всяком случае, не своим. Разве Бередес – философ по специальности? Нет, это у него бзик такой. Пунктик. Да и что это за профессия такая – философ? Даёт ли она средства к существованию? Бросьте! Философия скорее затрудняет человеку бытие, нежели способствует его выживанию.
Впрочем, Аверьян уже и сам отчётливо понимает, что пора бы ему возвращаться к общественно-полезному труду на благо отечества, хотя ведь, добавим для справедливости, нельзя упрекнуть его в том, что до этой поры он приносил науке и человечеству один только якобы вред. Польза имелась, и весьма великая, но, к сожалению, в ужасно долгосрочной перспективе. Следует запастись терпением. До осознания общества очень туго доходит, какого размаха теории разработаны Бередесом и какой глубины достоверности достигают его идеи. Очень туго доходит. Настолько туго, что едва ли он дождётся от шведских академиков внимания к своей персоне ещё при жизни. Ну, а раз так, приходится, как ни печально, укротить свои творческие амбиции и снова отдаться физическому труду, этому грубому и примитивному пролетарскому ремеслу, весьма недостойному человека столь редких талантов и дарований как Аверьян Бередес. Хочешь не хочешь, а пора бы уже вспомнить о своей рабочей профессии, заброшенной, согласимся, во имя свершений куда более благородных, но совершенно несбыточных и, увы, недоходных. Пора наконец отрешиться от священных дерзаний и подыскать себе какую-нибудь унизительную работу (в той же мере, впрочем, презренную, сколь и похвальную), дабы восстановить растраченные ресурсы и упрочить свою репутацию, пошатнувшуюся в глазах наиболее образованной части общества.
Ровно с того момента, как курящие девочки Дронова принялись за рукопись Аверьяна, верстая его всемирно-историческую доктрину, сам Аверьян приступил к изучению объявлений об имеющихся вакансиях. Буду с вами откровенен: найти ему теперь хотя бы очень скромное место, не говоря уж о прибыльном, будет весьма затруднительно. И это несмотря на то, что на счету у Аверьяна Гордеевича так много специальностей и практических навыков, какие даже не всякому работодателю могут прийти на ум. Не трудитесь считать на пальцах, но Бередес мог легко и блистательно проявить себя и в должности дворника, и грузчика, и вахтёра, и истопника, и разнорабочего, и посудомойщика, и это ещё далеко не всё, на что он способен! Есть у него и диплом инженера-механика, и корочки крановщика, и свидетельство стропальщика, и водительское удостоверение со всеми открытыми категориями, он и слесарь-сантехник, и водитель электрокары, и неплохо владеет пером, и человек он абсолютно непьющий, работящий и добросовестный, да только весь этот список бесчисленных добродетелей можно без всякого сожаления изорвать на мелкие кусочки и выбросить в любое предназначенное для мусора место. Поступить Аверьяну на службу после последнего увольнения практически невозможно. Почему, почему! Маркса надо читать. Тогда бы вы были в курсе, что на свете бывает такая гнусная вещь как безработица. Не приходилось иметь с ней дело? Вы, наверное, выросли в эпоху исторического материализма. Вас, вероятно, зачали по моральному кодексу строителя коммунизма. Темнота!
В 2001 первом году, а в ту далёкую пору шёл именно этот год, год 2001, самое начало лета, Аверьяну ещё не исполнилось 48 лет, но, увы, тем не менее, ему было поздно претендовать на хорошее место. Частному бизнесу откровенно не нравились такие дряхлые работнички, а другого бизнеса в нашей изрядно отреформированной экономике почти уже и не осталось. О его потешных попытках устроиться в какую-нибудь газетёнку нам уже вкратце известно из предыдущего отчёта о его жизнедеятельности, а приобщать к изложенным фактам дополнительные красочные подробности, пожалуй, излишне, ибо ясности они не прибавят, зато настроение читателям подпортят преосновательно.
Водительская профессия числилась среди очень востребованных, однако в этой производственной отрасли возрастной ценз оказался наиболее суров. Аверьян в его узкие рамки ни с какого боку не вписывался. Осваивать новые специальности он посчитал для себя делом весьма сомнительным и запоздалым, а посему, просиживая за рекламными объявлениями с карандашом в руках, он всё более терялся в догадках, на что бы ещё он мог сгодиться в этой жизни, на какой бы стезе себя ещё проявить, какое бы ещё опробовать поприще, которое приносило бы ему утешающий жизнеутверждающий доход, пусть и не такой высокий, как прежде, но достаточный хотя бы для того, чтобы худо-бедно продолжить своё дальнейшее пребывание на этом свете, продлить своё бытие в виде тела органического происхождения, способного что-то выгадывать, суетиться и хлопотать, а не только ерундить и юродствовать, забавляясь абстрактной ересью на потеху непритязательным пересмешникам.
Я, положа руку на сердце, не перестаю удивляться, каким образом в его битком набитую голову могла прийти ещё хотя бы одна идея, как она там могла уместиться и потеснить остальные мысли, куда более здравые и перспективные, но она таки там появилась и уместилась, хотите верьте, хотите нет. Он придумал себе занятие. После нескольких безрезультатных походов по офисам, фирмам и гаражам Аверьян убедился, что дело это, похоже, гиблое, и решил заняться частным извозом. Он затеял купить «Газель». Вы скажете, у него нет денег? Разумеется, нет. Ни копейки. Ни гроша за душой. И что? Вас бы это остановило? Зря. Это вы не подумали. Это вы сморозили чушь. Аверьян Гордеевич как человек, не имевший ни малейшего представления о том, что такое частный бизнес и с чем его едят (или, может, кто его ест), решил заняться этой самой штуковиной – частным предпринимательством. Почему бы и нет? Славное занятие для философа! А куда деваться? У вас есть идеи получше? Опять в дворники? Ах, оставьте ваши пошлые шуточки! Дело как раз серьёзное.
План Аверьяна был прост до невероятности. Он берёт деньги в долг, покупает небольшой грузовик, перевозит с места на место всякие народнохозяйственные товары, а затем из баснословных доходов, устремившихся к нему неиссякаемыми потоками, расплачивается с кредиторами. Не жизнь, а малина! Сказка, а не жизнь!
Воображаю, какие уморительные картины рисует ваша разнузданная фантазия в продолжение этой истории, густо сдобренной глупыми домыслами и беспочвенными догадками, только имейте, пожалуйста, в виду, что Аверьян Гордеевич не дал вам ни разу ни малейшего повода бояться всего того, что он может ещё начудить в своей жизни. Я и сам-то, полный дурных предчувствий, не менее вашего начинал волноваться, едва только до меня доходили слухи, что за дело берётся мой друг Бередес, ибо знаю не понаслышке дурной характер Аверьяна Гордеевича, его природную придурковатость, неприспособленность к практической жизни и врождённую склонность навлекать на себя всевозможные лиха и неприятности. Но на сей раз, однако же, всё обошлось. И не просто обошлось, между прочим, а уладилось в точности так же, как всегда бывало и ранее! Дабы защитить от хулы и насмешек его честное имя, хочу вам напомнить, если позволите, некоторые факты из его недавнего прошлого, в подлинности которых мы вполне уже убедились к настоящему времени. Книгу он взялся писать? Написал! Захотел издать? Издал! Затеял вторую? Опять сочинил! Пожелал напечатать? Напечатал! Решил жениться? Женился! Задумал выгнать Лёнечку? Прогнал!
У него всё и всегда идёт как по маслу, ровно так, как и было задумано изначально, вы обратили внимание? И откуда только берутся ваши тревоги? Вы меня извините покорно, но ваша обеспокоенность и любые ваши переживания совершенно безосновательны, надуманны, а где-то даже уничижительны для Аверьяна Гордеевича, и без того незаслуженно оклеветанного, до крайности невезучего и втайне обиженного на весь белый свет.
2
Разрабатывая план столь грандиозного приобретения как автомобиль (первый в его жизни личный автомобиль), Аверьян не только благополучно достиг поставленной цели, но и превзошёл из предосторожности самого себя, не желая уподобляться тем дуралеям, которые брали кредиты в коммерческих банках. Как раз таки для того, чтобы избежать последствий трагических или комических, деньги Аверьян собирал не по банкам и зажиточным горожанам (сознавая, тем более, что никто бы ему не ссудил ни копейки), а по родственникам и знакомым, соглашаясь на любую мелочь, какая только была для его маломочных кредиторов возможной. Необходимые четыре тысячи долларов набрались после того, как львиную долю, недостающую до покупки «Газели», ему одолжил родной брат – Еремей Гордеевич Бередес, только что перебравшийся из-за Урала в Москву. В отличие от Аверьяна, он был человеком на редкость практичным, дальновидным и рассудительным, поэтому сроков не оговаривал, втайне списав эти средства ввиду очевидности ситуации. Еремей был значительно моложе Аверьяна, на целых двенадцать лет, но гораздо более своего старшего братца преуспевающим, ибо разбирался в устройстве окружающего мира куда увереннее любого философа.
Аверьян, по правде, не слишком ясно планировал, когда он погасит свои долги, но твёрдо намеревался уложиться в два года, не более, наметив очерёдность возврата в такой последовательности, в которой имена располагались от начала до окончания списка по возрастанию степени родства. А дополнительной решимости Аверьяну в задуманном предприятии добавляло то отрадное обстоятельство, что в его собственности сохранилась квартира, едва не утраченная от отчаяния и недомыслия в предыдущем проекте, а, стало быть, он мог рассчитывать на стабильный и регулярный доход от сдачи её внаём.
По окончании этой сделки, самой крупной, пожалуй, за всю его беспокойную жизнь, близлежащая общественность вновь огласилась великолепным изречением Бередеса, впервые ставшего владельцем собственного авто. Аверьян Гордеевич снова поймал нас на беспросветной глупости, изобличив заодно знаменитых предшественников в их грубейшем на слух заблуждении: автомобиль – это, конечно, не роскошь, но и не средство передвижения, как мы приучены декламировать. Автомобиль – это средство производства. Понятно?
Понятно, конечно, чего уж тут понимать. Непонятно как раз другое: ведь ежели Бередес такой гениальный, то отчего же в его трезвую голову раньше не пришла идея взять кредит, подтолкнув его к продаже квартиры? Экие вы несмышлёныши! А отдавать ему чем? Доходами от продаж? От продаж его замечательного творения? Доходами, которых он даже и не планировал? Да вы, ребята, спятили! Надо же додуматься до такой нелепости, как коммерческая выгода от философского трактата! Аверьян и мысли не допускал, что книга не будет провалена! И ради этой провальной затеи, затеи невыгодной и заведомо обречённой, он готов был рискнуть своей драгоценной квартирой? Квартирой, которую он дожидался аж двадцать неприкаянных лет? Решительно не понимаю вашего недоумения. Если же вас всё-таки этот факт удивляет, то вы, вероятно, упустили из виду, что Аверьян-то ведь, в сущности, отстаивал своё право на жизнь, верно? А жизнь возможна лишь при наличии смысла, разве не так? Какой же тут может быть торг? Вы бы стали, к примеру, защищать свою собственность, если б вам приставили дуло к виску? То-то же! И довольно об этом.
Исследование незнакомого поприща, которому Аверьян решил посвятить своё новое общественное служение, он начал, по своему обыкновению, не с практической точки зрения, а в сугубо идеалистических абстракциях государственного законодательства.
— Ты что, с луны свалился? — увещевали его люди бывалые. — Мы уже много лет занимаемся грузоперевозками, но никому из нас и в голову не приходило действовать по закону! Ты хоть знаешь, на что себя обрекаешь?
— Но почему же? — запальчиво возражал Аверьян, искренне не понимающий своих товарищей. — Что зазорного в том, если я получу необходимые документы?
— Ну и останешься в дураках! Если уж тебе так неймётся, вон на стене висит объявление, купи хоть у них свою идиотскую лицензию. От настоящей она почти не отличается, зато хоть встанет тебе дешевле.
Но Аверьян, разумеется, никого не послушал. Ещё чего. Клюнет он на ваши уловки, как же! Будучи человеком порядочным и законопослушным (хоть что-то мы обнаружили в нём романтического!), Аверьян отважился выполнить в полной мере все юридические условности, которых требовал установленный в государстве порядок. Он самолично прошёл все круги ада, он педантично собрал и оплатил все необходимые справки, он прослушал за невероятные деньги полагающиеся в таких случаях лекции, он обошёл несчётное число инспекций, контор и инстанций, чтобы доказать своё право на статус ПБОЮЛ , он загубил безвозвратно несколько миллионов нервных клеток, выбросил из жизни четыре недели чистого времени и затратил в общей сложности 16 тысяч рублей, наотрез отказавшись от услуг весьма сомнительных фирмочек и прохиндеев, предлагающих весь пакет документов всего за один день и на самых выгодных для заказчиков условиях. Он поступил так, как и подобает поступать добропорядочному гражданину, и был этим чрезвычайно горд, ибо уважал своё государство и уважал самого себя.
Не прошло, однако, и двух месяцев от того момента, когда Аверьян получил наконец свидетельство индивидуального предпринимателя и соответствующую лицензию, как наше многоуважаемое государство, без всякого предуведомления и подготовительного периода, отменило напрочь все процедуры для владельцев «Газелей», тем самым как бы указав ненавязчиво ему, благочестивому Бередесу, на факт его если не полоумия, но всё-таки некоторой неполноценности. Впрочем, даже не «некоторой», а полной неполноценности, извините за каламбур. Государство, быть может, и не выговаривало ему своё мнение открытым текстом, но намекало как-то весьма прозрачно и уже не однажды, что, мол, вы, уважаемый гражданин Бередес, не иначе как олух царя небесного, ибо на самом деле вся процедура оформления была предусмотрена только ради того, чтобы убить ваше время, а государственные тарифы и пошлины составлены лишь с таким расчётом, чтобы пустить ваши денежки на ветер. Ох, не зря вертели пальцем у виска коллеги-шофёры, пытаясь наставить Аверьяна на путь истинный! Да что с него возьмёшь, с этого идиота. Горбатого могила исправит. Правильно говорило о нём государство – он осёл. А раз оно не обманывало, и Бередес и в самом деле осёл, то государство у нас, как видите, честное. Обвинять государство в обмане и непорядочности у нас, как видите, нет никаких оснований.
Могу поклясться, однако, что Бередесу и самому хорошо известно, кто он такой и где он родился. Он родился и вырос в великой по непредсказуемости стране – родине Оптинских старцев, стойких марксистов-ленинцев и диссидентов. А иначе зачем бы он взялся тут что-нибудь исправлять? Аверьян Гордеевич ещё чёрт знает с какого года, задолго до своего прозрения, стал замечать, что место, где он родился, не лучшее место для появления на свет. Света здесь маловато. Но настоящее понимание пришло к нему тогда, когда он на собственной шкуре убедился, что законопослушность у нас не очень-то и приветствуется, и даже не то чтобы не приветствуется, но как-то же всё-таки иногда наказуема. Порою даже чрезмерно, если отвлечься от нашего конкретного случая. Что толку соблюдать закон, если всё равно посадят? Так что в большей безопасности находится у нас не тот, кто чтит и уважает кодекс, а тот, кому просто везёт. Область права в нашей бедной России – это область грустных или счастливых случайностей, безмерно далёких от тех строжайших закономерностей, которые неким жестким причинам подчиняют неотвратимые следствия. Да. Это не тот логический мир, который строит Аверьян Бередес. Это нечто весьма иное. Да. Весьма и весьма иное.
3
Но знаете, что иногда случается с человеком, над которым долго и поголовно смеются? Этот человек добивается успеха. Редко, правда, но подобные аномалии известны истории. Как бы ни потешались над благочестивыми выкрутасами Аверьяна глумливые очевидцы и как бы ни сочувствовали его чудачествам более мягкие и благодушные соратники, воздерживающиеся по доброте сердечной от издевок и колкостей, дела у Аверьяна заладились. Несмотря на некоторые издержки и досадные промахи, с которых началась его новая трудовая активность и коих, решившись на сделку с совестью, вполне можно было бы избежать, усердие Аверьяна приносило свои плоды. Дела его спорились, продвигаясь настолько успешно, насколько только можно было бы и желать, и уже спустя год все долги его были полностью выплачены.
Впрочем, не обессудьте, но мы сейчас не намерены выписывать его производственную деятельность во всех деталях. И не упрашивайте. Не буду. Стоит ли останавливаться на тех событиях, которые и без нашего наблюдения и соучастия развиваются вполне благополучно? Будет ли интересно читателю знать, какими приёмами токарь вытачивает болванку, каким инструментом орудует плотник или как Аверьян Гордеевич управляется с автомобилем? Ничего здесь занятного нет. Поступил по телефону заказ от диспетчера – отправляйся в путь-дорогу, вот и вся примитивная технология. Мозгов почти что и не требуется. И хорошо, что не требуется. Мозги ему нужны для другой цели.
Вот этим-то мы с вами теперь и займёмся. Не отмахивайтесь, всё равно расскажу. Я даже обязан это сделать. Ну разве это не увлекательно – наблюдать, что у него творится круглый год в голове? Вот где кладезь премудрости! Вот где подлинная сокровищница! Вот он ящик Пандоры! Всякий раз, когда выдавалась свободная минута, а таких перерывов у водителей пруд пруди, Аверьян предавался бесконечным раздумьям об истоках и сути антиномии бытия, едва не поставившей крест на его эпохальном «Анализе» и чуть было не опрокинувшей с ног на голову всю его замечательную систему. Он уже нашёл подходящее решение в логике, он сформулировал закон существования, он верно истолковал существо теоретических трудностей, вскрыв истоки придуманного противоречия, однако внутренний голос ему шептал, что есть здесь ещё одна закавыка, о которой он пока не догадывается. И никак ему не давала покоя эта странная, закомуристая проблема. Никак он не мог успокоиться, пока не найдёт тому верного объяснения, позволяющего понять и осмыслить во всех нюансах, каким образом разрешение этого парадокса отразится на дальнейших логических построениях.
И вот опять же презанятная аналогия: подобно тому, как мы отказались описывать все детали его деятельности по оказанию транспортных услуг населению, заметив лишь её истоки и конечный результат, стоит ли детализировать весь ход его рассуждений, лежащих между посылом и следствием? Не достаточно ли просто озвучить готовый ответ? Есть здесь, представьте, и ещё один любопытный момент, на котором мне вдруг захотелось заострить вашу мысль: всякое рассуждение, происходящее у нас в голове, отправляется от каких-то исходных фактов и заканчивается неким решением. Математиков или физиков в таких случаях занимают не столько начальные данные задачи и не столько конечный ответ, сколько применяемый метод решения, сам процесс получения истины, алгоритм. Если метод решения неправомочный, то ответ ваш не примут даже в том удивительном случае, когда он по счастливой случайности совпадает с ответом правильным. Ваше решение будет отвергнуто, и отвергнуто вполне справедливо.
А что мы имеем в реальной действительности, наполняющей нашу традиционную человеческую повседневность? Мы имеем нечто весьма отличное. Отличное не в смысле чего-то прекрасного и замечательного, а, напротив, в смысле откровенно дрянного, уродливого и ничем не похожего на настоящую красоту. Ведь если мы примем в расчёт лишь сам достоверный ответ, полученный в изнурительных размышлениях некоей творческой личностью, то эту самую личность, этого человека, этого везунчика, так и хочется назвать умным, а может, даже и гением. Верно? Верно, но только при том условии, если мы возьмём во внимание лишь ответ и отбросим все промежуточные этапы, которые в неисчислимых вариантах рассматривались, рассчитывались, оценивались, анализировались в наших скудных умах, а потом отклонялись сознанием по причине их явной неправомерности. Но стоит нам только попробовать не отбрасывать, а озвучить всю ту ахинею, которую рождает рассудок во всех промежуточных фазах, предшествующих конечному результату, то всех нас, поди, до единого, вместе с тем самым гением, следует прямиком отправлять на приём к психиатру. Каких только глупостей не рождает наш мозг, прежде чем находит решение! И сколько этих глупостей, у-у-у! Гораздо больше, чем правильных рассуждений, ведь правильный ход единственный, а неправильные все остальные, не так ли? И если мы бесцеремонно вынесем на поверхность все эти ляпсусы и огрехи, допущенные тем же гением, – как он будет выглядеть в наших глазах? Только в редком случае он будет выглядеть круглым идиотом, а в большинстве случаев ему прямая дорога в сумасшедший дом.
Так зачем же, помилуйте, озвучивать весь тот бред, который рождался в голове Бередеса, прежде чем он нашёл свою Абсолютную Истину? Ведь и без того бросается в глаза, какому учёту подлежит Бередес. Кто тут ещё сомневается, что он сумасшедший? Не будем поэтому тратить время на описание тех размышлений, бессмысленных и несуразных, которые привели наконец Аверьяна к разгадке. Достаточно будет сказать, что он нашёл, безусловно, единственно правильное решение, которым так долго бредил, которое так долго искал и которым достиг апогея, предела, венца, кульминации конструируемой системы. Ему таки удалось постулировать самым точным, однозначным и вполне исчерпывающим образом сокровенное содержание такого исходного посыла, раньше которого вообще ничего не может быть по определению. Это случилось в ту историческую минуту, когда его озарила догадка, что в качестве Истины Абсолютной, то есть начала всех начал, может служить не констатация факта какого-либо существования, но причина данного факта, то бишь долженствование бытия, стремление, повеление, тяга к любого рода существованию. Именно с этого отправного пункта – с желания созидать, началось, между прочим, сотворение мира, описанное в библейских текстах. Мы зачастую не задерживаем внимание на том очевидном моменте, что не факты, не даты и не события служат основой религиозных учений, а сама потребность творить, желание созидать, побуждение и стремление производить на свет сущее, воздвигая его из не-сущего, созидая нечто из ничего. Ведь и Бог чего-то хотел, прежде чем сказал: «Да будет свет!» Не будь его желания, не стало бы и света, верно? Следовательно, не что иное как Его желание послужило тем отправным пунктом, с которого берёт начало не только существование Вселенной, но и, уместно будет заметить, наше собственное бытие. Вот к какому конечному выводу пришёл Бередес.
Избавьте нас, впрочем, от того, чтобы толковать здесь происхождение Абсолютной Истины и её предметное содержание с такой же научной обстоятельностью, как это сделал Аверьян Бередес. Хотите выяснить суть – возьмите, пожалуйста, в руки номер первый журнала «Философские озарения» за 2003 год, найдите там одноименную статью и потрудитесь разобраться самостоятельно в существе Аверьяновых рассуждений. А нас оставьте в покое. Все претензии – к автору. Мы устали. Мы хотим умереть, когда он берётся нас уверять, что жить, дескать, следует вечно и счастливо. Скажите, какой умный!
4
Чтобы жить вечно, нельзя терять ни минуты. А чтобы не терять ни минуты, Аверьяну пришлось открывать Абсолютную Истину без отрыва от производства, размышляя над этой темой урывками даже в поездках. Как только выдавалась свободная минута, он раскладывал свои листочки прямо на руле и принимался отстранённо и сосредоточенно над ними колдовать, и пока заказчики бегали с документами и проводили погрузку, он успевал изжёвывать ручку до появления синих разводов на зубах и губах, да так и трогался с этими пятнами в путь, не имея времени их оттирать. Вернувшись домой, он без промедления устремлялся к письменному столу, извлекал из карманов ворох исчёрканных вкривь и вкось клочков и обрывков, сортировал их в каком-то неуловимом порядке, раскладывая рядами словно колоду карт, а затем набивал на компьютере отдельные тезисы, стараясь изложить, обосновать и разъяснить глубокое содержание Абсолюта настолько доступно и просто, чтобы быть предельно понятным даже людям весьма посредственным.
Статья под названием «Абсолютная Истина» была написана на удивление быстро, а вот публикация её растянулась на много-много месяцев, потому что проходила под эгидой чрезвычайно любопытных и содержательных событий, весьма показательных с точки зрения организации и администрирования современной науки. Так что если вам захочется думать, будто история эта началась с написания статьи и закончилась её публикацией, то вы глубоко и бессовестно заблуждаетесь. Между стартом и финишем всей этой отвратительной вакханалии, покрывшей, на взгляд Аверьяна, несмываемым позором отечественную философию, произошло так много всего интересного, случились такие мерзкие дрязги, подлоги и ухищрения, о каких мне и рассказывать-то, право же, тошно. И даже, признаюсь, несколько боязно. Уж очень высокие сферы задел своим миссионерским вниманием Аверьян Бередес, уж очень подлые правила он выявил в академических институтах, уж очень известные имена он подверг осмеянию и осуждению.
Скажу вам по совести, я колебался долго и основательно, взвешивая все за и против, когда пытался для себя решить, стоит ли вообще затрагивать эту скользкую и неблагодарную тему, раскрыть которую мне удастся лишь ценой утраты доброго имени. Ведь, с одной стороны, я принуждён обстоятельствами продолжить повествование о жизни и творчестве Аверьяна Гордеевича, не уклоняясь хотя бы от тех судьбоносных моментов его биографии, которые самым красноречивым образом характеризуют его неуживчивую натуру, скверный до невозможности нрав и дурную привычку поучать и одёргивать сытых авторитетов. Вместе с тем нельзя не пролить обличительный свет и на то его враждебное окружение, в котором ему приходилось творить, бороться и выживать.
Я искал уловки и компромиссы, стараясь не очернить без причины моего Бередеса, но и не навлечь на свою неповинную голову гнев и ярость его противников, исхитрившись как-нибудь так, чтобы целы остались и волки, и овцы. Поверьте, радость моя была бы безмерна, если бы мне хватило таланта описать вполне благожелательно, в самых светлых тонах и радужных красках, всех моих персонажей, каких бы позиций они ни держались в науке. Несчётное количество раз я принимался восхвалять Аверьяна, вознося до небес его выдержку и потрясающую самоотверженность; несчётными вариантами пел дифирамбы его оппонентам и безжалостным критикам, благословляя без всякой меры саму атмосферу, в которую погружён у нас научный прогресс; всеми правдами и неправдами изощрялся обелить те традиции в отечественной науке и те административные нормы, от которых зависит судьба открытий и первооткрывателей, но… всякий раз, как я брался за дело, картина из-под пера выходила до крайности устрашающая. Как бы я ни старался ублажить читателя, потешая его бесхитростными небылицами, вереница событий выстраивалась самым уродливым и предосудительным образом. Никаким писательским дарованием ситуацию не исправить! Черно, и всё тут! А такие картинки не скоро забываются. Особенно теми, кто выведен в них на чистую воду.
Как же мне примириться с позывами совести? И как утихомирить разыгравшееся литературное вдохновение? Ведь ежели обе стороны нарастающего конфликта заведомо правы, безвинны и чистоплотны, то какого чёрта я в таком случае здесь распинаюсь? Какой сценарий я мог бы сейчас разыграть перед истомившейся читающей публикой? Кстати, а какой сюжет вам больше по вкусу – вымышленный, но блеклый и невыразительный, или же правдоподобный, но до крайности неприличный? Какая реальность вам ближе по убеждениям: приукрашенная, но безликая и благочинная, или же обнажённая до немыслимой достоверности, но скандальная и оскорбительная?
Не знаю, что вы ответили, но вот какое решение прорвалось в мою душу сквозь колючие моральные тернии. Оставлю-ка я на совести моих читателей вопрос о том, кому из участников будущих событий должно симпатизировать, а кого из них надо клеймить, осуждать и чихвостить. Что касается до меня, то мне надлежит измышлять исключительно правду, сочинять реальную быль добросовестно и со всей остротою и резкостью. Правду, одну только правду, и ничего кроме правды я выдумывать не намерен. Разве вправе я, как автор, лишить вас этого удовольствия? Коли так, то приготовьтесь столкнуться с ярко выраженными примерами жёсткого и неприкрытого литературного натурализма. Читателей слабонервных и с неустойчивой психикой просим ненадолго закрыть на всё глаза. Ибо я категорически отказываюсь сглаживать, затушёвывать и упрощать положение дел, притом что сознательно отрекаюсь и от того негожего шага, чтобы становиться сторонником одного только лагеря и ярым противником другого. Никакую позицию я не предпочту в пользу другой, никому не выражу своих симпатий и антипатий, приступая к изображению того конфликта, который, как вы догадываетесь, совершенно неизбежен между самоучкой Бередесом и высшей учёной номенклатурой, получившей, в отличие от него, систематическое образование по курсу марксистско-ленинской философии в Высшей партийной школе при ЦК КПСС. Или, может быть, при чём-нибудь другом, неважно. Может быть, вообще не при чём.
Во избежание неприятностей с правосудием, прошу также занести в протокол, что все имена и фамилии упомянутых далее важных персон исключительно подлинные, а вымышленными являются только их мысли, слова и поступки. Впрочем не до такой, конечно же, степени вымышленные, чтобы совсем не принимать их за истину, а в том только смысле, что они интерпретированы с весьма предвзятых и до крайности субъективных позиций нашего сиволапого и безмозглого Бередеса, этого, извиняюсь за выражение, бульварного гения. Собственно, по данному делу гражданина Бередеса проходит лишь один основной фигурант, но какого масштаба персона! Академик, профессор, доктор наук, возглавляющий к тому же официальное издание Института философии Российской академии наук – Лекторский Владислав Александрович. Именно этот человек воспрепятствовал спасению человечества, предпринятого по доброте сердечной Аверьяном Гордеевичем.
5
Итак, открытие гением Бередеса содержания Абсолютной Истины положило начало событиям, в которых не было даже намёка на счастливый исход, но, напротив, завязался такой клубок противоречий, который и по сегодня никем не распутан. Да и зачем его распутывать? Никому он, кажется не мешает. Постам и портфелям не угрожает. С должностей не смещает. Авторитетов с пьедестала не сбрасывает. Да и кто вообще замечает здесь какие-либо загвоздки? Всё идёт своим чередом, ну и пусть себе катится, правда? А куда эта махина прёт? Неизвестно. Куда прибьётся, туда и ладно. Главное, поменьше смысла. А то ведь, знаете, мало ли что.
Аверьян Гордеевич в этот раз не стал надеяться на мелких специалистов по крупным философским проблемам, а с самого начала приготовил статью исключительно к публикации, причём не где попало, а в тех самых «Вопросах философии» и под управлением того самого Лекторского, кои призваны по долгу службы и по научному содержанию направлять философские изыскания в нужное русло – в русло совершенной невинности и гарантированной безопасности для любой существующей власти, будь то коммунистической, демократической, плутократической, криминальной или бог весть какой ещё. Впрочем, подобные служебные обязанности совсем необременительны и даже порой приятны, ибо быть лояльным и безопасным гораздо легче, чем наоборот, согласны? Главное, поменьше смысла. И, учтите, поменьше новых идей, поменьше революционных открытий! Так оно будет спокойнее.
Но не слишком ли высоко замахнулся Аверьян Бередес в своих притязаниях на успех и признание? О, нисколько! У него имелись на то вельми веские основания. Уровень главного философского журнала вполне соразмерен масштабам его открытий, построения его просты до невероятности, текст понятен сам по себе и может быть правильно истолкован даже людьми без званий и учёных степеней, вывод естественный и закономерный, правила выводимости строго соблюдены, все положения обоснованы, бритва Оккама неприменима, ссылки точны, рассуждения последовательны и безупречны, словом, у потенциальных оппонентов и критиков, если таковые отважатся что-либо возражать, нет ни малейшего шанса. Пусть бы даже и не надеялись. Не советую.
Надо ли говорить, что Войтович, первый читатель всех сочинений Аверьяна Гордеевича, горячо поддержал его затею с попыткой пробиться на страницы научной печати. И уже на следующий день, 16 сентября 2002 года, воспламенённый надеждой Бередес отправил свою статью по почте в журнал «Вопросы философии». Дальнейшие события развивались так, как это собственноручно фиксировал в своём новом блокноте отличившийся автор, получая сведения из телефонных разговоров с редакцией.
30 сентября. Статья «Абсолютная истина» получена редакцией 24 сентября 2002 года. Она находится у редактора Аршинова Владимира Ивановича. Своё решение он объявит не раньше, чем через месяц.
21 октября. Аршинов ответ не приносил. Позвонить недельки через две.
1 ноября. Аршинов работает на полставки. Позвонить через месяц.
15 ноября. Позвонить во вторник.
25 ноября. Позвонить через недельку.
2 декабря. Звонить после 5-го числа.
Нетрудно понять настроение Аверьяна, который решил ненавязчиво вмешаться в этот странный процесс.
— У вас установлены какие-то сроки, отводимые на ответ? — спросил он, изо всех сил стараясь быть вежливым.
— Да, сроки на рассмотрение есть, два месяца.
10 декабря. Аршинов ответ пока не приносил. Позвонить в середине месяца. Нет, самому Аршинову позвонить нельзя, у него нет телефона.
19 декабря. Вторник и четверг – присутственные дни.
24 декабря. Ольга Валерьевна попросила Аршинова сделать для меня исключение. Ответ будет 9 января.
9 января 2003 года, утро. Владимир Иванович звонил, сказал, что едет. Статью он назвал спорной, публиковать не рекомендует. Но если я согласен подождать, то статью будут рассматривать на редколлегии. Если же я ждать не хочу, то статью Аршинов мне вернёт.
9 января, 13 часов 10 минут. Аршинов уже ушёл (якобы). Я согласился вынести статью на обсуждение редколлегии. Сроки неизвестны.
Рассказать вам, какие чувства переполняли Бередеса от таких новостей? Не надо? Это как вам будет угодно.
6
И вы знаете ли что? Аверьян ни секунды не сомневался, что статью отклонить невозможно. Невозможно решительно. Ну просто нельзя, и всё тут. Ведь подобный отказ мог бы выглядеть не просто нелепым и предосудительным с точки зрения самой философии как таковой, но и подрывающим авторитет главного редактора и членов его коллегии, верно? Оглянитесь на предшествующую многовековую историю – где и в какую эпоху вы встречали на планете Земля хоть одного такого философа, которому не нужна Абсолютная Истина? Нигде! Нигде, кроме России. Нигде, кроме Волхонки и Мароновского переулка. Только наше российское захолустье могло породить таких дремучих обскурантов, всех этих косматых интеллектуалов, всю эту армию раболепствующих диалектиков, для которых есть кое-что поважнее, чем Абсолютная Истина. Трудно найти другое место на планете, где бы их наплодилось в таком количестве. Но Аверьян Гордеевич и подумать об этом не мог. Он ни секунды не верил в реальность их бытия. Каким бы гением ни был Бередес, но даже у него ума не хватало допустить, что философское общество не заинтересуется истоками и обоснованиями Абсолютной Истины. И если оно и не примет его идей, то будет, по крайней мере, обязано их обсудить! Правильно? Вот видите, вы согласны с дураком Бередесом. О чём это свидетельствует? Что-то у вас не в порядке с головой.
Известия, которые спустя какое-то время привёз из Москвы Юлиан Ильич, оказались невероятными. 24 февраля 2003 года, явившись к Аверьяну на очередные кухонные посиделки, Войтович сообщил, что статью отклонили. Что, простите? А то, что статья Бередеса, в которой автор обосновал посылки, а затем скрупулёзно и обстоятельно вывел из них предметное содержание Абсолютной Истины, опираясь на предшествующий анализ антиномии бытия, БЫЛА ОТКЛОНЕНА. Обескураженный Аверьян не верил своим ушам. Это какое-то недоразумение. Кто-то явно что-то напутал. Сногсшибательность этой новости настолько поразила Бередеса, что он проворонил основные подробности, в которых Войтович описывал ситуацию. Запомнилось лишь, что, по словам Аршинова, статья-де является спорной, что написана-де она в духе Витгенштейна, что-де в ней отсутствуют размышления, а есть только сплошные декларации, и что-де Бередесу следует почитать журнал «Вопросы философии», чтобы знать, как надо писать.
Мысли в голове Бередеса мелькали как искры и молнии, пущенные Перуном в грозовое ненастье. Выходит, спорные статьи печатать зазорно? Выходит, все ошеломительные открытия содержатся исключительно в статьях бесспорных? Нет, вы только подумайте! А чего стоит его сравнение с Витгенштейном? Тот, кто не видит разницы между ними, ничего не смыслит ни в Витгенштейне, ни в Бередесе! И насколько ущербным мышлением надобно обладать, чтобы назвать декларациями те неоспоримые выводы, которые получены путём строгих логических умозаключений! А совет равняться на ретроградов? Ужас! Да Бередес скорее удавится, чем станет подражать всем этим спевшимся краснобаям и очковтирателям! Он скорее взойдёт на Голгофу, нежели станет уподоблять свои стройные выкладки всем этим фразеологическим экспериментам, которые в сущности неприемлемы даже с множеством оговорок.
К счастью, несчастье, свалившееся на Аверьяна, отнюдь не лишило его рассудка, а всего лишь его убило, и всего лишь насмерть, да и то ведь не более чем на секунду. Оправившись от удара, он тотчас нашёл для себя другие причины отказа, гораздо более реальные и правдоподобные. Нет никаких сомнений в том, что подлинные мотивы отклонения Абсолюта примерно такие же, как и в «Философских науках». Слабость его статьи заключается не в содержании выдвинутых идей, а в отсутствии у автора авторитета. Вот и всё. Ничего больше. То есть Абсолютная Истина не может быть Абсолютной Истиной на том только основании, что её открыл не академик и не доктор наук, а простой рабочий, не имеющий звания и учёной степени. Ведь если бы тот же текст был подписан фамилией Лекторского, разве удержалась бы редколлегия от всеобщего одобрения и восторгов? Устоял бы кто-нибудь, я вас спрашиваю? Чего затихли?
Ну, хорошо, допустим, Бередес дурак, хотя ничего хорошего в этом нет. Но в журнале-то сидят не дураки, верно? И если Аверьянова Абсолютная Истина не является на поверку истиной, то данный отвратительный факт полагается доказать, не так ли? Или, если не доказать, то, по крайней мере, обосновать! Или, на худой конец, хоть как-то аргументировать! Однако ведь в самой статье, буквально в её сердцевине, в самом тексте, есть все необходимые доказательства того обстоятельства, что отрицание Абсолюта принципиально невозможно, ибо любая попытка опротестовать его истинность приводит к ужасной бессмыслице, к логическому абсурду, к неустранимым противоречиям!
Ну и что? Эка невидаль – противоречия! Да ими наводнена любая философская школа, а уж о российской и говорить не приходится. К тому же ещё неизвестно, существует ли вообще на свете такая вещь как российская философия.
Есть у нас философия, или она обретается только на западе, Аверьяна с этого времени больше не волновало. Какие бы аргументы, выдвинутые против публикации, ни рассматривались редакционной коллегией, мотивы эти не имели теперь значения для Аверьяна Гордеевича. Его теперь занимал другой вопрос. Теряясь в догадках относительно содержательной стороны полученного отказа, он решил посмотреть, а какие же статьи были приняты к публикации в то самое время, когда, казалось бы, должна, обязана была выйти в свет его бесподобная «Абсолютная Истина». Во имя идей какого порядка она отвергнута красной профессурой? Что бы ещё в философии могло существовать такого, что затмило бы своим величием его Абсолют? И Аверьян Гордеевич, не удовлетворившись сидением в читальном зале, купил за сумасшедшие деньги очередной выпуск «Вопросов философии» и взялся внимательнейшим образом перечитывать все помещённые публикации, дабы лично убедиться в их заведомом превосходстве над собственным сочинением. Вот эта-то его любознательность, а лучше бы сказать, любопытство, и положило начало его грязной и оскорбительной критики в адрес главного редактора журнала Лекторского, вельможных членов его коллегии и всей отечественной философии в целом.
Открыв оглавление и полистав страницы, Аверьян Гордеевич пополнил список своих бесподобных научных достижений ещё одним потрясающим открытием, но на сей раз прескверным и до ужаса неприглядным. Он обнаружил на страницах журнала, догадайтесь-ка что. Нет, ну хотя бы попробуйте. Ну хотя бы предположите. Ничего на ум не приходит? Понимаю, понимаю. Не во всякой голове такое укладывается. Вы сейчас испытаете острое интеллектуальное потрясение и настоящий моральный шок, ибо Лекторский поместил на страницах «Вопросов философии», на страницах ведущего философского издания… ну смех, да и только! Вместо замечательной Абсолютной Истины, знаменующей собой исторический поворот в человеческом мировоззрении, академик Владислав Александрович Лекторский, главный редактор главного журнала страны, напечатал, вы только себе представьте, ОТРЫВОК ИЗ НЕБОЛЬШОГО РАССКАЗА. Да-да, вы не ослышались, редколлегия отклонила Абсолютную Истину в пользу самого обычного, самого пустопорожнего и заурядного литературно-художественного эссе, писанного на досуге, я не знаю, должно быть, закадычным приятелем главного редактора. Фу, какая гадость! Академик Лекторский зарубил на корню Абсолютную Истину, отдав предпочтение литературному опыту какого-то философа, отчаявшегося, очевидно, открыть что-то новое в философии, а потому решившего поупражняться на поприще изящной словесности. У этого начинающего писаки имелись, судя по всему, все основания для такой публикации – и звание, и учёная степень, и я не знаю что ещё.
Аверьян не находил себе места от обиды и непонимания. Я его, видит бог, отговаривал, но его, как назло, прорвало. Никакого удержу нет. При первой же встрече с Войтовичем, состоявшейся на неделе, Аверьян Гордеевич, пылая негодованием, потряс перед ним залистанным в требуху журналом и взахлёб выражал справедливое возмущение по поводу позиции редколлегии.
— Как же так? — накинулся он на Войтовича, как будто причастность Юлиана Ильича к философскому обществу делала его виноватым в случившемся. — В «Вопросах философии» помещают банальнейшую беллетристику, кустарную ремесленную поделку, а мою Абсолютную Истину отклоняют! Это как прикажете понимать? У них что там, у академиков, не все дома? Они что там все, с ума посходили?
Юлиан Ильич, однако, не только не удивился, но, сохраняя, по обыкновению, присущую ему невозмутимость, продемонстрировал полную осведомлённость и совершеннейшее спокойствие от услышанного.
— Это обычная практика, — развёл он руками перед Аверьяном Гордеевичем. — В художественной литературе можно обнаружить немало замечательных идей и обобщений, заслуживающих внимания и коллективного обсуждения.
Но Аверьян не дал ему закончить:
— Покажите мне хоть одну идею, хоть одну здравую мысль в этом низкопробнейшем опусе, которая хоть условно сравнима по значимости с Истиной Абсолютной! И чем в таком случае, позвольте полюбопытствовать, настоящий философ отличается от литератора? У любого талантливого писателя рождается масса замечательных мыслей, достойных широкого обсуждения, однако можно ли поставить рядом Сартра, например, и Платона? Толстого и Аристотеля? Достоевского и Спинозу? Ведь если между писателями и философами нет различий, то не может быть разницы и между журналами «Юность» и «Вопросы философии», не так ли? Почему бы не уравнять их по содержанию? Почему это бездарное эссе, — Аверьян грубо тыкал пальцем в рассказ, — не взялся печатать журнал «Нева», например, или «Родина»? Уж не по той ли причине, что у автора этой, с позволения сказать, саги, нет ни малейшего литературного дарования, зато сложились особые отношения с Лекторским?
Сказал и даже не поморщился. Не берусь объяснить, откуда Юлиан Ильич черпал терпение и спокойствие, выдерживая натиск этого спятившего неврастеника, но он справлялся с собой превосходно. Он ни разу не вспылил, ни разу не ответил грубостью на грубость, ни разу не дал слабины, неизменно держа себя в рамках приличия, как и подобает, однако, истинному философу. Но если такие черты, как спокойствие и невозмутимость, и вправду являются отличительными признаками настоящего философа, то Бередес философ ненастоящий. В жизни он, может быть, тих и покладист, но как только дело доходит до обожаемой им философии, он становится вспыльчив, как сто чертей, он становится злым, как четыре собаки, он в этой области страшно упрям, запальчив и неуправляем, точно стадо диких баранов. Да плевать он хотел на рамки приличия и правила хорошего тона, когда замечал надругательства над истинной логикой и здравомыслием! Никакая учёная этика его не удержит! А после отказа у него почему-то всегда настроение портится особенно основательно.
7
Предположим, однако, что академик Лекторский невежа и дилетант. Нет, Бередес говорит, пред-по-ло-жим! Но куда в таком случае смотрят его коллеги? Они смотрят академикам в рот, вот куда они смотрят. Углубляясь в анализ редакторских предпочтений, высматривая фамилии и регалии авторов и расширяя свой поиск на многие годы предшествующих выпусков журнала, Бередес сформировал не слишком лестные представления о существующем положении дел, в его уме нарисовалась картина в весьма красноречивых и крайне непрезентабельных красках. Философское общество обязано указывать оторвавшимся от жизни авторитетам на допущенные ими ошибки, ведь правда же? Но почему такой критики не наблюдается? Почему так непозволительно долго является истинным один лишь марксизм-ленинизм? Где новые идеи? Где развитие? Почему философский журнал, несмотря на столь радикальные перемены в мировоззрении российского общества, продолжает упрямо выдерживать твёрдую коммунистическую линию? А где иные мнения? Где оппоненты? Где философская оппозиция?
Где, где! В одном месте, вот где. Там же, где брюзга Бередес и ему подобные отщепенцы и крикуны.
Лично мне, допускаю, возможно, и не к лицу порицать и ругать моего центрального персонажа, однако Бередес в необузданных выпадах против высокопоставленного Лекторского докатился до таких неприличных суждений, до такой брехни и таких оскорблений, что, пожалуй, и поделом ему будет широкая огласка всех его кухонных рассуждений с вытекающим отсюда общественным порицанием. Его грубые высказывания, его разнузданная критика в адрес непререкаемых авторитетов и принципов фундаментального знания, его раздражительный тон и тенденциозность иезуитских нападок ну просто ни в какие ворота не лезут!
Аверьян Гордеевич, конечно, неправ. Этот гнев у него от обиды. Ведь, согласитесь, если бы Лекторский напечатал его статью, стал бы обласканный и удовлетворённый автор копить на редакцию злобу? Стал бы неуступчивый Бередес выискивать в чужих глазах соринки, характеризуя печатные органы всякими непечатными выражениями? Стал бы он кого-нибудь клеймить, злословить и пригвождать к позорному столбу? Хватило бы у него наглости обвинять именитого академика и его команду в круговой поруке, невежестве и кумовстве? А тут, не изволите ли видеть, целый букет обнаружился недостатков! Целый ворох застарелых проблем и запущенных донельзя тем и вопросов!
Однако же, заметьте про себя в уме: ведь ежели бы журнал напечатал статью Бередеса, то это был совсем другой журнал, не правда ли? Это был бы совсем другой главный редактор и совсем другая ситуация в отечественной философии, согласны? Какой бы повод побудил тогда Бередеса на его неукротимую брань и лживое очернительство? Критиковать-то, пожалуй, было бы и нечего.
Только сказки всё это. Абстракции. Отвлечённые от действительности идеи. Философия, одним словом. Если бы, да кабы, да выросли на лбу грибы… На самом же деле порядок вещей, сложившийся в гуманитарных печатных органах, у нас совершенно иной. По вполне понятным соображениям, главный редактор, в отличие от смутьяна Бередеса, печатался в возглавляемом им журнале с регулярностью необыкновенной. Как только полезет ему в голову какая-нибудь несусветная чепуха, так он и ну давай эту чепуху в своём печатном органе излагать! Ну как тут было Бередесу удержаться от критических замечаний и обуздать свою зависть? Получается вроде как, что открытия пустозвона Лекторского куда как важнее, чем открытия Бередеса? Ещё чего не хватало! Так подумать может лишь тот, кто ещё не читал напыщенной болтовни академика глазами Аверьяна Гордеевича. Процитируем ради смеха лишь одно из его ключевых высказываний, которое Лекторский поместил в «Вопросах философии» аж в 2005 году, словно это был не 2005 год, а какой-нибудь, знаете, 1937 или 1974. Вот какую чепуху на постном масле пишет наш прославленный академик, начисто утративший чувство течения времени, в девятом номере своего журнала за 2005 год: «По моему глубокому убеждению, современные науки о человеке не могут плодотворно развиваться, не учитывая уроки Маркса». Понятно вам наконец, где тут собака зарыта? И как только Бередес, чёрт его знает, обошёлся без учения Маркса? Сам не ведает, что натворил! Ему, видать, потому только удалось построить свою замечательную теорию, что Лекторский не успел его заблаговременно предупредить, что сие решительно невозможно. По его глубокому убеждению.
Запомните, друзья мои, имеющие какие-нибудь убеждения: в журнале «Вопросы философии» убеждения главного редактора печатать можно, а убеждения иных лиц, извините, низзззя! Почему? Этот вопрос не ко мне. К главному. Только вряд ли он захочет с вами разговаривать. Кто вы такие? Простые инженеры, бухгалтеры, конструкторы, а также безвестные писатели и невзыскательные читатели? Не лезьте не в своё дело. Философия, как мы помним из великого Гегеля, это нечто не для толпы сотворённое. Правильно судить здесь позволено лишь академику, лишь главному редактору, лишь человеку с официальной лицензией (так и тянет назвать её лицензией на отстрел). Только он является носителем истины, и никто другой не имеет права вмешиваться в его учёную политику. А он что захочет, то и опубликует. Что не захочет, то никогда не попадёт в его журнал. И никто ему не указ. Потому что никто иной в этой эзотерической сфере не компетентен. Неплохо устроился сей человек, не правда ли? Никому он не подчиняется. Ни к кому не обязан прислушиваться. Да он, если хотите знать, почти что бог в своей отрасли! Выше нет человека, кто бы мог поставить ему на вид хоть какую-нибудь мелкую оплошку.
Кто из высших чиновников может сейчас приказать: ну-тка срочно Лекторского ко мне на ковёр! Ну-тка показать мне незамедлительно его достижения! Ну-тка безотлагательно доложить мне философские результаты за последние десять-пятнадцать лет! Ну-тка дать мне отчёт, на что они там растратили средства налогоплательщиков!
И действительно, какими такими открытиями наша прославленная философия может сегодня похвастаться? Да и какие такие успехи? Кто их измерит в области философии?
