Моей бабушке Анастасии посвящаю...
Я давно уже живу на этом свете. Волосы растерял, морщины заимел. Всё бы ничего, да судьба у меня странная, неуютная. Неприкаянная, неустроенная. Живу один. Доживаю свой век.
Когда я возвращаюсь после нескольких лет скитаний по Земле в Зареченку, деревушку, где я жил вместе с моей матерью и отцом до тех пор, пока судьба не закинула меня в далёкий Ужгород, тоска охватывает меня, оттого что ничего уже нет. Нет нашего дома, яблоневого сада, нет школы, куда я ходил первые три года, нет улицы, по которой когда – то давно, в далёких сороковых и пятидесятых развозили на лошадях почту. Всё ушло в прошлое. Зареченки даже уже на карте нет. Она осталась только в моей памяти. Хорошая всё-таки штука – человеческая память. Хранит то, что затёрто, закрыто, сметено с лица Земли.
Едешь в поезде, и мысли твои очень далеко. Но вдруг знакомый запах напомнит о прошедшем. Иногда это овсяное печенье, столь дорогое моему сердцу. Этот запах, пряный, вкусный, зовёт меня в зелень сада, на качели, которые смастерил отец, пришедший с фронта. Сидишь, грызёшь печенье, оно уже малость зачерствело, ну и что, главное, всё равно вкусно! Отец что-то там стругает во дворе, сидя на бревне, стругает и поёт себе под нос, тихо-тихо, так, чтобы соседи не услыхали. Он ведь совсем петь не умеет, мой отец. Мама на работе, в школе. Она придёт часа в три. Завяжет свои волнистые волосы в пучок, заколет их шпильками, улыбнётся, потрепав мою русую голову, нальёт из кувшина молока, напоит меня и пойдёт на огород, забросив на плечо тяпку, как боец винтовку. Она у меня очень красивая, моя мама. Высокая, стройная, с белыми, как снег зубами. Отец увидит её издалека, замашет рукой, поднимется с бревна и ждёт, когда она к нему подойдёт, чтобы поцеловать. А мама не спешит его целовать. Подойдёт, отряхнёт с него пыль, взглянет снизу вверх, улыбнётся и промолвит: «Солнце-то сегодня больно печёт, да, Володенька?»
Он «закипит», нахмурит чёрные брови и что-то пробурчит себе под нос. Тогда мама вскинет свои тонкие руки на его широкие плечи и прижмётся к его губам своими розовыми губами. Отец успокаивается и продолжает работать.
Да-а, хорошая штука, память. Записала мои счастливые детские годы. Правда, говорят, чем выше планка, тем сложнее выбор. Вот это, наверное, про меня. Точно, про меня.
Нет уже Родимовки. Идёшь по заросшей травой дороге, смотришь на холмики, оставшиеся от когда-то больших домов, смотришь, как вырублен яблоневый сад, а на его месте лишь ковыль да полынь, и слеза медленно ползёт по щеке. Вон там виднеется палка, оставшаяся от колодезного журавля. Эх, как зимой руки-то мёрзли, воду таскать. Вода покроется толстым слоем льда (морозы стояли нешуточные, не то, что теперь, и снега нет), мужики придут с топорами и давай по очереди лёд колотить. Устанет один, отойдёт, оттирая пот со лба, примется за дело другой, и так пока лёд не заскрипит. Прорубят окно размером с ведро, теперь можно и воду набирать. Засунешь в ледяное отверстие ведро, опустишь пониже, почувствуешь, что наполнилось до краёв, и тянешь наверх. Руки заиндевели, пальцы синие, а ты всё тянешь и тянешь ведро. Потом несёшь, да так, чтоб не расплескать. После такой прогулки очень аккуратно водичку расходуешь. Боишься и каплю проронить.
Может быть, чьи-то слова, оброненные в гневе, решили мою судьбу. А может быть, и просто мечта несбыточная, странная. Мечта о любви. Великой земной любви. Любви моего отца к моей матери, моей матери к моему отцу. Любви, всегда остававшейся для меня идеалом. Любви, вытерпевшей всё: печали, тревоги, расставания и обиды, страхи и жестокость. Любви вечной и неразрывной, как сама жизнь.