Нет, не утешите вы свою чиновничью прыть. Осрамитесь разве, и только! Ну, доложат вам результаты, ну, покажут, ну, дадут, ну, продемонстрируют всю эту патентованную тарабарщину за последние семьдесят лет, ну, просмотрите вы всю эту собачью чушь, которую он измышлял и печатал, ну, сверите вы с чёрным и белым списком перечень тех имён и фамилий, которые Лекторский пущал из номера в номер или вовсе, напротив, никоим образом не пущал – и что? Что дальше, я вас шёпотом спрашиваю? Какие будут решения? Какие оргвыводы? Сами вы, небось, понятия не имеете в сути представленных откровений, ведь так? Сами вы, небось, не решитесь формулировать замечания, верно? Вам придётся просить философскую экспертизу! А кто будет выносить заключения и давать оценки? Заключения будут выносить те поимённо авторы, кто имел несказанное счастье печататься в этих самых «Вопросах». Потому что сами вы ни бельмеса не смыслите в эзотерических рассуждениях, доступных для понимания лишь избранным, лишь лицам посвящённым особо, лишь нашим прославленным лжеучёным с академиком во главе. Да вы, скажу вам со всей прямотою, даже на глазок не сумеете оценить масштабы того необычайного содома, этой разгульной и бессвязной галиматьи, в какую превратили наши убеждённые ленинцы настоящую философию, философию Платона и Аристотеля, философию Канта, Декарта и Лейбница. От старой, доброй классической философии остались одни лишь руины, осколки, слякоть и грязь. Нет, это не философия. Это жульничество. Лекторский, данной ему безграничной властью, превратил свой уникальный печатный орган в жёлтую прессу! Он является родоначальником жёлтой философии, этой ахинеи, этой пародии на науку! Несчастный Аверьян Гордеевич страдал от этой мысли, он был вне себя от этого ужасающего зрелища. Жалкое состояние его любимейшей из наук не давало Бередесу спокойно жить, и он загорелся желанием незамедлительных перемен.
8
Мне как автору, между прочим, полагается оставаться в тени. Да я здесь и не при чём, как вы сами, должно быть, увидели. Это всё неотёсанный Бередес, это он во всём виноват, грубиян, бузотёр и зазнайка. Бедный Лекторский! Досталось же ему на орехи от Бередеса, ничего не скажешь! Однако же и о Бередесе, заметьте к слову, можно с полным правом сказать: бедный-бедный Бередес! Тем паче, что Бередес-то ведь был бедным куда как дольше Лекторского, гора-а-аздо дольше! Почитай всю жизнь! К тому же отчасти и по его вине, по вине самого Лекторского! А может, не просто отчасти, а главным образом.
Соберёмся, однако, с мыслями и попробуем хотя бы из вежливости отнестись к Лекторскому с пониманием. Сожмём свою волю в кулак и смилостивимся над академиком, обратившись к нему с покладистыми речами такого приблизительно содержания: ну, ладно, Владислав Александрович, пусть вы отклонили «Дедуктивную аксиоматику» Бередеса, это ещё куда ни шло. Простим вам и тот факт, что вы зарубили «Антиномию бытия», это тоже можно как-то замять, хотя понять ваше очередное злобное табу ещё труднее. Но как вы объясните потомкам, на каком таком основании вами оставлена без внимания «Абсолютная Истина»? Ну станут ли, помилуйте, будущие поколения исследователей причислять вас к философам, коль Истина вам не нужна?
Хороший вопрос. И вовремя задан. Кого можно назвать философом по праву? Шофёра Бередеса, превратившего философию в своё хобби для заполнения свободного от баранки времени, или специалистов, всю жизнь преподающих этот предмет в учебных аудиториях за деньги? Только не вообразите себе, ради бога, будто вы разбираетесь в этих тонких материях. Разве здание на Волхонке населяют философы? Разве можно именовать философами, например, Суровегину, Расторгуева или Кодина, да и является ли, строго говоря, философом сам академик Лекторский?
Это надо осмыслить. Философом, очевидно, является тот, кто создал модель бытия, кто разработал собственную концепцию, доктрину, учение, объясняющее суть вещей и явлений, правда? То есть, говоря другими словами, но словами, однако же, правильными, философом надлежит почитать Бередеса Аверьяна Гордеевича, а вовсе не тех подготовленных специалистов, овеянных учёными званиями и степенями, которые пересказывают лишь чужие идеи, не имея своих собственных. Всё, на что способны такие, с позволения сказать, учёные – выражать согласие с одним великим мыслителем и несогласие с другим, хотя и в этом нечастом случае, говоря по совести, их согласие или несогласие круглым счётом ничего не решает.
А создал ли Лекторский собственную модель? Выдумал ли он, я вас спрашиваю, какую-нибудь систему, худо-бедно согласную с логикой? Эк куда вы завернули! Защитнички! Вы бы ещё обратились к нему с нижайшей просьбой: откройте, дескать, что-нибудь в философии, совершите, дескать, открытие, сделайте одолжение, что вам стоит. А то тут некто по имени Бередес сомневается, что ваша учёная репутация не мыльный пузырь и что диплом вы не купили перед входом в метро между зданием Института философии и Храмом Христа Спасителя. Боюсь, однако, что ваши старания тщетны. Сумеет ли теоретик придумать полезную философию, если сей человек не белая ворона, не сумасшедший, не с приветом и не с луны свалился? Ну быть такого не может, верно? Да разве Лекторский из белых ворон? Нет, он иссиня-чёрный. Разве он сумасшедший? Нет, он до того нормален, что даже скучно его читать. Или, быть может, он с луны ненароком свалился? Он, возможно, и брякнулся обо что-то не особенно мягкое, нам пока неизвестно, да только это ещё не повод, чтобы обзывать его отпетым философом. Ниоткуда он не свалился на нашу голову. Он местный. Умный. Нормальный. Трезвый. Осмотрительный. Дипломатичный. Тактичный и с галстуком. Так какого же чёрта вы от него ожидаете? Ничего оригинального нормальные люди изобрести не могут. Для этого надо иметь ну хоть какие-то отклонения от нормы. А в Лекторском, увы, не имеется ничего даже очень приблизительного, что указывало бы на его особую гениальность. Он в норме, а стало быть, ни на что толковое не пригоден в науке. Ни на что гениальное, ни на что экстраординарное, ни на что великое. И не мечтайте. Вот что думает о нём Бередес. И переубеждать Аверьяна Гордеевича бесполезно. Статью Аверьяна он зарубил или не зарубил? Зарубил. Рассказик непотребный вместо Абсолютной Истины напечатал или не напечатал? Напечатал. Одним словом, ни одной глупости себе ни разу не позволил.
А если бы, скажем, молодой и никому пока неизвестный Эйнштейн принёс Лекторскому свою одиозную статью, которая переворачивала физику с ног на голову, то что бы наш главный редактор ему отчебучил в ответ? Дескать, ваша статейка спорная? Приходите, дескать, годков через пятьдесят или сто? Получите, дескать, сначала учёную степень? Подождите, мол, со своими открытиями, у меня тут очередь? Мне тут, понимаете ли, надобно опубликовать в самом срочном порядке бесталанные опусы моих друзей академиков и приятелей соратников? Да, примерно так бы он и поступил, никаких сомнений. Бередес, придумавший мысленно этот несостоявшийся исторический эпизод, умягчил свои предположения словечками «если бы», а потому наш герой-неудачник неподсуден за клевету, ибо никакой клеветы тут нет и в помине. Это лишь гипотеза – важнейшая предпосылка прогрессивного развития всех академических дисциплин. Или кто-то ещё сомневается?
В заключение этой грязной истории, вымышленной чуть ли не вполовину, мы приносим свои извинения главному её подозреваемому – гражданину академику РАН Владиславу Александровичу Лекторскому и всем его многочисленным подельникам. Мы извиняемся перед всей этой учёной братией, перед всей этой славной когортой, перед всей этой шайкой-лейкой за недостойное поведение нашего литературного персонажа, этого задиралы и недоучки по фамилии Бередес и по имени негодяй и тупица. Мы Аверьяна Гордеевича не поддерживаем. Мы его не оправдываем, а осуждаем, клянём и предаём анафеме всем миром без всякого сожаления и угрызений совести. Кто против? Воздержавшиеся? Единогласно. Истина, таким образом, установлена. Истина, таким образом, торжествует.
И потом: на что Аверьяну жаловаться? Ведь статью его пресловутую всё-таки опубликовали, не так ли? Пусть не в «Вопросах философии», пусть в «Философских озарениях», но опубликовали же! Пусть не бесплатно, так хоть за деньги, уже хорошо! Пусть её никто из наших героических философов ни разу так и не вспомнил, пусть никто из наших прославленных мыслителей её не понял, никто не цитировал, никто не заметил даже, но мечта Аверьяна Гордеевича сбылась, тем не менее, правда же? Чем же он, честолюбец и карьерист, ещё может быть не доволен? Если этого ему мало, то уж не знаю, что ещё нужно.
А и в самом деле: отчего Аверьян Гордеевич раздражается? Что бы должно произойти такого, чтобы душа его встала на место? Всё время только об этом и думаю. Да что-то ничего хорошего на ум не приходит. Не получается. Не выстраивается что-то ничего хорошего. Неплохо бы ему, наверное, подлизаться в близкие приятели Лекторского, раз уж он не может сделаться его родственником, да? Или, может, Лекторского заменить? А кем? Таким же, как он, заматерелым марксистом? Ведь других-то философов наша высшая школа, школа по-прежнему классовая и партийная, не куёт, не штампует и не производит, как вы успели заметить. Так что нет, пожалуй, ни шанса у нашего Бередеса.
Ему бы надо публиковаться на западе, вот что ему надобно сделать. Он уже, кстати, подумывает об этом. Тем же местом, между прочим, подумывает, каким привык это делать сызмальства.
9
Статья Бередеса «Абсолютная Истина» ещё только готовилась к выходу в свет, а в жизни Аверьяна и Лёнечки уже полным ходом готовились великие перемены. Ко всем Аверьяновым неприятностям, только что пережитым на ниве философского творчества, добавились новые несчастья. Известие о смерти отца Бередеса, само по себе безрадостное, положило начало ещё более грустным событиям, круто перевернувшим жизнь и благополучие Аверьяна и Лёнечки.
Новый виток безответственных похождений Аверьяна Гордеевича даже и не угадывался в его безобидном, на первый взгляд, обращении к Лёнечке:
— Как ты думаешь, не забрать ли нам к себе мою одинокую мать?
— Конечно, дорогой, — не раздумывая ответила Лёнечка.
Бедная, бедная Лёнечка!
Тьфу ты, напасть какая! И Лекторский у нас бедный, и Бередес у нас бедный, а тут ещё и Лёнечка бедная-пребедная! Прямо наваждение какое-то, ей-богу. И когда только наступит мир и порядок на белом свете? Вы не знаете? Лёнечка этого точно не знала. Она и не догадывалась поначалу, она ни сном ни духом не ведала, она даже в грубом приближении не могла себе вообразить, пусть хотя бы в самых общих деталях, пусть хотя бы с порядочной долей самообмана и недосказанности, на какую скорбную участь себя обрекает данным Аверьяну согласием. Да если бы ей хоть что-нибудь было известно наперёд на сей неумеренный счёт, Лёнечка в тот же день бежала бы очертя голову от Аверьяна, обуреваемого безумным сыновним долгом, она унеслась бы от него и его ненормальной матушки куда глаза глядят, она отправилась бы на край света, в тайгу, в пустыню, в преисподнюю, лишь бы никогда в своей жизни не иметь даже маленькой меры из той надвигающейся геенны, в пучину которой она по наивности сделала шаг слишком скорым и весьма необдуманным согласием.
Сказать, что свекровь и невестка не ужились, это ещё ничего не сказать. Несовместимость их женских начал достигала пределов неописуемых. Невозможность их совместного сосуществования превышала всякую очевидность. Антагонизм в их отношениях угрожал величайшими потрясениями, взрывом, крахом, концом света. Но когда этот факт обнаружился, было уже чертовски поздно. Непоправимое случилось. Весь их жизненный уклад был дочиста сломан с приездом Ираиды Аскольдовны, семейная идиллия поколеблена до корней, атмосфера в доме наполнилась мегаваттами электричества, которое, потрескивая и сверкая, угрожало разрядиться в любую минуту ураганом невиданной разрушительной мощи. И хотя наша Лёнечка, бог свидетель, всеми силами старалась молча и безропотно сносить появление в её доме нервной, спесивой, совершенно неуравновешенной и непредсказуемой старушенции с её беспрестанными эскападами и коленцами, от внимания Аверьяна не могли ускользнуть перемены в душевном состоянии его супруги. Лёнечкины спокойствие и толерантность только чисто внешне выглядели спокойствием и толерантностью. Внутри у неё закипели страсти, какие вряд ли она испытывала даже в ссорах со своим благоверным.
Поначалу всё развивалось чинно и благородно, но не далее первого ужина после размещения Ираиды Аскольдовны на новом месте. Впрочем, никакого особо тревожного продолжения высказанное ею недовольство как будто не предвещало. Так, мелкие сетования на меню: пища, мол, пресная и безвкусная, не то что в её Молдавии. Вот и всё. От сухого вина собственного изготовления, привезённого за тысячи километров, она тоже решительно отказалась, заменив его несколькими рюмками водки.
Первое чрезвычайное происшествие случилось на следующий день, когда Ираида Аскольдовна решила приготовить на обед жаркое из козочки, заколотой в преддверии своего переезда. В доме раздался пронзительный вскрик, непроизвольно вырвавшийся из груди Лёнечки, когда по возвращении с уроков она вошла на кухню. На крик сбежались Аверьян из одной комнаты и Ираида Аскольдовна из другой, однако Лёнечка, взяв себя в руки, прикусила язык и, ни слова не говоря, принялась отмывать потолок, стены, пол и мебель от слоя жёлтого жира, покрывавшего всё пространство, обстрелянного виновницей сковородкой, оставленной на плите.
Дело в том, что у мамы, как и у любой другой хозяйки, были свои секреты приготовления блюд, которые она только что блестяще продемонстрировала. Я вам сейчас расскажу, как надо действовать. Необходимо выбрать самую большую горелку на газовой плите, включить её на полную мощность и поставить на огонь открытую сковородку, непременно открытую, никаких крышек! А затем можно спокойно отправляться смотреть телевизор. Когда ваш нюх уловит лёгкий запах гари – блюдо готово. Всё кажется просто, когда знаешь своё дело. И чего вдруг Лёнечка так взбеленилась? Из-за сущего пустяка! Но она расстроилась! Весь оставшийся день она посвятила уборке, а затем полночи готовилась к урокам на той самой кухне, чтобы не нарушать безмятежный сон своих домочадцев.
Дальше больше. Посуду Лёнечке приходилось за мамой постоянно перемывать, ручки и дверцы шкафчиков отчищать, стол и стены протирать, кухонные полотенца ежедневно менять, нравоучения и наставления систематически выслушивать, а затем она убедительно попросила Ираиду Аскольдовну больше никогда не беспокоиться по поводу приготовления обедов и ужинов, не мыть посуду, и даже, на всякий случай, не заниматься уборкой, хотя уборкой мама и не думала заниматься. Всё, дескать, Лёнечка сделает самостоятельно, ей это совсем нетрудно, а даже приятно и полезно. С одной проблемой как будто покончено.
10
Другое происшествие, не менее чрезвычайное, случилось вскорости после первого. По возвращении Аверьяна из библиотеки, встревоженная не на шутку Лёнечка сообщила ему о новой проделке Ираиды Аскольдовны. Какой же фортель наш божий одуванчик выкинул на сей раз? Наша мама ушла из дома! Надулась на что-то как мышь на крупу, оделась тепло и тщательно, будто отправляется в далёкое-далёкое путешествие, и, оставив без внимания расспросы своей невестки, демонстративно и с вызовом покинула домашний очаг, отправившись в неизвестном направлении по дебрям незнакомого города.
Аверьян, огорошенный этой новостью, стал нервно расспрашивать Лёнечку о предшествующих событиях: может, Лёнечка, что-то высказала, не подумав? Может, она обидела чем-нибудь мать? Да нет, уверяла его Лёнечка и даже чуть не всплакнула от его настойчивых и беспочвенных подозрений. Аверьян зашагал по обыкновению из угла в угол, недоверчиво поглядывая в сторону Лёнечки, и всё выспрашивал у неё подробности происшествия. Нет, ничего похожего на ссору между свекровью и невесткой не случилось, клялась обиженная не на шутку Лёня. Всё как обычно. Всё как всегда.
Вспыльчивость матери не являлась, конечно, для Аверьяна секретом. Но он не находил себе места, не решаясь, однако, отправляться на поиски, понимая всю бесполезность таких попыток. Знал Аверьян и то, что вспыльчивые люди так же быстро и внезапно успокаиваться, как и воспламеняются. Ничего, укреплял он себя надеждами, скоро она объявится, много времени для этого не понадобится. Куда она денется?
Так оно и случилось. Ираида Аскольдовна, оказавшись на воле, побрела на остановку и села в трамвай, идущий к вокзалу. В её намерения входил отъезд в Москву к детям, где она могла бы, как ей казалось, найти приют и утешение, попранные неблагодарным сыном с невесткой. Однако свежий воздух, мерное постукивание колёс и внешняя спокойная обстановка на слишком неторопливом транспорте утихомирили буйные намерения мамы, и она, побродив какое-то время по перрону, вернулась на бульвар, не решаясь, однако, тотчас входить в покинутую обитель. Она уселась на холодную лавочку под окнами своей новой квартиры, подогревая в себе неутолённую обиду, и стала ждать подходящего случаю решения. Тут-то к ней и подошёл подчёркнуто смиренный сын, взял её под руку и сказал:
— Нагулялась? Пойдём домой.
Нам и сегодня наверняка неизвестно, какие мысли и какие мотивы выгнали Ираиду Аскольдовну из дому, потому что сама она больше об этой своей выходке не вспоминала, а Лёнечка с Аверьяном так и не смогли догадаться самостоятельно о тайных мотивах её странного поведения. Фантазии не хватило, должно быть.
Между тем настроение Лёнечки становилось устойчиво нехорошим. Мрачным. Подавленным. Мысль о том, что дома её постоянно ожидают какие-то неизбежные неприятности, никогда не угадаешь какие именно, тяготила Лёнечку, отравляя ей жизнь и убивая в ней всякую надежду на спокойное, умиротворённое будущее. Да что там говорить, жизнь для неё практически кончилась. Во всяком случае её нынешнее существование жизнью назвать отныне нельзя. Это называется как-то по-другому. Подскажите подходящее слово. Затрудняетесь? А какими словами вы называли собственное проживание со свекровями или тёщами? Не литературными? Тогда не надо подсказывать. Обойдёмся и так, без слов.
Другой особенностью Ираиды Аскольдовны, особенностью столь же нетривиальной, как прочие, можно назвать её несдержанность на язык. Она произносила любые слова, любые предложения, любые монологи, упрёки и обвинения с такой лёгкостью, словно это были не упрёки и обвинения, а обычные словесные штампы, которые называются правилами хорошего тона и которые не сказать нельзя, вроде «спасибо», «как поживаете» или «будьте здоровы». Только тоном они отличались, пожалуй, не слишком приятным на слух. Всё больше с раздражением, всё через край, всё сгоряча и на скорую руку. Тяп, ляп, и слово сказано. Предложение вылетело. Отметина сделана, и весьма глубокая.
Наконец, ещё одно пристрастие Ираиды Аскольдовны, пристрастие слишком русское для такой нерусской фамилии, составляли горячительные напитки. Собственно, предпочтение отдавалось лишь одному эликсиру, без которого жизнь не имела для неё смысла – водке. Прославленной в мире русской горькой. А посему любое застолье, по какому бы поводу ни поднимались бокалы – будь то за здравие или за упокой, являлось для Ираиды Аскольдовны самым важным и священным мероприятием, пропускать, игнорировать или отменять которое не только непозволительно, но даже некоторым образом безнравственно и постыдно. Дома-то ведь она находится под постоянным присмотром непьющего Аверьяна, а он почему-то не принимает всерьёз таких убедительных аргументов, как, например, «для аппетита». Так что Аверьяну бывало порой неловко и даже необычайно стыдно за редкую способность своей матери заткнуть за пояс любого мужчину, рискнувшего потягаться с нею в количестве опрокинутых рюмок.
11
Маленькая, но чрезвычайно приятная для всех передышка случилась по причине отъезда Ираиды Аскольдовны на побывку в Челябинск к дочери. О, что это началось за чудесное время! Два месяца бесконечного счастья! Лёнечка так преобразилась, до того воспарила духом от наступившей тишины и покоя, что у Аверьяна отпали зародившиеся было сомнения в правильности своего решения, связанного с перемещением матери. Любовь и спокойствие снова воцарились в доме, тревога отошла так далеко, будто её не было вовсе, но вся эта райская безмятежность тотчас была низложена и сползла в пучину нервозности и смятения, как только в доме вновь объявилась Ираида Аскольдовна.
Скажем, впрочем, по совести, что причина безграничной нервозности Лёнечки была Аверьяну не совсем понятной, он не оправдывал растущей в ней неприязни, не откликался сочувственно на её постоянные жалобы и ламентации, а иной раз даже и ставил ей в вину проявляемую к свекрови нетерпимость. Сам он, конечно же, легко и безболезненно реагировал на любые вольности своей матери, не усматривая в её поведении чего-то такого, что способно кому-нибудь отравить существование. Трудности и издержки, безусловно, случаются, однако стоит ли так бурно проявлять свои чувства? Всякий раз он становился на защиту Ираиды Аскольдовны, оправдывая её поступки и скрашивая ложное впечатление, какое обычно складывалось у Лёни в периоды особенного отчаяния. Лёнечка со временем и сама становилась невыносимой со своими бесконечными претензиями к свекрови, зачастую совершенно необоснованными, которые она высказывала, разумеется, не маме, а её непутёвому сыночку. И Аверьяну даже как-то пришлось ей ответить со всей прямотою:
— Что бы ни случилось, между тобой и моей мамой я всегда выбираю маму, когда решаю, с кем мне остаться.
— Как ты можешь так говорить? Разве я тебе менее дорога? Разве я тебе не нужна?
— У меня нет выбора, Лёнечка.
Эти слова послужили последней каплей, переполнившей терпение Лёнечки. И словно в угоду своим нравственным слабостям, дабы как-то утешить попранную гордость и восстановить утраченное чувство собственного достоинства, а может, просто ради того, чтобы поскорее разрядить ситуацию, Лёнечка вновь стала прибегать к своим старым испытанным методам и уловкам. Она принялась всё активнее и регулярнее применять свою обычную неблаговидную тактику, освоенную ещё в ранний период отношений с Аверьяном. Лёнечка стала регулярно и планомерно допекать Аверьяна, чтобы он не выдержал и покинул её, как всегда оставлял и ранее. А раз ему придётся уйти, то придётся забрать с собой и свою ненормальную мамашу, такую же полоумную, как он сам.
Лелея в себе эту сладостную надежду, Лёнечка стала грубо и откровенно, причём самым бессовестным и оскорбительным образом, задевать самолюбие своего Аверьяна, бить по его слабым местам, пытаясь вызвать в нём такую же душевную боль, какую испытывает она сама. А причинить человеку страдания, насколько нам всем хорошо известно, куда как легче, чем доставить ему какую-нибудь радость. Трудно сказать, но сказать, наверное, всё-таки придётся, что начавшиеся для Аверьяна мучения, сознательно вызываемые поступками и словами Лёнечки, как-то всё-таки смягчали ей собственные переживания. Впрочем, это своё утверждение мы забираем в кавычки, ибо относим его к разряду предположений. Да и можно ли здесь предложить другие мотивы? Зачем бы ещё наша Лёнечка так старалась? Только затем, чтобы довести супруга до состояния совершенно невыносимого, вынудив его покинуть её жилище вместе со своей драгоценной мамашей, покинуть раз и навсегда. Хватит. Натерпелись.
И она добилась своего. Жизнь Аверьяна становилась всё более невыносимой. Лёнечка-то ведь и без того нередко попадалась с поличным, уличённая в своём неумеренном беспардонном вранье, а если прибавить сюда искусственно вызываемую ревность, то можно себе представить, во что превратилось существование Аверьяна Гордеевича. В бесконечную, нескончаемую, изощрённую пытку. Компенсируя собственное горе, Лёнечка отыгрывалась на чувствах Аверьяна, но ему самому облегчения не было, его страдания копились и нарастали, а выхода чувства не находили, чаша снова переполнялась, и вот тогда-то, когда нервы его окончательно сдали, он и пошёл на попятную, обнаружив к своему стыду и ужасу, что не в состоянии исполнить той клятвы, которую дал перед святыми образами во время смертельной болезни Лёнечки.
Теперь, когда пришёл его час расплаты, нам предстоит раскрыть эту страшную тайну, которую Бередес никому не доверял, да и я не признаюсь, откуда мне стало кое-что известно на этот счёт. Но мне действительно известно наверняка и со всею точностью, на какие жертвы решился пойти Аверьян, только бы Господь излечил его Лёнечку от ужасного менингита: Аверьян Гордеевич Бередес клятвенно побожился стерпеть любые её выходки, любые её измены, любые предательства, любой обман с её стороны, словом, всё что угодно, но никогда, НИКОГДА с ней не расставаться, каких бы усилий от него для этого ни потребовалось. Он поклялся дожить с ней до скончания века, до глубокой старости, до конца, чего бы ему это ни стоило, только бы она вернулась к нему из больницы прежней здоровой Лёнечкой.
Идиот. Да разве такое простому смертному по плечу? Разве столь слабое и несовершенное создание, как Аверьян Бередес, сумеет исполнить даже мелкую клятву? Разве по силам такому неразумному существу, как человек разумный, вытерпеть хотя бы маленькую толику от всего того, что он там может сгоряча навыдумывать? Снесёт ли он все те гадости, которые ему без конца и систематически стала устраивать Лёнечка? Болван. Сумасброд. И в придачу клятвопреступник.
На его разум нашло затмение. Длинными томительными ночами он размышлял о своём затруднительном положении, в какое сам себя вверг, разговаривая беззвучно с неказистой иконкой, ценой в полтора рубля, которую он приобрёл впервые в 1995 году и с которой никогда с тех пор не расставался. Он искал послабления или даже прощения, он ссылался на тысячи аргументов, оправдывая пред Богом своё теперешнее бессилие, он взывал к Его милосердию и сочувствию, но Господь в ответ лишь молчал сокрушённо. И в конце концов Аверьян согласился в своём смертном грехе, он признал за собой вину, он попросил прощения за свою человеческую слабость и открылся в своём решении расстаться с Лёнечкой ввиду полнейшей своей невозможности продолжать с ней совместное бытие. Он сдался. Капитулировал. Он совершил этот страшный грех. Он обманул Создателя. Он ответил Ему злом на добро.
Давайте, впрочем, проявим милосердие к Аверьяну Гордеевичу и выразим, пусть хотя бы ради чистой условности, некоторое сострадание к нему самому и к его незавидному положению. Согласны? Мы ведь не попрекаем Бередеса за то, что он не смог исполнить данного обещания, ибо он не смог это сделать по причинам сугубо физического свойства. Даже, пожалуй, физиологического. Мы ему вменяем в вину лишь один грешок, о котором уже говорили – мы обвиняем его только за то, что он вообще такое обещание дал. А этот поступок не инстинктивный, не физический и не физиологический. Это в чистом виде продукт сознания, проявление свободной человеческой воли, результат работы мышления и высокоразвитого сознания. Или нет? Или в данном своём обещании он тоже был несвободен? Может, отказаться от придуманной клятвы было так же выше его сил, как и исполнить эту клятву? Что вы скажете на сей счёт? Опыта, говорите, нет? Ах, вон оно что! Опыта нет! Ну, тогда и не судите. Не судимы будете.
12
Аверьян, сколько мог, сопротивлялся неизбежному расставанию с Лёнечкой, он откладывал на потом окончательное решение, теша себя иллюзией, будто всё ещё образуется, будто все они приживутся и всё ещё встанет на свои места, но всякий раз, когда ему становилось особенно трудно, он принимался прикидывать в уме всевозможные последствия от разъезда с Лёнечкой. Но куда ему было переезжать? В однокомнатную хрущёвку? С матерью? Как же они там вдвоём разместятся? Это очень неудобно. Такой вариант едва ли приемлем.
Уезжать надо в другой город, вот какое решение невольно обосновалось в больном сознании Аверьяна. Может быть, выбор можно было найти и получше, но ни Аверьян, ни Лёнечка в ту минуту ещё не предвидели всех последствий. Они ещё не представляли себе масштаба грядущих несчастий. А то бы, наверное, придумали выход. Когда спустя несколько лет Аверьян сообразил, как бы следовало, например, поступить, он даже диву давался, насколько простым могло быть решение правильное. Ведь маму можно было отселить в его однушку на Новоторжской, не так ли? Ан нет, тогда он не мог даже мысли такой допустить, ибо подобное предложение, озвученное в присутствии матери и сказанное ей прямо в глаза, звучало бы настоящим предательством, кощунством, отступлением и даже раскаянием в том поступке, когда он взялся её к себе приютить. Невозможность подобного предложения была для Аверьяна Гордеевича настолько ясной и очевидной, что он и не подумал пораскинуть мозгами на этот счёт. Так ему, по крайней мере, тогда казалось. А как этот вариант представляется вам? Вполне допустимым? Да вы, я вижу, ничего не понимаете в этих острых вопросах. Взвинтить эту женщину вы, я вижу, умеете. А выводить её из нервного стресса? Думаете, так просто? Думаете, вам сойдёт это с рук? Чёрта с два! Даже не надейтесь.
Решение Бередеса ещё не сформировалось, ещё только принимало какие-то смутные и неверные образы, а он уже обхаживал регулярно газетные лотки и киоски с целью как будто вполне обозначенной. Предметом Аверьяновых поисков стали всевозможные объявления об обмене недвижимости. Ни одно посещение библиотеки не обходились без того, чтобы не прикупить по пути туда или обратно приличный ворох изданий, и, что особенно показательно, преобладали в его покупках издания московского региона. Да, да, Аверьян наметил себе переселение поближе к столице, поближе к Волхонке и Мароновскому переулку. Он ведь не мог тогда ещё знать, что ни то, ни другое учреждение ему, увы, больше уже не понадобятся. Он опять был исполнен иллюзиями. Пустыми мечтаниями. Грёзами. Нам, однако, легко сейчас говорить, когда эта история определилась, но поступил бы хоть кто-нибудь, хоть один из нас, разумнее, чем поступил тогда Аверьян Бередес? Устроились бы мы с вами получше, окажись мы на его месте? Это ещё бабушка надвое сказала.
Аверьян на сей раз не сумел найти удовлетворительного решения. Все его многочисленные версии выстроились ровными рядами без всякого предпочтения и без всяких готовых умозаключений. Его мозг, урегулированный самым гениальным образом, отказывался ему служить верой и правдой, как это бывало раньше. Аверьян и в своих-то проблемах совсем растерялся, что уж там говорить о посторонних мотивах, к тому же изрядно запутанных разными абстрактными измышлениями и философскими домыслами.
Подумал бы лучше о самом себе, бедолага. Философ полный. Мыслитель праздный.
13
Рыночная стоимость Аверьяновой квартиры, по оценкам риэлтеров, составляла 14 тысяч долларов. В Подмосковье за эту цену нашлось лишь одно предложение – четверть деревянного дома в глухом лесу, в далёких дебрях, без всяких признаков инфраструктуры. От Московской кольцевой дороги довольно близко, километров пять, однако вдали от цивилизации, внутри национального заповедника Лосиный Остров, в пределах санитарной зоны, недоступной для общественного транспорта. Газа в доме нет, горячей воды нет, кровля течёт, рамы и двери сгнившие, да скажите ещё спасибо, что есть хотя бы вода и канализация.
Если бы Аверьян был предоставлен самому себе, без необходимости считаться с присутствием мамы, его устроила бы и однокомнатная квартира в любом из городков ближайшего Подмосковья. К тому же такой вариант, с учётом новых посильных долгов, оказался бы ему по карману. Но, с другой стороны, если бы он был без мамы, ему не надо было бы сейчас и переезжать, не так ли? Так что оставим в стороне это досадное и не вполне уместное сослагательное наклонение. Четверть дома, доступная Аверьяну, приглянулась ему ещё и тем, что допускала расширение жилой площади. Единственная комната в 12 квадратных метров была, разумеется, маловата для двоих разнополых великовозрастных людей, однако Аверьяна соблазнила пристроенная к дому веранда, которую он, оценив деловым взглядом, задумал утеплить, перестроив немного примыкающую к веранде кухню. Совершив эту сделку с куплей-продажей, Аверьян погрузил на «Газель» свой нехитрый багаж, усадил в кабину мать и отбыл на новое место жительства. Лёнечка была на седьмом небе от счастья. Долго. С неделю, не меньше.
Тоска Бередеса тем временем всё усиливалась, тем более что о возвращении к Лёнечке не могло быть отныне и речи. К чувству вины примешивалось горькое чувство обиды, и чувства эти достигали такой силы, что Аверьян и сегодня считает 2003 год, год его крупнейшего в жизни переселения, самым трудным годом во всемирной истории человечества. И никогда ещё период жесточайшей депрессии во всей его нескладно текущей жизни не растягивался так надолго: от начала года, то есть с момента возвращения Ираиды Аскольдовны из Челябинска, и вплоть до окончания дождливого и холодного лета 2003 года, до самого начала сентября. Всё это время Аверьян Гордеевич человеком не был. Существо по фамилии Бередес было в лучшем случае получеловеком, живым и разумным не более чем на треть. Его мозг отключился практически полностью, философия забыта и отброшена подчистую, дела по обустройству обретённого жилища не двигались, да даже и не начинались, а единственным его утешением стало бесконечное стояние в очередях с документами матери, которая, на беду, не имела российского гражданства, являясь предметом великих соблазнов сотрудников ОВИР. Зарегистрировать маму на новом месте Аверьяну так и не удалось. И зачем он только просил оформить её документы скорее? Ему, видите ли, не выплатят полной суммы за проданную квартиру до тех пор, пока он не выпишет оттуда мать, а не выпишут её до тех пор, пока она не зарегистрируется на новом месте. Ах, так? – почему-то сильно обрадовались, потирая руки, молодые сотрудники из отдела виз и регистраций. И дело немедленно остановилось. Теперь мы будем общаться через конвертики, было заявлено недвусмысленно Аверьяну. Однако что бы мог положить Аверьян в этот конвертик? Фигу с маслом? Фигу он получил. Не имея совершенно свободного времени, чтобы заняться поисками работы, Аверьян Гордеевич несколько месяцев провёл в безрезультатных очередях, но так ничего и не добился. То запрос отправили, то забыли отправить, то снова отправили, то ответа надо дождаться, то не хватало каких-нибудь справок, словом, приходите завтра.
Положение Аверьяна докатилось до такой безысходности, а состояние его достигло той степени вялости и апатичности, когда внутри его прекратились, казалось бы, всякие психофизиологические процессы, а события, происходящие вокруг, уже не могли вызывать в его чувствах какого-либо ощутимого отклика. Его душа омертвела, эмоции притупились, тело одеревенело, поступки совершались лишь по мере необходимости, хотя большой необходимости в них, собственно, не было, да и весь его внутренний мир, сжавшись до объёмов буквально неосязаемых, не вмещал в себя более той полнокровной окружающей жизни, которая по-прежнему бурлила и кипела вовне, безостановочно обтекая его никчемную личность и ничуть не задевая яркими вспышками очерствевшее внимание Аверьяна. Он не способен был даже на то, чтобы как-нибудь приспособить к себе и своим собственным сегодняшним интересам неожиданного предложения, поступившего от родного брата Еремея и его супруги Софьи – единственного семейства с фамилией Бередес, если не считать одинокого Аверьяна и его овдовевшей матери, не способных удлинить хотя бы на одно поколение свою заметно оскудевшую генеалогическую линию.
Предложение Еремея и Софьи сводилось к тому, чтобы Ираида Аскольдовна переселилась к ним на то время, пока Еремей Гордеевич пробудет в центральной Африке, куда он намерен отбыть на ближайшие полгода на заработки. В отличие от неудачника Аверьяна, молодой Еремей преуспевал как в личной, так и в общественной жизни. Пилот по специальности, он подписал контракт на работу в Судане, где ему предстояло летать на бывших советских самолётах Ан-24 в составе экипажа из бывших советских граждан. Тем временем у Софьи на руках оставался годовалый Мишенька и пятилетний Игорёк, и чтобы Софья не испытывала трудностей и не страдала от одиночества, решено было призвать на помощь скучающую свекровь. Аверьян отнёсся к этому решению совершенно равнодушно, потому что ни согласие, ни отказ никак не умаляли его собственных переживаний и ничуть не скрашивали его собственного одиночества. Ему было ровным счётом всё равно. Что касается свекрови и невестки, то ни та, ни другая ещё толком не знали, какими последствиями им угрожает совместное проживание на едином и крохотном пятачке, в который превратилась одномоментно их просторная трёхкомнатная квартира. Слёзы, обиды и невысказанные претензии были ещё далеко впереди и никакими предупредительными приметами не выдавали своего стремительного приближения.
14
Оставшись совсем один в глухом отдалённом посёлке, Аверьян не заметил никаких перемен, связанных с временным отъездом матери. Ничего, по сути, не изменилось в его тусклом беспредметном существовании. Но однажды, в самом конце августа, перед близкими холодами, когда откладывать дальше было некуда, Аверьяна Гордеевича вдруг пронзила злободневная мысль: а чего это, собственно, я тут прохлаждаюсь? По какому праву я сижу сложа руки? Ведь зима уже на носу! Необходимо что-то срочно предпринимать! Жив я или не жив? Взвинченный этой мыслью, он в ту же минуту принялся за кипучую деятельность. За два последующих дня он разобрал наконец до основания веранду, нанял на Ярославке четырёх гастарбайтеров, и они за неделю сложили кирпичный придел, оставив на долю Бередеса лишь отделочные работы. Долги его между тем возросли до пяти тысяч долларов в рублях и в разной иностранной валюте. Из каких источников погашать эти займы? Он впервые, наверное, в жизни не имел ни малейшего представления на этот счёт. Кабы не нужда, не острая необходимость, нипочём бы он не согласился на подобное безрассудство. Аверьян Гордеевич забывался только в работе, в ежедневной работе по благоустройству своего жилища, своей убогой берлоги, затерянной где-то в утробах цивилизации по странной забывчивости Творца. Я живу в лесу, я леший, – думал про себя Аверьян Гордеевич. И это была самая разумная мысль, которая посетила его гениальный мозг в 2003 году. Других мыслей не появлялось вовсе, кроме разве каких-нибудь глупостей.
Первую свою величайшую глупость, совершенную после разъезда с супругой, он позволил себе в сентябре, во время прибытия в город своей супруги, где ему предстояло переоформить «Газель» в связи переездом на новое место жительства. Аверьян, по наивности, полагал, что управится с этой формальностью ещё до обеда. Ну не бестолочь? А три дня – не хотите? Всё рабочее время, полные девять часов, включая обеденный перерыв, он простоял в длиннющей очереди к заветному чиновничьему окошку в областном ГИБДД, но к окончанию часа приёма ему удалось продвинуться чуть далее половины её длины. Убитый горем, злой и голодный, он уселся за руль и заплакал. Он теперь плакал по всякому поводу, по самому малому и ничтожному. Из-за всякого пустяка. Подумаешь, три дня придётся выкинуть из жизни как бездарные и бесполезные! Стоит ли по таким мелочам огорчаться? Велика ли разница, в какой очереди убивать время? Плакса-вакса-гуталин, на носу горячий блин. Но это мелкое совершенно несчастье толкнуло его к шагу ещё более безрассудному. Он решил попроситься к Лёнечке на ночлег. Придурок.
С этого всё и началось. Вернее, продолжилось. Лёнечка, воспользовавшись нежданным свиданием, напросилась к нему в гости. Ей было страсть как интересно посмотреть на его новое обиталище. Чисто женское любопытство, не правда ли? Никаких задних мыслей, на первый взгляд. Но это только на первый взгляд. Лёнечка ведь всё это время тоже тосковала по Аверьяну. С мамой ей было чертовски плохо, но и без Аверьяна нехорошо. И в её по-бабьи устроенных мозгах зашевелились кое-какие мыслишки, вроде и без расчёта на перспективу, но на перспективу всё-таки несколько узнаваемую. Вряд ли она отдавала себе в этом ясный отчёт, но по её настроению нетрудно было догадаться, что назревают какие-то события, в которых ей уготована далеко не последняя роль.
С момента последнего визита Аверьяна к Лёнечке началось её регулярное паломничество в Мытищи на выходные. Отсутствующая всё это время Ираида Аскольдовна не служила тому препятствием, вот в чём состояло их счастье. Или несчастье? Какими ломаными кривыми очерчивались их новые горизонты? Можно подумать, что причиной их сломанных судеб служила Ираида Аскольдовна! Какая беспросветная и наивная чепуха! Если два человека то и дело терзают друг друга, не умея поладить между собой, то, уверяю вас, никакие внешние обстоятельства и условия, никакое событие или резкая перемена в окружающем мире не способна превратиться в границу, отделяющую прежние передряги и трения в новоприобретённую радость от совместного бытия. Не надо искать виновных вовне. Нет причины в других участниках. Всё объяснение целиком заключено в привычках и характере двух наших героев. Нигде больше. Или вы не согласны? Что ж, и я, пожалуй, приму в этот раз ваши не слишком уверенные протесты. Я всякие виды видел, бывал в разных переделках, и могу рассказать немало ужасных случаев, когда свекрови и тёщи разводят, не мытьём, так катаньем, своих чад с супругами. Однако хотела ли искренне этого Ираида Аскольдовна? Такого стойкого желания у неё, уверяю вас, не было. Если вы не хотите заблуждаться на её счёт, то знайте, что Ираида Аскольдовна вообще никогда не испытывала каких-либо постоянных желаний, которые не менялись бы в течение ближайших пяти минут на какие-либо другие, порой на диаметрально противоположные.
Аверьян между тем начинал осторожно прощупывать почву на предмет их очередного воссоединения. Допускает ли Лёнечка мысль о своём возвращении? Устраивает ли её новое место жительства? Лёнечка ожидала таких вопросов, но боролась со своим искушением. Да, Аверьян, разумеется, учёл её пожелания относительно тех коммунальных удобств, без которых Лёнечка не допускала своего переезда. Всякий раз, когда возникала такая тема, единственным предварительным условием для неё было наличие туалета в доме. Удобства во дворе, которыми Аверьян пытался снизить расходы на квадратные метры, были для Лёнечки решительны неприемлемы. И когда она почти уже склонялась в пользу поселения у Аверьяна в Мытищах, самого Аверьяна стали одолевать особенные сомнения. Он ощущал себя причиной и виновником новых несчастий, весьма вероятных в ближайшем будущем.
— Подумай об этом, но только учти, — наставлял убедительно Лёнечку Аверьян, — что тебе предстоит смириться с присутствием матери. Тебе придётся несладко. Хорошенько об этом подумай, прежде чем давать согласие или не соглашаться.
И Лёнечка обещала подумать. Хотя решение в её уме давно созрело. Правильное ли? Хотел бы я вставить сюда подходящее слово, но воздержусь. Скажу лишь, что правильное решение – это такое решение, которое ведёт к счастью, к общему благу и личной пользе. Но ничего подобного, к сожалению, не предвиделось. Не умеем мы принимать решения правильные. Мы умеем всегда поступать неправильно. Во всяком случае, чаще, чем надо бы.
И в конце концов, после долгого и основательного обсуждения, ошибочный вариант был принят, одобрен и утверждён, но отложен до начала следующего лета. Лёнечка не могла прервать свою деятельность в середине учебного года, согласившись переселиться в Мытищи лишь по завершении последней четверти и сдачи экзаменов всеми её подопечными. Она была фанаткой своего дела. Она была одержима своей профессией. Её репутация среди учащихся служила ей той же непреходящей ценностью, какой оправдывал своё предпочтение между ней и матерью сам Аверьян.
15
Тем же летом 2003 года случилось ещё одно событие, самое важное в творческой биографии Аверьяна Гордеевича Бередеса. К той проблеме, которая касалась совместной судьбы Аверьяна и Лёнечки, прибавилась проблема не менее сложная и не менее судьбоносная. В начале августа на мобильный телефон, доставшийся Аверьяну Гордеевичу с барского плеча Еремея Гордеевича, поступил неожиданный звонок.
— Мне бы хотелось поговорить с Аверьяном Гордеевичем Бередесом, — раздался женский голос в трубке.
— Я вас слушаю, — ответил Аверьян, обеспокоенный чиновничьими придирками и ожидающий чего угодно, но только не благожелательного к себе внимания.
— Вашу книгу прочитал президент компании «Мега-Мизер» господин ИвИвИв, и она ему очень понравилась. Вы готовы с ним побеседовать?
На миг у него сдавило горло.
— Хорошо, но мне ему придётся перезвонить самому. У моего мобильного телефона вот-вот разрядится аккумулятор, — соврал Аверьян Бередес, обеспокоенный недостаточностью средств на телефонном счёте.
Надеюсь, вы не будете на Аверьяна в обиде, если я вам напомню, что в те минувшие времена платными были не только исходящие вызовы, но и входящие. Прерывать же столь существенный для него разговор на полуслове, если он рискнёт продолжать беседу с мобильника, Аверьян, конечно же, побоялся. Поэтому, чрезвычайно взволнованный предстоящим обсуждением своей эпохальной теории, Аверьян Гордеевич спешно завёл свою «Газель» и, выжимая из неё всё возможное, что есть духу помчался к телеграфу на улице Мира, где располагался междугородный переговорный пункт. Напрямую туда добраться не представлялось возможным, ибо ему предстояло пересечь Ярославское шоссе, а для разворота на Мытищи нужно было совершить немалый крюк до путепровода через железнодорожные пути, а затем изрядно потолкаться в тесных улицах Леонидовки. А вам, должно быть, неплохо известно, какие пробки и затруднения встречаются на дороге, когда на счету буквально каждая минута. Мало того, что передвижение ему то и дело затрудняли нерасторопные водители, но они ещё и нервно сигналили, недовольные, видите ли, его лихачествами и опасной ездой. На каждом светофоре, словно нарочно, перед ним подолгу торчала какая-нибудь колымага, не трогающаяся с места даже после включения разрешающего сигнала, а на мигающий зелёный перед его носом непременно кто-нибудь останавливался, хотя мог бы десять раз успеть проехать никому не мешая. Пешеходы как назло попадались на редкость нахальные и медлительные, светофоры включали красный как по команде, едва только к ним приближалась «Газель» Бередеса, и хорошо ещё, что гаишники не подвернулись ему под горячую руку, а то бы неизвестно, что бы он с ними сделал. Или они с ним.
Во время лихорадочного маневрирования на Новомытищинском проспекте вновь раздался телефонный звонок, и тот же женский голос поинтересовался, почему Аверьян так долго медлит с ответом. Аверьян, перехватывая одной рукой то руль, то рычаг переключения передач, а второй рукой прижимая к уху огромную чёрную трубку, ответил, что вот-вот позвонит, минут через пять. И опять он лавировал между чайников-пешеходов и чайников-водителей, будто умышленно затрудняющих ему движение к заветной цели, которую он, быть может, преследовал всю свою предыдущую жизнь.
В довершение ко всему его ожидала длиннющая очередь, человек в пять-шесть, стоящая к окошечку оператора. Эти люди опять-таки никуда не торопились, затягивая время бессмысленными вопросами, задаваемые неизвестно зачем, просто из вредности, а потом глубокомысленно размышляли над полученными ответами и задавали всё новые вопросы. То им код города неизвестен, то соседей вызываемого абонента надобно вызвать, то мелочь на сдачу надо найти, ну сплошные издевательства над изводящимся от нетерпения Бередесом!
Наконец Аверьяну вручили талончик, сообщили номер кабины, и он схватил трубку междугороднего телефона-автомата.
— Здравствуйте, Аверьян Гордеевич, — зазвучал приятный мужской баритон. — Меня зовут ИвИвИв, я заинтересовался вашей книгой «Анализ» и хотел бы с вами обсудить кое-какие теоретические и практические вопросы. Вы не возражаете против встречи?
— Нет, разумеется, — напрягся от волнения Аверьян. — Я готов.
— В таком случае я предлагаю побеседовать в ресторане «Узбекистан», ну, скажем, в начале следующей недели.
— Ресторан? — Аверьян растерялся. — К сожалению, я вынужден отказаться. Видите ли, я человек простой. Мне кажется, было бы удобнее поговорить где-нибудь в свободной аудитории, где бы нам никто не мешал.
— Где-где? — переспросил ИвИвИв.
— В аудитории, — повторил Аверьян. — ведь, наверное, можно же найти время, когда одна из них будет пустовать.
Аверьян Гордеевич даже в толк не мог взять, что им и его теорией интересуется отнюдь не представитель науки, не какой-нибудь кабинетный учёный, привыкший обретаться в учебных аудиториях, а человек сугубо практический, управленец, топ-менеджер. И хотя Бередесу с самого начала сообщили, с кем ему придётся иметь дело, он по-прежнему был уверен, что разговаривает с каким-то затравленным теоретиком, увлечённым теми же заковыристыми проблемами, какие разрабатывает и он сам. Да что о том попусту толковать? Какой у Аверьяна опыт в таких вопросах, как деловые переговоры? Никакого. Он всё ещё не отдаёт себе отчёта в том, что сейчас происходит.
— Да вы не волнуйтесь, — посмеялся в ответ ИвИвИв. — Я тоже человек простой, и, уверяю вас, в ресторане нам будет очень удобно и комфортно беседовать на любые темы.
Аверьян Гордеевич замялся. Он терзался дилеммой, от которой, с одной стороны, зависело его будущее, а, с другой стороны, веяло серьёзными душевными переживаниями, преследовавшими его всякий раз, когда он сталкивался с незнакомыми людьми в условиях какого-либо официоза. Аверьян был букой неимоверным. Разве я вам ещё не рассказывал, до каких крайностей его доводила стеснительность? Бередес был потомственным бирюком, вот в чём состояло его затруднение. Это качество он унаследовал от отца. Его нелюдимость и замкнутость принимали порой такие уродливые формы, что эту его особенность можно было бы счесть не стеснительностью, а болезнью. Душевным недугом.
После долгого замешательства, растянувшегося до неприличия, Аверьян наконец спросил, чтобы как-то заполнить паузу, где этот ресторан находится.
— Это на Неглинке. Сейчас я уточню адрес, — ответил ИвИвИв и стал о чём-то отдалённо беседовать со своими помощниками.
— Улица Неглинная, дом 29 дробь 4. В среду, 6-го августа, в шесть вечера, вас устроит? Если хотите, я пришлю за вами машину.
— Что вы, не стоит, — испугался Аверьян. — Я вполне доберусь самостоятельно.
И ответ таким образом был дан положительный, хотя и против собственной воли Аверьяна Гордеевича, по чистой случайности, чтобы избавиться от новой напасти, связанной с предоставлением служебного транспорта.
— Тогда до встречи, — завершил разговор ИвИвИв и повесил трубку.
16
Волнение Аверьяна Гордеевича нарастало с каждой минутой, приближающей судьбоносную встречу. Но не важность момента служила причиной его нервозного возбуждения, а мысль о посещении ресторана, мысль совершенно убийственная для такого закоренелого буки, как Аверьян Бередес. Необходимость выполнять неизвестные ему правила приводила его в смятение, отсутствие навыков вести себя за столом, да к тому же в приличном обществе, угнетала его безмерно, угроза предстать перед лицом современников неуклюжим провинциалом портила ему настроение, а быть предметом всеобщего внимания, предметом насмешек или иронии, он боялся пуще неволи. Публичность его пугала, неизвестность томила, и только неутолённое любопытство и возможность продвижения своих гениальных идей он посчитал весомыми аргументами в пользу того, чтобы справиться с искушением сохранить свой покой и не отказаться от встречи. Надо стерпеть, выдержать, перенести ожидающий его позор и всеобщее осмеяние, побороть в себе врождённую робость и привычную замкнутость.
В среду шестого августа, минут за десять до урочного часа, Аверьян Гордеевич, одетый в свой единственный синий костюм, купленный на распродаже за двести рублей несколько лет тому назад, уже сидел на лавочке под деревьями в середине Неглинки и дожидался шести часов, стараясь избежать того, чтобы не явиться на встречу раньше самого ИвИвИва. Правила этикета, заметно изменившиеся с советских времён, были Аверьяну неведомы, и только когда минутная стрелка преодолела нулевую отметку, отсчитывая первые мгновения седьмого часа, он двинулся неуверенной поступью к входу, где его встретил щеголеватый швейцар и направил к одной из сотрудниц, должность которой Аверьян затруднялся назвать.
— Я приглашён на встречу в восемнадцать ноль-ноль, — заметно стушевавшись сообщил он этой девушке, пытаясь прикинуть в уме, какие бы ещё подробности указать, чтобы она догадалась, кто его ожидает и к какому столику его следует подвести.
Но девушка понимающе кивнула и уверенно направилась к центру огромного зала, остановившись у перил, отделяющих овальный проём, открывающий живописную панораму нижнего яруса с фонтаном и пальмами. Аверьян Гордеевич оробел от невиданной роскоши, хотя, вероятно, для остальных посетителей это зрелище ничего особенного собой не представляло.
ИвИвИв, к удивлению Аверьяна Гордеевича, оказался не седовласым профессором почтенного возраста, а совершенно молодым человеком, во всяком случае существенно моложе самого Аверьяна. Он был элегантен, раскован и приветливо улыбался, пожимая Аверьяну Гордеевичу руку и представляясь. Беседа началась с обсуждения блюд, о которых Аверьян не имел представления, да и вряд ли хотел иметь. По крайней мере, не сейчас. Его вполне устраивал самый скромный заказ, какой только казался ему скромным. Соусы? ИвИвИв с удовольствием стал описывать их вкусовые достоинства, но скоро перешёл на другую тему, когда заметил равнодушие собеседника.
— Судя по вашей книге и неизвестности вашей фамилии, я ожидал увидеть более молодого человека, только что начавшего свою стезю в науке, — непринуждённо повёл беседу ИвИвИв. — Вы давно занимаетесь этой темой?
— В декабре мне исполнится пятьдесят, — ответил Аверьян. — Логикой и философией я увлекаюсь ещё со школы, но только относительно недавно у меня появилось свободное время, чтобы посвятить его своей писанине.
— А мне пока ещё тридцать восемь, но за плечами имеется кое-какой опыт, правда, не всегда веселый. В настоящее время я являюсь президентом компании здесь, в Москве, — не без гордости стал рассказывать ИвИвИв свою богатую событиями историю, — а начинал я на Дальнем Востоке, основал солидный коммерческий банк, бывал неоднократно в Японии по делам бизнеса, и вполне был доволен собой, считая себя вполне успешным и талантливым руководителем. Однако недавний кризис… вы помните кризис 1998 года?
— Да, мне кое-что известно об этом, — отозвался коротко Аверьян.
— Так вот, финансовый кризис 1998 года развеял мои иллюзии относительно собственной одаренности и непогрешимости, и хотя я понёс значительные потери, обанкротился и в конце концов утратил свой первый бизнес, этот горький урок оказался для меня и моей карьеры весьма и весьма полезен. Он вернул меня с небес на землю, и ещё неизвестно, какой урон ожидал меня в будущем, если бы мне не был дан этот несладкий опыт. Я очень переживал своё фиаско, скажу вам откровенно. Период хандры, разочарований и бездействия растянулся надолго. Но я нашёл в себе мужество не расклеиться окончательно, перебрался в столицу и снова принялся за дело. С тех пор я взял себе за правило никогда не преувеличивать своих достоинств, не витать в облаках и не зазнаваться, однако никогда и не отчаиваться, никогда не опускать руки, никогда не скулить и не жаловаться на судьбу. Всё зависит только от самого человека, от его терпения, упорства, от его знаний и желания что-нибудь созидать.
Аверьян Гордеевич слушал внимательно, едва не разинув рот, настолько ему было всё интересно в этой совершенно незнакомой ему области под названием частный бизнес и высший менеджмент.
— Скажу вам без ложной скромности, что мне почему-то всегда удаётся принимать исключительно правильные решения. Но вся проблема как раз и заключается в этом блеклом словечке «почему-то». Мне хотелось бы точно знать, почему является правильным одно управленческое решение и неправильным другое. Осознание того, что надо мною то и дело довлеют всякого рода случайности, меня угнетает. Вы меня понимаете? В большинстве случаев я легко могу отличить правильное решение от неправильного, но я не могу со всею ясностью объяснить, почему оно правильно или неправильно. Я делаю это интуитивно. И мне не хватает определённости, не достаёт математической точности и доказательности. А без ясности, точности и доказательств ни у какого руководителя не может быть уверенности в будущем. Я должен понимать, что я делаю, но беда моя в том, что я не всегда это хорошо понимаю. А существующие теории не дают мне ни ясности, ни уверенности.
Заметив скованность Аверьяна Гордеевича, ИвИвИв постарался его подбодрить.
— Да вы не робейте, попробуйте вот это блюдо, вам понравится. Что-то вы очень скованы, расслабьтесь. Я сейчас отлучусь на минутку, а вы тут от меня пока отдохните.
ИвИвИв поднялся из-за стола и куда-то удалился.
Расслабиться Аверьяну Гордеевичу помешала официантка, подошедшая к столику тотчас же после ухода ИвИвИва.
— Не желаете заказать… — тут она произнесла название блюда, которого Аверьян никогда не слышал.
— Нет, спасибо.
Однако девушка, пышно разодетая в национальные наряды, даже и не думала уходить. Она назвала другое блюдо, тоже незнакомое Аверьяну Гордеевичу.
— Спасибо, ничего не нужно.
Но и после отказа она осталась стоять перед Аверьяном Гордеевичем с блокнотом и ручкой в руках, готовая исполнить любое пожелание клиента.
Список поступающих предложений растянулся бы метров на триста, если бы мы постарались его здесь записать – салаты, закуски, приправы и напитки… Господи, как много на свете вещей, которые мне не нужны! – подумал Аверьян Гордеевич словами древнего мудреца, продолжая решительно отнекиваться, чтобы не попасть впросак. Но в конце концов ему показалось, что, наверное, неприлично так долго держать в напряжении этого человека, и он согласился хотя бы на то, чтобы она принесла ещё одну бутылочку воды, такую же маленькую, которая стояла перед ним столике и на которую указала ручкой чересчур навязчивая официантка. Должно быть, это совсем недорого, утешал себя Аверьян.
17
От внимания Аверьяна Гордеевича не ускользнуло, что вернувшийся ИвИвИв сразу же заметил прибавление полной бутылочки на столе, задержав на ней на мгновение удивлённый взгляд. «Всё-таки подвела меня под монастырь эта дотошная официантка! – вконец расстроенный подумал про себя Аверьян. – Вот умеют они вычислять в посетителях наивного простофилю!».
ИвИвИв, однако, добродушно продолжил прерванный диалог.
— В нашей компании разрабатывается собственная теория корпоративного управления, в основе которой лежит глоссарий с самыми строгими, насколько это для нас возможно, определениями всех ключевых корпоративных категорий. Эта строгость, которой мы добиваемся, очень похожа на ту, что присуща вашему методу. Не хотели бы вы принять участие в этом деле? Вам интересна такая тематика, как теория управления?
— Да, пожалуй, — неопределённо ответил Аверьян Гордеевич, — но мне едва ли известно многое из того, что относится к этой специфической отрасли.
— Неважно, — успокоил его ИвИвИв. — Ничего особенно трудного здесь нет. Тем более, что нас в данном случае интересует лишь чисто теоретическая сторона исследуемых вопросов, а практическими приложениями теории у нас занимаются другие люди.
— Хорошо, я подумаю, — неуверенно пробубнил Аверьян, сомневающийся в своей компетентности. — Но в настоящее время я ещё не покончил с переселением на новое место жительства и поэтому не смогу сейчас же приступить к работе.
— Ничего страшного, — спокойно заявил ИвИвИв, — я подожду.
Дальнейшие разговоры потекли как будто сугубо формально, без особого делового акцента, но ИвИвИв был, похоже, нимало изумлён известием о том, что «Анализ» Бередеса, оказывается, не единственная его книга. Речь таким образом зашла о теории живых причин, вызвавшей неподдельный интерес ИвИвИва.
— У вас ещё остались свободные экземпляры? — спросил он у Аверьяна Гордеевича.
— О, да, эта книга продавалась очень плохо, и почти весь её тираж пришлось отправить в макулатуру.
— Не могли бы вы принести нам несколько этих книг? И, кстати, неплохо бы получить ещё и дополнительные экземпляры «Анализа». Нашим сотрудникам будет интересно и поучительно их почитать.
— Разумеется, пожалуйста, — заверил ИвИвИва Бередес.
— Вот вам моя визитная карточка, здесь имеется телефон и адрес. Можете посетить наш офис в любое удобное для вас время. Меня самого может на месте не оказаться, но мои помощники будут в курсе.
Беседа продолжалась ещё долго, времени Аверьян не замечал, однако перед прощанием он отказался от предложенной машины, заверив ИвИвИва, что ему будет приятно прогуляться пешком. Вопросов для размышлений накоплено множество.
Аверьян Гордеевич не стал откладывать в долгий ящик свой визит в компанию ИвИвИва. Он собрал по пять экземпляров «Анализа» и «Живых причин», уложив их в потрёпанный полиэтиленовый пакет, и отправился на Чистые пруды по адресу, указанному на визитке. По его дремучим и незрелым представлениям, офис недавно организованной фирмы должен располагаться в каком-нибудь тёмном и тесном подвальчике, ибо Аверьян Гордеевич на тот момент ещё и близкого понятия не имел, к какому высокому рангу относится корпорация, возглавляемая ИвИвИвом, и какого объёма капиталами здесь ворочают ежедневно. Поэтому он даже не обратил внимания на высокое старинное здание, проходя мимо парадного входа с развевающимся над ним голубоватым флагом с замысловатыми вензелями. Пришлось вернуться. Осмотреться. Адрес здания совпадал. Неужели сюда придётся войти? Аверьян Гордеевич пожалел, что напялил на себя видавшие виды джинсы и простенькую курточку с выцветшей от времени рубашенцией. Но не возвращаться же в Мытищи для переодевания!
Открыть массивную дверь Аверьяну не удалось. От угла на него смотрела камера видеонаблюдения, которая, надо полагать, и сослужила ему добрую службу, потому что откуда-то сбоку, из блестящей металлической пластины на стене, раздался вопрошающий мужской голос.
— Мне нужна компания «Мега-Мизер», — громко ответил Аверьян.
— Входите.
Раздался щелчок, Аверьян Гордеевич дёрнул за ручку, и дверь на сей раз поддалась.
Нет, на тесный сырой подвальчик сие заведение явно похоже не было. Напротив того, оно возвышалось над общей линией горизонта. От порога тянулись ввысь несколько мраморных ступенек, за которыми намечался просторный вестибюль. Справа находилась стойка с симпатичной девушкой и молодым человеком, а слева другая стойка с несколькими мужчинами спортивного вида в безукоризненных чёрных костюмах, белоснежных сорочках и галстуках. Мужчины пристально, в упор, сопровождали настороженным взглядом Аверьяна Гордеевича, пока тот поднимался по ступенькам.
— Президент ИвИвИв просил меня занести ему эти книги, — показал на свой допотопный пакет Аверьян и густо покраснел, сам не зная, отчего. Он частенько, между прочим, краснел, даже тогда, когда ни в чём повинен и не был. Несколько позже мы узнаем, почему это так и откуда у него такая странная привычка.
Охранники засуетились, девочка за стойкой напротив (это место называется ресепшен, чего Аверьян, разумеется, знать не мог) стала куда-то звонить, а Бередесу предложили присесть на кожаный диван или в одно из кресел, стоящих тут же у журнального столика.
— Сейчас к вам спустится наша сотрудница и проводит вас.
Ждать почти не пришлось. Стройная, симпатичная, улыбающаяся девушка подошла к Аверьяну Гордеевичу и уточнила:
— Вы Бередес Аверьян Гордеевич?
— Да, это я, — ответил Аверьян и опять покраснел.
— Пройдёмте за мной.
ИвИвИв был в отъезде, и перед кабинетом с табличкой «Президент» Бередеса приняла, по всей видимости, его секретарша – очаровательная блондинка, такая точёная и обворожительная, каких и в природе-то не бывает, ибо все они водятся где-то далеко-далеко, в неизведанных райских кущах, созерцая реальную жизнь исключительно с обложек глянцевых журналов. Аверьян Гордеевич смущённо объяснил причину визита и водрузил на её стол свою ношу. Миленькая прелестница, не стирая с лица улыбки, вышла из-за стола, оказавшись чуть не на голову выше Аверьяна, смерила его взглядом с головы до пят, стараясь делать это исподтишка, чтобы никого не обидеть, взялась двумя пальчиками за прорези в пакете, наполненном книгами, и с едва скрываемым чувством брезгливости переместила всё это в угол комнаты, поблагодарив Бередеса за оказанную им услугу. На этом его миссия считалась исполненной, и Аверьян Гордеевич с великим облегчением покинул это импозантное заведение, такое опасное для его непрочной репутации.
Спускаясь с четвёртого этажа по широкой лестнице, туго укрытой толстыми коврами и обрамлённой коваными решётками крученых перил, он вновь ощутил в полной мере своё низкое происхождение, столь резко подчёркнутое авантажностью обстановки. Как безмерно далёк он от круга тех лиц, столь солидных и презентабельных, которые населяли внутренние помещения между этажами! Чистота, аккуратность и лоск картины, в которой утонул и потерялся ничего не значащий Бередес, наводили на него тихий трепет и осознание собственного ничтожества. Выбравшись наконец на волю, Аверьян Гордеевич с наслаждением окунулся в привычную для себя демократическую среду, овеянную уличной независимостью, и дал себе строжайший зарок никогда здесь больше не появляться. Нет, подобный аристократизм не для него. Здесь ему, конечно, не место. Знай сверчок свой шесток. Болотистые пологи реки Яузы в лесу на Лосином Острове – вот его место. И Аверьян Гордеевич, успокоенный этой мыслью, зашагал поскорее прочь, к метро, на вокзал, к электричке.
18
Для вполне нормального человека такой поворот дел, какой случился в жизни Аверьяна Бередеса, послужил бы причиной безграничного счастья, сладких надежд и самых благостных ожиданий. Для Аверьяна же, напротив, начался период жесточайших терзаний, изнурительных размышлений и мучений совершенно неимоверных. Он бросался из крайности в крайность, будучи не в силах прийти к какому-либо компромиссу. Отказ от предложения ИвИвИва означал для него упущенную возможность, обещающую продвижение, развитие и популяризацию его идей, однако согласие было сопряжено для Аверьяна Гордеевича с такими ужасными страданиями и с такими душевными переживаниями, в сравнении с которыми даже утрата смысла его существования выглядела бедствием мизерным и незначительным. Он, простой шофёр, который всю жизнь провёл в рабочей среде, не мог представить себя работающим в офисе среди людей благовоспитанных, образованных, интеллигентных до мозга костей и донельзя избалованных привычными для себя условиями существования. Аверьян не вписывался в это изысканное и придирчивое окружение, он не знаком с их кодексом чести, ему не преподали принципов деликатного поведения, он не знал ни устава, ни этикета, ни правил общения и тонкого обхождения. Вот в чём источник его трудностей и его новых бесконечных раздумий.
Едва оправившись от смущения после посещения корпорации ИвИвИва, Аверьян Гордеевич помчался к Войтовичу за советом. Юлиан Ильич, недооценивший внутренних терзаний Бередеса, лишь посмеялся над его надуманными проблемами.
— Вам необходимо немедленно соглашаться, — без всякого колебания напутствовал он Аверьяна Гордеевича. — Какое вам дело до прочих сотрудников? Зачем вам зацикливаться на том, что они о вас будут думать и говорить? Они такие же люди, как вы. А во многом вы их превосходите! В конечном итоге о вас будут судить не по одёжке, а по уму, а в этом смысле ни один из них и в подмётки вам не годится, можете в этом не сомневаться. Делайте своё дело так, как вы привыкли это делать, и успех вам гарантирован!
— Меня беспокоят не вопросы теории, которую придётся разрабатывать, в этом как раз я чувствую себя вполне уверенно. Меня беспокоит состояние души, ведь я буду ощущать себя изгоем, чужаком, я не вольюсь в коллектив, как бы ни старался.
— Вам не надо об этом думать. Я знаю немало таких примеров, когда учёных-теоретиков, далёких от практической отрасли, привлекали к сотрудничеству преуспевающие компании. Бизнесмены богаты, средств на новые разработки не жалеют, а от вас совсем не потребуется непомерных усилий. Один мой знакомый, мой аспирант, — продолжал убеждать Аверьяна Войтович, — работает в одной из компаний по совместительству. И что вы думаете? Раз или два раза в месяц он посылает своему шефу отчёты, вот и все его должностные обязанности! Разве это так трудно? Разве мало в вашей голове идей, достойных внимания?
— Идей в моей голове хоть отбавляй. И всё же я не могу вообразить себя в офисе, восседающего за столом в течение всего рабочего дня. Я привык работать в одиночестве, в условиях полной свободы, без всякого пристального внимания и контроля. Родит ли моя голова хоть что-нибудь стоящее в коллективе, который к тому же совершенно мне чужд, непривычен и незнаком? Не стану ли я посмешищем?
— Ничего подобного не случится, вот увидите. Соглашайтесь и забудьте о неприятностях. Я абсолютно убеждён, что вас ожидает признание и успех. Ваш новый патрон никогда не пожалеет о своём выборе.
Беседа с Юлианом Ильичём продолжалась допоздна, Аверьян Гордеевич уже забеспокоился, успеет ли он на последнюю электричку, но время его не пропало даром. Он возвращался в свои Мытищи с чувством твёрдой уверенности в правильности позиции Войтовича. Да, ему, несомненно, необходимо давать согласие. Стоит, правда, поторопиться с ремонтом своей халабуды, чтобы освободить себя для новых свершений на корпоративном поприще, раз уж научное поприще оказалось для него недоступным.
Однако поутру, едва пробудившись от дурных сновидений, он опять погрузился в тяжёлые мысли. Его снова стали одолевать сомнения. Нет, он всё же согласия дать не может. Нет и нет. Это безумие. Это явная авантюра, это полное безрассудство и величайшая глупость, которая кончится для него провалом, невосполнимыми душевными потерями и глубокими психическими травмами. Терпеть ежедневно свои мучения он долго, конечно, не сможет. Он раскается. Он пожалеет. Нет, не надо давать согласия. Пусть всё идёт как прежде, привычным для него чередом. Так оно будет спокойнее. Зачем ему лишние стрессы?
Чаша весов, тем не менее, качалась неумолимо то в ту, то в другую сторону. Наступали моменты в его состоянии, когда он готов был на всё ради своих идей и своей теории, чего бы ему это не стоило. В такие минуты он порывался сейчас же бежать звонить, но уже на пути к порогу останавливался, укрощая своё безумие. В этих его метаниях незаметно приблизился август, а затем наступил и сентябрь, однако окончательное решение к Аверьяну Гордеевичу так и не приходило.
Семьи родных сестёр и братьев, сменивших плеяду родственников со стороны жены, хором подталкивали его к согласию, наперебой принимаясь уговаривать его принять предложение олигарха. Однако Аверьян не настолько наивен, чтобы не разгадать тех мотивов, которыми они руководствовались. Конечно, все они были заинтересованы в том, чтобы снять с себя возможную обузу, которую Аверьяну, взвалившему на себя ещё и заботу о матери, в одиночку, конечно, не вынести. Ведь все они понимали, не исключая самого Аверьяна, что светит ему зарплата довольно немаленькая. И лишь Ираида Аскольдовна, чувствующая материнским сердцем терзания сына, неоднократно склонялась к отказу от заманчивых предложений, насквозь пропитанных токсичным фетишем чересчур меркантильного толка.
— Наплевать на эти деньги, какими бы они ни были! Никого не слушай, сынуля! Если не хочешь, не соглашайся! Не пропадём, рассчитаемся с долгами, правда?
Аверьян был ей благодарен за понимание, однако весы в его буйной головушке всё ещё продолжали качаться. Одну их чашу тянул физический смысл его существования, а другую чашу оттягивал смысл духовный. Равновесие казалось абсолютно недостижимым.
Не склонила его к решению даже Лёнечка, посвящённая в эти события, пожалуй, раньше даже, чем сам Аверьян. Ещё в июле, когда о примирении с Аверьяном ещё не могло быть и речи, ей позвонили из какой-то компании, названия она не припомнит, и спрашивали Аверьяна Гордеевича. Она-то и уведомила звонивших о переезде Бередеса в Мытищи, продиктовав им номер его сотового телефона. Телефон же самой Елены Дмитриевны Кручининой имелся в редакции «Фикуса», откуда, собственно, и начались поиски автора «Анализа».
В сентябре, когда Аверьян Гордеевич по независящим от себя обстоятельствам очутился в квартире Елены Дмитриевны, она приняла живое участие в обсуждении тех проблем, с которыми было связано будущее Аверьяна Гордеевича. Когда он особенно сильно переживал, Лёнечка призывала его отказаться от такого соблазна как деньги. Но время от времени и она находила мотивы обратного толка, ссылаясь на аргументы весомые и весьма убедительные.
— Ведь ты же всю жизнь мечтал о том, чтобы заниматься любимым делом за достойную плату! И жизнь тебе предоставила такую счастливую возможность, которую многие так и не дожидаются! Неужели же ты откажешься? Представится ли тебе ещё такой случай? Не придётся ли тебе кусать локти?
Большинству из моих читателей, людей, несомненно, трезвых, практичных и предприимчивых, непонятны, конечно, мучительные переживания Аверьяна Гордеевича, медлившего с решением, когда счастье само ему просится прямо в руки. Правда? Да начхать на кого угодно, верно? Солидная фирма, достойное жалованье, ну что ещё человеку нужно? Да любой из вас на его месте не знал бы куда деваться от радости, верно?
В общем, пожалуй, вы правы. Но если вы узнаете некоторые подробности, то правильное решение в той ситуации, в которую угодил Аверьян Бередес, не покажется вам таким уж очевидным и однозначным. Проблема заключается в том, что наследственность у Бередеса весьма дурная. Физические и психофизиологические характеристики, присущие его личности, страдают некоторыми изъянами, мешающими ему жить. Вот в чём проблема. А чтобы в ней до конца разобраться, придётся нам ненадолго отклониться от нити повествования, чтобы обратиться к истокам, к его родословной, к его рождению, воспитанию и взрослению. Только в раннем его младенчестве мы сумеем найти те причины, которые ворочали и раскачивали его судьбу из стороны в сторону, выруливая её на взлётную полосу. Тогда, быть может, нам станет ясно, откуда он тут взялся, как он до всего докатился и почему он такой непутёвый при всей своей гениальности.
Глава 7
Вечный студент
1
Самое первое слово, которое произнёс в своей жизни маленький Бередес, было слово «ку-ка-ре-ку». Это случилось довольно поздно, только на пятом году после его появления на свет, да и то лишь благодаря изрядной порции выпитого спиртного, которое ему перепало по халатности безалаберных гостей, собравшихся как раз по поводу празднования четвёртого дня рождения будущего гения. Гений в нём пока не угадывался, он сидел под столом, куда ему незаметно от всех протягивали рюмки с остатками вина и водки, и слизывал с них капли, достаточные, впрочем, для того, чтобы наклюкаться в доску, в дым, в стельку, что и послужило, как нам сегодня кажется, причиной его развязной разговорчивости, свершившейся наконец после неумеренно затянувшегося безмолвия. Однако это знаменательное событие, которого с таким нетерпением ждали его родители, обеспокоенные упорным молчанием своего юного чада, вызвало в них не долгожданную радость, а страх и отчаяние. Ох, уж он надрался! Ох, уж назюзюкался!
Он бы не отказался, пожалуй, ещё от глотка-другого, долго оставаясь вне поля зрения взрослых, однако выдал себя с головой, когда вдруг без всякого повода закукарекал, небрежно расслабившись под столом. А поскольку никто доселе не слышал голоса именинника и не мог распознать его среди общего гомона, то присутствующие не сразу сообразили, откуда доносятся петушиные крики и кем они воспроизводятся. Тайна раскрылась только тогда, когда кукарекающий виновник торжества, порядочно захмелевший к разгару праздника, выполз на четвереньках из-под ниспадающей скатерти, вполне довольный собой и жизнью, и попытался встать на ноги, чего, разумеется, исполнить не смог ввиду явственных нарушений в координации движений.
Всполошившаяся мать, вне себя от горя, с лихорадочной расторопностью завернула своего малолетнего алкоголика в пуховый оренбургский платок и в панике выбежала с ним на морозную свежесть для скорейшего отрезвления. Вконец продрогшая, она вернулась в дом уже глубокой ночью, когда её жалкий пропойца мертвецки спал, пуская пузыри и во сне улыбаясь, должно быть, своей бравой выходке накануне. Впрочем, вряд ли он помнил наутро своё безобразное поведение во всех подробностях, однако с этих самых пор он стал отчётливо выговаривать целые предложения сразу, целиком, даже не выучивая предварительно отдельных членов, как это принято среди сверстников. Он, оказывается, давно их знал, паршивец этакий. Он их выучил в предыдущие годы, но упорно молчал, не желая повторять ни слова, ни одного членораздельного звука за родителями, решив, очевидно, держать язык за зубами и помалкивать, дабы ничем не выдавать до поры до времени своей природной неумеренной гениальности.
Впрочем, знание птичьего языка никого особо не впечатлило. Подумаешь, вундеркинд! Да и много ли гениев вырастает из вундеркиндов? Ой, я сейчас умру! Да не вырастают, к вашему сведению, из вундеркиндов гении! Все их способности реализуются только в детстве и почти полностью иссякают уже к отрочеству. Никому неизвестно, почему это так, но зато хорошо известно, что любой дурак, продувшийся в карты, легко и просто прокукарекает под столом ровно столько раз, сколько от него требуется. Вам такое не доводилось выделывать? Подтвердите, что много ума не надо, правда же?
Да и что такое гений, вы не можете мне сказать? Разве гением был Эйнштейн, додумавшийся за всю свою долгую жизнь всего лишь до одной идеи, до одной-единственной мысли, пусть и несколько нетривиальной? Или вправе ли мы, например, относить к гениальным личностям Спинозу, сочинения которого и по сей день не имеют практического применения вовсе? И подтвердила ли жизнь правоту Платона или Аристотеля, каждый из которых считается гением, хотя они оба одновременно правыми быть не могут?
Что ни говорите, но что-то слабо мы ещё разбираемся в таких вопросах, которые относятся к признакам интеллектуальной исключительности. Не вывели мы пока ещё формулу гениальности. И если признанных гениев мы ещё как-то различаем в славном перечне знаменитых имён и фамилий, то по части гениев непризнанных мы по-прежнему пребываем в полном неведении, в грубых и непростительных заблуждениях, в самых ошибочных представлениях на их счёт. Не исключено во всяком случае, что как раз по этой причине никто из современников Аверьяна Бередеса, в пору его юности и отрочества, даже с долей условности не мог допустить, что общается с будущим гением. Правда, многие искренне полагали, что у Авика светлая голова, но соглашались с этим лишь отчасти, в отдельных сферах, а что касается общей линии поведения, то он совершал порой настолько неслыханные глупости и такую ересь подчас молол, что, признаться, хоть стой, хоть падай. Очень уж много загадок и противоречий вмещала в себя его неординарная личность. А всё почему? Гены, друзья мои. Гены, гены, хромосомы. Я сейчас вам всё объясню. Я обещал вам всё объяснить и исполню своё обещание.
Дело всё в том, что Аверьян Гордеевич Бередес по своей генетической конституции являет собой такую гремучую смесь, такой невообразимый винегрет из адских противоположностей, такую какофонию антагонизмов, какие даже и современной наукой ещё не вполне изучены. Судите сами. Отец его, Гордей Павлович, был человеком тишайшим, безропотным, замкнутым и молчаливым, но при этом всегда готовым немедленно отставить любые дела и пренебречь своими личными интересами, если это требуется для оказания помощи ближним. Роста он был невысокого, телосложения коренастого, поведения неприметного, любознательности необыкновенной, ума великого и кругозора весьма широкого, нравов весьма архаических, а из общей массы народа выделялся разве что тем, что носил старомодные очки в оправе из чёрных строгих кружочков вплоть до начала семидесятых. Происходил он из сословия низкого, из породы людей неброских, незнатных и неприметных. Об отце его, деде Аверьяна, известно, правда, немного, осталась лишь фотография, где он снят в мундире царского офицера. Мать Гордея Павловича, простая русская баба, необразованная и полуграмотная, прожила со своим мужем недолго и не любила рассказывать о своём неудачном замужестве.
Что же до матери Аверьяна Гордеевича, Ираиды Аскольдовны, то трудно придумать более резкой противоположности, какая могла быть противопоставлена характеру её кроткого и мягкотелого супруга. Она происходила из дворян, внешностью обладала видной и авантажной, нравом отличалась крутым, если не сказать грозным, к наукам страсти не питала, литературой избалована не была, хотя любила перечитывать по нескольку раз кое-что из признанной классики, преимущественно Льва Толстого, но самым ярким её талантом было умение грубить, перечить и ссориться со всеми, кто только подворачивался под руку. Нет на земле ещё одного такого человека, кто умел бы столь виртуозно устраивать скандалы буквально из ничего, на пустом и гладком месте. И попробуйте только хоть в чём-нибудь с ней не согласиться, посмейте только не подчиниться её воле тотчас же! Всю жизнь потом жалеть будете! Спорить с ней бесполезно, лучше сразу соглашайтесь! Критику в свой адрес, даже самую справедливую, она отвергала без колебаний, считая любого рода упрёки покушением на её жизнь и свободу, замечаний не принимала и не желала выслушивать, советы квалифицировала как акт агрессии, направленной против её чести и достоинства, короче говоря, являла собой, по образному выражению её неблагодарного сыночка, сорок тонн тротила с запалом из сгустка совершенно неуправляемых нервов. Другого такого несдержанного человека, как Ираида Аскольдовна, не сыскать было на всём белом свете, да и Гордей Павлович был, пожалуй, единственным на всём свете человеком, кто мог бы её так долго и молчаливо терпеть.
И вот из этакой-то генетической мешанины и был сформирован человек по имени Аверьян. Представляете? Чудовищное сочетание качеств, не правда ли? Не человек, а сгусток противоречий! И как только всё это скопище добродетелей и пороков уживалось в одном человеке? Он был кротким и экспансивным, смиренным и своенравным, покладистым и упрямым, замкнутым и открытым, но самое страшное заключается вовсе не в том, что обе крайности, унаследованные от родителей, он вместил в себя в равных долях, а в том, что он проявлял то одну свою склонность, то полярную самым неподобающим образом, совершенно несообразно случаю. То есть ровно наоборот и обратно тому, как эти свои особенности следовало бы употреблять. Беда. Кошмар. Ужас. Ни за что не угадаете, чего ожидать от него в следующий момент – вспышки эмоций или полного погружения в себя. Никогда не знаешь заранее, как он себя поведёт, какой фортель выкинет, какую фразу бросит. И с годами подобные странности лишь усиливались и обострялись.
В довершение ко всему он взял фамилию матери, когда наступила пора получать свой первый гражданский паспорт. Он сделал это просто так, из озорства или, может, в целях оригинальности. Впрочем, Ираида Аскольдовна сама в этом виновата, ведь называла же она его шляхтичем, когда он вытворял временами какие-то особые свои штучки и дерзости.
2
Нет, напрасно Аверьян молчал свои первые годы. Пусть бы он и заговорил, всё равно в нём никто не заметил бы признаков некой особенной одарённости. Шалопай, капризуля и сумасброд, вот кем был в свою лучшую пору Аверьян Бередес. Хотя, как сказать, он по праву прослыл одним из самых способных учеников в школе, однако, доложу вам по совести, ему удавалось выкручиваться порой на уроках лишь благодаря своему изобретательному уму и отменной памяти. А ведь мог бы добиться гораздо больших успехов, проявляй он усидчивость и прилежание в придачу к своим врождённым способностям. Но если в начальных классах он ещё занимался серьёзно уроками, музицировал на баяне и увлекался чтением научно-популярной и художественной литературы, то к окончанию школы забросил свои разнообразные увлечения, болтаясь по улицам с дурными компаниями, горланя по вечерам под гитару какие-то песенки не всегда потребного содержания, и зачастую бывал уличён в хулиганских выходках. Он рано начал курить, уже дважды попадался на глаза в хмельном состоянии, любил покатать девочек на чужих мотоциклах (без спросу, само собой) и позволял себе порой такие скверные выходки, о которых мне неприятно здесь даже и вспоминать.
Дурная слава, которую он со временем прочно завоевал среди сверстников, учителей и родителей, не прошла для него даром. Однажды летом, после окончания девятого класса, большая компания с непременным участием Бередеса сидела на берегу Комсомольского озера (озёр с таким названием хоть отбавляй на просторах Союза) и от нечего делать резалась в карты. В подкидного дурака. Никто и внимания не обратил на Илью Кузьмича, учителя физики по прозвищу Плюшкин, которого, по причине его мягкого и незлобивого характера, никто из учеников и в грош не ставил. Илья Кузьмич подошёл к компании и задал Аверьяну – именно Аверьяну, ему персонально, своему лучшему ученику! – странный вопрос:
— Бередес-т, это ты-т украл у меня деньги-т? — особенностью речи Ильи Кузьмича был этот импозантный штришок, украшающий каждое третье-четвёртое слово в предложении добавлением твёрдого «т» на его окончании.
— Конечно, это я украл! — заносчиво ответил, не отрываясь от карт, ничего не подозревающий Аверьян. — Кто ж ещё?
— Бередес-т, верни деньги-т! — потребовал Илья Кузьмич, стараясь быть строгим, хотя эта строгость у него ни разу не получалась ни в жизни, ни на уроках.
— Нет, Илья Кузьмич, не верну, — продолжал измываться над своим педагогом Аверьян. — Мне они и самому нужны. — И ударил валета тузом.
Нет, похоже всё-таки, что Аверьян, пожалуй что, очень правильно делал, когда молчал так долго после рождения. Было бы даже куда любезнее с его стороны, если бы он молчал не четыре первые года, а подольше, лет, как минимум, до пятнадцати. А ещё лучше – до двадцати пяти. Тогда бы у него не было тех неприятностей, которые он нажил себе и близким своей безмозглой болтливостью. По дороге домой его нагнал милицейский «Уазик», из которого выскочил человек в синей форме и, уточнив фамилию, попросил Бередеса проехать в отделение. Когда Аверьян поднимался по лестнице в двухэтажное кирпичное здание, оттуда уже выходили два его закадычных приятеля, Санёк и Виталий, допрошенные, судя по всему, по тому же происшествию.
Смуглый следователь в погонах старшего лейтенанта, человек средних лет, говорящий на русском с молдавским акцентом, был весьма напорист и дотошен, однако Аверьян ему клялся, что денег не брал, и готов был поручиться также за своих друзей, ибо никто из них, ни Санёк, ни Виталий, на подобное преступление неспособны. Это была чистая правда. Но смог ли бы кто-нибудь доказать того, чего он не делал? Согласно логике, которую Аверьян усовершенствовал по прошествии пары десятков лет, между отрицанием и утверждением как строгими логическими понятиями существует принципиальная разница, но он открыл эту разницу много позже, когда обнаружил, что никакое явление и ни один объект во Вселенной, будь то вымышленный или реальный, не допускает своего отрицания, и только утверждение его бытия подвержено строгому доказательству. Стало быть, у Аверьяна объективно не было ни шанса доказать свою невиновность, ибо наука не допускает доказательства того, чего нет и никогда не было. Убедиться можно лишь в чём-то таком, что является фактом. Отсутствие же факта абсолютно недоказуемо. Отсутствие чего-либо является лишь следствием, выводом, заключением, вытекающим из каких-либо обстоятельств, опять-таки состоявшихся, но как же часто мы ошибаемся в своих выводах и заключениях! Впрочем, к теоретическим обоснованиям своей непричастности к краже Аверьян в то время не прибегал.
Обыск Аверьяна ничего, естественно, не прояснил, но следователь ещё долго ему не верил, хотя и несколько усомнился в процессе дознания в выдвигаемых против подозреваемого обвинениях. А поскольку улик никаких не нашлось, то Аверьян был отпущен на свободу, хотя и с некоторыми напутственными предостережениями. Что же касается Ильи Кузьмича, то он так и не избавился от абсолютной убеждённости в том, что две его зарплаты (о такой сумме впоследствии ходили толки) именно Аверьяном были украдены из карманов его брюк, которые незадачливый хозяин сложил перед купанием на сиденье своего мотоцикла «Иж-56», оставленного на многолюдном берегу. Об этих подробностях Аверьяну докладывали многие свидетели, как очевидцы, так и сплетники, хотя он не придавал этим слухам такого значения, от которого зависела бы его собственная репутация. Репутация, однако, была подорвана окончательно и бесповоротно. Позже мама Виталия и мама Санька, да и многие другие мамы, неоднократно высказывали Бередесу прямо в глаза, что это он, хулиган и пропойца, чуть не довёл их доверчивых сыновей до позорного и бесславного морального падения. Хотя никакого падения, скажу наперёд, ни у кого из этой славной троицы, так и не состоялось. Не вышло. Не получилось. Вполне достойные люди выросли из этих трудных подростков. За исключением разве что лишь одного Аверьяна.
3
Бередес нередко сталкивался с Ильёй Кузьмичом на улицах своего родного городка, куда приезжал на побывку во время студенческих каникул, и всякий раз Илья Кузьмич отзывал Аверьяна в сторонку и слёзно упрашивал вернуть ему хотя бы «красненькие-т», а остальные, дескать, можно и оставить себе «на конфеты-т». Аверьяну было очень неловко выслушивать такие мольбы, и хотя поначалу это происшествие выглядело в его глазах лишь забавным приключением, не вызывающим в свойских компаниях ничего, кроме веселья, но с каждым разом, с каждым прожитым годом, он всё более сожалел о своих неосмотрительных репликах в то злополучное лето. Имея обыкновение всякий раз становиться на позицию собеседника, он со временем с ужасом обнаружил, что у противной стороны были самые веские основания сомневаться в его порядочности. Тонкие размышления на эту трудную тему, проводимые с точки зрения строгой логики, открывали ему всё больше различий в позициях обвинения и защиты. И когда спустя много лет Аверьян сформулировал принципиальную разницу между логическим отрицанием и логическим утверждением, открытое им правило окончательно убедило его в том, у обвиняющей стороны, вследствие отсутствия доказательств у подозреваемого, есть все основания быть уверенной в его изначальной виновности. Позором для человека является уже тот факт, что, по мнению окружающих, он способен на преступление! А раз эти люди вполне допускают такую возможность, то уже одно только это подозрение само по себе является печальным сигналом к самым критическим выводам в отношении своей персоны, затаившей в себе некую скрытую ущербность. Сами подумайте, всякого ли человека станут подозревать в убийстве, скажем, собственной матери? Далеко не всякого, верно? В этом и фокус.
Додумавшись до этой простой и ясной истины, Аверьян к своим зрелым уже годам приобрёл чертовски вредную привычку краснеть не к месту и без малейшего повода всякий раз, едва только его начинали хоть в чём-то подозревать. Его лицо тем сильнее заливалось румянцем, чем меньше он находил аргументов в своё оправдание, тем более сокрушаясь при мысли, что подобных аргументов в природе не может быть вовсе. Возможны лишь доказательства в пользу реальности, существования, наличия того или иного факта. Отсутствие же факта ничем не доказывается в силу бесконечности универсума и неограниченности течения времени, а, значит, всегда остаются области и промежутки, в которых вероятное событие сохраняет за собой природу реального бытия. Ведь и алиби – это факт, который доказывается лишь утверждением, а отнюдь не отрицанием какого-либо небытия.
Вспоминается, кстати, любопытнейшая история из далёких восьмидесятых, когда из гаража, где работал Аверьян Бередес, кто-то умыкнул компрессор, компактный и удобный для личного пользования. К Аверьяну одному из первых обратились, не без задней мысли, с вопросом, известно ли ему что-нибудь об исчезновении механизма. Он недолго подумал и… покраснел до корней волос, ибо не смог найти себе оправдания, которое могло бы отвести от него подозрения. Взглянув на себя с позиции обвинителей, он явственно увидел себя в облике наиболее вероятного похитителя, и весь день ходил как в воду опущенный, точно не кто иной, как именно он был виновником происшествия. Да, на него, определённо, можно было указать пальцем как на возможного вора, ибо в силу служебных обязанностей он дольше других находился в рабочее время на территории предприятия. Когда же компрессор в конце смены вдруг обнаружился в соседнем цеху, куда его по приказу начальства перетащили во время небольшой аварии, случившийся в минувший выходной, то видели бы вы, в каком недоумении вытянулись лица его недавних обвинителей, потрясённых этим уникумом, покрывавшимся пурпурной краской стыда, хотя никакому стыду здесь места не должно быть и в помине. Честь Аверьяна была восстановлена, и он не без удовлетворения ощущал на себе недоумённые взгляды людей, которые неимоверными, но тщетными усилиями пытались отыскать в своих скудных умах, не отягощённых знанием логики, сколько-нибудь здравого объяснения, каким образом ему удаётся краснеть не из осознания вины, а по одной лишь надуманной прихоти. Какого же чёрта в таком случае его щёки зардели, коль он знал наверняка о своей совершеннейшей невиновности? Ведь люди краснеют лишь от чувства вины, позора или раскаяния, не правда ли? Совершенно верно, нормальные люди так и поступают, это правда. Но у Бередеса, однако, всё не как у людей. Как раз наоборот, он раскраснелся не по собственной воле, а против своего желания, от одной лишь мысли об отсутствии у него достаточных доводов для защиты.
Слепая фортуна, которой невозможно противостоять, выставила на чело Аверьяна клеймо неудачника, жалкого и пропащего человека, в которого он неминуемо должен был превратиться с момента своего отклонения от правильного курса взросления. Однако Ираида Аскольдовна, обеспокоенная будущим своего сынули, стремительно скатывающегося по наклонной плоскости, всё же попыталась воспротивиться нежелательному повороту событий, угрожающих благополучному окончанию средней школы. Доведённая до отчаяния позорной историей, случившейся на Комсомольском озере, она договорилась со своим отцом, дедом Аверьяна, проживающим в одном из белорусских посёлков, о том, чтобы для завершения среднего образования и получения подобающего аттестата отправить к нему на перевоспитание непутёвого внука, подорвавшего подчистую свой едва формирующийся авторитет и в своей школе, и среди соседей, и среди более благовоспитанных одноклассников, готовившихся к выпускному классу.
Полгода, проведённые Аверьяном в условиях полной свободы среди незнакомого коллектива учителей и учащихся, не пошли, однако, ему на пользу. Дед, преподающий в одной из местных школ биологию и химию, урезонить его не мог, да и не пытался, и после нескольких скандальных случаев беспробудного пьянства, коему не только не препятствовали, но даже способствовали некоторые из его новых друзей, Аверьян был возвращён домой, в родные пенаты, и не без тайного облегчения и внутреннего согласия со своей стороны. Школьные годы его вновь потекли без всякого плана и без всяческой цели, строго регламентированные системой народного образования, ибо самостоятельные решения, неизбежные в будущем, подрастающему поколению дозволялось принимать лишь после получения на руки аттестата зрелости.
4
Когда его, малолетнего белобрысого мальчугана, спрашивали, кем он хочет стать, когда вырастет, он отвечал по заведённой традиции так же складно и убеждённо, как это было принято среди юного поколения – космонавтом, конструктором или, смотря по настроению, великим физиком, но ему и в голову не приходило, что он будет простым шофёром или, хуже того, философом-теоретиком. Чёрт бы побрал эти условности! Но счастливы ли те из ровесников Аверьяна Бередеса, кому удалось воплотить свои первоначальные замыслы, осуществить свои детские мечты? Все ли они довольны сегодня своей профессией? Все ли они удовлетворены своим выбором и гордятся той пользой, которую приносят обществу? Аверьян, собственноручно и донельзя исковеркавший вскоре свою судьбу, втайне завидовал своим более удачливым однокашникам, однако отнюдь не собирался никому подражать, ибо надо оговориться, что порочное чувство зависти, слава богу, отсутствовало среди унаследованных им от родителей страстей и наклонностей. Он, слава богу, никогда не испытывал чёрной зависти, и мы вполне могли бы поставить это ему в заслугу, если бы в нём не имелось изъянов другого рода и притом в количестве неимоверном.
Аттестат о среднем образовании свидетельствовал, что Аверьян Гордеевич Бередес обнаружил при удовлетворительном поведении отличные знания, за исключением трёх четвёрок – по русскому, иностранному и, что особенно примечательно, по труду. Последней отметке, явно заниженной и совершенно несправедливой, удивился бы всякий, кто хоть мельком видел Аверьяна Бередеса в работе, кто в деле наблюдал этого мастера на все руки, восхищаясь его умением, изобретательностью и сноровкой. В этом качестве Аверьян был весь в своего отца. Однако несчастные три четвёрки в подавляющей массе пятёрок не испортили общей картины, ибо по существующей тогда методике подсчёта среднего балла аттестата зрелости, устанавливающей цифрой 4,75 границу между 4,5 и 5,0, аттестат Аверьяна всё равно признавался отличным, то есть с высшей отметкой 5,0. Вот с этим-то документом Аверьян и отправился в столицу для поступления в институт. В какой? А шут его знает! Разберёмся на месте. В какой бог пошлёт. В какой-нибудь хороший.
Этой приблизительностью, собственно, и исчерпывалась ясность в голове Аверьяна, сложившаяся более или менее только относительно предпочитаемой отрасли – технической, и ни в коем случае не гуманитарной, поскольку складом мышления абитуриент обладал сугубо математическим, питая пылкую страсть к наукам физическим, точным и доказательным. Гуманитарные дисциплины он не чтил, не знал и терпеть не мог в силу зыбкости и абсолютной недоказуемости их положений, которые следовало лишь тупо зазубривать, запоминая их механически, без всякой возможности вывода хоть какого-либо тезиса посредством строгих теоретических рассуждений. Его выводил из себя тот факт, факт негожий и нетерпимый для серьёзной науки, что содержание этих тезисов и положений то и дело менялось в зависимости от исторического момента, от политической ситуации, от персональных воззрений правящей элиты, от сложившейся конъюнктуры, от личности преподавателя, от сиюминутных веяний моды и времени и бог ведает от чего ещё. Подстраиваться же под обстоятельства Аверьян, к сожалению, никогда не умел. Не обладал подобной способностью. Чутьё у него не было развито даже в самом скромном или зачаточном виде.
Что же послужило роковым основанием, позволившим ему остановить свой выбор на будущей своей профессии, которой предстояло посвятить всю жизнь? Тому послужила случайность. Думаю, вы со мной согласитесь, если я заявлю, а я это вам категорически заявляю, что в ясную и солнечную погоду мы принимаем одно решение, а если на улице слякоть и пасмурно, правильное решение будет другое. И в этой своей переменчивости, подвластной сиюминутному настроению, мы такие же с вами люди, как Аверьян Бередес. Мимолётная панорама, открывшаяся его взору из окна трамвая и покорившая его своей изумительной привлекательностью – вот что определило его решение. О, это был упоительный вид! Вы бывали когда-нибудь на Большом Устьинском мосту? Вы проходили к нему вдоль трамвайных путей от улицы Осипенко? Устоять от соблазна здесь жить и учиться Аверьян, разумеется, не сумел. Прекрасный летний денёк, широкая набережная со знаменитой высоткой, прохладная зелень деревьев, укрывавшая тенью небольшое кафе на углу, кремлёвские башни за Москвой-рекой и знакомая табличка на одном из зданий, мимо которого проезжал невзначай Бередес. Вывеска эта гласила: «Московский технологический институт лёгкой промышленности».
Аббревиатура МТИЛП была известна Аверьяну давно, потому что именно в этом вузе училась Ольга, его старшая сестра. Так вот, оказывается, где находится её институт! И решение было принято. А что? Чем вам не нравится специальность инженера-механика? Вполне достойная профессия, если присовокупить сюда чудесный июльский денёк, ласковый ветерок от реки и синее небо над пустой головой.
Выбор ему казался удачным долго, по крайней мере целый семестр, то есть до нового 1972 года, пока он не прибыл на зимние каникулы в родной городок и не встретился там с одноклассниками. Внезапно, неожиданно, вдруг обнаружилось, что он не может, он стесняется, он избегает называть тот вуз, в котором продолжает своё образование. Его счастливые соученики, не столь блистательные даже, как он сам, успешно выдержали конкурс в университеты и академии, гремевшие на всю страну, а он, бывший отличник и надежда советский науки, удовлетворился каким-то никому не известным и совершенно не респектабельным учебным заведением, о котором никто и не слышал. Стыд и срам.
И что тут делает наш Бередес? Посрамлённый и приниженный, он снова возвращается в столицу, но возвращается, кажется, совсем другим человеком. Он больше не увлечён интегралами и производными, с ленцой выполняет лабораторные работы, вполуха слушает лекции, частенько пропускает занятия, охладел почти начисто к любимой начертательной геометрии и явно скрывает от студентов и преподавателей какие-то тайные мысли, которыми озабочен отныне с утра до вечера. Никто и не догадывался, что он просто дипломатично затягивает время, дожидаясь какого-то знаменательного события, неизвестно, впрочем, какого. И только в самом преддверии летней сессии ситуация прояснилась, когда Аверьян вдруг явился в деканат с заявлением об отчислении! Это случилось в июне, когда набор новобранцев в советскую армию уже завершился, а пора вступительных экзаменов ещё только начиналась, причём начиналась уже со дня на день, потому что в некоторые особо значительные вузы страны приём осуществлялся на месяц раньше общепринятого срока – в июле. Аверьян вынашивал свои планы в полнейшем секрете от всех, особенно от родителей, объясняя невозможность своего летнего приезда на родину работой в студенческом строительном отряде. Он оправдывал своё безбожное враньё тем, что когда он объявит о своём поступлении, которое, вне всяких сомнений, в ближайшее время неминуемо состоится, ему простится и бегство из МТИЛПа, и сознательное враньё, и долгое проживание впроголодь, ибо стипендии ему отныне не полагалось. Этому недотёпе было тогда ещё невдомёк, какие сложные бюрократические препоны ожидают его при перемене учебного заведения.
Но он осознал довольно скоро, буквально сразу, в первый же день после отчисления, какую ужасную глупость опять сотворил. Оказывается, после отчисления из вуза, прежде чем снова подавать документы, необходимо наработать не менее одного года трудового стажа! Аверьян обегал все приёмные комиссии, где вступительные экзамены проводились в июле, но и в МГУ, и в МИФИ, и в физтехе ему было отказано в приёме документов по одной и той же причине – пойдите, мол, поработайте на производстве годик-другой, а потом, дескать, милости просим.
5
С наступлением первого июля, закрывавшего на целый год дорогу в престижнейшие вузы страны, надежды Аверьяна на благополучный исход затеянного предприятия окончательно провалились. Он приуныл, с ним бог весть что творилось, он с содроганием стал готовить себя к тому неотвратимо надвигающемуся часу, когда его неразумная выходка выплывет на поверхность, и весь его позор, вся его глупость и самонадеянность, станут достоянием гласности, а, стало быть, предметом пересудов и всеобщего осмеяния. В запасе, правда, оставалась ещё одна крохотная возможность, она же и последняя – попытать счастья в менее прославленных вузах, вузах рядовых, обыкновенных и ничем не примечательных, подобных покинутому Аверьяном МТИЛПу. Тревожные дни ожидания потянулись томительно, ибо до следующего, принятого повсеместно сезона вступительных экзаменов, начинающихся первого августа, оставался ещё практически полный месяц.
И тут случается чудо. Ни на что уже не надеющийся Аверьян, просто из чувства безысходности, посещает высшее техническое училище им. Баумана, и там по невероятной случайности к нему проявляют невиданную благосклонность, невзирая на действующие нормы, обязательные для абитуриентов страны. У него принимают документы! Фантастика! Мотивировка председателя приёмной комиссии, с которым пришлось объясняться Аверьяну, сводилась к простейшему тактическому принципу: данное учебное заведение интересуют исключительно интеллектуальные способности поступающих, а что до анкетных данных, то беспокоиться по этому поводу раньше срока не стоит, ибо вероятность поступления всё равно весьма близка к нулю.
— К нам идут только самые подготовленные выпускники, в большинстве своём золотые медалисты, поэтому, при существующем конкурсе всего в два-три человека на место, проходной балл у нас из года в год настолько высок, что вам, молодой человек, сначала бы надо выдержать конкурс, набрав хотя бы полупроходной балл, а уж потом мы будем принимать во внимание прочие особенности и обстоятельства, подшитые в вашем деле.
Позже Аверьян называл этот день, день приёма его документов летом 1972 года, самым счастливым днём в своей жизни. И когда его переспрашивали, действительно ли речь идёт именно о дне приёма документов, а не о дне зачисления в вуз, он решительно подтверждал, что ошибки здесь нет. Когда он вышел с экзаменационным листочком, допускающим его к вступительным экзаменам, на крыльцо старинного учебного корпуса прославленного училища, на то самое крыльцо, которое выходом смотрит на памятник Бауману, не было на всём свете человека более счастливого, чем Аверьян Бередес. Он запомнил эти мгновения на всю оставшуюся жизнь, он и сегодня, по прошествии нескольких десятилетий, до мельчайших подробностей может воспроизвести в своей памяти мельчайшие штрихи и подробности того июльского солнечного полдня, когда он стоял, распираемый радостью, радостью дикой, почти животной, на каменных ступенях, вдыхая полной грудью блаженные запахи летнего столичного зноя. Ура, ура и ещё раз ура! Жизнь прекрасна и замечательна, вы не находите?
В успешной сдаче вступительных экзаменов Аверьян по необъяснимой причине не сомневался, хотя ведь прекрасно знал, что нередко такое событие является лотереей. Однако в это лето, как никогда раньше, он чувствовал себя вполне уверенно. Из двадцати пяти максимально возможных баллов, подсчитываемых после четырёх экзаменов по совокупности со средним баллом аттестата зрелости, Аверьян набрал все двадцать пять. Вы, наверное, думаете, что это много? Ничуть, ибо полупроходным баллом, оказавшимся в тот год для избранной Аверьяном специальности, был балл 24,5. Стало быть, как вы видите сами, Аверьян не упустил единственный для своего незавидного положения шанс, единственную возможность избежать сопоставления прочих своих достоинств и недостатков с достоинствами великого множества более благоразумных и удачливых конкурентов. Даже сочинение, самое больное для него место в программе, он написал на «отлично», не допустив ни единой ошибки, ни грамматической, ни стилистической. Успех его был сокрушительным, но настолько, по мнению самого Аверьяна, предвиденным и закономерным, что ему даже не довелось пресытиться в полной мере той великой и вполне оправданной гордостью, какую он по праву себе заслужил блестящими знаниями. Как он и предвидел заранее, его, извините за сленг, выпендрёж с уходом из МТИЛПа и поступлением в МВТУ, равно как и умышленное сокрытие от родных и близких людей длинного перечня весьма отвратительного и опрометчивого вранья, простилось ему родителями, узнавшими всю правду о своём непутёвом сыночке с некоторым утешительным опозданием, когда всё самое страшное было уже позади.
Что ж, отныне он обрёл законное право не стесняться больше во всеуслышание называть знаменитое имя своей вновь обретённой альма-матер, имя славное, пользующееся известностью и заслуженной популярностью. Скажу вам больше: Аверьян Бередес стал студентом не рядового факультета в училище, а наиболее престижного, самого трудного и недоступного даже для медалистов – факультета «Приборостроение». В стенах училища давно утвердилось мнение, и мнение это вполне резонно, что студенты факультета приборостроения самые умные из всех студентов.
— А-а, так ты из умных? — то ли заискивающе, то ли из зависти говорили Аверьяну учащиеся других факультетов, когда узнавали его специальность.
Или что-нибудь в том же роде:
— Ба, так ты среди нас самый умный?
Ну, как вам сказать. Может быть, с точки зрения учебной программы курса, Аверьян и в самом деле был умным, кто его знает. Да только в обыденной жизни, в жизни самой простой, человеческой, он, пожалуй, по-прежнему оставался дурак дураком. Пень пнём, выражаясь уместно и без всяких обиняков. Это горькая правда, и ничего уж тут не попишешь. Так что вовсе неудивительно, что он совсем недолго наслаждался своим новым высоким статусом – статусом полноправного студента-бауманца. Ему удалось продержаться в студентах не более трёх лет, не закончив при этом даже двух курсов. Он был аттестован всего лишь за три семестра. И это притом, не премину лишний раз подчеркнуть, что претензий со стороны преподавателей к нему не предъявлялось, за исключением разве что педагога, читающего курс марксистско-ленинской философии, да и то не сразу, а лишь после случившегося неординарного события – события и впрямь из ряда вон выходящего, бросающего тень и на училище, и на его славный педагогический коллектив, и на всю систему вузовского образования в государстве.
Жаль, что Аверьян говорить научился раньше, чем думать. И кто его тянул за язык? Почему бы ему было не смолчать, как молчали все остальные люди, гораздо более заслуженные и именитые? В среде советской творческой интеллигенции полным-полно кумиров и знаменитостей, обладающих куда более вескими основаниями для выступлений, нежели Аверьян, однако вся эта многочисленная когорта высокоуважаемых соотечественников, овеянных славой, авторитетом и широкой популярностью в массах, точно воды в рот набрала, выражая тем самым молчаливое согласие с кампанией разнузданной критики, развёрнутой властями против лучших представителей нации. Элита упорно молчала, как молчал в своё время малолетний Аверьян, скрывающий свои тайные знания от взрослого населения. Но сейчас Аверьян не смог удержать язык за зубами. Он опять не к месту проговорился, вызвав новый ужасный переполох. Он, видите ли, решил заступиться за академика Сахарова, отправленного в ссылку в тогдашний город Горький, и за писателя Солженицына, высланного из страны куда-то в буржуазное зарубежье. Аверьяну, видите ли, почему-то вдруг показалось, что он сумеет отстоять непорочное имя этих отважных ревнителей истины, этих неугомонных борцов за права человека и справедливость, этих смельчаков, которых по недоразумению записали в предатели и лгуны.
Нет, вы только подумайте! Защитничек выискался! Нет, это неслыханно!
Защищать, однако, ему в скором времени пришлось не каких-то там малознакомых ему изменников родины, которых он ни разу в жизни не видел, а себя самого. И к тому же, против его ожидания, совершенно безрезультатно. Кишка тонка оказалась у нашего буржуазного адвоката, у этого империалистического апологета, у прислужника мирового империализма. Мерзавец. Негодяй и предатель. Вырастили изменника на свою голову!
6
Сегодня, по прошествии перестройки, такое заступничество, на которое пошёл тогда Бередес, кажется смешным и вполне безобидным, однако в те дремучие времена, когда никто ещё понятия не имел о плюрализме и гласности, дело выглядело более чем серьёзным. Немудрено, что уже в понедельник, то есть на следующий день после оглашения Аверьяном своих непродуманных заявлений, его повсюду уже искали ответственные работники самого высокого ранга, обеспокоенные пренеприятнейшим инцидентом, случившимся в стенах их непорочного заведения. Аверьян был немедленно вызван на внеочередное заседание общевузовского партбюро, созванного в экстренном порядке с целью выяснения всех обстоятельств дела, а в сущности, для идеологической проработки и оргвыводов в отношении зарвавшегося студента, опорочившего почётное звание советского гражданина и комсомольца. Понятно, что запланированное мероприятие имело целью вовсе не поиск истины, ибо истина была непререкаема и всем хорошо известна далеко на годы вперёд, а с тем только, чтобы не оставить без должной кары этого отщепенца и изменника родины по фамилии… как бишь его там? Бередес? Немедля его на ковёр!
За длинным столом под портретом Ленина уже восседали с озабоченным видом члены коммунистической партии, составляющие руководство местной парторганизации, когда в помещение вошёл Аверьян, сопровождаемый замдекана по второму курсу Врановым и комсоргом его группы Леночкой. Эту проштрафившуюся троицу усадили недалеко от края, в противоположном конце от председательствующего, который поднялся и грозным голосом, не предвещавшим никому никакого спокойствия, начал заседание внушительным и многословным представлением своей персоны.
— Моя фамилия такой-то и растакой-то, у меня такие-то учёные степени и такие-то заслуги, звания такие-то и разэтакие, а также такие-то награды и премии. Я являюсь секретарём партийной организации МВТУ им. Баумана, по численности сравнимой с областной. А теперь представьтесь вы, — обратился он к Аверьяну иронически-пренебрежительным тоном, желая, видимо, подавить его волю, взять его на арапа, вызвать в нём душевное замешательство столь гротескной несоразмерностью между собственным величием и ничтожностью вызванного студента, мелкого, жалкого, незначительного, который ещё не знает уготованной ему горькой участи, участи страшной, незавидной и неотвратимой.
Аверьян, однако, нисколько не спасовал. Не струхнул, не смутился и не дал слабины. Нет, смельчаком он не был. Он был дураком. Глупость его природная была столь безмерна, а наивность его столь велика, что он не в состоянии был оценить даже сколько-нибудь приблизительно масштабы окружающих его титулованных особ, удостоивших столь мелкую сошку, как какой-то там Бередес, своим августейшим вниманием. Эта его природная туповатость и эта его неотёсанность, вероятно, и спасли Аверьяна от того, чтобы стушеваться или показать хоть толику скрываемой робости. Или он попросту не успел испугаться?
Аверьян встал и, как положено, отчеканил:
— Студент группы П1-21 Аверьян Гордеевич Бередес.
Ну, и что вы с ним будете делать? Да погодите вы со своими нравоучениями! Нельзя же уж совсем недооценивать этого обалдуя. Конечно, он прекрасно отдавал себе отчёт в том, что сейчас вокруг происходит и насколько плачевно для него всё это может кончиться. Но он всё-таки был на поверку гораздо глупее, чем казался на первый взгляд. Он, видите ли, по простоте душевной, полагал, что стоит ему только всё объяснить, стоит ему только привлечь к рассуждениям логику, факты и неоспоримые моральные принципы, как все его тотчас же поймут и немедленно с ним согласятся. Признают его неопровержимую правоту. Оценят по достоинству силу его аргументов.
Никто, однако, его аргументов так и не принял. Его отказывались понимать. Решительно. Наотрез. Даже те из сановных особ, которые из хитрости пытались сбить с толку и самого Аверьяна, и всю высокую депутацию, смягчая его вину слащавыми ссылками на якобы невменяемое состояние провинившегося ввиду выпитого не в меру спиртного, вынуждены были отказаться от смягчающих обстоятельств, хотя история эта с безнравственным продолжением действительно случилась как раз в день празднования двадцать третьего февраля. Достойный повод, чтобы выпить рюмку-другую, верно? Так стоит ли придавать такое большое значение пьяному бреду забывшегося на минуту неопытного юнца? Аверьян, однако, и не подумал отрекаться от своих убеждений, и этот хитроумный трюк был сейчас же отвергнут гораздо более решительно настроенными «противниками», просившими принять к сведению старинную народную мудрость: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
Председательствующий тем временем всё более распалялся, припомнив присутствующим фразу, которую Бередес, имея в виду Солженицына и преступные действия властей, принародно произнёс в присутствии членов оперативного комсомольского отряда, которые, собственно, и донесли куда следует его непродуманное высказывание: «Единственный порядочный человек – и того выслали!».
— Мы ещё выясним, — угрожающим тоном проговорил партийный босс, не веривший, видимо, в то, что автором этой меткой формулировки может являться никому неизвестный студент, — действовал ли затесавшийся в наши ряды подстрекатель в одиночку, или же у них там целая подпольная организация.
Слово брали и другие товарищи, всячески стараясь принудить Бередеса к раскаянию, взывая к его гражданской совести и ответственности.
— Вас не смущает тот факт, что все советские граждане как один занимают единую позицию в этом вопросе, и только вы, оставаясь в полном одиночестве, проповедуете иное мнение, мнение вредное и чужеродное? — выступающий взял со стола охапку газет, загодя приготовленных, и подняв их над головами присутствующих, продолжил свою гневную отповедь. — Посмотрите сюда, здесь высказывают мнение представители всех слоёв нашего сплочённого общества, начиная от доярок и слесарей до видных учёных и писателей, и все они в один голос осуждают грязные паскви…
— Но ведь никто из них не читал произведений Солженицына и не знаком с идеями опального академика! — запальчиво парировал Аверьян, грубо и нетактично перебив выступающего.
Публичная порка, устроенная руководством института по подсказке каких-то ещё более могущественных инстанций, всем показала со всей очевидностью, насколько Аверьян некультурен, невежественен и дурно воспитан. Он позволял себе реплики с места, перебивал своих старших товарищей, занимающих самую высокую иерархическую ступень, он не ломал перед ними шапки, не рассыпался мелким бесом, не угодничал, не лицемерил, не двоедушничал, не пресмыкался, короче говоря, совершенно не умел себя вести в высшем свете. Чурбан неотёсанный, одним словом. Не то что остальные студенты и однокашники, в большинстве своём быстро смекнувшие, что к чему и что от них требуется в данной непростой ситуации.
Однако всё это наскоро устроенное и жёстко организованное сборище отнюдь не намеревалось заниматься поисками правды и справедливости, подкрепляемой фактами, логикой и доказательствами. Партийное руководство отвлеклось от своих государственных дел совсем не для того, чтобы принимать во внимание доводы этого отщепенца, вконец оторвавшегося от масс. И не для того здесь все собрались, чтобы его перевоспитывать, исправлять и наставлять на путь истинный, ибо человек этот был конченный для системы, безнадёжно утраченный для общества, и даже потрудись он повиниться в своих грехах, доверие к себе ему уже нипочём не восстановить. Пропал ни за что ни про что мой приятель и друг Аверьян Бередес. Поглотила беднягу пучина идеологической близорукости.
7
Первое разбирательство, начавшееся на самом высоком уровне, длилось не так чтобы долго, что-то около часа, но настолько надоело уже Аверьяну, что он с нескрываемым облегчением воспринял известие о закрытии заседания. Тем не менее ожидаемый всеми финал, ни к чему определённому не обязывающий, не принёс никому желаемой ясности.
Учебный процесс между тем был нарушен надолго, ибо с этого времени начались систематические форумы коммунистов и комсомольцев, проводимые по иерархии сверху вниз – сначала общевузовские бюро и всякого рода собрания, затем бюро и собрания факультетов, после чего состоялись менее многочисленные заседания на уровне курсов, кафедр и групп, и в итоге вся эта эпопея растянулась чуть ли не до самой весенней сессии.
Каких только обвинений в свой адрес ни выслушал Аверьян от своих сокурсников и однокашников! В каких только невероятных грехах и проступках его ни пытались уличить! Примерные во всём юноши и девушки, до глубины души оскорблённые недостойным поведением Бередеса, поочерёдно выходили к трибуне и гневным голосом, иногда по бумажке, перечисляли несусветную уйму его пороков и недостатков, которые он так долго и тщательно скрывал от возмущённой общественности. После первого же подобного выступления, в котором какой-то пухлый очкарик обвинил Аверьяна в том, что он якобы за всю свою жизнь не заработал ещё ни копейки, но уже пользуется с неблагодарностью всеми благами щедрого советского государства, Аверьян не выдержал, вспылил и потребовал слова:
— Да будет вам известно, молодой человек, что свои первые восемьдесят рублей я заработал ещё в пятнадцатилетнем возрасте, во время каникул после окончания восьмого класса, сбивая из треков гусеницы для тракторов Т-74, если вы, впрочем, знаете, что это такое. Но позволительно ли вам, ответственному комсомольскому работнику, распространять непроверенные сведения, информацию заведомо ложную, не соответствующую действительности?
Уличённый в обмане оратор, однако, не только ничуть не смутился, но даже, напротив, выражал своим видом полнейшее удовлетворение от только что исполненного долга, долга убеждённого ленинца и будущего партийного лидера. Неважно, какого уровня. Высокого. Уж в этом-то теперь не может быть ни малейших сомнений.
Убедившись в полнейшей тщетности любых оправданий, Аверьян отказался от открытой защиты своей позиции. Бесполезно. Сердце его бешено колотилось в груди, кровь стучала в висках, протесты против несправедливых упрёков так и рвались наружу, однако, осаживаемый собственным здравым смыслом, он больше не проронил ни слова, не высказал ни одного аргумента в своё оправдание. Этих рыкающих на него со всех сторон людей, которых он хотел научить правильно думать, ни в чём убедить нельзя, да они и слушать не будут. И как только ему в голову взбрело подумать такое: «Сейчас я им всё объясню, и они со мной согласятся!». Как же! Ни в каких объяснениях они не нуждаются. Им всё известно наперёд. У них есть принципы, принципы железные, непререкаемые, не подвергаемые сомнению, а поэтому им легко и просто живётся на свете. Им не надо напрягать мозги. Им надо следовать принципам. Все эти люди, все эти раболепствующие карьеристы и лизоблюды, коих нежданно-негаданно обнаружилось вокруг такое неимоверное количество, осуждают его и клеймят не затем, чтобы вывести его на чистую воду, а с той лишь корыстной целью, чтобы выслужиться, отметиться, продемонстрировать свою стойкую преданность каким-то там идеалам, не суть важно каким именно. У них есть чему поучиться безмозглому Аверьяну, так и знайте! Потому что главное в их риторике – не смысл и не содержание, а политически выдержанный классовый подход.
Все его обличители, чопорные, холёные и холодные, словно мумии, наивно были уверены в том, что именно они, а не Аверьян Бередес, являются подлинными героями эпохи. А если нет? Что тогда? Никто из них и подумать не мог, что они мизинца его не стоили. Как потом оказалось. Он не роптал на свой жребий, не жаловался на судьбу, не жалел о содеянном, не посыпал голову пеплом и не лил слёзы по поводу утраченных возможностей. Он был слишком для этого неразумен. Он принимал любое событие таким, каким оно выглядело с точки зрения объективных законов природы, даже если дело шло о природе живой материи. На большее у него ума не хватало.
Впрочем, были среди многочисленной своры его гонителей и такие участники, кому становилось откровенно не по себе от интуитивно ощущаемой правоты Бередеса, правоты совершенно естественной и очевидной, от его несгибаемой воли и сдержанного достоинства, сохраняемых в молчаливой угрюмости. Многие из них сочувствовали ему, но сочувствие их, само собой разумеется, было молчаливым, негласным и тайным. Вступиться открыто за Аверьяна никто, всеконечно же, не посмел.
Спустя годы, когда время расставило всё по своим местам, Аверьян писал в своей длинной поэме, которую мы уже как-то цитировали и теперь продолжим начатые строфы:
…А я сижу в углу на стуле
И знаю правильный ответ.
Но я молчу. Пошли вы к чёрту!
Однажды я раззявил рот
Прилюдно в семьдесят четвёртом.
И чуть было не всю когорту
Увлёк с собой на эшафот.
Затем с невидимым эскортом
В колонный зал препровождён,
И там под визг и топот шумный
Торжественно был отлучён
От вида «человек разумный»
И на съеденье обречён.
Где вы теперь, мои вампиры?
Вы не забыли привкус пира?
Вы помните ли, как клыки
Вся ваша братия вонзила
В мои истерзанные жилы,
Кромсая душу на куски?
Ну, как? Прибавила ли силы
Вам моя праведная кровь?
И не желаете ли вновь
Пригубить хмель из той же раны?
Сегодня вы не так уж рьяно
На отвоёванных постах
Стоите за своих кумиров.
Сегодня даже медный Киров,
Неясно: на каких правах
Загородил собой у входа
Какую нечисть от народа?
Я от задач такого рода
Испытывал большой восторг
В те времена, когда Минторг
Был в подчиненье у Госплана…
Однако не думаете ли вы, что у всех его тогдашних обвинителей, продемонстрировавших как по команде подлинные образцы благоразумия и дисциплинированности, только сегодня как по команде открылись на всё глаза? Вы полагаете, что у его оппонентов что-то неладное с разумом, коль они не в состоянии были понять таких простых вещей, которые в эпоху застоя пытался им втолковать Аверьян Бередес? Нет, у них проблемы не с разумом. И не с логическим мышлением. У них что-то с совестью, насколько я разбираюсь в этих скользких вопросах. Хотелось бы мне с ними кое-что обсудить по поводу их убеждений. Ау! Где вы? Откликнитесь кто-нибудь! Какие речи вы произносите сегодня с трибун? Ась?
Много воды с той поры утекло, однако ещё и сегодня ответственные чиновники самого разного ранга, воспитанные на принципах социалистического реализма, дуют на воду, когда начинают улавливать в атмосфере будущие разряды приближающейся грозы. Страх и осмотрительность по-прежнему довлеют над разумом, выкованном в духе смирения и повиновения, иначе бы, наверное, Дударев Валерий Фёдорович сумел бы более вразумительно объяснить Аверьяну Гордеевичу, почему его стихотворение недостойно того, чтобы быть напечатанным на страницах журнала «Юность».
— Нет, не подошло оно нам. Мы отправили его в архив.
Чем не подошло? Формой или содержанием? И чем, интересно, лучше все те эпические творения, которые, не в обиду будь сказано Бередесу, благополучно прошли процедуру отбора и одобрения? Непонятно. А раз ему не дано ухватить эту разницу, то возникает справедливое подозрение, что Аверьян Гордеевич был слаб не только в своей математической философии, но и по части высокой поэзии, в которой смыслил, похоже, ничуть не больше.
8
Кампания травли и надругательства над бедолагой Бередесом шла тем временем своим чередом, прерываясь только на выходные, и превосходила по массовости все другие праздничные мероприятия, устраиваемые в стенах училища. Однако и самая торжественная церемония подходит когда-нибудь к завершению. Заседания постепенно перекочёвывали из зала побольше в залы поменьше, представительство властей заметно мельчало, ряды участников редели вместе с понижением уровня соответствующих структурных единиц, и в конце концов вся эта нудная фантасмагория осточертела уже не только самому обвиняемому, но и всем его судьям и палачам.
Небольшую разрядку принёс Аверьяну приезд в столицу его отца, вызванного срочно институтским запросом по проблеме воспитания заблудшего сына, отбившегося от рук, и какие-то люди в штатской одежде несколько раз проводили с ним беседу. Их интерес к Гордею Павловичу и к его внутренним убеждениям был продиктован исключительным прагматизмом: уж не из семейных ли корней Бередесов произрастают протестные взгляды и настроения? Убедившись в искренности недоумения Гордея Павловича, обескураженного выходкой своего отпрыска, они оставили его в покое, или, по крайней мере, сделали вид. По возвращении Гордея Павловича домой, кто-то из осведомлённых знакомых поделился с ним конфиденциальными слухами, что запрос на его имя проходил и по линии военкомата. Интересовались секретные службы и другими родственниками Аверьяна, особо досадив одной из московских тёток, делавшей в тот момент стремительную карьеру, которая надолго осерчала на своего любезного племянничка за то, что он вступился за совершенно чужих людей, а с родными и не подумал считаться.
Позорное судилище над предателем Бередесом… простите? Вам неясен эпитет «позорный»? Вы хотели бы уточнить, для какой из сторон применяется этот термин? Уточняю. Суд был позором сначала для Бередеса, а потом, спустя годы, наоборот, для его обвинителей. Так что уж не взыщите, но предложение составлено правильно. Даже если власть опять поменяется, позорным это судилище будет всегда. Двусмысленность, таким образом, я устранил, и, уверен, вы остались довольны. Да и я с удовольствием повторю эту фразу: позорное судилище над изменником Бередесом, превращённое в образцово-показательный процесс, складывалось из великого множества самых разнообразных событий, разрушительных для судьбы Бередеса и весьма благотворных для карьеры прочих отличившихся лиц.
Наконец, когда обязательные в таких случаях процедуры, оснащённые богатыми арсеналами средств воздействия, подошли к завершающей стадии, Аверьян был вызван в деканат, где замдекана Вранов, проявляющий искреннюю заботу и попечение о своём студенте, вкрадчивым голосом дал ему понять, что неплохо бы ему, дабы избежать неминуемого отчисления, пройти курс лечения, скажем, у психиатра, ибо другие недуги симулировать куда как труднее. Вранов мотивировал свой совет тем, что, по действующему законодательству, никто не имеет права отчислить студента во время его пребывания «на больничном». И конечно же, Аверьян согласился! Разве мог он заметить подвох? Раз надо, значит, надо! Спасибо большущее за совет!
Ой, дура-а-ак! Ой, болван! Ой, бестолочь! А, впрочем, что ему оставалось делать? Биться головой о стену? Слишком гулкое будет эхо. Он явился, как полагается, в психоневрологический диспансер, и там его с удовольствием приняли на амбулаторное «лечение». После обеда он покидал это медицинское учреждение, но каждое утро вновь являлся без опоздания в свою палату. Но не беспокойство о своей пошатнувшейся психике делало его таким добросовестным, а бесплатные обеды и завтраки, полагающиеся пациентам. Ради этого небольшого подспорья к стипендии можно и потерпеть какие-то уколы и проглотить таблетки, некоторые из которых ему давали с собой, чтобы выпивать их перед сном.
— Не пей этих таблеток! Ведь ты же здоров! — советовали ему однокашники, заметно превосходившие нашего гения умом и сообразительностью. И, кто знает, может быть, благодаря их своевременным назиданиям, наш герой избежал более тяжких последствий, чем мог бы навлечь на свою бедовую голову образцовым и весьма показательным курсом лечения. Хотя ему, похоже, и впрямь не помешало бы подлечиться. От патологического слабоумия. Вам не кажется?
Пребывание на бюллетене, однако, не спасло Аверьяна от отчисления. Он выбыл из числа студентов немедленно после закрытия больничного листа, в самый разгар экзаменационной сессии. После недолгих уговоров Аверьян Гордеевич написал под диктовку Вранова заявление «по состоянию здоровья» и был без проволочек отчислен из института. Почему он так легко согласился? По глупости, говорите? О, да, по глупости и наивности величайшей!
Выведенный надолго из учебного процесса, он понимал, что утратил право на допуск к сессии, и в этом его понимании, пожалуй, ещё можно заметить некоторые проблески здравомыслия. Глупость его проявилась в других ожиданиях, совершенно несбыточных и абсолютно неправомерных. Он всерьёз надеялся на то, что во время летних каникул, когда история эта окончательно успокоится, он сумеет восстановиться в своём институте. Ну, не дурень? Не олух? Самый, что называется, настоящий! Он, однако, настолько глуп и самонадеян, до такой немыслимой степени наивен и пустоголов, что это восстановление ему таки удалось! Да, да, ему удалось вернуться в студенты МВТУ, правда, не в прежнюю свою группу, которая благополучно перешла на третий курс и стала называться группой П1-31, а в группу курсом пониже, то бишь снова на второй курс к студентам П1-21.
Но как ему это удалось, спросите вы? Как ему посчастливилось переиграть эту мощную государственную идеологическую машину? Очень просто. Без малейших усилий. Могли бы и сами догадаться. Ибо, по указке самой машины, ни история эта, ни тем паче фамилия её главного действующего лица, огласке не предавалась, старательно замалчивалась и к широкому обсуждению не допускалась. Какая-то, впрочем, сомнительная молва просачивалась во внешний мир, однако слухи эти были весьма неопределёнными, ненадёжными и крайне противоречивыми. А фамилия Бередес и вовсе, понятно, нигде прозвучать не могла. Поэтому замдекана по общим вопросам Костылёв, никак не ожидающий этакой наглости от разоблачённого врага народа, не обратил внимания на мелькнувшее перед его глазами опальное имя антисоветчика, будучи введён в заблуждение формулировкой «по состоянию здоровья». Он вполне удовлетворился превосходными знаниями, которые замаскированный под отличника диссидент показал во время прерванного обучения. Да и какая уж тут может быть бдительность у замдекана по общим вопросам, когда его каждое лето одолевают толпы бывших студентов, изгнанных из училища из-за неуспеваемости? Костылёв, просмотрев отличные отметки Бередеса, среди которых четвёрки были исключительной редкостью, восхитился его успехами в учёбе и подписал необходимые бумаги о восстановлении. Потом, когда его оплошность всплыла наружу, он заискивающим тоном оправдывал свою неосмотрительность какими-то детскими отговорками: «А я ещё подумал, какой это Бередес? Я не думал, что это тот самый Бередес». Нам, однако, ничего не известно о тех санкциях против потерявшего бдительность замдекана, которые по суровым, но справедливым законам застойного времени обрушились на его повинную голову. Нам известно только одно: пострадавшие из-за глупости Бередеса исчислялись десятками, а, может, и существенно большими цифрами безвинных жертв.
Тем временем совершенно уверенный в своей правоте Бередес, даже близко не догадывающийся о своём невероятном везении, как ни в чём не бывало продолжил своё обучение в МВТУ. Ему, правда, было немного скучновато повторять те разделы, которые он уже изучил, поэтому его редко можно было застать на лекциях и семинарах, а к тому же, дабы не усложнять себе жизнь, он решил перезачесть без повторной сдачи экзаменов и зачётов полученные ранее отметки, что сделать было проще пареной репы ввиду их высоких баллов. Но теперь уже бдительность потерял и сам Аверьян. Да он, поди, и не догадывался о том, что бдительность здесь уместна. Аверьян оставался вне поля зрения институтского руководства практически весь семестр, ибо находился отныне под началом другого замдекана, ответственного за новый второй курс.
И вот однажды, незадолго до зимней зачётной сессии, начинавшейся в декабре, Аверьян явился в деканат для получения очередного «автомата» (люди с высшим и средним специальным образованием знают, что это такое), и тут его в тесном помещении среди толпы студентов замечает Вранов! У него отвисла челюсть от удивления!
— Бередес? — заикаясь то ли от волнующей встречи, то ли от нервного потрясения, крикнул ему от соседнего стола Вранов, теперь уже замдекана по третьему курсу. — А что это вы тут делаете?
И Аверьян, оглянувшись на своего бывшего патрона, простодушно ответил с невинной улыбкой:
— Я здесь учусь.
— То есть как это, позвольте, «учусь»?
Глаза у Вранова непроизвольно полезли на лоб, но после секундного замешательства он вскочил со своего места и приказал Аверьяну:
— Подождите-ка меня здесь! Никуда не уходите!
И скрылся за соседней дверью, на которой висела табличка «Декан».
9
Продолжительное стояние Аверьяна под дверями начальственного кабинета не предвещало ему, понятное дело, ничего хорошего. Он, безусловно, догадывался об ожидающей его несладкой участи. Но вот уже Вранов выскочил от декана, но всего на минуту, и не к нему, а с каким-то вопросом к Костылёву, стол которого размещался в углу у окна, и, повторив Аверьяну свою просьбу минуточку потерпеть, снова вернулся в кабинет к своему боссу. Над головой Аверьяна навис дамоклов меч, меч возмездия и расплаты, которой ему по нелепому недоразумению удалось избежать. Однако над головами факультетского руководства висел такой же меч, если даже не ещё более острый, тяжёлый и беспощадный. Они заметались в поисках выхода, который мог бы спасти их карьеру от краха ужасного и сокрушительного.
Наконец, из дверей показался Вранов и попросил Аверьяна зайти к декану, из чего стало ясно, что судьба его в конце концов решена.
— Вам придётся написать заявление об уходе из института, — сурово, с чувством нескрываемой неприязни к посетителю, объявил декан.
— Я не буду писать заявления, — в свою очередь твёрдо отреагировал Аверьян.
— Эт-то что ещё за капризы! — повышая голос до неприлично грубого, возмутился декан. — Мы ведь всё равно вас отчислим! Надеюсь, это вам ясно?
— Отчисляйте, пожалуйста, но только я писать заявления не буду.
— Это вам дорого обойдётся! — продолжал настаивать глава факультета. — Мы поставим вопрос на обсуждение комсомольской организации, вынесем вам самые суровые взыскания и выдадим такую характеристику, с которой вас не то что ни в какой институт, ни в один колхоз не возьмут!
Аверьян промолчал, выражая всем своим видом полнейшее равнодушие, чем ещё более взвинтил нервы хозяина кабинета.
— Советую вам пока по-хорошему. Напишите заявление добровольно! Можете придумать любую формулировку, какую только пожелаете, и я сейчас же всё подпишу.
— Никакого заявления я писать не буду, — упрямо повторил Аверьян.
Декан впервые за всю беседу приподнялся со своего места и закричал на стоящего перед ним навытяжку Аверьяна:
— Не дожидайтесь от нас более решительных мер! Придётся локти потом кусать! Вы будете писать заявление или нет?
Аверьян в ответ лишь молча повернулся и вышел из кабинета.
Вранов, кажется, ни о чём другом всё это время не думал, кроме как о возвращении Аверьяна.
— Ну, как? — изнемогая от нетерпения, бросился он его расспрашивать.
— Мне предложили написать заявление об уходе.
— И что вы ответили?
— Я отказался.
— Напрасно, мой друг, напрасно! Как бы вам это не вышло боком!
Аверьян остановился в какой-то деликатной нерешительности у стола своего бывшего шефа, чем вселил в него смутную надежду на благоприятный исход, благоприятный для факультета, для института в целом и для него самого – для Вранова.
— Подумайте хорошенько. У вас есть шанс быть отчисленным по такой причине, которую вы изберёте сами. Если же вас отчислят против вашей воли, а это всё равно неизбежно произойдёт, хотите ли вы того или нет, то формулировка наверняка будет звучать не в вашу пользу. Зачем же вам сознательно ломать свою молодую судьбу?
Разумность его аргументов была совершенно неоспоримой, ясной и очевидной даже для такого упрямца, как Аверьян Бередес. Ничего, кроме несносного легкомыслия, слепого фанатизма и безответственности, Аверьян не мог противопоставить убийственной правоте своего добросердечного попечителя. И он пошёл на уступки. Он посмотрел каким-то отсутствующим взглядом в растерянное лицо Вранова и, проникшись вдруг жалостью к этому несчастному человеку, попросил бумагу, присел на край стола и аккуратно, своим красивым, каллиграфическим почерком, написал стандартное заявление по собственному желанию, хотя ничего похожего на подобное желание он, разумеется, не испытывал. Он держался до конца, использовал все возможности, употребил всю волю к победе, но обстоятельства, безусловно, сильнее. Аверьян почувствовал себя обессиленным и опустошённым, смирившись с бесславным своим поражением, перед ним разворачивались зияющие бездны непредсказуемого будущего, не сулящего ему ничего доброго.
Врановым, однако, в противоположность настроению Бередеса, овладело лучезарное ликование. Он выхватил из рук Аверьяна заполненный листок, вихрем промчался мимо него в заветную дверь, и уже совершенно спокойный вышел оттуда с подписанным заявлением. Всё. Дело сделано, господа. Можете вздохнуть с облегчением, оправиться и рассаживаться по своим креслам.
Дальнейшие процедуры, предусмотренные для таких случаев, Аверьян проделывал смутно, без всяких эмоций, словно вся эта вакханалия происходит не с ним, а с каким-то совершенно посторонним человеком, к тому же совершенно ему не знакомым. Он побывал в канцелярии, где ему с извинениями сообщили об ошибке, допущенной в академической справке, и не будет ли он столь любезен, чтобы не требовать исправлений, поскольку, понимаете ли, у нас каждый бланк на счету, поэтому молодую сотрудницу, проморгавшую эту оплошку, могут ожидать неприятности.
Аверьян и тут не стал ударяться в амбицию, демонстрируя свой настоящий характер. Ах, вот как, у вас напряжёнка с бланками! Как же, так я вам и поверил! Но раз уж вам так не хочется ничего исправлять, ради бога! Обойдёмся! Не стану настаивать! Идите вы все знаете куда? Безропотно и в полном молчании он принял из рук беспрестанно говорящей начальницы готовую справку, содержащую заведомо ложные данные, и, даже не попрощавшись, вышел из канцелярии, будучи только что отчисленным из МВТУ, отчисленным в текущем 1974 году, но, согласно полученному документу, его сегодняшнее отчисление состоится ещё только 28 ноября следующего 1975 года. Длина трудового стажа, необходимого для будущих поступлений, становилась таким образом под вопрос, однако Аверьян не задумывался об ожидающих его проблемах. Ему, казалось, было на всё теперь наплевать.
10
С нового 1975 года у Аверьяна Бередеса началась новая жизнь. Совершенно новая. С нуля. С чистого листа. Точнее, с грязного. Ибо прошлое его стало грязным, с несмываемым вовеки позорным пятном. Это правда, это грязная сермяжная правда.
По городу, куда ему пришлось вернуться в родительский дом, поползли невероятные слухи, один страшнее другого. Аверьяну приписывали участие в тайной антисоветской организации, связь с западными спецслужбами, неисцелимое умственное помешательство, вооружённое нападение на охрану Кремля, подрывную подпольную деятельность и так далее, и тому подобное, и прочее. К домыслам этим он относился безучастно, потому что отныне его вообще не беспокоило ничего, кроме возможности нового поступления. Жизнь без высшего образования была для него равносильна смерти. Он жил лишь воспоминаниями о студенчестве, лишь мечтой об учёбе, лишь мыслью о предстоящих вступительных экзаменах. Все последующие годы он поддерживал себя только этой надеждой, он был занят лишь этой идеей, от одного лета до следующего, от одной попытки поступления до другой, и никакого промежуточного бытия для него не существовало. Межсезонье казалось ему пыткой, издевательством, неизбежной необходимостью, которую следовало перетерпеть во имя цели истинно человеческой, которую ничем заменить невозможно. Но поступить в какой-нибудь институт, пусть даже самый захудалый, пусть даже на задворках империи, пусть даже никому неизвестный и какой-нибудь завалящий, Аверьяну никак не удавалось. Хоть тресни!
Однажды, в конце годов семидесятых, он столкнулся нос к носу на улице со своим бывшим школьным учителем, который как бы между делом, помимо расспросов о житье-бытье, предложил Аверьяну зайти к ним в школу, дабы ему выписали дубликат аттестата о среднем образовании.
— Но я аттестат не терял, — изумившись его предложению, ответил Аверьян.
— Как, разве у вас его не изъяли?
— Нет, у меня документы в порядке.
— Почему же вы не поступаете снова? Это никуда не годится! С такой головой, и в простых рабочих?
— Я поступаю ежегодно, — с горечью сознался Аверьян. — Но проблема моя не в том, что у меня не принимают документов. Проблема в том, что мне их возвращают. Всякий раз после успешной сдачи вступительных экзаменов. Причём даже тогда, когда я набираю максимально высокий балл.
Старый учитель зацокал языком и сокрушённо покачал головой. Что ж, в таком случае он ничем ему не может помочь.
Положение и впрямь безнадёжное. Барьером для его поступления служила не нехватка каких-то справок, а их излишество. Излишними были, как вы догадываетесь, так называемые в народе «волчий» и «жёлтый» билеты. Но эти бумаги являлись не настоящими, не реальными, не осязаемыми, а виртуальными в чистом виде. Их не было на руках у Аверьяна. А где же они хранились? Эх, знать бы где, он уничтожил бы их в ту же минуту, он изорвал бы их в клочья, он сжёг бы их на месте и развеял пепел по ветру. Однако с несуществующими на свете вещами, или с вещами существующими неизвестно где, обойтись так жестоко, к сожалению, невозможно. Их можно только иметь в виду, в образах абстрактных, сугубо воображаемых. А виртуальное сожжение вообразить не так уж сложно, не правда ли? Уничтожайте их в своём сознании сколько угодно раз, ничего от этого не изменится. Бумаги эти возродятся снова и снова, как птица феникс в известной сказке.
Но у всякой медали есть и обратная сторона. Эти же виртуальные документы, а именно «жёлтый» его билет, сослужили ему добрую службу. «Если уж меня один раз признали сумасшедшим, то это пригодится мне на всю жизнь», – утешал себя Аверьян по прошествии времени. Ибо его «лечение» (лечение от плохо изученной болезни под названием «человеческая глупость»), курс которого Бередес проходил в опальную студенческую пору в психоневрологическом диспансере, действительно ему пригодилось. Аверьян в результате был признан медицинской комиссией непригодным к строевой службе в армии, а, следовательно, сохранил за собой возможность регулярного поступления в разные вузы страны без всяких отсрочек и перерывов. Впрочем, итоги его ежегодных усилий по-прежнему оставались из года в год безутешными – категорический отказ от приёма.
Мотивы отказа разнились от случая к случаю. И если первый провал, случившийся в 1975 году при попытке поступить в МЭИ, ничему Аверьяна не научил, то избавиться от иллюзий ему помог второй случай, произошедший с ним в следующем 1976 году, когда сорвалась его попытка зачислиться на второй курс приборостроительного факультета Челябинского политехнического института. После успешного прохождения собеседования по высшей математике, назначенного ему и.о. декана Барановым В.К., на заявлении Бередеса появилась странная резолюция: «Отказать. Нет года работы после отчисления». Можно подумать, отсутствие этого года обнаружилось только теперь, по прошествии месяца, затраченного, очевидно, на ожидание ответа на запрос, отправленный в Москву с целью выяснения личности заявителя.
Взбунтовавшийся Аверьян, возбуждённый справедливым негодованием, попытался доказать необоснованность повода для отказа, потрясая подлинником трудовой книжки, с которой он просил сверить представленную им копию, но никто его, понятно, даже слушать не стал. Кто тут будет что-то сверять? Вы в своём уме?
— Вам, молодой человек, на Урале вообще делать нечего, — без всяких экивоков было заявлено Бередесу.
Тогда только он всё понял и утихомирился. Бодался телёнок с дубом. Дуб устоял. Хотя… кто здесь дуб и кто животное? Не подскажете? Впрочем, я не настаиваю на вашем ответе. Надоело, знаете ли, выслушивать всякие глупости. Мне, знаете ли, и от Бередесовой ерундистики, кою он без конца вытворяет, голова уже идёт кругом.
А в Одессе, вы знаете, что ему ответили в Одессе? Когда Аверьян попытался воспротивиться тому безобразию, что в строительный институт зачислили абитуриентов, набравших на несколько баллов ниже, чем набрал при поступлении Аверьян, ему ответили следующим образом.
— Да говорите вы хоть на бенгальском, всё равно решение о зачислении принимаем мы, члены приёмной комиссии, и нам лучше знать, кого принимать, а кому отказывать!
Аверьян не знал бенгальского языка, он сомневался даже, что таковой существует на свете, но причина в данном конкретном случае, как думалось тогда Бередесу, заключалась не в его неспособности к языкам, а в общительности его соседок, которые уже учились там на заочном отделении и были осведомлены о запятнанном прошлом возмущённого умника.
Что только Аверьян ни предпринимал, чтобы спрятать от лишних глаз своё грязное прошлое! На какие только подлоги он ни шёл, чтобы скрыть улики своего инакомыслия! Он «перестирал» почти все свои документы, он заменил дубликатами паспорт, трудовую книжку и военный билет, он утаил от приёмных комиссий факт своего обучения в МВТУ, он стёр любые свидетельства своих бесконечных переездов из города в город, однако итог оставался прежним – не позднее чем через месяц, в лучшем случае – с небольшим, ему возвращали поданные документы, иногда не утруждаясь даже какими-либо объяснениями. По каким каналам проходила вся эта информация, кто занимался её поисками и как она находила дорогу в любую точку необъятного по территории государства – остаётся для Бередеса и по сей день загадкой.
И только после скандальной Московской олимпиады, состоявшейся в 1980 году, точнее незадолго до смерти генсека Брежнева, случившейся в ноябре 1982 года, Аверьяну впервые за долгое время удалось-таки поступить. Хотя при чём тут олимпиада и Брежнев, если речь идёт о таком незначительном человеке как Бередес? Со всей ответственностью должен вам заявить, что между тремя указанными событиями существует, пожалуй, такая же связь, как между бузиной в огороде и киевским дядькой. Зачисление Аверьяна случилось само по себе, случайно, без всякого вмешательства со стороны соответствующих органов. Аверьян был зачислен на вечернее отделение Челябинского политехнического института и даже проучился в нём целый год, сдав успешно экзамены за оба семестра. После этого он уже сам, по доброй воле, забрал свои документы из института, однако вовсе не затем, чтобы закончить на этом своё обучение, а только лишь для того, чтобы продолжить образование в другом городе. Челябинск стал для него городом ненавистным, нестерпимым и непригодным для дальнейшего проживания. Почему? Потому что здесь обитала его жена, его первая супруга, дражайшая и неповторимая Анфиса.
11
История его женитьбы, как и все прочие события в его сумбурной и расстроенной биографии, не отличалась показательной образцовостью. Аверьян и в личной жизни проявил себя совершенно негодным ни на что человеком, абсолютно неприспособленным ни к устройству домашнего очага, ни к выбору спутницы жизни, ни к полюбовному примирению в семейных конфликтах. Сказать по совести, он вообще-то и не думал обзаводиться семьёй. Это случилось как-то само собой. Он женился нечаянно, непреднамеренно, неожиданно и для него самого, и для его невесты, и для родственников с той и другой стороны.
— Ох, и хлебнёшь ты с ней горя! — предвещала, хватаясь за сердце, Ираида Аскольдовна в преддверии свадьбы, когда познакомилась со своей будущей невесткой.
Но сыночек и слушать ни о чём не желал. Да много ли они понимают в жизни? Не надо его учить. Никто другой лучше Аверьяна не знает, как ему следует поступать и как не следует. Оставьте его в покое.
С Анфисой он познакомился в учебном комбинате, где от нечего делать, по направлению из службы трудоустройства, осваивал профессию крановщика. Анфиса там работала, если это можно назвать работой, секретарём директора. Красотой она не блистала, умом – тем более, зато стройностью и фигурой отличалась весьма соблазнительными. Если в её голове, такой же пустой, как голова Аверьяна, и водились хоть какие-то представления о женской чести и целомудрии, то крайне скудные, своеобразные и даже, пожалуй, слишком предвзятые и тенденциозные. Поэтому завязать с ней лёгкий романчик не стоило Аверьяну никакого труда. Но если бы кто-нибудь ему тогда сказал, что Анфиса – это и есть его будущая супруга, он бы только рассмеялся в ответ. И действительно, я бы мог вам теперь подтвердить, что их тайные и весьма несерьёзные отношения ничем бы в итоге так и не закончились, кабы не Рита с её нарушенным обязательством вернуть чемодан его владельцу – Аверьяну – не позднее середины июня.
Сценарий этого водевиля, писанного полуграмотной и бездарной фортуной, состоял из трёх актов. После завязывания близкого знакомства между Аверьяном и Анфисой, ни того ни другого ни к чему не обязывающего, новоявленный крановщик стал готовиться к новому поступлению, как привык это делать каждое лето. В качестве бастиона, который следовало завоевать, на сей раз снова была избрана столица. Период вступительных экзаменов для Аверьяна был чем-то вроде брачного сезона для рептилий и млекопитающих, который нельзя пропустить, или чем-то сродни тому межсезонью, когда перелетным птицам пора отправляться на зимовку.
И наш неугомонный Аверьян, эта перелётная птица с куриными мозгами, почуяв необоримый призыв инстинкта, стал готовиться к переезду в Москву. А проживал он тогда в рабочем общежитии на самой окраине Челябинска, в Ленинском районе, поэтому ценные вещи и документы хранил у своей старшей сестры, у Ольги, в трёхкомнатной квартире на улице Солнечной, где её семейству, состоящему из родителей и двух малолетних детей, принадлежали две комнаты. Третью комнату занимала Рита, молодая светская львица бурятской национальности. Вот она-то и одолжила на время своего очередного отпуска красивый Аверьянов чемодан, обещая его вернуть по завершению своего паломничества на историческую родину.
Срок возвращения вещи хозяину давным-давно истёк, поэтому Аверьян уж и позабыл об этой своей договорённости, когда явился к Ольге для сбора своих вещей. Да и начал он сборы не с чемодана, и не с одежды, а с документов. С чего бы? Можно подумать, он и в самом деле умён, как любой другой благоразумный и прагматический человек.
— Где мой паспорт? — кричал он откуда-то из кладовки, обращаясь к Ольге.
— Он там лежит, в секретере.
— Он там не лежит, — ворчал в ответ Аверьян, — он там валяется!
С некоторой периодичностью по всей квартире снова и снова раздавался голос Аверьяна:
— Где мои новые туфли?
— Где мои носки?
И так далее в том же духе. Мужчины меня понимают. Замужние женщины, надеюсь, тоже.
— Где мой чемодан? — закричал под конец Аверьян.
— Нет твоего чемодана, — ответила ему с кухни Ольга.
И тут Аверьян припомнил, что соседка по коммуналке Рита, уехавшая в отпуск с его чемоданом, что-то давненько не попадалась ему на глаза. Что за безответственный товарищ, эта бурятка Риточка! Вот из-за таких, как она, между прочим, и ломаются порой ни в чём не повинные человеческие судьбы! Да если бы она исполнила своё обещание и вовремя вернула чужую собственность законному владельцу, разве женился бы Аверьян? Да ни в жизнь! Типун вам на язык!
Огорошенный услышанной новостью, Аверьян присел на краешек софы и состроил такую мину, будто раскидывает мозгами. Можно подумать, у него есть мозги! Наконец, он остановился на том, что основное своё барахло можно оставить у Ольги до следующего своего приезда, а пока ограничиться необходимым минимумом вещей, только тех, которые умещаются в небольшой дипломат и без которых обойтись невозможно.
Вот почему после очередного блистательного успеха на вступительных экзаменах и последующего отказа от зачисления Аверьян вернулся в Челябинск. Он вернулся за своим чемоданом. А пришлось в итоге жениться. Хотя ведь могло бы и обойтись.
12
Прощаясь с Анфисой перед поездкой в Москву, он взял с неё слово непременно его дождаться, а вернётся он в Челябинск ещё до наступления сентября, хотя точнее сказать не берётся. Анфиса не возражала, но как только ей подвернулась горящая путёвка в речной круиз по Днепру, она, естественно, устоять не могла и тотчас же отправилась в путешествие, надеясь на то, что сумеет утаить от Аверьяна свою преступную выходку, ибо успеет возвратиться ещё до его приезда и останется, таким образом, безнаказанной. И вот представьте себе такую картину: Аверьян является к ней домой, а ему буквально с порога объявляют, что Анфиса, эта противная девчонка, катается где-то сейчас на теплоходе между Херсоном и Киевом! Каково? Неслыханное предательство! Да как она только посмела? Где была её совесть?
Поникший головой Аверьян поплёлся несолоно хлебавши восвояси и, сам не зная отчего, впадал во всё более глубокую депрессию, в депрессию дурацкую и совершенно необъяснимую, вызванную, по всей видимости, столь грубым пренебрежением к его скромной человеческой гордыне. Повстречавшись у входа учебного комбината, мимо которого он направлялся к троллейбусу, с Наташей, приятельницей Анфисы, работавшей там же библиотекарем, он пожаловался ей на неблаговидное поведение своей подружки, посетовав заодно и на свою несладкую участь. Не отдавая себе толком отчёта, зачем он выспрашивает любые подробности, Аверьян отметил в своём уме, что маршрут путешествия, в которое отправилась Анфиса, пролегает по Днепру, круиз именуется своими крайними точками «Киев-Херсон-Киев», а сам теплоход называется «Чехов».
Неотвязно преследовавшие его мысли о предательстве Анфисы весь день не давали ему покоя. Его мужское самолюбие было грубо попрано, он страдал от бесчестия и униженности, он ощущал себя оскорблённым этой противной девчонкой, потерявшей совесть и всякий стыд. И вряд явилось случайностью то, что из всех своих знакомых, и без того малочисленных, отсутствующих в городе по случаю летних отпусков, он встречает Ольгину коллегу по работе Татьяну, женщину состоятельную и бережливую, и, пользуясь случаем, берёт у неё в долг аж двести рублей, сумму по тем временам весьма солидную. В пустующей квартире сестры, которая со всем своим табором укатила на отдых к родителям, Аверьян провёл тяжёлую, бессонную ночь, и к утру решение было принято, решение, как обычно, твёрдое, глупое и совершенно неосуществимое. Едва рассвело, он отправляется в аэропорт с намерением срочно вылететь в Киев – начальный пункт его поисков сбежавшей подружки. Да какое там! Видели бы вы, что творилось в зале аэровокзала! Перед кассами стояла плотная людская стена толщиною метров в десять-пятнадцать, и пробиться к окошку, пусть хотя бы просто для консультации, нечего было даже и мечтать.
Приунывший Аверьян пристроился в хвосте одной из очередей и стал присматриваться к обстановке, пытаясь придумать какой-нибудь выход. В Киев, само собой разумеется, все билеты были распроданы на месяц вперёд. Билетов вообще никуда не было. Но тут неожиданно судьба-злодейка, словно подталкивая Аверьяна к жуткой пропасти будущих бедствий, подбрасывает ему невероятную удачу: освободилось одно место в самолёт на Харьков, от которого кто-то только что отказался. А Харьков всё-таки гораздо ближе к Днепру, нежели Челябинск, согласны? Недолго думая, Аверьян складывает в паспорт деньги и передаёт его прямо над головой в руки впереди стоящих граждан, которые так же над головами, на всём виду аэропорта, передают цепочкой к кассе его красную паспортину, а затем, спустя минуту, таким же манером передают ему обратно вместе со сдачей вожделенный билет и талон на посадку – путёвку в ад, ожидающий его с нетерпением.
Регистрация на рейс уже заканчивалась, когда Аверьян нашёл нужный сектор. Так что не пробило ещё и десяти часов утра, как он снова стоял у билетных касс, заметно более свободных, но теперь уже в Харькове. Просмотрев расписание, он обратил внимание на Днепропетровск, облюбовав его для следующего посещения. Но, чтобы ненароком не обмишуриться, как это частенько бывало с ним раньше, он решил убедиться в правильности своего выбора. Так, на всякий случай, мало ли что.
— Скажите, пожалуйста, Днепропетровск находится на Днепре?
Вот ведь гений вроде, а дурак дураком! Зачем сомневаться? Что, разве Днепропетровск мог располагаться где-то на Енисее? А Енисейск – на Неве? Как бы мы могли в такой неразберихе с географическими названиями искать сбежавших невест? Однако вопрос Аверьяна, обращённый к какому-то интеллигентному мужчине с двумя чемоданами, прозвучал настолько невинно и искренне, что тот, похоже, и сам усомнился, действительно ли этот факт настолько уж очевиден. Но общими усилиями, когда к развёрнутым рассуждениям на эту тему подключились все остальные пассажиры, скучающие в ожидании своих рейсов, большинством голосов было принято к сведению, что Днепропетровск вполне может располагаться на берегу Днепра, во всяком случае, это куда более вероятнее, чем, например, Мелитополь или Полтава. И Аверьян, не без некоторой тревоги, приобрёл билет в Днепропетровск, куда прибыл ещё до обеда, воочию убедившись, что этот город действительно находится на Днепре. Туда-то ему и нужно. Хотя пока толком неясно, куда именно. Но ведь должно же быть на пристани вывешено хоть какое-то расписание теплоходов, а? Или опять придётся выяснять этот вопрос голосованием среди проезжих зевак?
Выяснив нужный номер автобуса, Аверьян отправился из аэропорта в город. По сведениям некоторых компетентных попутчиков, пристаней на набережной несколько, а ближайшая будет через несколько остановок. Вот там-то, на этом причале, Аверьян и столкнулся с первыми трудностями. Оказывается, расписания круизных теплоходов нигде по ходу их следования не вывешивают в силу ненадобности, ибо эти суда не принимают и не высаживают своих пассажиров. Да и причаливают они не где попало, а только на пристани под названием «Отдых».
Ещё издали, подходя к причалу «Отдых», где Аверьян надеялся получить интересующую его информацию, он увидел заветную надпись «Чехов» на одном из судов и не верил от счастья своим глазам! Он перечитывал по нескольку раз название и всё более ускорял шаг, приближаясь к намеченной цели, достижимой разве лишь для таких болванов и идиотов, как выживший из ума от обиды и ревности Аверьян Бередес. Итак, сегодняшним ранним утром он принял отчаянное решение найти свою беглянку, вылетев на поиски в очень приблизительном направлении, но уже к обеду того же дня он настиг увёзший её теплоход! Как вам такой пассаж? Нет, не избежать ему горькой участи! Этот рок и эта злая фортуна нипочём не оставят его в покое. Не обошлось тут, как пить дать, без нечистой силы. Сатана, видать, похохатывал и потирал от удовольствия руки: ах, так вы говорите, у вас есть голова? Извольте её опробовать, петля для неё готова!
13
Матрос, дежуривший у трапа, доложил куда-то в судовые утробы просьбу странного человека, просившегося зачем-то на «Чехов», причаленный самым крайним за тремя бортами, и Аверьян был допущен в каюту начальника экскурсионной группы. Теплоход был пуст. Его постоянные пассажиры совершали ознакомительную прогулку по городу и вернутся только часам к шести.
Чистосердечные объяснения Аверьяна, которыми он описал своё положение, привели руководителя круиза, субтильного мужчину среднего возраста, в полное изумление. Сбежавшая невеста? Он нашёл её фамилию в своих списках и, после некоторых сомнений, согласился принять на борт незадачливого жениха, но с тем, однако, условием, что, поскольку довольствие на него не предусмотрено, питаться ему придётся за свой счёт, в буфете, имеющемся на борту теплохода. Место ему нашлось в одной из кают на нижней палубе, у маленького круглого иллюминатора, на одной из двух пустующих верхних полок, потому что две нижние занимала мамаша с семилетним ребёнком. Прекрасно! Ничего лучшего и придумать нельзя! И пока каюта пустовала, Аверьян забросил туда свои нехитрые вещи и отправился на верхнюю палубу ожидать возвращения экскурсантов.
Едва Анфиса, окружённая разношёрстной публикой пассажиров «Чехова», ступила на борт теплохода, ей, конечно, немедленно сообщили, что её ожидает жених. Она с удивлением огляделась и, увидев в толпе Аверьяна, подкралась к нему сзади на цыпочках и закрыла его глаза ладонями. Встреча получилась радостной, хоть и несколько напряжённой вначале. В тот же день Аверьян поделился с ней своими планами на будущее. Он предложил ей прервать путешествие в Херсоне и отправиться с ним оттуда к его родителям, благо это совсем рядом, в Молдавии. И Анфиса, конечно же, согласилась. А чего вы ещё от неё ожидали? Дать ей время на размышление? Какой уж там разум в неполные восемнадцать!
В Херсоне, после улаживания всех формальностей с руководством, они сошли на берег и отправились на «Метеоре» в Одессу, затем на дизеле в Кишинёв, а оттуда до родного города Аверьяна рукой подать. Ужинали они уже за столом в большой и шумной компании бесчисленных родственников, которые каждое лето съезжались сюда на отдых из самых разных концов Союза.
Никто из близких Аверьяна особой радости не испытывал от новых его идей, да он, пожалуй, и не нуждался ни в чьей благосклонности. Своё решение жениться он отменять не намерен. На обратной дороге пути Анфисы и Аверьяна разошлись. Анфиса сошла с поезда в Киеве, чтобы успеть на ранее оплаченный до Челябинска самолёт, а Аверьян проследовал дальше, в Москву, где ему предстояло завершить все свои дела перед окончательным переселением в Челябинск.
Однако отношения Аверьяна с Анфисой с этих пор претерпели серьёзные перемены. Прежнее равнодушие Аверьяна, которое он питал на первых порах к её игривому и безответственному поведению, сменилось суровой строгостью и взыскательностью. Он не спускал ей больше тех вольностей, которые раньше великодушно прощались. К тому же обнаружилась масса таких подробностей и нюансов в короткой биографии его невесты, от которых просто волосы дыбом вставали. И планы по скорому бракосочетанию затрещали по швам. Дело даже дошло до ссоры, после которой они не виделись, пожалуй, недели две. Но однажды, влекомый неясными чувствами, с которыми справиться невозможно, Аверьян прохаживался поблизости от дома своей покинутой невесты и вдруг наткнулся на свою несостоявшуюся тёщу, рядом с которой вышагивала куда-то быстрым темпом Анфиса. Он поздоровался с ними и из самых невинных вопросов узнал, что они направляются на аборт! Раздумывать было некогда. Аверьян крепко взял Анфису за руку и увёл, категорически заявив, что никакого аборта он не допустит.
Свадьбу сыграли самую обыкновенную, как у всех. И уже спустя четыре месяца на свет появилась дочь Аверьяна, не похожая ни на одного из родителей, Оксана Бередес. Но семейная жизнь у них что-то с самого начала не складывалась. Очень разными были супруги. Не одного поля ягоды, как выразилась позже Анфиса.
Новобрачные поселились в доме невесты и, по всей видимости, не в последнюю очередь по этой причине образ жизни Анфисы, ставшей отныне Анфисой Бередес, нисколько не изменился после замужества. Изменилась жизнь лишь молодого отца. Аверьян прибегал в обеденный перерыв домой, чтобы успеть прополоскать пелёнки (благо работал рядом), он готовил еду, вскакивал по ночам к детской кроватке, когда малютка капризничала, и разве что не кормил её грудным молоком, да и то не по собственной прихоти. Нельзя сказать, что его Анфиса, эта юная хранительница домашнего очага, совсем не принимала участия в воспитании дочери, и всё же большую часть времени она пропадала неизвестно где, возвращалась после занятий (Аверьян не позволил ей бросить учёбу в вечернем техникуме), когда ей вздумается, неимоверно и безбожно врала, даже не задумываясь над тем, верит кто-то в её россказни или нет, а заботу о дочери делила со счастливым отцом, причём делила преимущественно в свою пользу.
И хотя в физическом плане Анфиса вполне созрела для супружеской жизни, она стала матерью всё-таки раньше времени, досрочно, задолго до того, как в ней проснулись материнские чувства. Первые дни после появления дочери и вплоть до самой их выписки она беспрестанно лила горючие слёзы, всеми правдами и неправдами уговаривая Аверьяна оставить ребёнка в роддоме, потому что она-де не выдержит, не стерпит, не желает нести той нагрузки, которая её ожидает. Аверьян, однако, был непреклонен, списывая на молодость её невоздержанность и уныние, и как мог её успокаивал, поддерживал, вдохновлял, всячески помогая ей воспрянуть духом и не терять над собой контроль. Но Оксана ещё долго оставалась нежеланным ребёнком для молодой неискушённой мамаши, вступившей во взрослую жизнь весьма преждевременно и даже отчасти случайно.
Нельзя, однако, не воздать справедливости самому Аверьяну, разгильдяйство и безрассудство которого тоже не знало разумных границ. Несмотря на то, что ему уже перевалило за двадцать пять, он понимал в устройстве семейной жизни ничуть не больше своей юной супруги. По присущей ему от рождения глупости, он полагал совершенно серьёзно и столь же наивно, что сумеет свою супругу перевоспитать, улучшить её, научить уму-разуму, устранить её недостатки и умножить её достоинства. Он пичкал её литературной классикой, от которой её тошнило, он снабжал её сведениями о нравственных ценностях, сводивших её с ума, он вырабатывал в ней тягу к прекрасному, которое казалось ей уродливым и безобразным, он приобщал её к культурному обществу, но пребывание в кругу людей образованных нагоняло на неё смертную тоску и уныние. Короче говоря, Аверьян был явно неподготовлен к строительству отношений между супругами. Да он и сегодня, став переростком, так ничего и не уразумел в непростых супружеских отношениях. Опыт семейной жизни начинался у него не самым лучшим образом, через пень колоду, вкривь и вкось. А виной тому знаете что? Чемодан, будь он проклят во веки веков! Бесовское изобретение!
14
Трагические катаклизмы, бесконечные ссоры и самые безобразные сцены, из которых складывалось первое супружество Анфисы и Аверьяна, чередовались, тем не менее, со светлыми периодами в их непростых взаимоотношениях. Но давайте всё же устоим от соблазна, чтобы всласть покопаться в грязном чужом белье. Закончим супружескую тему известием о разводе, который, как вы догадываетесь, был неизбежен, закономерен и вполне предсказуем. Но кто же явился инициатором? Виновником неудачи был объявлен, понятно, Аверьян Бередес. А то кто же? Не Анфиса же, в самом деле! Невиннейшее дитя!
Никто, разумеется, понятия не имел, какие усилия предпринимал Аверьян для сохранения семьи. Поначалу он готов был простить Анфисе все её промахи и грехи, он наплевал даже на результаты тех хитроумных расчётов, проведённых Ольгой Гордеевной, которые привели её к убеждению, что Аверьян никак не может быть родным отцом Оксаны, ибо в самый ответственный момент он находился далече, в одном из столичных вузов, тысячи за две километров от нужного для зачатия места. Но какое это имеет значение? Когда дело касается ребёнка, на отношение к нему не должны влиять никакие посторонние обстоятельства, причём, по непоколебимому убеждению Аверьяна, любые обстоятельства в данном случае являются именно посторонними.
Однако с течением времени некрасивые эпизоды с участием его благоверной множились и нарастали как снежный ком. Он уже знал в лицо молодого человека, такого же пустого и бесталанного, как его жёнушка, которого она регулярно посещала в отсутствие Аверьяна. Ему стало известно также о её ночных похождениях к соседу, когда она, подсыпав в чай Аверьяну перед сном димедрола, вкус которого он учуял с первого раза, старалась улизнуть незаметно из постели в тишине кромешных ночей. Он застукал даже её однажды с родным дядей! Картина мерзкого предательства двух близких ему людей и сегодня стоит перед его глазами в тех же отчётливых красках, как это было много лет назад, на свадьбе его младшей сестры, в Москве, в ресторане, когда он заметил с верхнего яруса, как его любимый дядька, ведущий Анфису под руку в курительную комнату (старые ловеласы знают, как устроены эти апартаменты), всучил швейцару полагающуюся мзду, и как потом этот швейцар загородил расставленными руками дорогу сбежавшему по ступенькам Аверьяну, уверяя его, что туда нельзя, что там никого нет, что помещение закрыто, что время уже, дескать, позднее, и вообще, одним словом… Однако оттуда через некоторое время вышла ничего не подозревающая сладкая парочка, а умирающий от горя Аверьян, следивший за ними из укрытия, стискивал от боли зубы, чтобы не закричать. Да, впрочем, Анфиса и сама, поддавшись по неопытности его уговорам, созналась ему с лёгкой улыбкой в нескольких супружеских изменах, в частности, с одним из своих сокурсников по техникуму. Вечером. По дороге домой с занятий. В строительном вагончике. На стройке, где тот работал.
Но нужны ли нам с вами такие подробности, леденящие душу? Вряд ли. Не думаю. Вот почему я не хочу мусолить эту трудную тему без надобности. Разве вы не знаете, что такое ревность? Это орудие пытки. Самое изощрённое, самое мучительное и нестерпимое. Аверьян вам это с готовностью подтвердит. Он и сегодня не в состоянии объяснить, как ему удалось выжить в этих нечеловеческих условиях. А выжил он лишь потому, по всей вероятности, что в самую критическую минуту решил наконец расстаться с Анфисой, которая, проникшись его новыми увещеваниями, согласилась даже на то, чтобы он забрал с собой Оксану. Из интересов ребёнка прежде всего. Разве неясно? Уж что-что, а Аверьян умел убедить человека, когда это было надо. Однако он допустил ошибку, заикнувшись во время сборов, что кое-что из вещей Оксаны оставит пока здесь, так как нужного детям приданного хоть отбавляй у его сестры, куда он теперь отправляется как на перевалочный пункт. Анфиса вдруг сообразила, что эта история не может быть достоянием лишь супругов, но обязательно станет предметом обсуждения и пересудов большого числа людей. И тогда в ней взыграла совесть, она быстро распеленала своё дитя и отказалась от данного Аверьяну согласия.
Да и слава богу, промежду прочим. Это её решение, долго не нравившееся Аверьяну, было признано в конце концов, уже в его зрелом возрасте, всё-таки правильным. Ибо ещё неизвестно, во всяком случае, крайне сомнительно, что многолетние скитания неустроенного отца, совершенно неприспособленного к объективным условиям бытия, пошли бы на пользу маленькой девочке, и тем более неясной была бы судьба самого Аверьяна Гордеевича.
Препятствием к увольнению и отъезду из Челябинска оставалась одна лишь мелочь – кредит Аверьяна, который он совсем недавно взял на заводе для покупки цветного телевизора. Семьсот рублей – немалые деньги! Но и с этой проблемой быстро покончили. Благоразумная тёща согласилась погасить неустойку в обмен на подпись Аверьяна, которой он подтверждал свой отказ от прописки в новой квартире, ордер на которую они с Анфисой на днях получили по случаю появления на старой тесной жилплощади двух новых жильцов – Аверьяна и Оксаны. Аверьян в результате опять оставался ни с чем, но ни с чем он оставался всё-таки на этом свете, а не на том. И то неплохо, верно?
Накапливая свой богатый и печальный опыт, необходимый всякому беспутному гражданину для проживания в насквозь обюрокраченной стране, Аверьян объездил несколько городов Союза, но, по причине женатого состояния, нигде его не прописывали. Развод с Анфисой оформлен не был. И потому ему снова пришлось обосноваться в квартире своих родителей, куда ему рекой потянулись письма от брошенной супруги с бесконечными уговорами немедленно вернуться. Анфиса затосковала, оставшись одна. Да и Аверьян тосковал по своей бестолковой жене, с нетерпением ожидая новой встречи, которую планировал не позднее июня. И верно, Анфиса с Оксаной приехали к нему на отдых, завязав по-новому тёплые отношения, продлившиеся, однако, недолго, всего лишь около года. После возвращения Аверьяна в Челябинск их едва налаживающаяся жизнь очень быстро соскользнула в прежнюю накатанную колею, и никакими силами, казалось, не развернуть её было к счастливому, безоблачному и весьма отдалённому концу, которым завершается обычно совместный жизненный путь горячо любящих друг друга супругов.
Аверьян в этот раз расстался бы с Анфисой раньше, ещё зимой, однако именно этим летом ему удалось наконец поступить в институт, так что пришлось ему ради своего маниакального стремления к высшему образованию претерпеть немало горьких минут, хотя минутами, впрочем, здесь дело, конечно, не ограничилось. В каком-то тумане, как будто в ужасном сне, Аверьян организовал процедуру развода, благо Анфиса не только тому не препятствовала, но даже желала теперь того же. А затем, будучи снедаем мучительной ревностью, Аверьян из последних душевных сил, каких уже, в сущности, не было и в помине, дотянул до окончания сессии, сдал экзамены и зачёты и покинул этот ужасный город, где покой никак невозможен. Он уезжал навсегда. Он никогда сюда не вернётся. Забыть, растоптать, уничтожить всё это страшное прошлое, из которого только по чистой случайности он выбрался худо-бедно живым. Едва живым.
Куда же подался наш Аверьян после трудной и неприятной процедуры развода? Куда глаза глядят. Он ткнул наугад пальцем в атлас СССР и попал на город Тулу. От столицы недалече, часа четыре на электричке, политехнический институт с общежитием имеется, и Аверьяну удалось легко договориться о переводе его на второй курс вечернего отделения с имеющимися на руках документами из челябинского политеха. Устроившись на новом месте, Аверьян постепенно пришёл в себя и скоро уже настолько успокоился, такой душевный покой обрёл, до того расслабился от счастливого ежедневного существования без постоянных ссор и душевных терзаний, что спустя всего-то каких-нибудь несколько месяцев он снова был готов на самые величайшие глупости. А глупости и наступающие вслед за ними неприятности – это как раз то, что никогда не заставляет себя долго ждать. На радостях он согласился выручить свою новую знакомую, непревзойдённую Симочку, попавшую в некоторое затруднение со своим положением, которое, по женской части, принято именовать интересным. Не будет ли он так любезен расписаться с ней в загсе, дабы она избежала неказистого имени матери-одиночки? И Аверьян, почти не раздумывая, дал своё великодушное и безоговорочное согласие на брак. А что тут такого? «Подумаешь, чернила в паспорте!», — небрежно объяснял он своё решение всем, кто отказывался понимать его безумный поступок. Одним словом, тили-тили тесто. Жених и невеста.
Но не зря его пытались отсоветовать. Аверьян угодил из огня да в полымя.
15
Мы наверняка уже утомили читателя безобразнейшими подробностями о неудачной женитьбе Анфисы и Аверьяна, да и сами уже утомились от этой длинной и неприглядной истории. Перейдём поскорее к другому этапу его жизнедеятельности, к следующему отрезку его замысловато змеящейся линии жизни, к периоду ещё более мерзкому и отвратительному. Расскажем вкратце о второй женитьбе Аверьяна Гордеевича, как бы гадко и противно нам это ни было.
Трудно сказать, питал ли нежные чувства Аверьян Бередес к своей первой жене, однако совершенно очевидно, что второй его брак заключался уж точно не по любви. И не по расчёту. По глупости. Вторая супруга оказалась стократ похлеще Анфисы в тех качествах, которые Аверьян неумеренно игнорировал. Несравненная Симочка, эта, фурия, эта пигалица, эта несносная и совершенно неугомонная бестия, не только не думала держать в секрете от окружающих свои моральные убеждения и принципы идеального поведения, но даже скорее напротив: всеми крайними и доступными средствами она добивалась того, чтобы во всём поднебесном мире не оставалось ни одного человека, заблуждающегося на её счёт. Она, положим, кричала на весь подъезд, когда они впервые поднимались с Аверьяном в её квартиру:
— Да, я путана, и горжусь этим!
Нет, она употребила не это слово, не «путана». И не «потаскуха», прошу прощения за жаргон. И даже, заткните уши, не «шлюха». Симочка привыкла уснащать свою речь куда более сильными выражениями, которые не полагается произносить в приличном обществе, к коему, надеюсь, все мы с вами принадлежим. Однако непристойность употреблённого ею термина не мешала ей так громко орать, что Аверьяну пришлось даже на неё зацыкать:
— Тс-с! Тише ты! Всех соседей перебудишь!
Кто-то над Аверьяном потешался в открытую, кто-то сочувствовал ему молча, кто-то вертел пальцем у виска, а самому Аверьяну, казалось, было всё нипочём. Чувствуя такую сладкую, такую долгожданную лёгкость на сердце после освобождения от пережитых недавно страданий, он в ответ лишь беззаботно иронизировал над собой, когда в присутствии рабочего коллектива, непринуждённо смеясь, выражал опасения, как бы у Симочки не родился, чего доброго, негритос. Ведь он собирается назвать мальчика Ваней! Вот будет история! Негр по имени Ванечка! Как вам это понравится?
Тем временем его Симочка действительно разрешилась от бремени мальчиком, вполне здоровеньким бутузом, божьей милостью белокурым, которого Аверьян собственноручно вынес из роддома и никому старался не доверять. Основные хлопоты, связанные с появлением Ванечки, легли на плечи новоиспечённого папаши и бабушки. Аверьян, однако, нисколько не тяготился своими новыми обязанностями, к которым немногим ранее уже успел пообвыкнуть. Да и кто ещё позаботится о младенце? Матери ведь совершенно некогда! Она человек исключительно занятой. Застать её дома на кухне было делом практически нереальным. Зайдите в какой-нибудь ресторан, посетите танцевальную площадку или просто пройдитесь по центральным улицам вечернего города, и вы гораздо скорее встретите там Симочку в праздной компании развязных людей неопределённого рода занятий и самого разного возраста, от совсем ещё юного до крайне преклонного. Бывало, она приводила в дом своих собутыльников и в пьяном угаре объявляла Аверьяну, что не желает больше с ним жить, а желает жить вот с ними, и полночи порой уходило на то, чтобы привести её в чувство и избавиться от непрошенных гостей. По утрам она изредка страдала похмельем, но очень скоро приходила в себя и начинала новый виток приятных увеселений, превращающих её земное существование в сплошной и яркий праздник жизни, в нескончаемый аттракцион с фейерверками, плясками, играми и шампанским.
Куда смотрели её родители, вы хотите спросить? Так ведь, по существу говоря, именно родители-то как раз и устраивали своему чаду весь этот пышный праздничный карнавал! Разве вам неизвестно, какие уродливые черты принимает слепая материнская любовь, когда её обожание своим дитятком достигает меры безумной и невменяемой? Мама Симочки, души не чающая в своей единственной дочери, не просто слепо потворствовала, но потворствовала даже и агрессивно всем её пошлым прихотям и выкрутасам, защищая её без меры и разума от любых оговоров и осуждений, едва только начинала улавливать в воздухе их близкий разрушительный дух. Аверьян не видел в этой заботливой женщине, ставшей отныне тёщей, каких-либо собственных пороков и несовершенств. Однако он не умел объяснить, почему она не замечала очевидного зла, причиняемого любимой дочурке, когда во всём ей всячески угождала, поощряла её беспробудные похождения и покрывала её враньё, усматривая в достатке – преуспеяние, а в безраздельной свободе и безнаказанности – полнокровность человеческого бытия. Дурное влияние матери могла бы уравновесить отцовская строгость, могла бы, да не случилось, потому что отец у Симочки был, на беду, не родной. Отчим. К тому же человеком он слыл хоть и себе на уме, но смиренным и совсем не скандальным, так что о мужской принципиальности в воспитании можно говорить лишь с чрезмерно раздутым преувеличением. Судьба его взрослой падчерицы, давно привыкшей к самостоятельности и не приученной к мыслям о прегрешениях, была ему до известной степени безразличной, а, по большому счёту, и неинтересной.
Пагубный водоворот чужого и чуждого домостроя, захвативший Аверьяна мощными вихрями и увлёкшего его в погибельную пучину, не пробудил в нём инстинкт самосохранения, не насторожил его волю к существованию и не распалил желания выжить. О последствиях своего шального супружества он всерьёз не задумывался, и, возможно, эта его безрассудная выходка сошла бы ему с рук, если бы он угодил по нечаянности в семью простую и небогатую, основанную на традиционных семейных ценностях. Но вы уже, полагаю, давно убедились, что попасть в такие условия, которые считаются благоприятными, он не мог по определению, уже по одной только планиде, присущей ему от рождения. Новые Аверьяновы тесть и тёща оказались, к несчастью, людьми не бедными, а хорошо обеспеченными, то есть, вернее, весьма и весьма состоятельными, да, просто сказать, богатыми сказочно, ибо принадлежали к той специфической прослойке социалистического общества, которая занималась контролем и распределением разнообразного дефицита. А здесь бы надо принять во внимание, что к дефициту в те времена относился любой товар и любое изделие, какие только производились в стране или завозились из-за кордона. Должности оба его новых родителя занимали в высшей степени презентабельные – ревизоров-товароведов межобластного масштаба. Будь Аверьян хоть в ничтожной степени меркантильным, он бы мог действительно преуспеть, употребляя столь удачную партию к личной недурственной выгоде. Однако он не извлёк из своего завидного статуса, статуса мужа богатой невесты, ничего, кроме прорвы горестей и несчастий, едва не сведших его в могилу.
Симочка, однако, собственной выгоды не упустила, обратив столь удачно провёрнутое замужество для пополнения своего своеобразного духовного багажа и получения всяческих маленьких удовольствий. Не было ни одного случая, который бы она прозевала, чтобы не покрасоваться на людях в своём новом гражданском качестве – в качестве законной супруги вполне приличного мужчины, мужчины весьма представительного и в общем вполне привлекательного. Ей очень нравился её новый статус – приятный статус замужней женщины, умеющей достигать своих целей, и если кто-то ещё этого нахально не замечал, у неё портилось настроение на целый день. Со временем в ней выработалась привычка, даже не привычка, сказать вернее, а скорее рефлекс, подобный рефлексу собаки Павлова, который просыпался в ней всякий раз, когда она появлялась в сопровождении Аверьяна где-нибудь в людном месте. Возьмём, для примера, торговый зал большого магазина. Или рынок в воскресный день. Или парк культуры и отдыха, запруженный толпами прогуливающихся соперниц и ловеласов. Хитроумная Симочка, облюбовав подходящее место, отсылала Аверьяна под каким-нибудь благовидным предлогом – что-нибудь где-нибудь уточнить, посмотреть или перепроверить, и едва только он удалялся от неё шагов этак на дюжину, она призывала его обратно, причём так зычно и так демонстративно долго выкрикивала его имя, что окружающие массы народа просто не могли на неё не обернуться и не обратить внимания на её спутника. Вот в этот-то самый момент наша плутоватая Симочка и получала то неописуемое наслаждение, ради которого вся эта заваруха и была ею задумана и исполнена. Да и вам я советую быть начеку и ни в коем случае не игнорировать её близкое присутствие! Не поздоровится! Разве вправе вы оставаться в неведении? Симочка находится в обществе молодого симпатичного человека, своего супруга, она замужняя женщина, и пусть это все видят и восторгаются! А иначе зачем бы ей нужен был весь этот пошлый спектакль с бракосочетанием, букетами роз и криками «горько»? Никакого толку от такого брака не было бы, если бы семейная жизнь её текла вдали от общественного внимания, от людской молвы, коллективного обсуждения и хоть чьей-нибудь жгучей зависти.
Алё! Вам не кажется, что в личности Симочки мы находим что-то до боли знакомое и уже нам неплохо известное? У вас не возникает ощущения, что в ком-то из знакомых нам подружек Аверьяна Гордеевича уже промелькнули черты описанного выше характера? Да практически все они этим качеством друг от друга не отличаются! Редкостное совпадение, не правда ли? Или это не совпадение? Но если здесь нет случайности, то мы имеем дело с закономерностью! Стало быть, противиться ей бессмысленно, вы согласны? И всё-таки жаль нам немного Аверьяна Гордеевича, признайтесь. Природа как будто одна и та же, её законы едины для всех, но до чего же разнятся судьбы людей, управляемые этими едиными, всеобщими и обязательными для всех объективными закономерностями!
16
Искреннее безразличие, которое Аверьян проявлял на первых порах к поведению супруги, и полное небрежение её, с позволения сказать, достоинствами оказались настолько живучими и неколебимыми, что иллюзия благополучия и душевное спокойствие не покидало его на протяжении многих месяцев, позволяя растянуть идиллию семейного счастья до середины третьего курса. Но вот однажды, ни с того ни с сего, когда Ванечке было приблизительно полгодика, а его приблудившемуся папаше с редкостной фамилией Бередес исполнилось ровно тридцать лет и семь с половиной месяцев, то есть спустя четыре сезона после вторичной глупости с женитьбой, случилось странное происшествие, разметавшее прежнюю безмятежность буквально в дым.
Вечер начинался совершенно обыкновенно, так же хлопотно и суматошно, как во все предшествующие дни, когда молодой счастливый отец после кормления малыша убаюкивал его у себя на руках, даже не задумываясь о том, где бы могла болтаться его супруга, пока он нянчит их славного мальчугана. И тут вдруг словно наотмашь, без всякой видимой причины и какой-либо подготовки, в голове Аверьяна мелькнула мысль о матери Ванечки. О Симочке. О своей дражайшей половине во всей её красе. Где, интересно, она сейчас шляется? В какой подворотне в эту минуту мелькает огонёк её сигареты? К какой компании она приблудилась, какими секретами делится и с кем любезничает в это самое время, когда он укачивает на груди Ванечку, вышагивая из угла в угол по полутёмной спальне? От этих простейших вопросов и столь же незамысловатых ответов прежнее настроение Аверьяна вдруг резко сменилось на слишком уж тягостное. С чего бы это? Он вдруг всерьёз подумал о том, что в жизни его, кажется, что-то не так, как надо, что история его разворачивается куда-то не туда, куда следует, и что судьба его складывается как-то вроде не по-людски.
Надо же! Заметил! Ситуация, в которой он теперь оказался, почему-то сильно ему не понравилась, когда он об этом подумал. Столь странная и неуместная мысль вдруг задела его за живое! Страшная буря чувств всколыхнула его сознание. Уставший и обессиленный после рабочей смены и институтских занятий, которые, впрочем, он стал пропускать нещадно, Аверьян остановился как вкопанный, уложил уснувшего Ванечку в постель и углубился в картину, нарисованную его фантазиями. Перед его глазами встала Симочка в своём нескончаемом беге по удовольствиям. С кем она делит своё неуёмное счастье? О чём думает? Какие планы себе рисует? Вспоминает ли хоть изредка о них, об Аверьяне и Ванечке? И боль пронзила его сразу. Насквозь. Внезапно. От полного своего равнодушия, весьма подозрительного с психологической точки зрения, его самочувствие вдруг разом перекинулось в область терзаний мучительных, нестерпимых и столь же болезненных с позиции медицины. Допрыгался, одним словом. Протрезвел. Доигрался. Шуточки кончились. Начались тяжёлые будни.
Нет, не сладко быть идиотом. Незавидная это участь – быть от рождения дураком.
Однако найдётся ли среди читателей хоть один на тысячу, кто готов пожалеть Аверьяна Гордеевича, попавшего в новую жизненную передрягу? Лично я, скажу вам по чести, ему не сочувствовал, а бранил, чихвостил и костерил, осыпая ругательствами и оскорблениями почём зря. Разве он не сам во всём виноват? Но, с другой стороны, кто из вас на его нежелательном месте сумел бы повести себя подобающе и достойно? А? Кто выходил из подобного затруднения победителем? Да и есть ли вообще на свете такие мужчины, которые способны наладить образцово-показательные отношения с супругой? Таких мужчин нет! Есть лишь мужчины, которые умеют делать правильный выбор, прежде чем решаются пройти полное брачное освидетельствование под надзором чиновников из государственных служб. Если же кто-то допустит ошибку со своей избранницей, то такая ошибка, к великому сожалению, совершенно непоправима.
С этого самого момента Аверьян превратился в такого же свирепого Отелло, каким бывают все ревнивые мужья. Он, правда, не душил свою Симочку, не угрожал и не тиранил, но докатился до такой низости, что однажды решил проследить за своей супругой, собравшейся с матерью и её подругами в баньку немного попариться. Очень уж подозрительным показалось Аверьяну это желание его Симочки. Подобные увлечения ей решительно несвойственны, ибо к её специализации относились, как вы, должно быть, заметили, совсем другие занятия. И Аверьян решил убедиться в своих подозрениях. Зачем, спрашивается? Каких доказательств ему не хватало? Но здравый смысл его покинул. Он подгадал окончание банного сеанса и стоял уже давно на дозоре, когда в вечерних сумерках из парадной двери центральных бань вышла тёща со своими приятельницами. Разгорячённые и раскрасневшиеся после парной, они стояли на остановке и о чём-то оживлённо беседовали, игнорируя подкатывающие к остановке троллейбусы. Но Симочки с ними не было! Она примчалась на такси спустя минут двадцать. Аверьян успел вовремя вскочить в автобус и прибыл домой ещё до того, как в дом вкатилась вся эта шумная братия. Слышали бы вы, как живописала Симочка полученное удовольствие от баньки! Знали бы вы, как её отходила берёзовым веником дорогая тёща! И видели бы вы, как они ополчились на Аверьяна, когда он уличил их во лжи! Ах, он негодяй и бесстыдник! Ах, как это некрасиво подглядывать за невинными дамами! И кто его только воспитывал? А ещё интеллигентом прикидывается! Тёща встала горой на защиту дочери, и для Аверьяна это событие стало последней каплей. О, этих последних капель в нашей жизни бывает так много, так много, вы не пытались их сосчитать?
Шансов на получение развода у Аверьяна почитай что и не было. Ибо на его руках имелось малолетнее дитя, ребёнок в возрасте до одного года, да и после исполнения года рассчитывать Аверьяну на избавление от удушающих его брачных уз практически не приходилось. Но вот опять-таки, получилось! С первого раза! Это неслыханное по тем временам событие произошло в конце 1984 года. Прежде чем являться на судебное разбирательство, Аверьян полюбовно договорился с супругой, открыто проживающей в тот момент со своим новым хахалем, что она не станет чинить ему препятствий в освобождении от супружеских обязательств. Алименты он будет исправно выплачивать, только бы ему погасить свидетельство о регистрации брака, аннулировать из паспорта этот штамп, эти пресловутые «чернила», к которым он ещё совсем недавно относился с явным пренебрежением и с которыми ему ни за что не удастся прописаться в каком-либо общежитии. Согласием он заручился, но кто знает, чего ожидать в последний момент от этой неуправляемой бестии, являющейся ему не только законной женой, но и родной матерью ребёнка, записанного в его паспорт.
17
Судебное заседание завершилось, к всеобщему удивлению, очень быстро. Решение было принято сразу после вопроса судьи, обращённого к Аверьяну, вопроса, которого тот никак не ожидал услышать и не был готов к ответу.
— Почему вы решили развестись? Вы считаете, что это не ваш ребёнок? — напрямую спросила председательствующая, суровая женщина в строгом костюме.
Зал был заполнен почти до отказа какими-то людьми, присутствие здесь которых Аверьян объяснить не мог. И все эти люди замерли в ожидании ответа… но Аверьян молчал. Вопрос его ошеломил, он не знал, что ответить. Если признать факт отцовства, то это будет явная ложь. Если же отрицать своё биологическое родство с ребёнком, то у судей может сложиться превратное мнение, будто в этом-то и состоит причина развода. Аверьян молчал, молчал долго и напряжённо, и его напряжение передавалось присутствующим, застывшим в ожидании любопытной развязки.
Наконец, Аверьян, не обдумывая сказанной фразы, инстинктивно, резко выпалил, едва только подходящий ответ пришёл ему в голову:
— Это неважно.
И зал загудел от исхода накопленных чувств. Председательствующая стукнула молотком по деревяшке и объявила о разводе Аверьяна и Симочки.
— Почему ты сказал, что это неважно? — выговаривала ему бывшая супруга по дороге домой своё громкое недовольство.
— Интересно, а что я должен был ответить?
— Надо было признать, что это твой ребёнок!
Аверьян не стал ей перечить. Ему ведь были ясны её мотивы. Ей неприятно было кричать на всю ивановскую, тем более в таком приличном и благородном собрании, как народный суд, что ребёнка она завела на стороне, от другого мужчины, хоть всем уже давным-давно и хорошо известно, включая Аверьяна, кто же на самом деле является родным отцом Ванечки – её новый сегодняшний сожитель, обосновавшийся на бывшем ложе Аверьяна. Но едва ли, прямо скажем, надолго. Скоро настанет другая очередь. Впрочем, сейчас этот вопрос второстепенный, и мы не будем его обсуждать.
Но рано радовался Аверьян своему избавлению от дрязг и мучений, связанных с Симочкой. Конечно, он теперь совершенно свободен, он волен ехать куда угодно, однако при том непременном условии, что он продолжит учёбу! Однако в соседнем областном центре, куда он наметил свой переезд, в таком же политехническом институте, как Тульский, его огорошили пренеприятным известием: в середине учебного года перевод студентов из вуза в вуз непредусмотрен действующим порядком. Сдайте летнюю сессию, а тогда уж и приезжайте! Восстановление с вашими оценками вам гарантировано! Но Аверьяна последнее обстоятельство ничуть не утешило. Он был сражён наповал. Ещё полгода болтаться в Туле? Ещё целый семестр? Нет, это выше его сил. Он не вынесет этой пытки!
Однако не отказываться же от высшего образования, являющегося высшей целью его теперешнего существования! И Аверьян выдержал. Сколько бы раз ни уходила от Аверьяна Симочка, она всегда возвращалась только к нему. Что-то невыразимо глубокое влекло её постоянно к этому чудаковатому простофиле, пока она, наконец, не стала ощущать, что привязывается к нему всё крепче. И всякий раз её возвращение к Аверьяну, несмотря на их официальный развод, приносило ему отчасти некоторое душевное облегчение. Папаша Ванечки, не менее Аверьяна сохнущий по Симочке, по этой несносной мегере, по этой гарпии, являлся к ним изредка для излияния своей скорби, но рассчитывать на чью-нибудь благосклонность ему, к несчастью, не приходилось. Он даже, помнится, в первое своё посещение плакался Аверьяну в жилетку, и тот его утешал:
— Ну что я могу сделать? Я ведь законный её супруг, а ты и вовсе никто, ты ведь даже отец незаконный для Ванечки.
И дело всякий раз как-то улаживалось. Аверьян использовал любую зацепку, любой самообман и любые обходные манёвры, чтобы только дотянуть до июня, чтобы не свихнуться от горя до окончания сессии, до получения на руки академической справки, позволяющей ему перебраться в другой город и устроиться в другой институт во имя собственного спасения и выживания. Банального физического выживания. Он знал, что уедет, и Симочка это знала, но оба они словно играли в прятки, в кошки-мышки, делая ходы понарошку, обманывая действительность и самих себя. Симочка играла роль преуспевающей домовладелицы, а Аверьян исполнял партию любящего супруга.
Весной случилось несчастье. Господь решил забрать к себе младенца по имени Ванечка. Он отнял его у безмозглых родителей. У всех троих. Он не дал ребёнку дождаться той невесёлой участи, которой, вне всяких сомнений, не избежать ему было в будущем. Ванечка угас быстро, в течение одного дня, он умер в реанимации, от тяжёлой пневмонии, до последнего момента протягивая ручонки к Аверьяну, отказываясь от ласк матери и отталкиваясь от её объятий и поцелуев. С этих пор единственным утешением для Аверьяна, скрашивающим его нелёгкое сосуществование с Симочкой, стало частое посещение кладбища. Он прибирал могилку, рассаживал скромные цветочки, а потом приседал на корточках у крохотного холмика и начинал беззвучно разговаривать с Ванечкой, жалуясь ему на свою исковерканную судьбу, на нескончаемые несчастья и делясь с ним своими горестями, которые приходилось терпеть от его беспутной мамаши, такой же непутёвой, впрочем, как и он сам, Аверьян. Глаза его наполнялись слезами, и он укрывался воротом, хотя на кладбище было всегда пустынно. Лёгкое тельце Ванечки до сих пор ощущалось в его руках, теплота его мягких ладошек долго ещё согревала кожу на шее Аверьяна, он видел первым его улыбку и слышал его первые гули-гули. Когда Аверьян просматривал фотографии Вани в пухлом альбоме, сердце его сжималось от боли и тоски. Нет, такая жёсткая память ему не нужна. Она ему в тягость. Она разбивает ему сердце. И Аверьян перед отъездом подарил Симочке этот альбом, изготовленный собственноручно из собственноручно же изготовленных снимков.
Отъезд состоялся без торжественных церемоний. Расцеловались, пожелали друг другу удачи, сказали на прощание какие-то тёплые слова и отправились каждый в свою сторону. Симочка поехала с вокзала домой, а Аверьян запрыгнул на московскую электричку, собираясь ещё до полудня добраться до своего нового места жительства – до города, где родилась, выросла и получила образование его будущая, третья по счёту, супруга Лёнечка. Но никто из них об этом ещё не знает.
Глава 8
ИвИвИв
1
Вряд ли кто-нибудь из моих подуставших читателей, пусть даже самых разборчивых и наторелых, представляет себе с мало-мальски приемлемой достоверностью, каково приходится гению, вынужденному обретаться в грубой, невежественной рабочей среде. А чтобы добавить вам ясности, подскажу, что гению среди людей посредственных примерно так же нелегко, как заурядному и тёмному рабочему человеку, жестоко обделённому рассудком и памятью, случается чувствовать себя в высшем обществе, когда от него требуется не оплошать, не ударить лицом в грязь, поддерживая беседу на должном интеллектуальном уровне с истинными эрудитами и эстетами, наделёнными феноменальным умом, беспримерной учёностью и прочими редкими дарованиями.
Есть люди, и таких людей большинство, которые весь отведённый им век, от рождения и до последнего издыхания, неотлучно проводят в кругу индивидов себе подобных. Поэтому они и не догадываются даже о существовании бездонной, непроходимой пропасти, разделяющей человечество на две большие половины, полярно противоположные одна другой, ибо они этой границы никогда не лицезрели, не осязали и ни разу не преступали. Что же это за граница такая, и кого она разделяет? Я сейчас попробую вам всё объяснить, хотя и не уверен, что у меня это получится так же хорошо, как у Бередеса.
К одной из частей человеческого сообщества принадлежат те, кого обычно называют птицами высокого полёта – это интеллигенция, высший свет, люди блестяще образованные, чрезвычайно талантливые и умные до безумия, то есть такие, кто обладает, по сегодняшним меркам, креативным мышлением, кто двигает научный прогресс, кто рождает новые идеи, совершенствует человеческие представления, обогащает накопленные знания, исправляет устаревшие взгляды и искореняет отжившие традиции и привычки, заменяя их новыми, более прогрессивными, более совершенными и достойными человека разумного, вытягивая неимоверными усилиями свою популяцию на новую, более высокую эволюционную ступень.
Вторую часть общества составляют все остальные представители Homo sapiens, которые, по неясной причуде естественного отбора, остановились в своём развитии. Но остановились они в развитии отнюдь не бессмысленно и вовсе не без причины, как заметил однажды Аверьян Бередес, ибо их основное предназначение заключается в том, чтобы застолбить, зафиксировать, запечатлеть в мельчайших деталях биологическую ступень, достигнутую в развитии человечества на текущий момент истории. Это надобно для того, по воззрению Бередеса, дабы в случае неудачи возвратиться к ранее достигнутому результату, уже апробированному временем, и начать эволюционные эксперименты заново, ежели вдруг отпочковавшаяся генетическая ветвь, породившая, допустим, интеллигенцию, окажется тупиковой и не даст желаемого эффекта в части проявленной жизнеспособности. Собственно говоря, практикуемый эволюцией метод, оставляющий повсюду многочисленные органические следы с чёткими ДНК-отпечатками, не отличается от случая к случаю, а посему он и привёл к тому неисчислимому разнообразию видов, классификацию которых, набившую нам оскомину ещё в школе, впервые составил Карл Линней. Если бы всё старое и примитивное отмирало, а не сохранялось бы в качестве экземпляров хоть и менее прогрессивных, но надёжно законсервированных и оставленных про запас, то ещё неизвестно, появился бы сегодня на нашей планете кто-то такой, кто умел бы писать учебники и рисовать генеалогические древа.
Подобная интерпретация эволюционной целесообразности, которой, кстати сказать, и поныне придерживается Бередес, решительно расходится, как вы заметили, с классовой структурой современного человечества, которую выпестовали марксисты с помощью смехотворного признака собственности на средства производства. Ну разве можно, скажите на милость, придумать что-нибудь более преходящее, мимолётное и ненадёжное, чем то, что является чьей-нибудь собственностью? Что нам скажут бизнесмены и экономисты на этот счёт? Лично я ничего такого не вижу, что могло быть ещё более шатким и кратковременным, чем различие между частной и общественной собственностью. Любая собственность может быть преобразована во что угодно в течение нескольких минут, но попробуйте за это же время сделать из обезьяны человека, а? Какая образина вышла бы у нас в итоге? Или превратите дурака в умного – сколько времени на это уйдёт? Эпохи! Эры! Вечность!
Не это ли соображение и подвигло нашего гения прекословить великим классикам? Возможно. Но откуда у него особое мнение на сей счёт? Не имеете представления? Да из собственного практического опыта, который наверняка был недоступен трём знаменитым и чрезмерно растиражированным бородачам, всю жизнь проведшим в тесной скорлупе своей драматически ограниченной кастовой принадлежности. Ни Маркс, ни Энгельс, ни Ленин не имели даже самого приблизительного понятия о духовно-нравственном содержании тех отставших в развитии классов, которым они решили отдать пальму первенства в деле дальнейшего совершенствования человечества.
Аверьян же, на собственной шкуре испытавший прелести того и другого сословия, как высшего, так и низшего, дошёл в своих умозаключениях до того, что считает современное человечество не единым биологическим видом, а разделённым эволюцией надвое: на известный нам вид Homo sapiens (пролетариат и крестьянство в марксистской классификации), застопоривший текущий этап эволюции, и, с другой стороны, на отделяющийся от него и усиленно эволюционирующий вид Homo intellectualys (а вовсе не прослойку интеллигенции и ненавистный класс буржуазии, как учили нас на уроках обществоведения), который планомерно и неуклонно стремится в своём развитии преодолеть достигнутую ранее планку. В результате дистанция между этими двумя видами всё более углубляется, ширится и растёт, и когда-нибудь неизбежно настанет момент, когда эти критически расходящиеся сословия утратят способность к скрещиванию, потеряв возможность производить на свет совместное жизнеспособное потомство, как это недоступно представителям разных биологических видов. И, стало быть, браки между такими крайними противоположностями, как Бередес, например, и Анфиса, просто физически состояться не смогут!
Красиво, правда? Антик с гвоздикой! Когда мне доводилось выслушивать Аверьяна, разглагольствующего на эту тему, я ловил себя на том, что, может быть, это не он опередил своё время на целый, как минимум, век. Это, возможно, мы отстали в развитии лет на двести. Да-да, никак не меньше! Иначе бы мы с первого раза поняли ключевые моменты его доктрины и даже нашли бы, возможно, в его рассуждениях, по крайности, две-три ошибки, без которых не обходится ни одно учение, до какого бы ужаса гениальным оно ни было и каких смертельно передовых рубежей оно бы ни достигало.
2
Итак, по заверениям Аверьяна Гордеевича, среди людей встречаются люди, которые на самом деле людьми не являются. Нужно быть исключительно проницательным человеком и внимательным наблюдателем, чтобы заметить этот прискорбный факт. Но зачем нам вдаваться в эту жуткую зоологию? Не куда ли приятнее перемывать Аверьяну косточки, продолжая презабавное повествование об интереснейших приключениях нашего главного действующего лица, способного влипнуть в немало занятных историй?
Что-то рано вы начали бить тревогу. Да если бы я и впрямь задумал преподать вам урок из его теории, вот тогда бы вы уж точно взвыли, как выл когда-то и я, когда мне от случая к случаю растолковывал положения своей эволюционной концепции Аверьян Бередес. Я бы и сам с великой радостью отказался от разговоров обо всей этой чепухе, порождённой его бесноватым умом и дихотомической логикой, однако в том-то и соль, что без описанной выше интерпретации, разработанной Бередесом, мы не сможем понять даже близко, из какого огня и в какое полымя угодил наш герой, когда пересёк классификационную черту, отделяющую один биологический вид от другого биологического вида. А вы знаете, что это такое? Вы понятия об этом не имеете. Вот поэтому-то мне и приходится сейчас изощряться и пыжиться, объясняя практически на пальцах всю духовную суть человеческого перерождения, чтобы сформировать у читателей хотя бы самое смутное представление обо всех тех встрясках и пертурбациях, которые пришлось претерпеть Бередесу, когда он был отторгнут одной частью человечества – интеллигентной средой, и влился против собственной воли в ряды противной части нашего общества, занимающей нижний уровень в эволюционной иерархии человека разумного.
Внешне этот процесс, означающий перевоплощение личности из одной своей ипостаси в противоположную, неприметен и неуловим. По телесному облику Аверьян оставался таким же, как прежде, как любой из нас, то бишь таким же, как все, человеком, с двумя руками, одним носом и сколькими-то извилинами, таким же, как у всех, эпителием, прямохождением и весьма сомнительным содержанием черепной коробки. Однако внутренне он претерпел до того разительные перемены, такие кардинальные преобразования и духовные деформации, что мороз по коже дерёт. Помните, в кого превратились две маленькие грудные девочки, вскормленные и воспитанные волчицей в индийских джунглях? Они до того впитали в себя признаки и повадки волчьей стаи, что уже не смогли адаптироваться полностью к своему исконному биологическому виду – к человеческому обществу. Но задумывались ли вы хоть на минуту, легко ли было этим девочкам переживать подобное перевоплощение? Могло ли им пойти на пользу восстановление свойственных им от природы родовых человеческих признаков?
Простите мне эту аналогию, едва ли уместную в случае с Бередесом, однако позвольте мне со всею решительностью заявить, что Аверьян Гордеевич Бередес до 1975 года и Аверьян Гордеевич Бередес после 1975 года – это два абсолютно разных человека. 1975 год стал в его жизни тем рубежом и тем переломным моментом, по одну сторону от которого Аверьян принадлежал к виду Homo intellectualys, а по другую сторону – к виду Homo sapiens.
Но какая же всё-таки это страшная вещь – раздвоение личности! Ведь мы, по сути, имеем дело по-прежнему с одним и тем же человеком, верно? А разве может хоть одна живая тварь принадлежать одновременно двум разным биологическим видам? Ведь это, наверное, ужасно больно, когда режут по живому, рассекая цельную человеческую субстанцию на части, которые к тому же являются антиподами, находясь в непримиримой вражде и вечной борьбе друг с другом. Сумеет ли кто-нибудь из обычных людей перенести подобное расслоение, оставаясь при этом тождественным самому себе, как вы думаете? Не знаете? Не пробовали? А вы попробуйте, поживите годков эдак десять-пятнадцать среди мракобесов и бездарей, или наоборот, коль вы бездарь и мракобес, приживитесь-ка хотя бы за несколько лет в компании гениев и эрудитов, тогда, быть может, я буду избавлен от дурацкой необходимости описывать вам эти страшные встряски и жутчайшие морально-психологические метаморфозы, которые выпали на долю Аверьяна Гордеевича.
И заметьте себе, что речь я веду не о мимолётном общении с представителями чуждого вам сословия, не короткие встречи на лестничной клетке, которые изредка происходят, когда вы перебрасываетесь, положим, с соседом в подъезде парой незначительных фраз о здоровье и делах на работе. Речь здесь идёт о постоянном, каждодневном, непрерывном и безвылазном пребывании в обществе, уровень культуры которого, уровень образованности и степень утончённости таковы, что никакой культуры и утончённости вы не обнаружите здесь вовсе, даже при самом пристальном и внимательном рассмотрении. Но что особенно примечательно в этой тягостной ситуации, так это то, что никакого другого общения для вас нет и не предусмотрено. Вообразили себе безвыходность ситуации и масштаб того ужаса, с которым столкнулся Аверьян Бередес? Его окружало не общество, в строгом смысле этого слова. Его окружением стала отныне группа живых организмов. Слежавшаяся биомасса. Примерно такая же, по существу, какую наблюдают под микроскопом биологи в белых халатах.
Можете поверить мне на слово, что Аверьян пережил на этом этапе нечто похожее на то, что переживают наркоманы во время ломки. Я говорю это с полным знанием дела, ибо не упускал из виду моего Бередеса на протяжении всей его жизни, от первого дня и до дня сегодняшнего, причём следил за ними обоими – и за Бередесом-гением и за Бередесом-болваном, да и всё ещё продолжаю свои интересные наблюдения. В сущности, это один и тот же Бередес, одно и то же лицо, и я ни в коем случае не скажу, что человек этот сколько-нибудь поглупел за прошедшее время, ибо дальше глупеть просто некуда, однако нельзя было надеяться и на то, что он когда-нибудь поумнеет – это тоже решительно невозможно, ибо так же трудно повстречать гениальность ещё более превосходную, нежели та, что присуща ему с молодых ногтей. Может быть, гениальность и идиотизм – это одно и то же качество? Как бы то ни было, все изменения, которые претерпел Аверьян, затронули только его натуру, черты характера, нрав, темперамент, а также некоторые его взгляды и мнения, касающиеся окружающей реальной жизни, беспрестанно текущей мимо него к какому-то призрачному финалу, неизвестному средним людям.
Мне, признаюсь, становилось не по себе, когда я наблюдал, как постепенно деградирует мой Бередес, как низко он опускается, как он теряет былое жизнелюбие, лишается оптимизма, начинает всё больше комплексовать, утрачивает интерес к чему-нибудь новому и неизведанному и всё глубже впадает в гнетущую ипохондрию. Мир померк для него, становясь всё более непригодным для его каждодневного здесь присутствия, а в душе его нарастала такая лютая неприязнь к самому себе и ностальгия по прошлому такая, что просто кровь леденеет в жилах. Всем чертям тошно. Спустя совсем немного времени после отторжения его студенческим коллективом, он мог легко умереть от одного лишь небрежно брошенного слова, его могла сгубить, казалось, любая мелочь, его сердце могло остановиться от одного недоброжелательного взгляда, он стал дичиться и сторониться людей, избегать любых компаний, он стал раним и уязвим настолько, что за жизнь его я не дал бы и ломаной полушки, да и по сей день я не перестаю удивляться, как ему посчастливилось выстоять, как ему удалось пережить все эти невзгоды и сохранить в себе жалкие отголоски прежней многообещающей жизни, всё ещё теплящейся в этом истерзанном человеке, после столь сокрушительных и серьёзных ударов судьбы, с которыми лично я, признаюсь, едва ли справился бы.
— Как поживаешь? — бывало, спрашивал я при встрече Аверьяна Гордеевича.
— С трудом, — небрежно бросал он, не поднимая лица, и только очень редкий человек, да почти что никто, кроме двух-трёх самых близких ему людей, умел дать истинную оценку его ответу.
3
С чего же началась бродячая жизнь Бередеса? Где нам искать мотивы его бесконечных скитаний и неприкаянности? В отсутствии собственного жилья? Это могло бы служить уважительным объяснением, однако почему бы ему ни остаться навеки в родительском доме, где обретают покой и душевное равновесие собратья по несчастью в похожих случаях? Нет, не всё упирается в родовое имение. Мне известно кое-что поважнее, чем родительский кров. Никогда он не задерживался здесь надолго. Аверьян оставался у родителей ровно на столько, сколько требуется для восстановления сил и для обретения новой возможности бесповоротного и окончательного переселения. Едва только подворачивался удобный случай, он тотчас отправлялся на поиски утраченного счастья, пытаясь отыскать своё место под солнцем и утвердиться среди соплеменников. Колыбель, в которой он набирался ума, ему теперь немила, тесна и враждебна.
Но разве мало у нас места под солнцем? Выбирай любое – от Камчатки до Балтики, от Северной Земли до Туркменских степей! Миллионы квадратных километров! Любые климатические зоны! Отчего же Аверьян то и дело снимался с места, не успевая хоть немного обжиться, и опять пускался в новое путешествие, обрекая себя на массу невзгод и лишений? Почему ему так трудно угодить?
Главной причиной, усугубляющей и без того нелёгкое положение Бередеса, служила необходимость насильственного, вынужденного, неизбежного приспособления к новой, а вернее, к давно забытой, а потому неизвестной и малопонятной, окружающей среде, к своему естественному ареалу обитания, если пользоваться специальной терминологией. Однако ужиться с особями себе подобными, которые, согласно теории Бередеса, являлись на поверку представителями совершенно другого биологического вида, ему, конечно, не удавалось. Разве может болотная выдра выжить в пустыне среди верблюдов и скорпионов? Разве может карась или щука ощущать себя благостно на берегу в окружении сухопутных животных? Разве может птица небесная приспособиться к жизни в океанских глубинах? Вот то-то и беда, что не может. Не мог того и Аверьян.
С тех пор, как он перестал быть студентом в 1975 году, он стал чувствовать себя весьма неважно на этом свете. Именно с этого времени все его душевные изъяны обострились до крайности, до самых жутких и уродливых проявлений. Да, он превратился в изгоя, в предателя и отщепенца, но это ещё полбеды. Ему предстояло влиться в совершенно чуждый ему коллектив, в рабочую среду, в безмерно далёкую от него популяцию живых организмов, о существовании которых он ещё совсем недавно даже и не догадывался. И чем больше несовпадений он находил между собой и своими новыми соплеменниками, тем сильнее он себя истязал прокрустовым ложем, стараясь насильственно подгонять присущие себе от рождения качества к среднему состоянию ближайшего индивида. А если учесть к тому же, насколько противоречивой личностью был Аверьян Бередес сам по себе, изначально, по своему генетическому происхождению, то нетрудно вообразить, в какую ещё более противоестественную субстанцию он себя превратил своими собственными руками, своим нещадным желанием ничем не отличаться от всего этого скопища окружающих людей, внешне так похожих на него самого.
Надо ли говорить, какими горькими неудачами для него заканчивались эти попытки. Он из кожи вон лез, чтобы, упаси боже, не выделяться в толпе. Каждое слово он тщательно взвешивал, каждое действие копировал с окружающих, мыслить старался неброско и просто, втискиваясь в стандартные трафареты и не позволяя себе ни малейшей вольности, угрожающей сорвать с него личину странного уникума. Боязнь хоть чем-нибудь выдать свои индивидуальные особенности держала его в постоянном напряжении. Рвение его заслуживало самых высоких похвал, когда он, бывало, усердствовал, чтобы скрыть свою самобытность, утаить присущую ему от рождения сомнительную оригинальность, пытаясь предстать перед обществом в облике самого естественного и совершенно обыкновенного человека. Но чем больше он боялся показаться смешным, тем смешнее всё это выглядело.
И после каждого такого поражения, срывающего с него маску обманщика и фарисея, Аверьян покидал не принимающую его среду и начинал искать другую, где его ожидали такие же неудачи с искусственным перевоплощением. И на что он только надеялся? Если здоровому человеку ещё как-то удаётся прикинуться сумасшедшим, то наоборот, однако, едва ли бывает: никакой сумасшедший не сможет изобразить из себя нормального человека, а только испортит окончательно о себе впечатление. Всякий гений из сумасшедших, но не всякий сумасшедший – гений.
Но самое обидное знаете что? А то, что при всех его неудачах с приспособленчеством он не мог отказаться от новых попыток прижиться в совершенно непригодных для него условиях обитания. Ведь не может же он отправиться на Луну, откуда, должно быть, свалился и где нет ни одной живой души, под которую надо подстраиваться. Понимаете? Не совсем? Да вот вам для пущей ясности объяснения самого Аверьяна, выразившего свои мысли и впечатления, пережитые за долгие годы скитаний, насмешек и испытаний, в несвойственной ему стихотворной манере:
…А не прервать ли этот саммит?
Я плотно прикрываю дверь
И оставляю за стенами
Людей с глухими голосами.
И всё. И никаких потерь.
Начну-ка я отсчёт теперь
С нуля, из потайного хода.
И вот я в стане, где свобода
Сияет радостно у входа.
Но чем же так сладка она?
Уж я испил её до дна,
И хочется уйти в сторонку,
Назад, обратно, под обломки,
Стерев с них ваши имена.
Завет бессмертного пиита
Не всем пришёлся по душе.
Его проект в карандаше
Был завершён в стенах Главлита.
Но вскоре новый домострой
Нам изобрёл какой-то гений.
И в быстрой смене поколений
Весь свет внушает мне порой
Стыдиться собственных прозрений.
Как скучен был эскиз творца!
Но, может, он творил с лица,
А я смотрю на мир с изнанки?
Видать, чтобы достичь венца,
Нельзя сходить на полустанке.
Но я был молод, глуп, упрям,
К пророкам глух и слеп отчасти.
Чужое призрачное счастье
Меня влекло по дикой страсти,
И я не удержал узды.
Я пробовал сопротивляться,
Петляя в комьях борозды,
И делал вид, что все бразды
Ведут туда, где претворятся
К утру божественные сны.
Но лишь по осени глубокой
Меж голых веток, где-то сбоку
Вдруг замелькал знакомый блик.
Был голос мне в какой-то миг:
– Окстись! Не будет там спасенья!
Но я свернул без сожаленья
К моим заброшенным корням,
Приглядываясь тут и там.
И, боже! С страхом и сомненьем,
Вернувшись к своему рожденью,
Не узнавал, не принимал,
Родных родительских истоков.
И в длинной череде упрёков
Смирялся кротко и рыдал,
Рыдал и умиротворялся.
Потом надолго затерялся,
Каким-то неприметным стал,
Не волновался, не страдал,
И здесь чужой и там незваный,
Но скоро образ жизни странный
Среди сожителей моих
Наскучил мне. Я приподнялся
И притворился братом их…
Но нет, увы, сколько бы он ни притворялся, и здесь чужой и там незваный, сколько бы ни прикидывался своим в доску, сколько бы ни корчил из себя завзятого работягу, его раскусывали сразу, в течение дня, ещё до вступления с ним в какие-либо доверительные отношения. Никакие уловки тут не помогут. Стоило ему только поднять глаза и произнести свою первую фразу, как окружающие тотчас разоблачают в нём чужака, чувствуют нечто неординарное и незнакомое, угадывают что-то инородное – постороннее тело в здоровом, налаженном веками, социальном организме. И, посудите сами, кто ж ему поверит, когда все вокруг него собрались такие одинаковые, а он такой на них непохожий! Сразу видно, что природа совершила непростительный промах, произведя на свет этого убогого недочеловека, а может, чем чёрт не шутит, сверхчеловека, мысли которого никому не дано понять, поступки невозможно предугадать, а мотивы и смысл его соучастия в их общей совместной жизни нельзя ни принять, ни уразуметь, ни объяснить естественными причинами.
4
Люди добрые, пожалейте вы, ради бога, Аверьяна Гордеевича! Не глумитесь над ним, не иронизируйте, не подшучивайте, не разыгрывайте его и не называйте его сумасшедшим в его присутствии! Он огорчается. Он расстраивается. Он не находит себе места. Разве не жалко вам этого бедолагу? Разве виноват он в том, что не такой, как все?
Ан нет, не вызывал он обычно ни жалости, ни сочувствия, ни сострадания. Этот никудышный и неприспособленный ни к чему человек был годен разве только на то, чтобы быть объектом насмешек, неожиданного веселья, потех, забав и розыгрышей, скрашивая к всеобщему удовольствию унылое однообразие будней дополнительными развлечениями. Своеобразие его натуры было столь велико, что не допускало постылой и банальнейшей скуки, а в особенности в такие минуты, когда он вдруг принимался энергично барахтаться в этом застоявшемся житейском море, пытаясь подгонять и подхлёстывать хотя бы собственное ненавистное прозябание.
И было бы ещё полбеды, если бы дело это закончилось только тем, что Аверьян утратил постепенно типичные признаки своей прежней видовой принадлежности. Вторая беда, окончательно подкосившая Аверьяна, состояла в том, что он не приобрёл взамен каких-либо новых характеристик, свойственных его теперешнему окружению. Он повис между небом и землёй, он не примкнул ни к какому сословию, не прибился к какому-либо берегу, ни к пологому, ни к крутому, он растерял подчистую всех своих старых друзей, но новых так и не приобрёл. Быть в приятельских отношениях с Аверьяном Гордеевичем считалось чем-то зазорным и неприличным, и даже разговаривать с ним без подспудной иронии и сарказма считалось приметой дурного тона, на что никто не решался, дабы не подвергать свою личную репутацию какими-то непристойными подозрениями в собственной умственной неполноценности.
Когда-то в молодости, когда он рос, развивался и мужал вместе с равными ему сверстниками, он был порывист, отважен, в меру сварлив, довольно практичен и вполне рассудителен. При всей своей неординарности, некоторых чудинках и своеобразии он не отличался, в общем, разительно от такой же, как он, молодёжи. Но с той поры, будучи вынужден подстраиваться под непривычное ему большинство, Аверьян изуродовал свою личность неузнаваемо. Он потерялся в осколках разрушенного самосознания. В нём поселилась замкнутость и молчаливость, укоренилась привычка держаться особняком, от прежнего его аристократизма не осталось и воспоминаний, возвышенные манеры забыты, и даже речь его, прежде изысканная и выразительная, превратилась в скудную, односложную и бесцветную. Повадки он стал осваивать совершенно варварские и первобытные, которые, однако, так никогда и не пришлись ему к лицу, не привились к его оригинальной натуре, хотя он упорно продолжал их держаться в угоду сложившимся здесь традициям. В его некогда твёрдом характере завелась червоточина некоей несостоятельности, ему не хватало былой уверенности в себе, он стал дикарём и букой неимоверным, он чурался людей, не заводил ни с кем близких знакомств и боялся хоть с кем-нибудь откровенничать даже наедине. Общение не доставляет ему больше прежней радости. Он позёвывает от скукотищи, когда слышит поблизости какие-то пустейшие разговоры, ибо находится теперь неотлучно среди таких людей, в домах которых из всех имеющихся на полках книг может найтись разве только абонентская книжка по расчётам за электричество, а других они в руках не держали после учебника, в лучшем случае, за 8-й класс, да и то без всякой заметной пользы.
Понять Бередеса и сложно и легко, но до чего же досадно и неприятно видеть, когда люди, столь на него похожие, говорят и мыслят столь нелепо и бестолково. Надо ли говорить, что о своём увлечении логикой и философией он стыдился даже и заикаться. Развенчание столь позорного факта сгубило бы его окончательно. Мизантроп, спасающий человечество – можно ли придумать парадокс нелепее этого?
А теперь прошу минуточку внимания, которое наверняка притупилось у моих терпеливых читателей за время описания всей этой прорвы морфологических превращений. Вы уж не обессудьте, но вся неприятность заключается в том, что к этому часу я изложил вам лишь половину его несчастий! Вторая половина ещё ожидает нас впереди!
Для обычного человека уже и перечисленных передряг хватило бы с лихвой, чтобы свести счёты с жизнью. Но люди никчемные и неприспособленные к жизни как-то особенно живучи, вы не замечали подобную странность? Аверьяну после всех его злоключений приготовлены в близком будущем ещё более тяжкие испытания. И что же послужило причиной его новых душевных переживаний? Не «что», а «кто». А именно ИвИвИв. Что же он натворил, этот благоденствующий бизнесмен, этот счастливый магнат, олигарх и успешный топ-менеджер? ИвИвИв подверг Бередеса новым ужасным пыткам, решив вытащить его из грязи. Он возобновил процесс перерождения, принуждая Аверьяна Гордеевича покинуть непригодную для него среду, населённую несметными полчищами обывателей, лапотников и невежд, с тем чтобы вновь вернуть Бередеса в высший свет, то есть, как ему думалось, в более привычное для него общество, где правят бал креатив, образованность, интеллект, всякого рода оригинальность, амбициозность и ярко выраженная индивидуальность.
Однако могло ли Аверьяна воодушевить предложение ИвИвИва, пригласившего его на престижную креативную должность в компанию «Мега-Мизер»? Если вы действительно полагаете, что Аверьян почувствовал облегчение, преисполнившись вдохновением и приливом энтузиазма, то это значит, что ни черта вы не поняли из моего предыдущего изложения. Аверьян испытал не облегчение, а новый душераздирающий стресс, ещё более острый и сокрушающий. Оно и понятно, ведь, в отличие от вас, он прекрасно отдавал себе отчёт в том, что, прими он предложение ИвИвИва, его ожидают всё те же мучительные трансформации, истязающие душу и тело, которые ему уже довелось однажды перенести и которые чуть было не уничтожили его как личность, подкосив его волю, поколебав разум и лишив его тяги к существованию.
Вам ещё не подсказывает чутьё, насколько мучительным делом для Аверьяна было принять решение? В случае согласия, ему предстояло влиться в ряды людей специально отобранных, исключительно образованных, начитанных, благовоспитанных и прекрасно осведомлённых в таких многочисленных областях, в которых Аверьян себя чувствовал крайне отсталым, несведущим и даже ущербным. За столько лет скитаний и духовной изолированности он примирился с мыслью о своём перерождении и давно перестал идентифицировать себя с теми замечательными людьми, от которых безнадёжно отстал и в общении, и в поведении, и в способности тонко чувствовать, и в умении правильно рассуждать. Он ловил на себе их пристальное внимание и, чуть что, старался как-нибудь поскорее и незаметнее забиться куда-нибудь в угол, укрыться в каком-нибудь закутке, где его никто не будет видеть и обсуждать. Но чем больше он об этом задумывался, пытаясь найти себе оправдание и придумать приемлемый выход, тем сильнее волновался, робел, покрывался испариной, тушевался и готов был провалиться сквозь землю, лишь бы сейчас же, сию же минуту, избавиться от оценивающих, как ему чудилось, взоров и от повышенного к себе интереса. Чем угодно он готов был смягчить свои душевные страдания, чрезвычайно болезненные и совершенно губительные для каких бы то ни было творческих поползновений.
Мало кто понимал природу его терзаний. Даже Лёнечка, и та терялась в догадках.
— Почему ты не соглашаешься? Что тебя останавливает? Неужели ты упустишь этот редчайший шанс, о котором мечтал всю жизнь?
Ну что тут непонятного! Это же так просто! Он умрёт уже от одной только робости и стеснения! А зачем человеку дана стеснительность? Чтобы он воздерживался от многих непростительных глупостей, которые заставляют очевидцев и слушателей переглядываться и ёрзать на стульях при его выступлениях.
Но Аверьян, тем не менее, нашёл в себе силы перебороть в себе нездоровую робость. Он сделал это во имя спасения человечества.
Впрочем, никто не знает, во что обошлось Аверьяну окончательное решение, какими нервами он его оплатил, но он всё-таки обрёк себя на новые муки, он бросился в омут с головой, он опять принёс себя в жертву, потому что не видел другого способа для пропаганды и популяризации своих идей. Правда, период терзаний и тягостных размышлений растянулся надолго. Только к середине осени, в самом конце октября 2003 года, он счёл-таки нужным принять предложение ИвИвИва, чем вверг себя в новую череду трансформаций и переделок, крайне болезненных и почти смертельных для большинства рядовых обывателей. Начался обратный процесс перевода Аверьяна Гордеевича из несвойственной ему сферы невежества, бескультурья и мракобесия назад в своё бывшее родное лоно, которое, однако, давно перестало быть для него родным и близким. Увы, он слишком долгое время находился в роковой обособленности от тех, кто был ему близок или равен по разумению. А поскольку преодоление межвидовой границы в прямом направлении мало чем отличается от преодоления той же границы в направлении обратном, то мы, слава богу, избавлены от неприятной необходимости описывать во второй раз те же самые душевные муки и истязания, о которых нам уже в общем и целом известно немало. Чтобы это прочувствовать ещё раз и предельно явственно, представьте, понравилось ли бы вам, если бы вас отправили на перевоспитание в джунгли, требуя прижиться в волчьей стае, пусть даже настроенной к вам вполне благожелательно. Представили? И каково впечатление? Приятные ощущения?
Вот и Аверьян Гордеевич переживал сейчас нечто подобное тому, что вы только что мысленно себе вообразили. Разница лишь в том, что ваши неприятности умозрительны, а душевная боль Аверьяна Гордеевича до безумия подлинна и реальна. Никакого обмана. Ни малейших иллюзий и надувательства.
5
Но не слишком ли мы церемонимся с нашим чокнутым главным героем, называя его по имени-отчеству? Пожалуй что, чересчур. Б;льшая часть его жизни уже позади, а он ведь так и не сумел добиться того, чтобы зваться не Аверьяном, а Аверьяном Гордеевичем. Когда ему доводилось слышать от кого-нибудь такое длинное к себе обращение, он даже непроизвольно вздрагивал и озирался: надо же, какое редкое совпадение, кого-то здесь величают так же, как и его!
И только после поступления в компанию «Мега-Мизер», то есть к своему полувековому юбилею, он вдруг разом перестал быть мелким и незначительным Аверьяном, но превратился исключительно в Аверьяна Гордеевича. Чудн;, не правда ли? Ведь в душе-то он по-прежнему оставался всё тем же непроходимым Авиком, каким его знали в детстве, но отныне к нему обращались не иначе как господин Бередес! Господин! Все слышали? Чудно! Привыкнуть решительно невозможно. Однако господином он стал не потому, конечно же, что здесь его приняли за своего, а из-за того только, что по-другому тут просто не принято. Что бы в этих стенах о вас ни думали, что бы о вас за глаза ни говорили и как бы к вам на поверку ни относились, здесь вы можете твёрдо рассчитывать на самое изысканное и почтительное обхождение, какого, должно быть, и не всегда заслуживаете. Ваша самооценка чрезмерно завышена? Тогда вам здесь самое место, ибо вы утолите с избытком своё человеческое тщеславие, даже если заражены им без всякой меры. Уважительный тон вам положен по прейскуранту. Таков кодекс чести, принятый в высшем свете.
Всё это выглядит внешне пристойно и вполне естественно, но только, понятно, не в случае с Аверьяном Гордеевичем. Это было бы слишком натянуто и неправдоподобно. А где-то даже и глупо. Кого вы хотите надуть? И не хотите ли вы обмануться сами? Да приведите с улицы первого встречного рабочего человека, который всю свою жизнь провёл за баранкой среди такой же, как он, неотёсанной деревенщины, оденьте его в самый строгий и дорогущий костюм, нацепите ему на шею шёлковый галстук, купленный в бутике на Рублёвке, начистите его ботинки до блеска, нахлобучьте на его голову шляпу, дайте ему в руки кожаный портфель – и всё равно этот человек останется таким же мужланом и деревенщиной, а то ещё чучелом куда поскоромнее. Так вот как раз таким мужланом и деревенщиной, и к тому же без костюма с иголочки и без яркого галстука на модном узле, выглядел Бередес, когда появился на пороге компании «Мега-Мизер» в свой первый рабочий день. Да и во все последующие дни, сказать по правде, скорых и особенных изменений тоже, знаете, не предвиделось, хотя костюмчиком он всё-таки вскорости обзавёлся, а по весне и галстук научился повязывать.
Впрочем, внимание и настороженность, каковыми он был удостоен чопорными и разборчивыми обитателями головного офиса, ничуть его не удивила, он привык к такому отношению издавна. Да и чему тут, собственно, удивляться? Он знал себе цену, и цена эта была до обидного невысока. Скрыть своё истинное достоинство от столь придирчивой и взыскательной публики – пустое дело. Никакой балахон, никакая сутана и мантия не скроют вашей истинной сущности. И кто знает, не взбунтовался бы коллектив привередливых старослужащих против явной оплошки, допущенной департаментом кадровой политики, посадившим им на шею этакого прихлебателя, если бы с первого дня по всем этажам, по всем отделениям, службам и департаментам не прокатилось гулом известие, что привёл сюда этого оборванца не кто иной как сам ИвИвИв, их главный и единственный работодатель, бессменный лидер, высшее лицо и владелец компании. И привёл, вот именно, с улицы! Да ещё и назначил его, сказать на какую должность? На должность главного специалиста! Кого? Водителя грузовика! И куда?! В департамент корпоративных технологий! Умора!
Воображаю, как высоко взметнулись брови моих читателей, обескураженных необычной выходкой столь высокого должностного лица, однако, смотрите, не переборщите, а не то, неровён час, переплюнете своим изумлением непосредственных очевидцев нашей истории. Что вы можете возразить ИвИвИву, какие претензии ему высказать, в чём его упрекнуть и поправить, если он тут самый главный? Перед кем ему оправдываться? То-то. Он сам себе хозяин. Что хочет, то и воротит. Ни перед кем он не обязан отчитываться. Компания процветает? Рейтинг зашкаливает! Персонал благоденствует? Не жизнь, а разлюли малина! Жалованье не задерживают? Нет на памяти ни единого случая. Так на кой же, спрашивается, раздувать кадило?
И всё-таки что-то как-то не верится, что ИвИвИв поступает разумно и осмотрительно. А не дал ли он маху? Подозрительно как-то себя ведёт. Уж не объелся ли он белены?
Наконец-то мы докопались до истины! Наконец-то добрались до сути! Вот в том-то и соль, что дело всё упирается именно в ИвИвИва, а вовсе не в Аверьяна Гордеевича, хотя и в Аверьяне, безусловно, закавыка заложена. Да если бы ИвИвИв был таким же нормальным во всех отношениях человеком и управленцем, как все его коллеги и конкуренты, разве додумался бы он до такой несуразности? Разве пришло бы ему в голову пригласить к себе в помощь этого скомороха? Да и стал бы вообще преуспевающий бизнесмен, находящийся в здравом уме и твёрдой памяти, таскаться по книжным лавкам, интересоваться формальной логикой и зачитываться заумными философскими манускриптами? Не гнушался бы выходец из высшего света, открыто смеясь над общественным мнением, штудировать низкопробные опусы какого-нибудь доморощенного теоретика, да ещё и находить в его дилетантской ереси утерянные зёрна истины?
У ИвИвИва, как пить дать, тоже свой пунктик имеется. Не иначе, у него в голове такие же завелись тараканы, как и у его полоумного протеже, если только не пожирнее. Точно вам говорю. К бабушке ходить не надо.
Похоже, наступило самое подходящее время, чтобы поближе познакомиться с этой нестандартной, чудаковатой персоной, возглавляющей компанию «Мега-Мизер». Отклонения начинаются уже с его имени, звучащем на редкость диковинно для нашего избалованного слуха. ИвИвИв – это что? Прозвище? Подпольная кличка? Не гадайте. В имени ИвИвИв заключается самая большая нормальность, присущая личности философствующего олигарха. С остальными его человеческими и деловыми качествами дело обстоит куда как более странно, замысловато и неоднозначно.
Итак, ИвИвИв – это всего лишь навсего Иван Иванович Иванов, или, что то же самое, Иванов Иван Иванович. Всё. На этом его типические черты заканчиваются. И начинается самое интересное. Чем же отличается этот Иван Иванович Иванов от других Ивановых? С виду как будто ничем. Нет каких-то особенных черт, которых не было бы у других успешных руководителей. Он умён? Ничуть не глупее своих конкурентов. Он сердоболен? Ровно настолько же, насколько сердобольны его компаньоны. Он практичен и трезв? Да не будь он прижимист, упрям и расчётлив в любых мелочах, разве мог бы он основать столь богатую и процветающую компанию? Словом, ИвИвИв при поверхностном рассмотрении являет собой обычного рядового руководителя, какими бывают любые другие способные руководители, добившиеся заметных и впечатляющих результатов. Но это только на первый взгляд.
Когда у человека ветер гуляет не только в голове, но и в карманах посвистывает, этим навряд ли кого-нибудь удивишь. Если, напротив, человек умён и богат, это тоже как-то в порядке вещей. Но едва только гармония между умом и достатком расстраивается, возникают удивительные природные аномалии, на которые я хочу вам сейчас открыть глаза, потому что едва ли вы додумаетесь до этого самостоятельно. Заметить же следует вот какую причудливую закономерность: если человек глуп и богат, богатство лишь подчёркивает его глупость, а если человек умён и беден, бедность во стократ подчёркивает его ум. Понаблюдайте за этой странной взаимозависимостью, и вы убедитесь, что связь здесь наличествует самая выразительная. И чтобы получше понять, чем же всё-таки ИвИвИв выделяется среди общей массы талантливых и результативных топ-менеджеров, проследим за его поведением в отношениях с Бередесом. Весьма занятные назревают события, судя по той специфической парочке, которую образуют две эти ярко выраженные индивидуальности, столь разные по социально-материальному положению и такие одинаковые по непредсказуемости и умственной полноценности. И ещё неизвестно, какая из двух этих белых ворон ослепительнее.
6
Первая рабочая неделя оказалась для Аверьяна Гордеевича самой насыщенной по привыканию к новизне. Ни один день не обходился без того, чтобы ИвИвИв не вызвал его к себе в кабинет для каких-нибудь ненавязчивых собеседований. Как бы ни был загружен делами господин президент, он непременно выкраивал хотя бы полчасика для общения с Бередесом, присматриваясь к своему новому работнику ещё более тщательно и скрупулёзно, нежели это делали остальные любопытствующие сотрудники. Темы бесед не ограничивались жёсткими рамками или регламентом, однако все разговоры постоянно вертелись вокруг философии, затрагивая вопросы сугубо теоретического характера, чему не переставал удивляться Аверьян. Особенно во время их первой встречи.
— Я потратил огромные деньги, — с горечью признавался ему ИвИвИв, — на самые дорогие консалтинговые фирмы, я нанимал наиболее известных специалистов и экспертов по менеджменту, я не жалел времени на всевозможные семинары и лекции, я не пропускал ни одного визита в нашу страну зарубежных экономических гуру, я обращался за разъяснениями к своим друзьям и коллегам по бизнесу, однако все мои усилия оказались тщетны, время расходовано впустую, а деньги вылетели в трубу. Никаких новых познаний я, к сожалению, так и не приобрёл, кроме тех, что давно уже знал или мог прочитать в специальной литературе. Мне по-прежнему крайне недостаёт ясности. А существующие теории слишком туманны и приблизительны, и никто пока не может дать ясных и исчерпывающих ответов на самые простые прикладные вопросы, не говоря уже о сложных и животрепещущих, которые волнуют каждого руководителя, пусть даже вполне успешного и одаренного. Мы по-прежнему вынуждены угадывать правильные решения, именно угадывать, а не вычислять и доказывать, потому что современная наука управления всё ещё слишком несовершенна.
— Никогда бы не подумал, — откровенничал в ответ Аверьян, — что бизнес нуждается в логике и философии.
— Это очень распространенное заблуждение, — возражал ИвИвИв. — От точности, достоверности и полноты применяемой корпоративной модели напрямую зависит эффективность принимаемых решений, а, стало быть, и вопросы выживаемости компании.
— И поэтому вы решили организовать у себя собственные корпоративные исследования?
— Именно так! Я пришёл к убеждению, что, если мы будем двигаться по старой наезженной колее, то толку не добьёмся наверняка. Практика убедительно показала, что этот путь тупиковый и совершенно бесперспективный. Мне почему-то кажется, а интуиция меня ещё ни разу не подводила, что надо полностью изменить подход. Радикально. Традиционные модели, мне думается, в корне неэффективны, и их следует заменить чем-то принципиально новым. Но чем? Где искать новые принципы? Какие идеи наиболее продуктивны? И с каких азов здесь следует начинать?
— Насколько я понимаю, именно эти вопросы и будут входить в круг моих обязанностей? Или вы ожидаете от меня чего-то более конкретного?
— Я не знаю, чего я хочу, и не знаю, как этого добиться.
— ?!
— Не удивляйтесь. Нам нельзя ориентироваться на конкретный результат, да и критерия у нас пока не имеется для оценки теоретических достижений. Самым главным содержанием нашей работы должен быть только личный интерес, искреннее желание что-то исследовать и открывать, ненасытная жажда всё новых и новых знаний. Я ведь вполне доволен работой моей компании и, по большому счёту, не хотел бы в этом плане ничего менять. Пусть всё продолжается так же, как происходит и ныне, однако мне нужно понимать, что именно происходит. Мне нужна ясность, и этим, пожалуй, всё сказано.
— Мне и в голову не могло прийти, что бизнесмены нуждаются в логике и теоретических построениях даже больше, чем сотрудники Института философии! — опять повторился в своём изумлении Аверьян Гордеевич.
— Вам интересна эта область исследований? Вы хотели бы заниматься вопросами корпоративного управления? организационной структуры? мотивации сотрудников?
— Это очень интересно, — соглашался Бередес, — однако не могу даже смутно предположить, чем бы я мог быть для вас полезен. Ведь эта область совершенно мне незнакома. Ни экономикой, ни управлением я никогда не занимался.
— Скажу вам по большому секрету, — продолжал настаивать ИвИвИв, — что эта научная отрасль незнакома не только вам, но и вообще никому, ни преподавателям из высшей школы экономики, ни вашим нынешним коллегам по департаменту, и даже мне она непонятна и незнакома, хотя я всю жизнь занимаюсь предпринимательством и управлением.
— Что ж, давайте попробуем…
— Вот и хорошо. Я сейчас же дам поручение, чтобы вас ознакомили со всеми имеющимися у нас материалами. Скажите, Аверьян Гордеевич, какая зарплата вас могла бы устроить?
Аверьян замялся от неожиданности и стеснения, потому что никто ещё об этом не спрашивал у него вот так, напрямую, буквально в лоб.
Заметив его замешательство, ИвИвИв пришёл ему на выручку.
— Тысяча долларов в месяц вам кажется суммой достаточной?
— О, да, конечно, — не сдерживая радости, воскликнул Аверьян.
И господин президент тоже заулыбался ему в ответ.
7
Заседания стратегического комитета корпорации «Мега-Мизер» собирались один раз в неделю и могли быть отложены или перенесены лишь в двух исключительных случаях: во-первых, когда президент не мог принять участие вследствие занятости неотложными делами и, во-вторых, когда отсутствовал господин Бередес, чего, однако, ещё не случалось.
Зал для заседаний был смежен с кабинетом президента и представлял собой, на взгляд неприученного к роскоши Аверьяна, чрезмерно богато оснащённое помещение, в середине которого располагался длинный овальный стол, заставленный дорогими кожаными креслами на роликах. У окна стояла необычная доска, только внешне похожая на школьную, которая обладала способностью распечатывать на бумаге всё то, что на ней писали набором цветных мелков. На стенах, помимо глянцевой карты Европы, висели картины, писанные маслом, имеющие, судя по всему, немалую стоимость.
И вот в этих-то роскошных апартаментах, на первом же заседании стратегического комитета, оказавшись в кругу столь солидных и весьма представительных персон, Аверьян Гордеевич вдруг впал в уныние. И чем больше выступал президент компании, рисуя на доске цветными мелками кружочки со стрелочками и названиями, изображая организационную структуру компании, тем печальнее выглядел наш непризнанный гений. На вопрос ИвИвИва, почему он сегодня такой грустный, Аверьян ответил со всей откровенностью:
— Что-то я окончательно потерял уверенность, что смогу быть для вас полезен.
— Почему? — в свою очередь, удивился президент.
— Я сопоставил ваши разработки с собственными представлениями на этот счёт, и нашёл серьёзные расхождения между ними, причём далеко не в свою пользу! Ведь ваша структура управления доказала свою эффективность на практике, судя по высоким экономическим показателям. Стало быть, эта схема составлена правильно. Между тем я нахожу в ваших выкладках огромное множество логических нарушений. Если бы структуру компании строил я, у меня получилась бы совсем другая картинка! Но приведёт ли мой вариант к успеху, если мы сломаем действующую схему и заменим её дихотомической? Ведь на кону, насколько я понимаю, миллионы и миллионы долларов, в которые выльется разница между применяемыми моделями!
— Так вы говорите, — спокойно сказал ИвИвИв, — что ваша структура выглядит иначе? Покажите нам, пожалуйста, эту разницу.
И президент приглашающим жестом протянул Аверьяну цветной мелок, уступая ему место у доски.
— Согласно дихотомической логике, а иной я не признаю и не допускаю, на первом уровне под главой компании должно находиться не три подразделения, как явствует из вашей схемы, а два, и только два! В самом деле, если мы любым известным нам способом выделим из исходного объекта А некую составную часть, обозначим её да-А, то в остатке у нас появится дополнение в виде единственного объекта не-А. А что мы видим на вашей схеме? Мы видим три подразделения, то есть число нечётное! Но если один из продуктов деления да-А, второй не-А, то какой, извините, теоретический смысл заложен в третьем объекте? С точки зрения логики, это полный абсурд! Дихотомический метод не допускает такого положения дел.
Аверьян переместился на другой край доски и принялся рисовать собственную схему.
— Возьмём исходный объект А, поместив его в вершину дихотомической пирамиды. После его разложения на антиподы у нас появляются два продукта деления. И пусть, например, один из продуктов деления нам известен, это не-А, но второй компонент неизвестен, нарисуем его пунктирной линией, это да-А. Положим, однако, что нам известно полное содержание частей неизвестного объекта да-А, который на втором дихотомическом уровне раскладывается на два самостоятельных антипода не-да-А и да-да-А. Поскольку мы не знаем сущности да-А, то мы его устраняем и помещаем на это место два известных его ингредиента не-да-А и да-да-А, перетаскивая эти департаменты со второго уровня на первый. И что? Мы получаем в точности вашу картинку! — Аверьян указал рукой на действующую корпоративную схему. — Но эта структура заведомо неверна, ибо в действительности-то мы имеем дело с объектами не первого масштаба обобщения, а второго! И тогда ваша схема, в которой на одном уровне размещены объекты разных масштабов, отражает застарелую иллюзию, будто структура компании может иметь совершенно произвольный вид, какой только удобен руководителю. Однако правильный вариант является объективным, я подчёркиваю, объективным! А это значит, что правильный вариант не может быть предметом человеческой воли или желания! Он от нас не зависит! Точно так же, между прочим, как не зависит от нас результат перемножения два на два!
Закончив своё выступление, Аверьян Гордеевич положил мел, но, вместо громких и продолжительных аплодисментов, он услышал позади себя громкий и продолжительный смех. И хотя смеялся один только президент, а остальные участники заседания в сосредоточенном молчании переваривали услышанное, Бередес сильнейшим образом стушевался и, понурив голову, отправился на место, мысленно распрощавшись с голубыми мечтами о торжестве и непобедимости своей замечательной философской системы, а заодно, безусловно, и со своей должностью, забавное наименование которой, словно в издевку, зазвучало на фоне его выступления с таким карикатурно высокопарным пафосом.
Когда же ИвИвИв успокоился и вышел к доске со своими собственными комментариями, Аверьян с изумлением убедился, что смех этот выражал совсем не то настроение, о котором ему подумалось поначалу. Смех президента означал, что он чрезвычайно доволен полученным объяснением, которое наконец-то разрешило его затруднения относительно, как он выразился, «деления пирога», когда при распределении ресурсов каждый руководитель тянул, что называется, одеяло на себя, ссылаясь на важность и особую значимость именно его подразделения, требуя, стало быть, повышенную долю выделяемых средств на работу возглавляемого им департамента. По методу же Аверьяна Гордеевича выходило, что размеры довольствия, причитающегося тому или иному департаменту, зависят лишь от места данного департамента в дихотомической пирамиде, в которую следует уложить иерархию управления, и не могут определяться ораторскими способностями претендентов.
Довольный смех ИвИвИва стал с тех пор частенько раздаваться во время выступлений Аверьяна Гордеевича, и всегда его радость свидетельствовала об одном – если господин президент смеётся и хлопает в ладоши, значит, он получил ответ на какой-то из волнующих его вопросов, он нашёл удовлетворительное объяснение какой-то трудной загадке, его старые проблемы находят наконец своё окончательное решение и здравое истолкование. ИвИвИв радовался, как ребёнок, каждому новому озарению, каждой новой идее, способной заполнить хоть малейший пробел в традиционной теории. Он нередко вскакивал с места и рукоплескал:
— Молодец, Аверьян Гордеевич! Пять с плюсом!
8
Нам открылась пока, однако, лишь первая странность, присущая белой вороне по имени ИвИвИв. К сказанному надо добавить, что одержимость этого человека поистине не знает границ, он буквально помешан на учёности и всезнании, его захватил до беспамятства поиск неведомой истины, которая, похоже, больше никому, кроме него, не нужна. Этой своеобычностью, неважно, врождённой или приобретённой, он чем-то подстать самому Бередесу. Во всяком случае, ИвИвИв отнюдь не с жиру бесится, не развлекается и совсем не для галочки затеял эту трудную, утомительную и, конечно, неблагодарную возню с заседаниями, обсуждениями и размышлениями на самые разнообразные теоретические темы, весьма далёкие, казалось бы, от практического ведения бизнеса. Организованная им работа, довольно сомнительная с точки зрения скорого результата, была предметом таких же насмешек и колкостей, отпускаемых в адрес ИвИвИва со стороны друзей и коллег-бизнесменов, какие испытывал на своей шкуре и Аверьян Бередес. Что за толк от его философии? Кому она нужна? Ни богу свечка, ни чёрту кочерга.
Однако ИвИвИв, в противоположность Бередесу, отнюдь не тяготился сомнениями, не обижался на шпильки приятелей и подковырки соперников, не поддавался советам бросить к лешему всю эту абстрактную тягомотину, от которой одни неприятности и неоправданные расходы. Напротив, ИвИвИва не только не смущало то осуждение, которое выражали люди его круга и его положения, но и сам он не упускал возможности непринуждённо посмеяться и над собой, и над своими простодушными оппонентами, никогда не теряя присутствия духа и жизнелюбия. Аверьян по прошествии времени, когда получше узнал своего покровителя, стал немного даже завидовать его оптимизму и стойкости, поскольку сам он был обделён этими полезными человеческими качествами, без которых успех едва ли возможен. И даже тогда, когда на президента «Мега-Мизера» обрушился гнев властей, задавивших компанию фантастическим налоговым бременем, ИвИвИв как ни в чём не бывало шутил с ним и улыбался при встрече, словно ничего заслуживающего внимания ни с ним, ни с его корпорацией не происходит. Аверьян в такой ситуации давно умирал бы от горя. А разве может сравниться личное горе, которое когда-либо переживал Аверьян, с проблемами ИвИвИва, от одного решения которого зависят судьбы тысяч и тысяч подчинённых ему людей? Разве сопоставима степень ответственности того и другого? Так у кого же из них больше повода убиваться от постигшего их несчастья и пенять на фатальную несправедливость?
Несмотря на различие в их характерах, ИвИвИв доверял рассуждениям Аверьяна Гордеевича, даже если держался иного мнения, да и сам Аверьян Гордеевич всё больше полагался на реакцию ИвИвИва, не исключая тех сомнительных случаев, когда их взгляды не совпадали. ИвИвИв, по утвердившемуся мнению Бередеса, обладает уникальной способностью предчувствовать те результаты, к которым ведёт какая-либо новая, ещё не опробованная идея. А ведь он, как президент, жизненно заинтересован именно в результатах, в итогах, в конечной пользе. ИвИвИв – очень чуткий индикатор перспективности любых гипотез и предложений. Если он заинтересовался какой-нибудь мыслью или предположением, можно не сомневаться, что именно здесь-то или, во всяком случае, где-то рядом, что называется, зарыта собака. Если же он отмахнулся от чьих-нибудь домыслов и догадок, дальнейшее их обсуждение наверняка уведёт в никуда.
События между тем развивались своим чередом, и мало-помалу та настороженность, с которой на первых порах был принят Аверьян Гордеевич при его поступлении в «Мега-Мизер», сменилась со временем снисходительностью, затем переросла в уважение к его дихотомической логике, а скоро и сам ИвИвИв объявил принародно каким-то полушутливым тоном, добродушно украшенным чрезмерно напыщенным торжеством:
— Итак, господа, идеи Аверьяна Гордеевича овладевают массами?
Стало быть, не напрасно Аверьян претерпел столько бед и душевных терзаний. Нервы его по-прежнему сжимались в комок, образуя некий своеобразный психоневрологический коллапс, когда он оказывался в центре внимания, однако он упорно продвигался к достижению цели и даже лелеял в себе надежду, что уж теперь-то процесс победного шествия его эпохальных идей остановить никак невозможно. Его теория пошла на ура! Начался настоящий триумф его философии! И пусть его ещё провожали хитрые взгляды, брошенные вслед, пусть ещё кто-то не упускал случая что-то сострить или посмеиваться в кулак, когда Аверьян Гордеевич, по своему обыкновению, что-то там отчебучивал совершенно не к месту и весьма непотребное, отношение к нему всё-таки постепенно менялось. И не имеют больше значения те нередкие факты, когда он попадал впросак со своими устарелыми взглядами и отжившими представлениями о вежливом поведении. Помнится, например, к нему на третий этаж поднялась молоденькая сотрудница из отдела кадров, расположенного на первом этаже, и, извинившись за беспокойство, тихонько спросила его, не сможет ли он отвлечься от дел, чтобы поставить подпись на какой-то бумаге. Аверьян Гордеевич даже покраснел от такого к себе внимания:
— Что вы, не стоило беспокоиться, я бы и сам мог к вам спуститься. Мне даже, знаете, как-то неловко…
Все, кто слышали его извинения, разом прыснули от увиденной сцены, и тогда только Аверьян догадался, что опять он, кажется, брякнул что-то не то.
Тем не менее с каждым днём пребывания Бередеса в корпорации «Мега-Мизер» его суждения стали приобретать всё больший вес, к его мнению стали прислушиваться, он задавал тон всему собранию в продвижении президентского проекта, к нему относились с явно предвзятым пиететом даже тогда, когда не готовы были безоговорочно принять за истину такие странные и зачастую абсолютно невероятные утверждения, которые он отстаивал. К его высказываниям стали относиться с повышенным интересом, его особое мнение выслушивали с каким-то заведомо доверительным уважением, к нему обращались с вопросами в таком ожидании и надеждах, как будто он знает что-то такое, чего никто больше не знает.
Но, конечно, признание к Бередесу пришло далеко не сразу. ИвИвИв затребовал десятки экземпляров «Живых причин» и «Анализа», чтобы распространить их среди друзей и высшего менеджмента «Мега-Мизера», однако первые отклики оказались весьма нелестны.
— Я уже давно пытаюсь дочитать до конца «Живые причины», — выговаривал автору ИвИвИв как можно мягче, чтобы ненароком его не обидеть, — однако мне это никак не удаётся. Вам не кажется, что книга написана слишком скучно, тяжело и невнятно?
— Нет, не кажется, — отвечал Бередес. — Это самая простая теоретическая система, какая только вообще бывает на свете. Проще просто не может быть. Никакая из разработанных доныне концепций, моделирующих живую материю, не может сравниться с теорией живых причин в доказательности, иллюстративности и простоте. Но если же вам всё-таки что-то неясно, я могу легко разъяснить любые трудности.
9
На ближайшем заседании Аверьян Гордеевич вышел к доске, начертил несложную схему, написал несколько простеньких математических уравнений, вывел из некоторого набора начальных условий окончательный результат и показал в итоге воочию ИвИвИву и его соратникам, почему они, скажем, не грабят банки, а занимаются бизнесом. Или почему, например, религиозные фанатики идут на смерть, несмотря на заложенную в них от природы потребность в самосохранении и выживании. Или почему, допустим, некоторые роженицы выкармливают не только своих, но и чужих малышей, а другие мамаши отказываются даже от собственных-то новорождённых, оставляя их в роддоме на произвол судьбы.
Это был самый грандиозный успех, который когда-либо в своей жизни испытал Бередес. Наконец-то он в полной мере насладился всеобщим признанием и заслуженной славой! Участников заседания до того захватила простота и очевидность проделанных выкладок, что все они, позабыв о чинах и солидности, повскакивали со своих мест и, вытесняя коллег от доски и вырывая друг у друга из рук мелки, наперебой стали приводить огромное множество самых разных примеров, открывших им разом всю подноготную человеческого поведения. Мотивы и причины деятельности живых существ, ещё недавно казавшиеся им абсолютно непредсказуемыми, подчинились вдруг строгим закономерностям, обнажив до глубоких корней всю исконную суть и природу живой материи. Отныне удаётся с необыкновенной лёгкостью обосновать, просчитать наперёд и проиллюстрировать в зрительных схематических образах любой поступок разумного существа, да и неразумного, конечно же, тоже. В их головах воцарилась вдруг полная ясность по поводу мнимой свободы, присущей якобы человеку, которая доселе им казалась ничем не ограниченной. А больше всех ликовал ИвИвИв, поддавшись всеобщему возбуждению. Он вскочил со своего кресла и умчался в соседние помещения, призывая всех, кто попадался ему на глаза, немедленно зайти в зал и прослушать объяснения Аверьяна Гордеевича, объяснения совершенно невероятные по простоте и столь же неоспоримые по содержанию.
Сам же Аверьян Гордеевич лишь скромно улыбался, отойдя в сторонку от всей этой поднявшейся суматохи, и удивлялся, должно быть, тому, как могло случиться, что все эти тривиальные и предельно понятные вещи, которые он только что изложил, оставались до сих пор неизвестными такому образованному обществу. Ну и ну! А вопросы-то, в сущности, хрестоматийные!
Спустя несколько дней ИвИвИв уже хвастался всем подряд и, наверное, не только в своей корпорации:
— Я теперь читаю Бередеса как «Мурзилку»! — при этом он понарошку поплёвывал на кончики пальцев и делал вид, что быстро перелистывает страницы.
Такой вот фасон, такие вот петельки. Такая вот история с географией. Начиная с нового 2004-го года оклад сотрудника Бередеса был увеличен вдвое. Он получал отныне аж две тысячи долларов ежемесячно! Аверьян Гордеевич ощущал себя настоящим богатеем, эдаким нуворишем, баловнем судьбы и чуть ли даже не олигархом, которому теперь позволительно посорить иногда деньгами – купить, например, загоревшейся Лёнечке в ГУМе понравившийся ей наряд и сумочку к новому учебному году или завезти тротуарную плитку на тропинку в своём огороде, а то и подарить тысчонку-другую рублишек какой-нибудь сермяжной учительнице или вечно ненасытному подростку, подарить просто так, для души, из удовольствия доставить кому-нибудь радость, часто без всякого подходящего повода и, разумеется, без какого-либо ответного обязательства.
Да и что такое деньги для гения Бередеса? Так, пустое, дело десятое. Главное, что высший менеджмент компании «Мега-Мизер» не только научился читать, но и отменным образом понимать произведения Бередеса. А в придачу все эти люди, посвящённые в суть проводимых компанией исследований, перестали постепенно доверять традиционным концепциям и модным современным авторам, в рассуждениях которых Аверьян Гордеевич всё больше находил нестыковок, противоречий и откровенных глупостей. Досталось на орехи и Каплану с Нортоном, и Коллинзу с Поррасом, и только, пожалуй, Друкера и Деминга распоясавшийся Бередес оставил в покое из признательности, должно быть, к основным положениям их моделей, оцениваемых с позиций морально-этических норм.
А однажды, на очередном заседании, один из руководителей ведущего департамента, не поднимаясь с места, в сердцах воскликнул:
— Оказывается, всё, что мы раньше делали, это всё-всё неправильно! Всё-всё неправильно! А как правильно, до сих пор непонятно! Это просто какой-то кошмар!
Аверьян подумал было, что сейчас ИвИвИв разразится упрёками в его, Бередеса, адрес, ибо как раз по вине Бередеса был устроен такой кавардак в головах его лучших менеджеров. Но президент, вопреки ожиданиям, только рассмеялся своим обычным весёлым смехом, подтверждая нахлынувшей на него радостью, что получил наконец именно тот результат, которого так долго и упорно добивался. Сотрудники отныне видят то, чего не видели раньше! А это уже неплохо! Начало положено!
Но как же ему закрепить достигнутый результат? Надо, наверное, подключить к обсуждению какого-нибудь специалиста из высшей школы, о чём не раз просил президента Аверьян Гордеевич. ИвИвИв не возражал, однако где подобрать подходящую кандидатуру?
— Среди ваших знакомых, случайно, нет такого человека? — спросил ИвИвИв.
— Среди моих знакомых есть только один учёный, это профессор Войтович, который писал предисловие к моей книге «Живые причины». Однако он заметно отличается от нас складом своего мышления. Логику он не очень-то жалует, он скорее романтик, интуиционист и мечтатель. Нет, наверное, таких вещей на свете, в которые бы он не поверил.
— Но, может быть, если вы с ним поговорите о наших исследованиях, Войтович сможет предложить подходящую нам кандидатуру?
Из телефонного разговора с Войтовичем известия были получены неутешительные. На прямо поставленный вопрос Бередеса профессор Войтович с той же прямотой ответил, что таких философов, которые подчиняют свои мировоззренческие построения строгой логике, в отечественной философии нет.
— И заметьте, — отчитывался позже Бередес в кабинете ИвИвИва, — Войтович не сказал, что таких философов он не знает. Он сказал, что таких философов нет! А раз он это утверждает, можете не сомневаться, что так оно и есть на самом деле. А не пригласить ли нам самого Войтовича?
— Ну, что ж, предложите ему такую идею, — немного подумав, сказал ИвИвИв. — Посмотрим, на что способна традиционная наука. Посмотрим, годится ли на что-нибудь официальная философия.
Войтович охотно согласился поучаствовать в этом необычном мероприятии, тем более, что как раз по средам, то есть в традиционный день проведения заседаний в «Мега-Мизере», у него нет занятий в университете, и ему совсем нетрудно приезжать в Москву для участия в обсуждениях. С этих пор Бередес, избавившись наконец от тягостного одиночества среди незнакомых ему людей, впервые почувствовал некоторый психологический комфорт. Присутствие старого доброго знакомого прибавило Аверьяну Гордеевичу уверенности, раскрепостило его ум, вселило надежду на психологическую поддержку, и череда стратегических заседаний обрела второе дыхание, наполнив обсуждение ещё более безумными идеями, самыми сногсшибательными выдумками и такими горячими спорами, что дым порой стоял коромыслом от бурных интеллектуальных переживаний.
10
Однажды, спустя месяца два или три после появления в компании профессора Войтовича, его после заседания комитета попросил задержаться на минуточку ИвИвИв. Аверьян Гордеевич как всегда дожидался Юлиана Ильича за своим рабочим столом и, едва Войтович вошёл, начал было что-то увлечённо говорить по поводу только что обсуждаемой темы. Однако Юлиан Ильич отвечал в этот раз как-то вяло и неохотно, совсем не так, как это бывало обычно.
— Что-нибудь случилось? — спросил встревожено Аверьян.
— ИвИвИв меня уволил, — грустно сообщил Юлиан Ильич.
Аверьян умолк и задумался. Он почему-то чувствовал себя виноватым.
Юлиан Ильич собрал свои бумаги в портфель, попрощался с присутствующими и ушёл, попросив напоследок Аверьяна Гордеевича позванивать ему, не забывать.
— Общаться с Войтовичем довольно приятно, — говорил Аверьяну впоследствии ИвИвИв. — Юлиан Ильич, безусловно, человек весьма эрудированный и интересный. Однако он всё время старается увести разговор куда-то в сторону, совсем не туда, куда следует направлять дискуссию. Но у нас ведь тут не благотворительная организация, вы должны это понимать. Я обязан руководствоваться исключительно интересами дела, вы со мной согласны? А для продолжения нашей работы мы попробуем подыскать другого человека. Я уже навёл справки и отдал поручение найти и пригласить Александра Зиновьева.
Выбор ИвИвИва, остановившегося на фигуре столь значительного масштаба, лишний раз подтверждал, что олигархи не привыкли размениваться по мелочам. Среди самых известных мировых знаменитостей имя Зиновьева по праву стояло в первых рядах и, конечно, особняком. Он прослыл великим оригиналом, избегающим всякой ортодоксальности, пополнив логику, философию и политологию взглядами и идеями крайне своеобразными, часто парадоксальными и даже весьма одиозными. Но согласится ли признанный в мире мэтр сотрудничать с «Мега-Мизером»? Не слишком ли низок для такого прославленного учёного уровень корпоративных исследований?
Попытки связаться с этим человеком не увенчались успехом. Месяц истекал за месяцем, но Зиновьев оставался неуловимым и недоступным. И тогда ИвИвИв, по совету друзей, предложил другую кандидатуру – Владимира Бибихина с философского факультета Московского университета. Этот человек не менее знаменит и так же широко известен за рубежом своими многочисленными публикациями. Но и поиски Бибихина затянулись надолго, и пока с ним пытались связаться неизвестные Аверьяну люди, заседания продолжились в том же составе, в каком они начинались с приходом в компанию Бередеса. Нельзя сказать, что дискуссии с тех пор проходили исключительно гладко, скорее вообще никакой из вопросов не решался без споров и горячих дебатов, однако работа стратегического комитета компании «Мега-Мизер» продвигалась весьма продуктивно. В документации корпорации всё больше стало появляться таких понятий, которые были почерпнуты из логической системы Бередеса. Но вдруг, как это обычно бывает, когда вот-вот, казалось бы, будут получены первые практические результаты от проделанных теоретических построений, разразилась беда. Она нагрянула оттуда, откуда её никто не ждал.
В 2005 году над корпорацией «Мега-Мизер» стали сгущаться тучи. Со стороны фискальных органов были предъявлены налоговые претензии на такую астрономическую сумму, которая ставила «Мега-Мизер» на грань выживания. Особый трагизм ситуации заключался в том, что эти баснословные недоплаты в бюджет были выявлены и рассчитаны пока только за 2001 год! Под сомнением оказалось само существование фирмы. В головной офис компании, где работал и Аверьян Бередес, зачастили многочисленные делегации проверяющих, отвлекая сотрудников на всевозможные разъяснения, начались какие-то бесконечные судебные разбирательства, непонятные Бередесу, и постепенно заседания стратегического комитета, проводимые доселе регулярно, не реже одного раза в неделю, стали переноситься, откладываться и всё чаще отменяться. Президент не всегда теперь мог выделить время для теоретических исследований, а в конце концов, ближе к лету, он и вовсе был вынужден выехать из страны из-за угрозы ареста и заключения. Аверьян Гордеевич по-прежнему составлял еженедельные отчёты, и все, кто раньше их получал, продолжали их прочитывать, однако откликов больше не поступало, обмен мнениями прекратился, и, дабы не есть свой хлеб даром, Аверьян Гордеевич написал заявление на отпуск без сохранения заработной платы сроком на два месяца. Глядишь, к тому времени ситуация прояснится, наладится и успокоится, надеялся он по наивности и незнанию.
11
Изменения действительно произошли заметные за те два месяца, в течение которых Аверьян отсутствовал на работе. К моменту возвращения его из вынужденного отпуска случилось, похоже, немало событий. Однако эти перемены отнюдь не радовали глаз. По головной компании словно Мамай прошёл, повсюду чувствовалась мерзость запустения. Офисные помещения обезлюдели наполовину, мебель и оборудование выносили и складывали большими кучами, приготавливая, по-видимому, всё это к вывозу и распродаже, по всем подразделениям прокатилась волна сокращений и массовых увольнений, настроение повсюду царило безрадостное и удручённое, а вдобавок и самому Аверьяну Гордеевичу ровно вдвое сократили зарплату, причём сделали это задним числом, из чего он заключил, что положение дел в «Мега-Мизере» и в самом деле весьма серьёзное. Подписывая нужные бумаги о новых условиях трудового договора, он даже предложил было себя уволить, мотивируя своё решение тем, что пострадает при этом меньше других, однако ему было сказано, что президент такое решение не поддержит.
Что ж, придётся вернуться к своим обязанностям. Но к каким? Чем ему теперь заниматься? Президенту дорога в Россию заказана, от департамента корпоративных технологий остались жалкие крохи, и никому здесь, похоже, не было больше дела до его еженедельных отчётов. И тогда Бередес, отчаявшись дождаться от кого-то подсказки, выступил с предложением обобщить материал, наработанный к этому времени в компании «Мега-Мизер», и издать на этой основе отдельную книгу. И он, Бередес, готов немедленно взяться за такую работу, если его предложение получит поддержку со стороны президента.
Предложение Бередеса не только получило горячее одобрение ИвИвИва, но и все должностные лица, имеющие маломальское отношение к этому делу, получили надлежащие указания всячески содействовать его работе, если в этом возникнет надобность. Но надобности в этом, конечно, не возникало. Своей привычной писаниной Аверьян занимался исключительно у себя дома, в Мытищах, в своём закутке напротив туалета – единственном на его скромной жилплощади месте, где только и можно было уместить маленький столик с компьютером и монитором. Поскольку другого способа общения с ИвИвИвом, кроме как посредством электронной почты, у Аверьяна не было, возникла проблема с Интернетом. Ведь телефон в халабуде Аверьяна Гордеевича отсутствовал и даже не предвиделся ввиду технической невозможности в условиях его глухомани. Пришлось потратиться на беспроводное оборудование, однако и этот способ связи себя не оправдал. Соединение с сервером и прокачка информации, даже самой небольшой по объёму, проходила столь медленно и с такими многочисленными ошибками и частыми зависаниями, что и на этих средствах коммуникации Аверьян уже готов был поставить крест. Однако, желая оправдать бездарно потраченные деньги, Аверьян, посоветовавшись со знающими людьми, решил приобрести в придачу ещё и ноутбук, чтобы иметь возможность перемещаться по своей тесной квартирке вместе с компьютером в поисках зоны наиболее уверенного приёма. А поскольку денег его затея стоила довольно солидных, его проблемы решились лишь по глубокой осени и опять-таки, вот же напасть какая! не обошлось без долгов. Зато теперь он мог устраиваться на краешке кровати со своим ноутбуком на коленках, получая и отправляя электронные письма любого содержания и любым адресатам. И неважно, сколько времени на это уходило и каких нервов ему это стоило.
Погрузившись в работу над книгой, Аверьян как будто отстранился в своей берлоге от тех напастей и бед, который свалились на «Мега-Мизер». Ему, конечно, было жаль эту благополучную, образцовую и некогда вполне процветающую корпорацию, которую медленно и мучительно убивают на глазах равнодушного общества, и это несмотря на то, что таких преуспевающих компаний и без того не так уж много насчитывается в нашем странно функционирующем и нелепо устроенном государстве. Но это всё же не совсем его личная неприятность, не правда ли? Конечно, благополучие «Мега-Мизера» косвенным образом связано с судьбой самого Бередеса, но лишь косвенно. Это всё-таки чья-то чужая беда. И наш Аверьян Гордеевич, переживавший доселе с хронической регулярностью лишь свои персональные неприятности, поймал себя на мысли, что на сей раз он наблюдает постороннее горе, чужое, которое его не коснётся, обойдёт его стороной. Но нет, не обошло. Задело. Затронуло. До глубины души.
Начало его неприятностей было положено телефонным звонком от ИвИвИва, позвонившего ему из Лондона. Помимо разговоров о том о сём, ИвИвИв сообщил, что Бибихин, которого они попытались подключить к своим творческим изысканиям, оказывается, скоропостижно скончался, а его вдова осталась одна с четырьмя детьми практически без средств к существованию. Учитывая бедственность её положения, президент решил оказать ей материальную поддержку, а осуществить эту операцию поручил Аверьяну Гордеевичу. Что ж, вполне благородная миссия, и Аверьян, разумеется, заверил президента в том, что исполнит всё, что от него потребуется. Но почему именно он? Ему показалось это немного странным, но он отбросил эту мысль. Получив необходимые инструкции, он явился на четвёртый этаж головного офиса к помощнице президента и доложил ей причину своего визита. Она тотчас связалась по телефону с ИвИвИвом, и тот подтвердил своё решение выдать Бередесу три тысячи долларов для передачи этих денег вдове Бибихина.
Всё складывалось как нельзя лучше. И пока отсчитывалась необходимая сумма, вновь раздался телефонный звонок. Помощница, прижав трубку плечом, протянула Бередесу деньги и жестом с ним попрощалась. Аверьян в ответ кивнул, сунул деньги в карман и направился к выходу. Но стоило ему только выйти из кабинета и затворить за собой дверь, как его вдруг громко окликнули и сообщили, что звонил сейчас ИвИвИв, который пересмотрел размер оказываемой помощи, снизив её до двух тысяч долларов.
Что ж, две так две. Мало ли какие соображения принимает в расчёт президент! Правда? Нет, вы в самом деле так думаете? Может, вы и правы, однако Аверьян Гордеевич так не думал. Он думал иначе, хотя поначалу даже и не знал, что подумать. Ему вдруг стало как-то не по себе. Его, по необъяснимой причине, чрезвычайно смутила перемена решения. Что-то тут неладно. Неспроста заварилась такая каша. Ой, неспроста! Нет, не похож ИвИвИв на человека, который не продумывает свои решения тщательно и заблаговременно. Но сколько-нибудь удовлетворительного объяснения Аверьян не находил. Всё какая-то ерунда лезла ему в голову. Всё какой-то бред волновался у него в уме.
12
Помощница президента аккуратно отсчитала две тысячи долларов и снова вручила их Аверьяну Гордеевичу, отложив лишние деньги в сейф. Но он уже ничего не замечал, что вокруг происходит, он погрузился в себя, тщетно пытаясь понять, что его беспокоит. И только спустившись с четвёртого этажа на первый, уже почти у выхода, проходя мимо охранников, он вдруг хлопнул себя ладонью по лбу, да так звонко, что все, кто здесь сейчас находился, подняли на него глаза и стали в упор его разглядывать, стараясь как будто сообразить, что с ним такое случилось. Да где им что-то понять! Даже до Аверьяна-то не с первого раза доходит! Ощутив на себе всеобщее внимание, Аверьян Гордеевич поскорее выскочил на улицу и быстрым шагом направился в сторону метро.
Да, он разгадал эту головоломку, раскрыл секрет своей внутренней необъяснимой тревоги, он нашёл наконец разгадку, как всегда находил и раньше. И, как всегда, он нашёл объяснение с большим, к сожалению, опозданием. Ибо то, что он понял, сводилось к тому, что ему ни в коем случае нельзя было соглашаться на новую сумму. Да-да, ни в коем случае нельзя было! Надо было ответить сразу: «Извините, но только что я получил из ваших рук ровно три тысячи долларов. Поэтому я передам вдове господина Бибихина ровно три тысячи долларов. До свидания».
Но не думаете ли вы, что Аверьян так сильно расстроился оттого, что озаботился бедственным положением обделённой вдовы? Нет, он озаботился собственным бедственным положением, в которое только что угодил по собственному недомыслию и туповатости. Угодил, прямо скажем, как кур во щи. Ведь по всем углам, на всех этажах и во всех помещениях этого огромного здания установлены камеры видеонаблюдения! Вы принимаете в расчёт это обстоятельство? Если нет, то совершенно напрасно. Ибо эти хитроумные камеры зафиксировали в мельчайших подробностях разговор Бередеса с хозяйкой кабинета, оставив на самых надёжных носителях всю картину произошедших здесь событий, начиная от отсчёта и передачи трёх тысяч долларов и кончая выходом Бередеса из кабинета! Смекнули, где здесь собака порылась? Камеры зафиксировали три тысячи долларов, а вовсе не две, которые он сейчас уносил с собой! А документы на эту сумму имеются? Господь с вами, какие ещё документы! Здесь всё основано на полном взаимном доверии!
Любой из тех, кто давно знаком с Аверьяном Гордеевичем, голову даст наотрез, что Бередес не способен на такие мерзости, как мошенничество с подотчётными суммами. Но много ли на свете людей, кто знает его настолько хорошо, чтобы не поверить записанной видеозаписи? В том и беда, что таких на поверку раз-два и обчёлся. Но зачем, зачем, зачем кому-нибудь понадобилось собирать на него компромат? Уму непостижимо! Такой маленький, такой ничтожный и незначительный человек – у кого он тут может вызывать опасения, кому стоять поперёк пути, кому быть помехой и, главное, в чём? Отставной козы барабанщик – и тот будет рангом, пожалуй, повыше! Нет, это просто какая-то чертовщина!
Встреча с вдовой Бибихина состоялась, между тем, у метро ВДНХ и прошла без сучка без задоринки. Бедная женщина, худенькая и невысокая, едва не прослезилась от такого неожиданного подарка, и Аверьян порадовался за неё всей душой. Но о своей проблеме не забывал. На следующий день он снова явился в управляющую компанию, и звонок ИвИвИва застал его как раз на площадке между третьим и четвёртым этажами. На вопрос президента о том, как дела, Аверьян ответил, что всё в порядке, а затем прибавил, нарочито громко и отчётливо, что передал из рук в руки ровно две тысячи долларов, две! как и было уговорено. Ему показалось, что ИвИвИв от неожиданности такого заявления даже выдержал небольшую паузу, прежде чем продолжить разговор. Однако в безмозглой голове Бередеса, отягчённой разными маниакальными бреднями, появилась всё-таки слабая удовлетворённость от озвученной цифры. Наверняка ведь эти беседы прослушиваются и записываются кем-то из тех, кому положено это делать, и кто знает, не пригодится ли, случись что, одна из таких записей для его оправдания в будущем. Хотя это слабое утешение, что и говорить. Захочет ли кто-нибудь поделиться столь пикантной и едва ли законно полученной информацией? Ага, после дождичка в четверг!
И это была ещё только первая ласточка, принесшая печальную весть о надвигающемся кризисе в умственном состоянии Аверьяна Гордеевича. Это ещё только цветочки. Скоро в его светлой от пустоты голове появятся ещё более безумные подозрения, по сравнению с которыми бредовая идея с готовящимся якобы на него компроматом покажется райским яблочком, пустяком и безделицей, не заслуживающих разговоров в приличном обществе.
Однако же мания преследования, незаметно и ненавязчиво поселившаяся в уме Бередеса, ещё не показала пока что всю свою зловещую стать и ничуть не мешала ему в том, чтобы, засучив рукава, с благоговением взяться за свою любимую писанину. Дело это ему хорошо знакомо, а поскольку он впервые выполнял такую работу за плату, то просиживал день-деньской за компьютером, не давая себе поблажек и не позволяя себе лишнего отдыха, чтобы никому не нанести материальный урон неэффективной и непроизводительной тратой рабочего времени. Да и что такое отныне рабочий день? Это всё то время от звонка до звонка, которое помещается между пробуждением Аверьяна Гордеевича рано по утру и вплоть до того часа, когда он снова укладывается спать. Никакого другого времени у Аверьяна больше не оставалось. А уж о выходных и говорить не приходится, потому что в его представлениях стёрлась всякая грань между днями недели. Деньги, заработную плату, довольствие положено отрабатывать, в каких бы размерах эта плата ни выражалась. Правильно я говорю, товарищи? Или, может, вы не товарищи, а господа? Нижайшим образом, в таком случае, приношу свои извинения.
А ежели вы не заметили этой разницы, на которую я только что намекнул, то скажу о ней по-другому. Разница заключается в том, что раньше-то ведь Аверьян Гордеевич трудился сам по себе, находясь в положении безраздельной свободы и независимости. В прежние времена он был сам себе хозяин и господин, он был вольным художником, и над ним не довлели посулы и обещания. Аверьян не нёс перед кем-либо материальных обязательств, и ему не нужно было ни перед кем держать отчёт о проделанной работе. Однако теперь он находился на службе у корпорации и, стало быть, обязан был, по внутренним своим убеждениям, укладываться в предельно жёсткий рабочий регламент, какой только в состоянии выдержать. Но именно тогда, когда он упивался совершенно неограниченной свободой и независимостью, он мечтал о том, чтобы нашёлся какой-нибудь меценат, кто платил бы ему хоть немного за этот изнурительный труд. И вот теперь, когда наконец такая удача ему улыбнулась, он вдруг убедился в иллюзорности своих мечтаний, исполнение которых отнюдь не способствует облегчению его участи, а даже, напротив, усложняет ему задачу и укорачивает жизнь.
13
Первые несколько вариантов замышленной Аверьяном Гордеевичем «Философии бизнеса» благополучно отправились в корзину, но уже в октябре черепашьи подвижки в написании рукописи сменились семимильными шагами, потому что автор нащупал наконец наиболее подходящую форму изложения: тезис – комментарии; тезис – комментарии; тезис – комментарии. Видели бы вы, с каким упоительным вдохновением он работал за клавиатурой компьютера! Он выбивал на клавишах текст, заходясь в таком же экстазе, в каком выдающийся пианист перебирает клавиши фортепиано. Такая картина достойна самой талантливой кисти художника! И всякий раз, закончив очередную главу, Аверьян отправлял её ИвИвИву в Лондон, а затем в горячих с ним спорах отстаивал каждое своё положение, каждую формулировку, каждое окончательное утверждение, прислушиваясь к его замечаниям только в тех редких случаях, когда удавалось пойти ему на уступки, не внося в конструируемую систему откровенных противоречий.
Работа была завершена по немыслимым для Аверьяна срокам. Менее чем за семь месяцев он накропал труд, объёмом свыше пятисот страниц! Настоящий рекорд производительности! Ему бы ещё добиться признания публики, цены бы такому писателю не было! А какова же, кстати, цена его неимоверных усилий? А вот какая. За ней полагается тщательно проследить.
В апреле, когда окончательный текст «Философии бизнеса», от предисловия и до последней главы, был переправлен в Лондон, ИвИвИв написал Бередесу короткий отзыв:
«Бегло просмотрел. Считаю труд цельным. Это великая книга. Поздравляю».
В начале мая пришла рецензия и от Войтовича:
«Уважаемый Аверьян Гордеевич, поздравляю с ВЫДАЮЩИМСЯ трудом. Вот это действительно важно для человечества!»
Полное единодушие коллег и несомненная искренность выраженного ими одобрения свидетельствовала, как будто, о самых радужных перспективах, ожидающих нашего славного теоретика в самом ближайшем будущем. И эти прогнозы наверняка сбылись бы, если бы главным виновником торжества был не Аверьян Гордеевич, пусть и осыпанный похвалами с головы до ног, а какой-нибудь рядовой мыслитель, который, в силу своей врождённой нормальности и отсутствия всяческих бзиков в голове, привык регулярно добиваться признания среди широких читательских масс. Но, к сожалению, центральной персоной во всей этой истории значился настолько невезучий от рождения человек, такой неудачник и простофиля, что от одной только его фамилии многих бросает в дрожь. Нет, рассчитывать на счастливое продолжение с такой фамилией долго, увы, не приходится. Можно сразу заказывать венок и музыку, не дожидаясь даже развязки. Не ошибётесь.
Ситуация, казалось бы, складывалась для Аверьяна Гордеевича наилучшим образом, однако ИвИвИв неожиданно огорошил его известием, что книгу, оказывается, он издавать и не собирается вовсе! Это был удар ниже пояса. Аверьяна скрючило от боли и несправедливости. Почему издавать нельзя? «Потому-де, — утверждал ИвИвИв, — что теория ещё слишком несовершенна. Книга требует доработки и исправлений». «Но ведь этот процесс бесконечен! — возражал Бередес. — Править можно до посинения, и никогда вы не получите результат, на котором можно поставить точку. Так почему бы не обнародовать хотя бы такие идеи и положения, которые уже до мелочей проработаны?». Письма летали между Лондоном и Мытищами словно перуны, пущенные разгневанными богами. Разногласия между автором и заказчиком, касающиеся судьбы написанного произведения, послужили началом настолько тяжёлой полемики, таких отвратительных препирательств и такого глубокого разрыва в их отношениях, что о благополучном завершении задуманного проекта нельзя было даже мечтать. Каждый гнул свою линию, и хотя накал страстей в развернувшейся полемике не сулил им ничего хорошего, ни Бередес, ни ИвИвИв не ожидали, пожалуй, столь ужасного и катастрофического финала, который в конце концов превратил этих двух компаньонов в злейших непримиримых врагов. Словом, нашла коса на камень. И что они не поделили? Шкуру неубитого медведя?
Переписка тянулась с апреля по июль, но ИвИвИв оставался неумолим, наотрез отказываясь от публикации. Аверьян выражал своё категорическое несогласие с таким решением, однако решения принимал не он. Время шло, причём шло совершенно бездарно, впустую, и самочувствие автора, сидевшего всё это время как на иголках, с каждым днём становилось всё более невыносимым. Автора лишали смысла жизни, его усилия пошли прахом, плоды его изнурительного труда пытаются уничтожить прямо на его глазах, и он ощущал себя этаким дурачком, которого ни в грош не ставят и который лишь путается под ногами и мешает каким-то грандиозным планам, гораздо более важным, чем служение истине и чистой идее. Можете говорить ему что угодно, но он уже дошёл до такого нервного состояния, когда его нельзя было убедить, что причина яростного противодействия, оказываемого президентом, не является по сути подлогом. Процесс, безусловно, затягивается искусственно. ИвИвИв, вне всяких сомнений, чего-то выжидает. Чего? Никакого приличного объяснения Аверьян не находил. Всё какие-то неприличные объяснения лезли ему в голову. Хорошее дело скрывать не будут, не правда ли, господа? Но почему от него скрывают истинные причины отказа? Почему, чёрт возьми?
К уговорам подключился профессор Войтович, направивший ИвИвИву длинное письмо с развёрнутым перечнем аргументов, по которым запрет на издание «Философии бизнеса» является чуть ли не преступлением против человечества. Однако все эти обвинения в свой адрес ИвИвИв решительно отклонил, заявив, что вовсе не является противником издания, а всего лишь откладывает его до лучших времён, когда будут сняты некоторые неувязки с толкованием отдельных тезисов построенной модели. Но как только построенная концепция достигнет должного совершенства, он планирует выпустить в свет 10 тысяч экземпляров в первый год и 100 тысяч экземпляров в последующие пять лет, причём исключительно на западе, а дело это нескорое, потому что потребуется самый качественный перевод очень сложного текста. Что же касается русского издания, то эта затея заведомо не имеет смысла, поскольку затраты наверняка не окупятся, успеха не будет и признания публики нам не добиться, как это всегда случалось и раньше со всеми сочинениями Бередеса в России.
14
Чутьё Аверьяну подсказывало, что ни русского, ни английского и никакого другого издания он при жизни своей не увидит. Ни переводить текст, ни издавать книгу ИвИвИв не собирается. По крайней мере, в ближайшее время, в обозримом будущем. И прежде чем в этом будущем, как мерещилось Аверьяну Гордеевичу, не случится какое-то неизвестное ему событие, ИвИвИв не только не ударит палец о палец, чтобы выпустить книгу в свет, но и всячески тому воспрепятствует. В отчаянии Бередес писал своему коллеге из департамента корпоративных технологий, с которым продолжал поддерживать постоянную связь:
«Мечтаю о русском издании, но как выпутаться из этой истории и остаться порядочным человеком – ума не приложу. Неужели нет достойного способа?»
Наконец, когда все аргументы были исчерпаны, Аверьян решил взбунтоваться. Он буквально на коленях вымаливал у президента дать «добро» на русское издание, и после последнего решительного отказа придумал отличный выход. Он попросил разрешения президента на издание книги за собственный счёт! Маленьким-маленьким тиражом, настолько маленьким, настолько ничтожным, что никакого влияния на планы ИвИвИва такое издание заведомо не окажет.
«Надеюсь, вы не будете против, если я издам книгу за свой счёт?»
Получил он, вы думаете, согласие? Ваш ответ мне, конечно, понятен, и всё-таки я попросил бы вас войти в положение президента и ещё раз хорошенько всё взвесить, прежде чем снова ответить на тот же вопрос: дал ли ИвИвИв согласие на русское издание «Философии бизнеса», планируемое тиражом всего 300 экземпляров? Не юлите. Да или нет? Я не тороплю вас с ответом. У вас есть время до… скажем, до 11 июля 2006 года. Потому что дальше этого срока Аверьян Гордеевич терпеть не смог. Он взорвался. Нервы его не выдержали, и, в ответ на твёрдое и решительное «нет», он объявил ИвИвИву, что отказывается ему подчиняться и приступает к изданию своими силами.
«Уважаемый ИвИвИв! Поскольку судьба книги в беспросветном тумане, я решил взять ответственность на себя за русское издание. Надеюсь, Вы не станете возражать, что у меня тоже есть некоторое право распоряжаться плодами этого труда. Моё решение обусловлено уверенностью, что вреда от этой книги не будет никому, даже если это непроходимая галиматья. Однако для осуществления своего замысла мне необходимо получить подтверждение Вашего согласия быть соавтором того текста, который уже имеется сегодня».
А что вы скажете на такой оборот? Каков был ответ ИвИвИва? Да что вы говорите! Не ожидал такого широкого диапазона мнений!
Для президента стало совершенно очевидным, что его подчинённый впал в состояние болезненной невменяемости и теперь абсолютно неуправляем. В сознании ИвИвИва возникла полная ясность, что он теряет контроль над ситуаций. Бередес уходит из-под его влияния. Так что хочешь не хочешь, а придётся смириться с тем порядком вещей, который от управляющего воздействия уже никак не зависит. ИвИвИв, конечно, почитает за честь быть соавтором Аверьяна Гордеевича, и всё же он по-прежнему убеждён, что издание книги в существующем виде абсолютно недопустимо, тактически неоправданно и даже вредно! Вредно! Вы осмыслили этот факт? Аверьяну позиция президента показалась настолько несправедливой, что он потребовал объяснений. Что ж, извольте. Вы просили вам объяснить? Разложить всё по полочкам? Ну так слушайте ИвИвИва и мотайте себе на ус.
«Оценим вклады. Для компании «Мега-Мизер» всё просто – зарплаты членов Стратегического Комитета, налоги, офисные расходы – на вскидку примерно 150 000 – 210 000 рублей в месяц. Сложнее оценить затраты идеальных ресурсов, но и они имеют далеко ненулевое значение, оставаясь в области издержек, потерь. Таким образом, отрицательное приращение в случае неправильных действий налицо, и совершенно неважна Ваша готовность согласиться или не согласиться с вредом – он объективен. Будет ли обеспечено, в случае издания книги, поступление денежных средств и моральное удовлетворение в таком объёме, который превысит затраты в случае реализации Вашего плана? По моей оценке – нет. Таким образом, мы получаем вред».
Аверьян Гордеевич читал этот текст, написанный по всем правилам своей замечательной теории и в самом строгом соответствии с его же терминологией, но не верил своим глазам. Это что же получается? Вместо поощрения, на которое он втайне надеялся, его объявили должником? Его обвиняют в том, что он собирается нанести материальный урон корпорации «Мега-Мизер» и её владельцу? «Эт-то пер-реход-дит всяк-кие гр-р-р-раницы!» — словно раненный зверь, рычал он от возмущения.
И тут он позволил себе поступок, который испортил всё окончательно. Исправить такое едва ли возможно.
15
Обмануть честного человека – всё равно что обидеть слабого. Аверьян ни секунды не сомневался, что его открыто и бесцеремонно обманывают. Пытаются обвести вокруг пальца. Облапошить. Иллюзий Аверьян Гордеевич не держал. Правды ему не говорили, это ясно как дважды два. Он чувствовал себя помехой. Это ему не нравилось, но с этим ещё можно было как-то мириться. Но когда дело дошло до того, что к философии стали примешивать деньги, к чистой идее примешивать грубую материю, звоном злата отстаивать доводы разума, то это показалось ему таким кощунством, таким надругательством над священной наукой, таким пренебрежением к правде и справедливости, что нервы его не выдержали. Козырять мошной негоже! Он не смог даже дотянуть до утра, и уже к двум часам ночи, находясь на грани нервного срыва, отправил ИвИвИву письмо совершенно непристойного содержания:
«Я нарочно тороплюсь с ответом, потому что, когда успокоюсь, опять смалодушничаю и промолчу.
Господин ИвИвИв, Вы вредитель. Вы тормозите научный прогресс. Книга была закончена ещё в апреле, и, если бы не Ваше противодействие, она давно была бы уже и в библиотеках, и на прилавках, и, возможно, уже кое-кем обсуждалась бы публично.
Я уже тысячу раз говорил и повторю ещё раз: большее совершенство модели нам пока недоступно. Ведь есть же предел человеческих возможностей! Если этот предел неправильно угадать, то движение к цели превращается в движение в противоположном от неё направлении (глава 3.4.3; 3.4.4). Поскольку мы пока не можем создать теорию лучше и точнее, чем уже сделали, то отсюда следует, что книги не будет никогда. Потому что право распоряжаться ею, оказывается, принадлежит тому, кто платил жалованье. Или, попросту, у кого кошелёк толще.
Дальнейшие споры бессмысленно продолжать. Вред, который Вы получили в своих выкладках, означает, что мой вклад не покрыл тех расходов, которые понесли Вы и Ваша компания. Теория предписывает такую нерентабельную деятельность прекратить.
Давайте поэтому распрощаемся. Можете вести себя согласно Вашим жизненным принципам, а я буду поступать так, как считаю нужным и правильным».
Но вот же диковинная штука: ИвИвИв ощущал себя не менее оскорблённым поведением Бередеса, чем Бередес посчитал себя оскорблённым поведением ИвИвИва. Вы не находите это диковинным? Конечно, нам немного обидно за Аверьяна Гордеевича, опять оставшегося у разбитого корыта, однако было бы весьма нелогично и даже нетактично с нашей стороны, если бы мы не попытались понять позицию ИвИвИва. Разве этот человек не доказал своё умение правильно организовывать процесс? Разве не продемонстрировал он на практике свой талант эффективного управляющего, умеющего всегда добиваться поставленной цели, причём неизменно с впечатляющими успехами? Так почему же этот зазнайка, возомнивший себя носителем Абсолютной Истины, не захотел довериться мнению своего недавнего покровителя? Какие у него преимущества перед ИвИвИвом? Кто ещё, как не Бередес, доказал свою феноменальную неспособность довести своё начинание до успеха, зато успешно разваливал любое дело, даже самое благородное, за какое только ни брался?
ИвИвИв призывал Аверьяна Гордеевича к разуму, убеждал его остановиться, подумать, не горячиться, но Бередес, точно сам не свой, не слышал ничьих увещеваний. А не мешало бы, между прочим, прислушаться к тому, что говорил ему ИвИвИв:
«Как только мог, я старался избежать такого исхода, хотя чувствовал его неотвратимое приближение с каждым Вашим письмом. И не только потому, что мне больно (за эти два года я пережил немало ударов от дорогих мне людей), но и потому, что понимаю – рано или поздно Вам будет очень стыдно, потому что Вы не можете не понимать, что поступаете несправедливо и неправильно. Как человеку совестливому и высокоморальному, это принесет Вам глубокие переживания, и мне Вас заранее искренне жаль. Позвольте только заметить, что я написал совсем не то, что Вы захотели прочитать, поэтому мои мысли не могли стать причиной столь печального итога и того, как это происходит. Как-то не по-человечески, что ли. Я был бы очень признателен, если бы Вы нашли возможным изменить мнение. Такой итог чудовищно неправилен.
Остаюсь с протянутой рукой, с уважением и огромной благодарностью ИвИвИв».
Но Аверьян уже ничего не слышал и не хотел ничего знать. На его разум нашло затмение. Гнев затуманил его голову, разочарование и обида застилали ему глаза, и только самые радикальные меры могли, по его болезненным представлением, вывести ситуацию из ужасного тупика. В последнем своём письме, отправленном 14 июля 2006 года, он объявил об окончательном разрыве их отношений.
«Я не играю в эти тёмные игры. Просьба больше не беспокоить».
Дальнейшее течение событий показало всю правоту президента, предрекавшего Бередесу неминуемое фиаско, и всю близорукость Аверьяна Гордеевича, сделавшего ставку в этом крупном проекте на свои жалкие сбережения. Его замечательная книга, книга, безусловно, значительная и совершенно непревзойдённая, благодаря безмозглым усилиям автора, оказалась так же успешно проваленной, как и все предыдущие его творения. Да иначе просто и быть не могло, правда? Вот ведь случилась бы невидаль, если бы книга стала бестселлером! Нет, только ИвИвИв и никто другой, сумел бы раскрутить этот брэнд! Уж кто-кто, а ИвИвИв наверняка бы добился должного отношения общества и к своим разработкам, и к поставленным целям, и к потраченным усилиям, да и к самому Бередесу.
Однако раскаяние Аверьяна ещё даже пока и не просматривается впереди, так оно отсюда далеко-далеко. Устану, пожалуй, и рассказывать. Семь вёрст до небес и всё лесом.
16
Среди безучастных свидетелей всей этой некрасивой истории, от самого многообещающего начала и до возмутительнейшего её завершения, были не только отдельные сотрудники «Мега-Мизера», находящиеся в переписке с Аверьяном Гордеевичем, но и супруга Лёнечка, оканчивающая к тому времени школьный учебный год и пребывающая в сладостной ажитации перед наступающими летними каникулами. Она оказалась, пожалуй, первым человеком, заподозрившим что-то неладное в отношениях мужа с его работодателем. Худшие её опасения подтвердились задолго до роковой развязки, ещё в первых числах июня, если даже не в мае, после телефонного разговора Аверьяна с ИвИвИвом, происходившем дома в её присутствии. Аверьян стоял у окна, для надёжности сотовой связи, и болтал, наверное, не менее получаса о какой-то командировке в Лондон, которая, очевидно, планировалась президентом. Лёнечка искренне радовалась такой перспективе, сулящей мужу дальнейшее продвижение его карьеры, однако счастье её оказалось чересчур преждевременным.
Завершив разговор, Аверьян застыл в тяжёлой задумчивости, глядя отрешённо в окно, и Лёнечка поняла, что у него остался какой-то неприятный осадок от только что закончившейся беседы со своим президентом.
— Что-нибудь случилось? — спросила она, поддавшись его смятению.
— Да, случилось… что-то очень существенное… Но вот что именно, никак не могу понять. Ну, да бог с ним. Ужин сегодня не отменяется?
Он пытался весь вечер казаться спокойным и разговорчивым, однако Лёнечке было ясно, что его очень сильно тревожит какая-то скрытая мысль. Опять у него в уме застряла гвоздём какая-то упущенная деталь. Опять у него мозги набекрень. Опять его беспокоит какая-то ужасная неразрешимая проблема. И кто знает, может быть, эта кратковременная заминка так и осталась бы без последствий, как бывало нередко и раньше, однако на рассвете, едва только Лёнечка открыла глаза, Аверьян, ожидавший её пробуждения с нетерпением, выпалил своё заключение, к которому, видимо, пришёл ещё ночью.
— Вчера ты хотела, кажется, знать, что случилось? Что ж, знай, если ты действительно этого хочешь. ИвИвИв меня заказал. Вот что случилось.
У Лёнечки сон как рукой сняло. Она сначала выпучила от удивления глаза, а потом как-то очень жалостно посмотрела на Аверьяна. Похоже, он совсем спятил со своей идиотской философией! Больше всего она боялась того, что когда-нибудь непомерная умственная нагрузка подорвёт его здоровье окончательно, и самое страшное заключалось в том, что такие изменения бывают обыкновенно необратимыми. И вот оно, похоже, свершилось! Дождались! Тяжёлый клинический случай!
— Авик, подумай своей головой, — Лёнечка постучала пальцем себя по лбу, — зачем это кому-нибудь нужно?
— Вот и я удивляюсь, зачем? Ума не приложу.
— А раз ты не находишь своей фантазии здравого объяснения, то не лучше ли отказаться от этой бредовой идеи?
— Это не бред, Лёнечка! Далеко не бред! Когда это решение пришло мне в голову, моё сознание словно очнулось от долгой спячки! Всё моё существо буквально встрепенулось, откликнулось самым бурным и исступлённым экстазом от найденного решения! А эта восторженная реакция моего организма мне знакома давно. Она означает, что решение это истинно и что мой мозг меня не обманывает!
— И что же ты думаешь, что ИвИвИв организовывает твою поездку в Лондон специально для того, чтобы зарезать тебя где-нибудь под кустом в Гайд-парке?
— Ни командировка, ни Лондон здесь не при чём! Дело в принципе!
Некоторая интеллектуальная гипертрофированность Аверьяна не являлась, конечно, для Лёнечки новостью или секретом. Но не до такой же степени он полоумен, чтобы поверить в подобную чепуху! Умственное помешательство, которое помешательством может показаться лишь стороннему наблюдателю, да и то лишь по его незнанию, являлось в случае с Бередесом всего-навсего непрерывной умственной импровизацией, без которой он обходиться не может ни дня. Однако на этот раз Аверьян упорно стоял на своём, и Лёнечке оставалось надеяться только на то, что со временем, когда завершится вся эта катавасия с изданием «Философии бизнеса», сумасшедшая выдумка с киллерами в конце концов выветрится из его памяти. События, однако, повернулись так, что сначала эта сумасшедшая выдумка выветрилась из памяти самой Ленечки, потому что у неё у самой в скором времени жизнь пошла кувырком.
Матримониальная фантасмагория завязывалась незамысловато. Трудно сейчас сказать, какие бесы попутали Лёнечку, но опять она попалась с очередным своим безыскусным враньём, когда объяснила своё опоздание после работы долгим стоянием в очереди при оплате коммунальных услуг. Длинная очередь в сбербанке, хвост которой нередко торчал на улице, – самое обычное дело, к которому все давно привыкли. Но почему Аверьян заподозрил неладное? Что-то, видимо, не состыковалось в её объяснениях, и он заглянул в квитанцию, где время внесения платежа стояло самое раннее, утреннее, ещё до прихода Лёнечки в школу. Аверьян, конечно, взгрустнул, однако не стал выяснять у неё причину обмана, понимая всю бесполезность таких попыток. А буквально через несколько дней стряслось и вовсе курьёзное происшествие. Комедия, да и только! На выходные к ним в гости пожаловали Сонечка с Милко и их двухлетней дочуркой Лизонькой. Случай самый обыкновенный, суматоха поднялась обычная и радостно возбуждённая, но Аверьяну как-то непроизвольно почудились некие странности в поведении и осанке Милко. Проследив за ним вялым взглядом, он заметил, как Милко, проходя мимо Лёнечки, склонившейся у охапки белья в тазу на полу, ущипнул её за ягодицу. Та громко вскрикнула от внезапной боли, да и Милко опешил, не ожидая столь шумной реакции, поэтому он быстро выскочил из комнаты и скрылся где-то на огороде. Дальше ехать некуда.
Аверьян между тем зафиксировал с необычным для себя облегчением, что не испытывает, против своего обыкновения, какой-то особой бури эмоций. Он уже столько всего перетерпел в своей жизни, такого горя хлебнул и таких диковинок насмотрелся, что ничего его, кажется, больше ни пронять, ни удивить не могло. Он спокойно и хладнокровно, будто ничего особенного не произошло, обдумал во всех подробностях увиденную сцену, перематывая её, словно видеоплёнку, туда и обратно по нескольку раз, а на следующий день, никого не предупреждая и ни с кем не советуясь, отправился в загс и написал заявление о расторжении брака с Лёнечкой. Узнав об этом, она не стала противиться неизбежности, а всего лишь попросила Аверьяна о небольшом одолжении:
— Ты не будешь против, если я поживу с тобой ещё какое-то время? Мне надо дотянуть до октября, чтобы оформить пенсию по выслуге. Ты ведь знаешь, что здесь, в Московском регионе, сумма получится выше, чем в нашей провинции.
— Пожалуйста. Живи сколько хочешь.
И жизнь их потекла как прежде, размеренная и безмятежная, словно разводы и обряды венчания настолько же привычное для них дело, насколько обыденными бывают очередные каникулы или мелкие семейные праздники. До чего же всё-таки странные обстоятельства, подчас иллюзорные и сугубо формальные (некая закорючка в паспорте, скажем, в истории с Симочкой, или же, напротив, отсутствие оной в нашем теперешнем случае), служат нам порой каким-то умозрительным оправданием, каким-то благостным утешением, которое облегчает нам сердечные муки и устраняет из души ощущение обиды и дискомфорта, хотя реальные обстоятельства остаются всё теми же.
А где же, вы спросите, мораль в этой запутанной ситуации? Ах, оставьте! Мораль полагается в баснях, а мы развиваем до банальности подлинный и совершенно правдивый рассказ – действительную историю о людях баснословно реальных, о событиях нисколько не приукрашенных, о фактах скрупулезно отобранных и тщательно проверенных самыми надёжными литературно-художественными приёмами. Если я кое-что и присочинил, то самую малость. Щепотку. Для вкуса. Да и не присочинил, в сущности, а раскрыл вам некие тайны, которые вряд ли полагалось бы раскрывать.
17
Тем временем Лёнечкины неприятности ещё только начинали набирать обороты. Напасти и беды следовали одна за другой без всякого перерыва. Сначала её дочь Соня объявила о своём разводе с Милко, потом развелась и она сама, а в июле Аверьян уволился, рассорившись с президентом и обозначив своим уходом из корпорации «Мега-Мизер» конец их прежнему материальному благосостоянию, которого, впрочем, Лёнечка давненько уже не испытывала. А когда ещё и Ираида Аскольдовна подлила масла в огонь, нервы у Лёнечки окончательно сдали.
Срыв случился после того, как Лизоньку решили оставить на лето у бабушки с дедушкой, то бишь у Аверьяна и Лёнечки. Ираида Аскольдовна, услышав об этом, возмутилась до глубины души, набросившись на сына с упрёками:
— Ах, так? Чужого ребёнка ты соглашаешься взять на воспитание, а родному отказываешь? Я сейчас же звоню Еремею и Софье, чтобы они завтра же привезли к нам сюда на лето и Мишу! Надо покончить с несправедливостью!
— Тебе бы следовало сначала посоветоваться с Леной, ведь все заботы о детях лягут на её плечи, — пытался вразумить свою матушку Аверьян.
— Вот как? Я должна советоваться с чужими людьми о судьбе своих родных? Да лучше я сдохну где-нибудь в поле, чем жить в этом страшном содоме!
— Мама, успокойся, это не чужие дети и не чужие внуки. Это моя семья!
— И ты ещё смеешь меня поучать? — и она разрыдалась, обливаясь своими обычными горючими слезами. — Нет, это не жизнь! Это сплошное мучение! Я больше так не могу! Вы только и мечтаете поскорее отправить меня на кладбище!
Ну, и пошло-поехало, тары-бары-растабары.
Лёнечка всё это выслушивала с заплывшими от печали глазами:
— Как же так? Я хожу перед ней на цыпочках, я её всякий раз ублажаю, я исполняю любые её прихоти, я ухаживаю за ней, как за малолетним дитятей, и после этого она заявляет такое? Лучше ей сдохнуть где-то в поле, чем жить со мной? Но почему, Авик? Почему она так говорит? За что она мне грозила выброситься с девятого этажа? Что плохого я ей сделала? Пусть она вспомнит хоть один такой случай, а? Что ты молчишь? Почему ты за меня не заступаешься?
— Успокойся, дорогая, — утешал её Аверьян. — Не надо всерьёз относится к её истерикам. Она старый, больной человек, и не всегда отдаёт отчёта в своих словах…
Лёнечка вскочила с места и устремилась к двери, на ходу бросая такие слова:
— Я сейчас же пойду и всё ей выскажу.
— Не смей этого делать! Ведь потом ты уже ничего не исправишь!
У самого порога она остановилась, осмысливая услышанное, нахмурилась, посмотрела в задумчивости на Аверьяна, и нехотя вернулась обратно.
Мама между тем продолжала что-то такое кричать благим матом, какая она-де несчастная, скорей бы её освободили от этой напасти, которую ей устроил неблагодарный сын с этой невыносимой невесткой. Лёнечка некоторое время крепилась, молча выслушивая её тирады и причитания, терпела из последних сил, но вдруг опять вскочила:
— Нет, я всё-таки пойду и всё ей выскажу прямо в лицо.
— Лёня, опомнись, не делай этого, остановись!
Но было поздно. Она выскочила из комнаты, встала в дверях перед мамой и, едва сдерживая нахлынувший гнев, начала свою отповедь с того же вопроса, который уже устала повторять Аверьяну наедине:
— Что плохого я вам сделала? За что вы меня постоянно попрекаете? Ведь вы катаетесь как сыр в масле, вы живёте лишь в своё удовольствие, занимаетесь только тем, что вам нравится, и не делаете ничего, что вам не нравится, у вас нет никаких забот, я освободила вас от любых хлопот и обязанностей, и после этого вы объявляете меня виноватой? За что?
Мама надула губы и отвернулась к окну. Лёнечка осеклась, постояла, умолкнув, ещё секунду, потом повернулась и решительным шагом вошла в комнату к Аверьяну.
— Я уезжаю. Мне надо собрать свои вещи, а ты… ты не мог бы завтра утром отвезти меня домой? — последние слова она произносила сквозь слёзы, содрогаясь и захлёбываясь от неудержимого плача.
— Хорошо, конечно.
С утра он увёз её с вещами домой, в её родной город, они расцеловались на прощанье, и к вечеру он снова вернулся в Мытищи, не в силах ощутить своими притупившимися чувствами того горя, которое постигло их всех, начиная от себя самого и своей мамы и кончая Лёнечкой, Сонечкой, Лизонькой, да и ИвИвИвом, пожалуй, тоже.
Подоспевшие хлопоты по изданию «Философии бизнеса» отвлекли Аверьяна от грустных мыслей о разрушенном семейном счастье, да, счастье! как бы трудно ни было называть этим словом их безумную семейную круговерть, ибо другого счастья у Аверьяна не было. Он с этих пор продолжал поддерживать с Лёнечкой дружеские отношения, они частенько перезванивались, обмениваясь новостями, но их отношения никогда уже больше не возвратились к прежнему совместному проживанию. Сказка закончилась, и закончилась отнюдь не счастливым концом.
Вскорости после их расставания Аверьян побывал у неё в гостях. Впрочем, он заезжал к ней всякий раз, когда появлялся поблизости, а случалось это нередко, поскольку заказ на «Философию бизнеса» он разместил у своего старого знакомого, у Алексея Михайловича Дронова, в издательстве «Фикус», где печатал свою предыдущую книгу. Лёнечка нужна была Аверьяну ещё и по другой причине, гораздо более важной на текущий момент. Он оставил ей на отдельном листочке подробнейшие инструкции, как ей следует поступить с тиражом, если сам он вдруг по какой-то причине не сможет довести до конца затеянное издание.
— Почему ты не сможешь? — прищурившись, спросила его Лёнечка.
— Ну, мало ли… В аварию, например, попаду, покалечусь… Или простужусь и умру внезапно…
— Ты мне тут турусы-то на колёсах не разводи! Неужели ты всё ещё не избавился от своих идиотических подозрений?
— Да кто их разберёт, этих олигархов! Никогда не знаешь, чего от них ожидать, — промямлил в ответ Аверьян, чтобы напрасно не раззадоривать Лёнечку. — Однако застраховаться не помешает.
И Лёнечка поняла, что Аверьяна по-прежнему одолевает маниакальная уверенность в том, что его замышляют прикончить. Прямо наваждение какое-то. Ума нет – считай, калека.
— Деньги я решил внести сразу все, всю сумму, все восемьдесят тысяч, чтобы тебя этим не обременять. Дронову можно полностью доверять. Вот тебе список, кому, куда и по сколько экземпляров передать в первую очередь. Остальную партию надо отвезти в Москву к книготорговцу, адрес и деньги я уже приготовил.
Покончив со всеми делами и отдав необходимые распоряжения, Аверьян вернулся наконец домой, не зная, куда себя теперь деть. Время ожидания потянулось медленно и томительно, потому как тираж ему был обещан лишь к октябрю, не раньше. Доживёт ли он до выхода в свет своего шедевра? Дождётся ли признания восторженной публики? На всё воля божья. И не стоит поэтому беспокоиться. Если бояться смерти, лучше вообще не жить.
18
Как-то по осени, погожим сентябрьским деньком, я случайно увидел Бередеса сидящим на лавочке под куцыми деревьями Сретенского бульвара. Он смотрел неподвижным взглядом куда-то на облака и щурился от солнца. О чём он думал? Какими мыслями была обуреваема его голова? Н-да… В его положении есть о чём пораскинуть мозгами. Незавидное у него положение. И я решил разговорить Аверьяна Гордеевича, чтобы вывести его из оцепенения, встряхнуть его от печали и как-нибудь подбодрить, да и самому получить удовольствие от беседы. Поприветствовав его и присев с ним рядом, я повёл его мысли издалека.
— Скажите, Аверьян Гордеевич, ведь вы человек верующий?
— Я не верующий. Я знающий.
— И что же вы знаете?
— Что Бог есть и что он всегда прав.
— Но как же, помилуйте, это можно знать? В это можно лишь верить! Разве можем мы знать наверняка что-нибудь такое, чего мы никогда не видели и в чём решительно невозможно удостовериться?
— Но ответьте мне в таком случае на простой вопрос: вы верите, что дважды два четыре, или же вы это знаете?
— Конечно же, знаю, это ясно как божий день! Возьмите, к примеру, два яблока дважды, и вы воочию убедитесь, что их четыре.
— Однако ничего, кроме яблок, вы не увидите! Перед вами лишь частный случай, и ничего более.
— Ну, пожалуйста, заменим яблоки чем угодно, например, гвоздями или молекулами, и всё равно их будет в итоге ровно четыре!
— Какие бы предметы вы ни перебирали и сколько бы раз с ними ни экспериментировали, вы не сможете до конца убедиться в справедливости общей закономерности. Ведь результат-то у вас в голове, а не в реальном физическом мире! Обобщение суть продукт вашего воображения, вымысел, гипотеза, отвлечённая от действительности фантазия, которая, в сущности, мало чем отличается от идеи божественного сотворения мироздания. Стало быть, справедливость арифметического действия нельзя относить к разряду точного знания, а следует считать предметом веры.
— Тут вы, пожалуй, хватили через край, Аверьян Гордеевич! Эдак мы вообще ничему не должны доверять! У нас исчезла бы последняя точка опоры, если бы мы подвергали сомнению даже самые очевидные факты.
— Я-то как раз подвергаю сомнению не арифметические действия и не очевидные факты, а нашу всеобщую убеждённость в том, что этими фактами исчерпываются все возможности без исключения. А чем бы вы смогли доказать, например, что в мире не найдётся по крайности двух-трёх вещей, не молекул и не гвоздей, а вещей каких-нибудь вам решительно неизвестных, которые, если взять их два раза по две, дадут в результате восемь? Или, положим, три?
— Ну, знаете, это из разряда безумного и разнузданного вымысла. Я не могу помыслить себе таких предметов, которые давали бы иной результат.
— Однако из того факта, что вы не можете себе помыслить каких-то вещей, ещё не следует, что этих вещей и в самом деле не существует. Ведь и молекулы, кстати, существовали задолго до того, как мы их смогли помыслить. Так есть ли у нас гарантия того, что когда-нибудь мы не столкнёмся с такими невероятными явлениями, которые абсолютно не укладываются в рамки наших сегодняшних представлений? Разве вечного течения времени для этого недостаточно?
— Гм. Возможно, ваши доводы не так уж бессмысленны, хотя и слишком невероятны, должен признать. Но какая польза от подобных предположений? Зачем ломать голову над столь сомнительными и весьма абстрактными вопросами, от которых, скажу вам прямо, так мало практической пользы? Много ли проку, допустим, вот лично вам, Аверьян Гордеевич, от размышлений на эти скучные и мало кому понятные темы? Или, спрошу иначе, и простите мне этот банальный вопрос, если вы такой умный, то почему такой бедный?
— Богатым быть стыдно. Я бы даже сказал, вредно.
— Вот как? И в чём же вредность богатства для человека?
— Богатство отвлекает от истины, оно мешает его обладателю принимать правильные решения, ибо все поступки совершаются с прицелом на сохранение и преумножение нажитого имущества. И чем состояние больше, тем труднее его обладателю оставаться нравственным и порядочным человеком.
— Вот уж не скажите, Аверьян Гордеевич! Ведь есть же великое множество благороднейших целей, которые обеспеченные граждане предпочитают служению Мамоне. Даже безмерно крупные состояния можно употребить во благо, не так ли? Представьте себе на минуту, Аверьян Гордеевич, что у вас имеется миллион. Миллион долларов. Как бы вы распорядились этими деньгами?
— Я не знаю, как бы я поступил, но я знаю, как правильно.
— То есть вы хотите сказать, что даже если правильный вариант вам известен, вы способны поступить ему вопреки?
Прежде чем озвучить ответ, Аверьян Гордеевич вытянул руку в сторону старинного здания, стоящего прямо напротив и наполовину укрывающегося в листве деревьев.
— Хорошо, что у меня нет миллиона. А то бы я купил себе вот эту, к примеру, квартиру, — и он указал на растяжку с предложением о продаже, развешенной под окнами продаваемых апартаментов. — Но как вы полагаете, Мартимьян Вавилович, разве это было бы правильное решение?
— Я абсолютно уверен, что квартира с рабочим кабинетом вам даже больше необходима, чем любому из тех, у кого этот кабинет имеется. Но позвольте мне усомниться в том, что столь крупную трату вы предпочтёте, ну, скажем, продвижению своих идей, если вдруг встанет такая альтернатива. Я говорю это к тому, что, может быть, вам следовало бы всё-таки быть богатым, чтобы попытать, например, счастья на западе со своими теоретическими изысканиями? В Европе, допустим? Или вы патриот?
— Патриотизм, уважаемый Мартимьян Вавилович, это самая большая гнусность, какую только можно найти в современном мире. И чем это чувство пламеннее, тем оно ужаснее и губительнее. Покопайтесь в природе любого конфликта, и вы обязательно обнаружите в его истоках чей-нибудь безраздельный патриотизм.
— Я имел в виду патриотизм в хорошем смысле этого слова.
— У этого слова нет хорошего смысла.
Видимо, вконец разочарованный моими праздными разговорами, моей недалёкостью и легкомыслием, Аверьян Гордеевич поднялся с лавочки, сухо попрощался и поплёлся своей неспешной походкой куда-то вдаль, и было ясно, что для него теперь совершенно не имеет значения, куда идти. Хоть в чём-то он совершенно свободен. Не менее свободен, чем Диоген, выползший поутру из своей бочки на берегу у родного Синопа и объявивший себя гражданином мира, подав своей оригинальной выдумкой заразительный пример далёким-далёким праправнукам, а именно тем из них, кто помешан на поисках истины, но слегка не в своём уме и не слишком адекватен в поступках.
Впрочем, мы не метим такими камушками в огород Аверьяна Гордеевича. Возможно, и это больше всего похоже на правду, что у него в этот день оказалось всего лишь не очень подходящее настроение для разговоров. У него, очевидно, душа не на месте.
Словом, неприятности продолжаются, господа присяжные заседатели.
19
Процесс познания – это процесс превращения истины в ложь. А вы, небось, полагали, наоборот? Не спешите с выводами. Процесс познания заключается в том, что менее совершенное знание, дотоле считающееся истиной, заменяется знанием более совершенным, более точным и полным, и, следовательно, старую истину приходится отвергать, объявляя её ложной! Если же ложь превращается в истину, как вам хотелось бы думать, то это, извините, не познание, а регресс. Хотя, постойте… Разве идеи, которые предлагает для обсуждения Бередес, не объявлены в обществе бредовыми? И разве изначальная истинность этих идей не обращена общественным мнением в ложь? Выходит, ложь родилась из истины? А откуда берутся истины Бередеса? Из какой лжи? О, нет, никакой лжи изначально у Бередеса не было. Его истина, как и всякая принципиально новая идея, рождается только из ничего, буквально на пустом месте, то есть в голове Аверьяна Гордеевича. Ибо всё то, что изложено в его сочинениях, всё что-нибудь мало-мальски понятное, вообще не существовало недавно ни в качестве истины, ни в качестве лжи. Это ведь совершенно новое знание, которого раньше не было, и это открытое только что знание сначала воспринимается как ложь, и только потом, спустя время, когда до человечества дойдёт наконец его смысл, эта якобы ложь превратится в истину. Тьфу ты, господи! Опять противоречие!
Впрочем, нет здесь ничего странного. Парадокс как парадокс. Бередес-то ведь объективным закономерностям не подчиняется! И его теория, кстати, тоже. «Философия бизнеса» не пошла. Провалилась. Аверьян добросовестно распределил экземпляры между всеми, кто был посвящён в корпоративные исследования, но в ответ ни гласа ни воздыхания. Один только ИвИвИв горячо и совершенно искреннее поблагодарил автора, получив в своё распоряжение несколько свежих томиков, которые Бередес оставил в головном офисе специально для переправки их в Лондон. Ибо, несмотря на разлад, соавтору полагаются экземпляры в первую очередь, не правда ли? Отношения между олигархом и непризнанным гением несколько потеплели, но всё же прежней близости не возникло. ИвИвИв был жестоко обижен на Бередеса. Он ведь тоже обычный живой человек, такой же ранимый и эмоциональный, как и прочие смертные, у кого ни гроша за душой. И понять его обиду нетрудно. Разве это не ИвИвИв помог Аверьяну выбиться в люди, разве это не он вытащил его из болота, да сразу из грязи в князи? Разве не он поддержал Аверьяна Гордеевича во всех начинаниях? Разве не предоставил он ему полную свободу творчества, да ещё и назначил ему такой высокий оклад? А что он получил взамен? Этот мерзкий, самонадеянный разгильдяй отплатил ему чёрной неблагодарностью! Этот самоуверенный и глупый фигляр сокрушил его лучшие мечты! Этот клоун и вертопрах провалил с оглушительным треском его лучший проект, предмет его особой гордости и самого трепетного отношения! Он осквернил его самые чистые помыслы! Цель его жизни оказалась замаранной, а ведь эта цель была для ИвИвИва ничуть не менее значимой и судьбоносной, чем тот же проект для самого Бередеса!
Что правда, то правда. Из трёхсот экземпляров «Философии бизнеса», вышедших в свет в октябре, за два последующих года была продана с очень большим трудом едва ли половина. Ещё какое-то количество разошлось по знакомым ИвИвИва и коллегам профессора Войтовича, однако итог коллективного прочтения, если о таковом вообще приходится говорить, оказался не менее плачевным, чем во всей предыдущей истории Аверьяновых изысканий. Но если раньше Бередес и ожидал чего-то похожего, наученный горьким опытом, то в данном случае он не верил собственному рассудку. Почему никто не видит его открытий? Почему недооценивают значение его эпохальных идей? Ведь едва ли не целая корпорация, в лице огромной армии её высшего менеджмента, целиком признала его безусловную правоту! Отчего же прочая публика не понимает того, что поняли эти люди?
Аверьян, однако, долго не горевал. Сказалась привычка терпеть неудачу. Бесконечная череда неудач и разочарований научила его невозмутимости и самообладанию необыкновенному. Особенно в такие минуты, когда дров уже наломано предостаточно и ничего поправить нельзя. И посудите сами, когда же ему исправлять испорченное? Пора подумать о хлебе насущном. Нищим он пришёл в «Мега-Мизер», нищим он оттуда и вышел. А вы, небось, сочли бы за счастье иметь в соавторах олигарха, не так ли? Это потому, друзья, что у вас ещё не было в соавторах олигарха. Иначе бы он вам прочистил мозги.
Отдадим, однако же, должное ИвИвИву, предложившему Аверьяну разделить с ним расходы, понесённые на издание книги. Но и в этом его участии обиженный автор усмотрел непростительную провинность. Разделить с ним расходы? Не возместить, не компенсировать, не покрыть с премиальной надбавкой, а именно разделить? Принять-де посильное участие? И это говорит ему олигарх? У которого денег куры не клюют? Аттракцион неслыханной щедрости! Но спасибо, хотя бы, что было предложено.
— Ну что вы, какие мелочи! Всего-то каких-нибудь восемьдесят тысяч! — бросил как можно небрежнее Аверьян и отказался, само собой разумеется, от предложенной помощи.
Той же ночью Аверьяну приснился сон, будто к нему в дом врываются люди в чёрном и увозят его на «воронке» в тюрьму. Аверьян пытается им втолковать, что это-де какое-то недоразумение, но шофёр «воронка» возражает: «Вы обвиняетесь в убийстве ИвИвИва. Ведь это вы его вчера вечером застрелили, признайтесь!». «Господь с вами, — ужасается Аверьян. — Я и мухи не обижу! Да и стрелять-то из чего, а? Из попки? Оружия-то у меня нету!». Вдруг машина останавливается, и в салон заглядывает ИвИвИв. Он машет рукой Аверьяну и прощается с ним: «Свидимся на том свете!» «Как же мы свидимся, если ваше место в аду?» — удивляется Аверьян. «А ты, вероятно, надеешься оказаться в раю? Нет, дружище, для рая ты не годишься! Оглянись на свою жизнь. Сколько ужасных глупостей ты натворил, а? Скольким людям ты жизнь испортил? Сколько судеб перекалечил?» Аверьян заметно занервничал: «Может, я и попаду в ад, однако, надеюсь, окажусь там совсем по другой причине, нежели вы». ИвИвИв хохочет и захлопывает дверь. Аверьян от этого громкого звука вздрагивает и просыпается. «Приснится же чертовщина!» — бормочет он и, пошатываясь спросонья, плетётся в туалет.
20
В октябре 2006 года, то есть ровно через три года после поступления в «Мега-Мизер» и через четыре месяца после своего увольнения, Аверьян устроился наконец на работу. Слесарем. В гаражный бокс. Он простаивал целыми днями в смотровой канаве, копаясь в коробках отбора мощности, в карданах и тормозах, а вечером отмывался от грязи и от мазута, который казался ему несмываемым вовсе. Работа ему не нравилась. Такая работа не нравилась ему никогда, но что поделаешь, если всю жизнь ему приходилось заниматься именно тем, чем он опять теперь занимался. Ибо ни на что другое он просто негоден. Зарплату на новом месте платили совсем небольшую, зато он выигрывал в свободном времени, ибо территория предприятия находилась всего в двух шагах от его дома, буквально через забор, и он экономил на дороге туда и обратно, ведь затрат бы, конечно, было не избежать, если бы он позарился на что-нибудь поприличнее в материальном выражении или попробовал выгадать в плане престижа. Ему было жаль расходовать драгоценную жизнь на ежедневный многочасовой простой в электричках, автобусах и метро.
Надеюсь, вам не надо дополнительно объяснять, зачем Аверьяну понадобилось так много свободного времени? Во-во. Для этого. Он не оставлял ни на минуту своих несбыточных мечтаний вписать золотую страницу в мировую философию. Более того, он теперь в точности знал, что для этого надо сделать. В его уме появилась полнейшая ясность, как именно следует писать книгу, каким языком и в какой форме, чтобы добиться не просто коммерческого успеха, но всеобщего понимания и признания у самой широкой читательской аудитории. Эта форма стала отныне для Аверьяна настолько ясна и очевидна, что у него терпения не хватало дождаться удобного момента, чтобы снова взяться за любимое дело. У него буквально руки чесались от нестерпимого творческого зуда, он затосковал по клавиатуре и монитору, и дай ему волю, он немедленно бросил бы все остальные свои дела, чтобы снова взяться за настоящее дело, чеканя и огранивая свои выверенные, меткие и отточенные формулировки.
Ан нет, такой возможности больше не было. Вечернее просиживание у компьютера казалось ему столь коротким и неэффективным, что если бы он ограничился только этими урывками, понадобилось бы несколько жизней для завершения хотя бы части задуманного. Ему нужны были полные сутки, все двадцать четыре часа. Философские построения не терпят рассеянного внимания, не любят переключений и отвлечения по мелочам. Однако, несмотря на экономию времени, жизнь Аверьяна Гордеевича текла совершенно бездарно, впустую, без всякого смысла. Как же исправить такое жуткое положение дел? Уволиться? А жить, извините, на что? Все его сбережения и всю его заработную плату за последний год в «Мега-Мизере» съела «Философия бизнеса». Съела и даже не поперхнулась. И не жалко было бы этих денег, если бы они были потрачены с толком! Но деньги оказались пущены на ветер. Всё пошло псу под хвост. Эх, вернуть бы то время назад, Аверьян поступил бы сейчас по-другому! И где была его голова?
Дни потекли как во мгле и густейшем непробиваемом тумане. И только под новый год Аверьян очнулся от спячки. Он посмотрел на новенький календарь, вывешенный над кухонным столиком, увидел там цифру 2008, и впал в неистовство. Запаниковал. Жизнь-то уходит! Время остановить нельзя! Неужели же он больше ничего не успеет? Оглядываясь на пройденные этапы, как советовал ему во сне ИвИвИв, он писал в своей длинной поэме:
…Я, может быть, на утлом судне
Не открывал материков.
Но, если уж без лишних слов,
Я тоже иногда маячил
Поверх блистательных умов,
Как Дон Кихот на старой кляче.
Но мне мерещилось иначе:
Мне грезилось, что мой овал
Во всех деталях повторял
Ньютона на плечах гигантов.
Но мне не сложен пьедестал.
Я проворонил бой курантов,
Настроенных на звёздный час.
Мой пыл почти уже угас.
Но я остерегаю вас:
Когда какой-то вялый бука
Не знает, полу теребя,
Куда ему пристроить руки –
Не сомневайтесь, это я.
А если вас рванёт за плечи
Безумец, у кого при встрече
В глазах играет кровь и месть,
То это тоже я и есть.
Не перепутайте, смотрите.
Я безобиден. Но учтите,
Я склонен с молодых ногтей
По анатомии своей
Не различать авторитетов…
Вот тут-то и настала пора проявить своё смежное Я, своё альтер эго, своё безумие с кровью и местью в болезненном взоре. Эти свойства своей противоречивой натуры Аверьяну надо было срочно вызволить из заточения, вынести из глубины на поверхность, чтобы разорвать заколдованный круг беспросветного прозябания, вырваться из губительного застоя, перевести стрелку на нужную колею, которая выведет его к смыслу существования. Но как это сделать? Где отыскать решение?
Подсказку он обнаружил в какой-то ветреной телепередаче, рассказывающей о держателях модной и престижнейшей галереи под неброским названием «Винзавод». Богатые и знаменитые ценители современного искусства собирали под этой крышей всякий художественный сброд, к которому ещё совсем недавно принадлежал и сам Аверьян, позируя во всей красе на фоне чинного и благородного общества в компании «Мега-Мизер». Неистовые любители новомодных направлений в искусстве, не знающие удержу в коллекционировании предметов живописи, графики и ваяния, занимались, оказывается, поисками самобытных талантов, но каким удивительным способом! Они выплачивали неким малоизвестным художникам по пять тысяч долларов ежемесячно в течение первого года, а потом ещё и увеличивали довольствие… за что, вы хотели бы знать? Да ни за что! Просто так! Без всякого поручительства или кредитного обязательства! Но чем же их избранники должны были заниматься за такие огромные деньги? А-а, ни за что не догадаетесь! Они должны были, заметьте себе это страшное слово, должны были заниматься всем, что только им самим угодно! Чем только заблагорассудится! Выходит, они могли посвятить себя любимому делу, не правда ли? И совсем не думать о деньгах, ведь так? Именно так! Для этого, собственно, они и поступали на содержание к толстосумам.
В душе Аверьяна загорелась сладчайшая зависть. Везёт же некоторым счастливчикам! Заниматься излюбленным творчеством, да ещё и за деньги? При таком колоссальном денежном содержании? Вот бы и Аверьяну такое же подфартило! Но он избрал другую стезю. Философия не может приносить такого же дохода, который обеспечивается куплей-продажей полотен даже не очень искусных мастеров. Кому интересна его философия? Разве может она служить предметом купли-продажи? Нет, на философии сделать деньги нельзя. Для извлечения барыша существуют другие способы.
Конечно, Аверьян отдавал себе отчёт в том, что правильное мировоззрение имеет для человечества неизмеримо более важную ценность, нежели самые гениальные художественные произведения. И, стало быть, должен же хоть кто-нибудь заниматься и философией, верно? Однако философия – товар некоммерческий. Увы.
Размышления на эту грустную тему стали преследовать Аверьяна Гордеевича денно и нощно. И как-то незаметно для него самого, подспудно и неназойливо поначалу, в его уме потихоньку вызревала совершенно невозможная мысль, которую он старался от себя отогнать, но она постоянно к нему возвращалась: а не попросить ли денег на свой проект у ИвИвИва?
А что? Неплохая идея! Возьмите её себе на заметку. Если хотите нажить несчастий.
21
Написать письмо и отправить его ИвИвИву по электронной почте – плёвое дело. Но если вы думаете, что обратиться к кому-нибудь с просьбой о материальной поддержке так легко и так просто, то вы глубоко заблуждаетесь. Даже если вы обращаетесь к олигарху. Кто-то, может, и любит заниматься подобной занимательной беллетристикой, но только не Аверьян. Ему это дело было не по душе. И он решил предварительно посоветоваться… с кем? Вот уже два года, как нет известий и от Войтовича. Сотрудники «Мега-Мизера», с которыми он раньше общался, давно уволены и разбрелись по неизвестным компаниям. Не с мамой же разговаривать на такую трудную тему! Короче говоря, никого, кроме Лёнечки, у Аверьяна в знакомых не оставалось.
Лёнечка, кстати, собирается приехать в Москву через неделю, в ближайший выходной. Они договорились вместе сходить в музей Рериха, вот тогда-то и представится случай затронуть этот сложнейший для Аверьяна вопрос. Вопрос этот и в самом деле оказался настолько сложным, что Аверьян никак не отваживался начинать разговор. И только перед самым прощанием, уже на площади трёх вокзалов, когда откладывать было просто нельзя, он собрался с духом и, едва поборов смущение, исподволь завёл разговор.
— Ты ведь знаешь, у меня есть знакомый олигарх… — начал неуверенно Аверьян.
— И что? — подбоченясь, насторожилась Лёнечка, готовая встретить в штыки любую его затею, как всегда бестолковую и бредовую.
— Как ты думаешь, не будет ли слишком большим свинством с моей стороны, если я попрошу у него денег?
— Попроси-попроси, если мало тебе ещё неприятностей! Неужели ты всерьёз полагаешь, что он отсыплет тебе миллионы?
— Мне не нужны миллионы! — загорячился Аверьян. — Мне надо всего лишь закончить свои построения. Осталась самая малость…
— Послушай, почему бы тебе хотя бы остаток жизни не провести спокойно, достойно и праведно, как живут остальные нормальные люди! А? Почему бы тебе не забыть навсегда всех этих Войтовичей и ИвИвИвов? Когда ты угомонишься, наконец, когда тебе надоест заниматься ерундой, когда ты распрощаешься в конце-то концов со своими бессмысленными прожектами?
— Это будет последняя моя книга, Лёнечка! Я себе уже слово дал!
— Нет, это никогда не кончится! — в сердцах воскликнула Лёнечка и побежала на свою электричку.
Она, конечно, расстроила Аверьяна своим неодобрительным отношением к его новой затее, однако окончательно всё-таки не разубедила. Ну чего, скажите, ему бояться? Что он может ещё потерять? Дом? Работу? Жизнь? Буквально не за что зацепиться! Ничего у него не осталось такого, о чём бы он мог потом пожалеть. Зачем ему всё это, если отсутствует самое главное? Прикинув все за и против, Аверьян Гордеевич не только составил коротенькое письмецо, но и отправил его адресату. Не сразу, правда. В середине февраля.
«Несмотря на провал «Философии бизнеса», я по-прежнему убеждён в высокой ценности разрабатываемых идей. Задумал новый шедевр, однако для успешной работы собственных ресурсов мне стало недоставать. Поэтому, отбрасывая условности, обращаюсь с просьбой о материальной поддержке. Не думаю, что такая просьба повредит моей репутации, ибо основной мотив – не личная выгода, а общественная, если говорить без ложной скромности. У Вас есть счастливая возможность получить огромное удовлетворение от причастности к делу спасения человечества».
Бередес отправил это письмо с почтамта на Мясницкой, что у Чистопрудного бульвара, так как своего Интернета, даже беспроводного, у него давно уже не было. Ему приходилось бывать в каких-нибудь заведениях, самых ближних или подворачивающихся по случаю под руку, где есть компьютеры и доступ к всемирной паутине.
Отправив письмо, он стал с нетерпением ждать ответа, регулярно проверяя электронную почту. Сначала он ездил в Интернет-кафе каждый день. Потом через день. Затем один раз в неделю. Прошло уже больше месяца, приближался к середине второй, а ответа всё не было. Угадайте, почему? Молчите? Ну и пожалуйста. Сами разберёмся.
Аверьян терялся в догадках, почему ИвИвИв безмолвствует. Ясно, конечно, что денег давать ему жалко, но ведь в молчании правды нет! Подождать ещё? А жизнь, между тем, продолжается! Жизнь подходит к концу! И Аверьян Гордеевич подумал, что если он повторит попытку, то не увеличит тем самым свой грех. Грех останется тем же, ведь правда?
Он снова набрался духу и накропал второе письмо, похожее содержанием на предыдущее. В этот раз ИвИвИв откликнулся сразу, на следующий же день.
«Не ответил на первое письмо, т.к. нечасто посещаю русский ящик. Конечно, помогу, чем смогу. В чем идея спасения, если не секрет?»
Аверьян, окрылённый успехом, настолько расчувствовался согласием ИвИвИва, что возвращался домой с горячим намерением немедленно писать заявление об уходе с работы. Но чем ближе он продвигался к дому, тем сильнее его одолевали сомнения.
— Э-э, нет! — думал он, вышагивая лесной дорогой Лосиного острова. — Что-то уж очень всё это похоже на счастье и слишком уж непохоже на реальную жизнь! Увольняться, пожалуй, рано!
И в этом его решении, непривычно трезвом и предусмотрительном, был заложен тот редкий для Аверьяна расчёт, который впоследствии неожиданно оправдался. Завязалась длительная переписка, продолжавшаяся несколько недель. Сначала ИвИвИв попытался предостеречь Аверьяна от возможного разочарования в будущем, неминуемого при его излишне амбициозных замыслах. Он ссылался на тот тревожный симптом, что ни один из его знакомых не только не понял глубокого содержания «Философии бизнеса», но даже не сумел дочитать её до конца. Затем уточнялись подробности, связанные с темой исследований, планируемыми сроками и, наконец, размером материальной помощи. А в сумме-то как раз и укрывалось самое уязвимое место в Аверьяновой просьбе.
22
Как бы Аверьян ни пытался приуменьшить свои расходы на новый проект, сумма у него вырисовывалась какая-то слишком уж умопомрачительная – 30 тысяч евро! Мало того, что от одной только её величины у него голова начинала кружиться, так ещё и цифра получалась несколько подозрительная, словно это не 30 тысяч евро, а 30 сребреников. Однако Аверьян отгонял от себя эти мысли. Никакого сходства здесь нет и в помине. Во-первых, Иуда Искариот просил этих денег на злое дело, а Аверьяну они нужны на дело благое. Во-вторых, первосвященники расплатились с Иудой сполна, а Аверьяну, как впоследствии оказалось, не дали ни копейки. В-третьих, Иуда повесился сам, а Аверьяна скорее всего вздёрнут другие. В-четвёртых, он вовсе даже и не планировал извлечь для себя хоть какой-нибудь куш, скорее наоборот, он готов был урезать свои физиологические потребности до такого минимального содержания, какое только не угрожает его физической гибели.
Итак, проект его должен был выдержать полуторагодовалое существование без каких-либо дополнительных источников дохода, включая оплату съёмного жилья, самого скромного, за 400 евро в месяц, но обязательно с Интернетом, а также расходы на издательские услуги и перевод на английский язык, отвлекающий чуть ли не треть от всей рассчитанной суммы. И наш Аверьян Гордеевич, начитавшись всяческой эзотерики, вроде Луизы Хэй и Джозефа Мэрфи, решил испытать на себе эффективность подобных теорий. Он не только составил подробную калькуляцию, смирившись в душе с гигантскими цифрами, но и смело представил её на суд ИвИвИву. И куда только девалась его стеснительность?
На том переписка и прервалась. 14 апреля ИвИвИв отправил своё последнее письмо, после чего опять замолчал.
«Я подумаю. Извините, загружен делами. Освобожусь немного – вернусь к этому разговору обязательно».
Конечно, даже олигарха способны ошеломить Аверьяновы аппетиты, которые, без преувеличения, следовало бы назвать не просто неумеренными, а даже нахальными или до ужаса неприличными. Но подумайте сами своей головой: лучше бы выглядел Аверьян, если бы он эту сумму урезал вдвое? Или попросил бы всего только тысячу или две? Достиг бы он поставленной цели, если бы, разбежавшись, попытался перепрыгнуть пропасть наполовину?
У него, конечно, кошки скребли на душе, что уж там говорить, и чем дольше молчал ИвИвИв, тем тягостнее себя ощущал Аверьян. Некоторое облегчение он почувствовал лишь в первых числах августа, когда получил наконец из Лондона сообщение, что ИвИвИв готов вернуться к прерванному разговору.
И Аверьян опять вступил в переписку, не надеясь, впрочем, на счастливый исход.
«Какие вопросы Вы хотели бы обсудить?»
Этим письмом, отправленным в августе, завершилась, наконец, многомесячная тягомотина с просьбой об оказании материальной поддержки. Больше из Лондона весточек не поступало. Аверьян даже думает, что такой исход вполне для него благоприятен, поскольку наверняка уберёг его от каких-нибудь новых и ещё более удручающих передряг, без которых едва ли бы обошлось. Так подумал про себя Аверьян. А что думается вам? Вот теперь вы можете думать всё что угодно. Что вам только в голову взбредёт. Тут я вам слова поперёк не скажу. Потому что нам и по сей день неизвестны истинные мотивы, которыми руководствовался ИвИвИв.
Это верно, ни одно из своих обещаний ИвИвИв не исполнил. Ни 100 тысяч экземпляров, ни 10 тысяч, ни даже захудаленький перевод он так и не предпринял. Факты, конечно, неутешительны, но зачем наводить на хорошего человека напраслину? Денег ИвИвИв, конечно, тоже не дал, ну и что? Может, у него уважительная причина. Может, он забыл. Вам такое в голову не приходило? Или у него денег нет. Кончились. Скажете, быть такого не может? Эх-ма, да чего только не бывает на белом свете! Каких только диковинок ни случается! Не всегда, правда, всякие удивительные вещи бросаются людям в глаза. Большей частью все эти уникумы и мадригалы, болтающиеся у нас под ногами чуть не на каждом шагу, так и канут без вести в лету. Ну-кась, скажите-ка мне по совести, стало бы вам известно хоть что-нибудь об Аверьяне Бередесе, если бы я не рассказал вам вкратце историю его жизни? Хотя таких бередесов вокруг вас, небось, что собак нерезаных. Но часто ли вы таких примечаете? Боюсь, что даже из близких Аверьяну людей, проживших с ним бок о бок чуть не с первого его младенческого крика, никто не обратил, пожалуй, внимания на все эти несуразности и нелепости, которые происходили с ним на протяжении долгих лет.
А много ли вам известно о жизни людей публичных и примечательных, чьи имена у всех на слуху? Что вы, к примеру, знаете о душевных переживаниях ИвИвИва? Никто этого не знает, кроме самого ИвИвИва, но он вам, понятно, ни за что не признается. Можете, конечно, порасспросить его при встрече, однако я не думаю, что он захочет с вами откровенничать. Богатые люди откровенными не бывают. Да и бедные часто остерегаются.
Можете фантазировать что угодно, однако ИвИвИв не исполнил своих обещаний совсем не потому, что данные им обещания невыполнимы, а, понятно, из-за других причин. Каких? У Аверьяна имеются кое-какие предположения на сей счёт. Знаете, что является камнем преткновения для ИвИвИва? Сказать по секрету? ИвИвИв боится пострадать! Он желает избежать поражения! Он мечтает лишь об успехе, и если чувствует приближение угрозы, то лучше он спрячет новые идеи под сукно, но ни за что рисковать не станет! Однако неужели же эта тактика правильна? Неужели она оправдана? А если бы все первооткрыватели были столь же практичны, рациональны и осторожны, скольких открытий мы бы с вами сегодня недосчитались?
Но, с другой стороны, не слишком ли беззаветен в своих исканиях Бередес? Не слишком ли мало в нём прагматичности и осмотрительности? Не послужила ли его безмерная жертвенность именно той роковой чертой, которая и предопределила в конечном итоге неминуемое крушение всех его начинаний? А сколько частей того и другого характерного признака – расчётливости и самоотверженности – надо взять и смешать, чтобы получить однородную смесь человеческих качеств, обещающих в будущем наилучшие результаты? Калькулятор тут нужен, вот что. Навскидку, пожалуй, и ошибёшься. Потому что это уже не психология или мораль, а самая настоящая химия. Менделеевых среди читателей нет? А почему? Вам помешала самоотверженность или излишняя меркантильность? Ах, вот как! Самоотверженная меркантильность! Нет? Меркантильная самоотверженность? Жаль. Жаль, что менделеевы кончились. У кого же нам теперь испросить консультации? Остаётся лишь уповать на чудака Бередеса.
23
У Аверьяна на этот раз не было припасено на чёрный день даже самой незначительной суммы, и всё же 3 сентября, то есть в самом начале своего очередного отпуска, Аверьян Бередес написал заявление по собственному желанию. Я умолял его не делать этого, не увольняться, не садиться за новый труд, не писать опять своих сочинений, но он меня и слушать не стал. Уволился. И, конечно же, немедленно вслед за этим разразился финансово-экономический кризис. Теперь уже мировой. Глобальный. Аверьяну и самому-то впору зубы на полку класть, но он до того заражён философской бациллой, до того увлечён идеей спасения человечества, что даже и не думает о последствиях своего решения для судеб самого человечества. Эгоист. Ему, быть может, привычен аскетизм и воздержание от всяческих искушений и прихотей, а что же нам-то с вами делать, а? Рынки падают, банкиры банкротятся, ценные бумаги теряют ценность, а всё почему? Почему нам приходится это терпеть? Потому что Бередес опять уселся за сочинительство, а природа опять взялась ему ожесточённо сопротивляться. Не желает природа потворствовать Аверьяну в его безграничном стремлении всё исправить, переделать и обновить.
Он и сегодня строчит свои сочинения. Он не отказался от своего привычного образа жизни. Лёнечка даже как-то отметила не без иронии этот показательный факт:
— Покончить с таким мелким человеком, как ты, никому не составит труда. Копеечное дело. Любой дурак справится. И что же? Прошло уже два года с тех пор, как ты рассорился с ИвИвИвом, и ты по-прежнему думаешь, что ИвИвИв хотел тебя… — тут наша Лёнечка осеклась, не решаясь вслух произнести нужное слово, до того оно звучало зло и нелепо. «Устранить»? «Уничтожить»? «Убить»? Какие ужасные слова!
— Так думаю не я, так полагает мой мозг.
— А сам-то ты как полагаешь?
— Я полагаю, что раз уж я всё ещё жив, то от смерти меня спас лишь провал моей книги, — сказал Аверьян, а про себя подумал: «Или патологическая жадность ИвИвИва, поскупившегося на киллера».
— И твой мозг с тобой согласен?
— Мой мозг меня уверяет, что пистолет ещё заряжен.
После таких признаний у Лёнечки отпали последние сомнения в психической неполноценности её бывшего супруга. Непомерные умственные нагрузки не прошли для него бесследно. Маниакальная мнительность его проявлялась всё чаще и регулярнее. Началось всё с безумного подозрения в компромате, потом появилась это бредовое подозрение в заказном убийстве, а недавно он, знаете, что учудил? Задумал отправиться в администрацию президента с намерением консультировать высшее должностное лицо государства: «Дайте мне доску, мел и пару часов времени, да хватит даже и часа, всего только одного часа! и я сумею вас убедить в непреходящей ценности моих идей, в абсолютной истинности моей теории и в огромной практической пользе от моих логических построений! После первой же лекции вы будете сами ходить за мной по пятам и слёзно умолять меня продолжить чтения!» Вот какие мысли и увещания вертелись у него в голове, когда он сочинял своё официальное обращение к властям. И в том, что он думал, не было ни капельки вымысла, не было даже намёка на юмор или на искажение действительного положения дел.
Он даже набросал несколько вариантов своих заявлений, сначала на имя президента Путина, а потом, когда время было упущено, на имя президента Медведева. Но всякий раз он эти листочки выбрасывал. Однажды он уже собрался было поехать на Старую площадь, но в последний момент его остановила мысль, что там его, пожалуй, сочтут сумасшедшим, а опять прослыть сумасшедшим ему всё-таки неприятно. Он не хотел испытывать заново старую боль. Ему действительно было больно и неприятно ощущать на себе эти пристальные взгляды окружающих, эти смутные подозрения, эти обидные мнения, сопровождаемые выразительными и дружными смешками и хохотками. Аж зло берёт. Но как их убедить, что он не сумасшедший? Да очень даже просто – достаточно просто скомкать написанное президенту РФ заявление и выбросить его в мусорное ведро. Вот и вся недолга! Вот вам и доказательство умственной полноценности!
Полный идиотизм подобного доказательства был Аверьяну Гордеевичу не просто очевиден, но даже более чем. Обладать доказанной истиной, обещающей человечеству стремительный прогресс, и не поделиться этой истиной с обществом? В этом вы находите человеческую вменяемость, да? И, по-вашему, это нормально? Ваша правота может быть признана только в том исключительно случае, если нормой считать состояние большинства. Если же под нормой понимать неуёмный человеческий интеллект, неважно какого достоинства, одержимость великими идеалами, целеустремлённость, не знающую границ, необоримую жажду открытий, страстную преданность истине и постоянное влечение к совершенству, то самым нормальным на Земле человеком является как раз Бередес, а всё остальное типичное население, посредственное, среднее и меркантильное, явно не дотягивает до нормы. То есть страдает врождённым помрачением разума. Хотите сказать, нет? Что, не нравится быть сумасшедшими? Надо же, прониклись-таки пониманием!
Эпилог
Эпилог здесь, по правде сказать, неуместен, ибо история жизни Аверьяна Гордеевича всё-таки ещё продолжается, хоть и неумолимо приближается к концу. Что ожидает его впереди? Чем чаще он об этом задумывается, тем меньше предчувствует перемен. Не потому ли, что и сам он неисправим?
… А завтра что? Всё та же тога
Мошенника и демагога.
Я нищ. На вешалке моей
Одежды нету поприличней.
Я разгоняю самолично
Парад непрошеных гостей,
Торгующих последней модой.
К чему нам украшать природу?
Добру быть надлежит добром,
А зло обязано быть злом.
Иначе на витринах жизни
Не разобраться, что почём…
А хорошо ли разбирается сам Бередес, что почём в нашей теперешней жизни? Знает ли он разницу между добром и злом? Достойно ли он провёл свои лета, руководствовался ли неукоснительно высокими идеалами и теми благородными принципами, которые не уставал проповедовать? Вопрос с закавыкой. Всегда он как будто поступал по-человечески, а всё-таки как-то не по-людски. Вроде и попрекнуть его не в чем, однако же, право, язык не поворачивается сказать: «Дай Бог всякому прожить свою жизнь так, как прожил её Бередес».
Он и сейчас коротает дни со своей престарелой матушкой, которая делит с ним небольшую пенсию. Иной раз, прогуливаясь по улочкам старой Москвы, он нет-нет да и заглянет по случаю в ближайшее Интернет-кафе, чтобы проверить электронную почту – нет ли к нему от кого-нибудь письмеца? Всё остальное время он добросовестно просиживает в своём углу возле старенького компьютера рядом с клозетом и продолжает с необыкновенным упорством сочинять свои удивительные теоретические системы, втайне надеясь на то, что всё же добьётся когда-нибудь понимания человечества. Стало быть, недалёк тот час, когда он снова начнёт толкаться по кабинетам и кулуарам, донимая зазевавшихся учёных мужей своими бесконечными надоеданиями.
Если он и вас начнёт допекать, не обращайте внимания. Он идиот.