И никогда я больше не встретил такого чувства. Вселенная молчит. Явила для меня эту великую мистерию, показала, как быть может, и, усмехнувшись, лишила меня даже надежды на взаимное счастье.
Прекрасная и верная любовь, огромная, как сама история. Любовь…
Говорят нам: «Живите с любовью в сердце, не меняйте её на другие жизненные блага, дарите её другим людям, дабы познали они её красоту и прелесть».
Говорить говорят, да только, когда дело доходит до воплощения этих драгоценных слов в действительность, умывают руки.
Люди добрые, помогите родиться в сердце сладостной муке, отыщите благотворные знаки, помогающие на пути к любви!
Ветры дуют попутные, праведные. Белые облака катятся неспешно, словно знают, что на Земле всё хорошо, всё правильно, и то, что не миновать войны, тоже знают облака.
Идёт Маиша по полю, на котором уже колосится рожь, поспевает, жаждет разродиться золотистыми, крупными зёрнами. Русые косы Маиши под стать ржаным колосьям. Идёт Маиша по полю и плачет. Белыми руками лицо закрывает. Красивая Маиша, талия тонкая, а бёдра – крутые, округлые. Видно за версту, что не деревенская Маиша. И, правда, мама Маиши из далёкого приморского городка, а папа – птица перелётная, моряк дальнего плаванья. Что заставило приехать её в далёкую глухую деревеньку Зареченку?
Не от хорошей жизни, не от путёвой судьбы здесь Маиша. Закончила институт, да и направили её учительницей в незнакомые места практику проходить. Председатель увидал Маишу и улыбнулся: «Во как! Нам такие красавицы нужны!» И на постой определил к тётке Дусе. Та не обрадовалась: теперь этой училке нужно завтраки да обеды готовить. Зря пугалась. Маиша – до работы охотница. Не боится жить.Засучила рукава и пошла убираться в избе, да так ловко, что тётя Дуся только охала. И коровку Зорьку доить научилась, и телятам пить носила, и салаты да кушанья всякие разные Маишка готовить умеет. Всё хорошо. Не было дочки у тётки Дуси. А теперь есть. А как увидала тётка, сколько книжек разных у её постоялицы, так и ахнула.
Прожила Маиша в Зареченке два года, и выделил председатель молодой учительнице собственный домишко. Он, конечно, не ахти, да ей и не нужно королевских палат, проживёт и в таком.
Хорошо в Зареченке. Люди здесь добрые, зла не помнят, а добро всегда отклик в сердцах находит.
И Маише нравится. Нашла своё место среди сельских жителей.
Вот только… Двадцать три уже годочка-то, а семейной жизни нет как нет.
И не потому, что не нравится Маише никто или она не приглянулась никому. Вовсе нет.
Маишу сватали почти все парни деревеньки, да получили отказ.
Горькая доля Маиши. Любит она, да любит женатого. И он любит её. Только семья у него: жена да ребёнок.
Вот и идёт Маиша по полю и плачет. Горькая штука, эта любовь.
А рожь колосится, радует людей своим наливным колосом.
Цепляются колоски за подол василькового платья, не пускают Маишу на свидание. А, может, говорят: «Мы изольёмся на землю спелыми зёрнами, а ты, Маиша, чем отблагодаришь Господа за прекрасный дар жизни и любви?»
«Ничем! – кричит Маиша – Ещё чего! Мука одна!»
Володька бежит к ней навстречу. Подбежав, останавливается, обнимает за плечи, прижимает к себе и целует, целует, целует девушку. Слезинки стряхивает, спрашивает: «Чего это ты?»
«Ничего», - хмуро отвечает Маиша. Как ей сказать, что ревнует она его к жене, что хочет, чтобы он был всегда с ней, и днём, и ночью, что хочет родить от него сына и прожить с ним долгую и счастливую жизнь?
Вот и молчит Маиша, хмурится.
Садятся они на траву, прислоняется она к его плечу и закрывает глаза. Ну, чем не счастье? И умеет она ценить эти райские мгновенья, любить их. А он, он-то что?
Молчит Володька. Хорошо ему так жить, спокойно. И семья есть, и любимая имеется. Вот только…. Да, ладно, авось, как-нибудь обойдётся….
Маиша спрашивает: «Счастлив ли ты в жизни?» «Счастлив, - Володька отвечает, - правда местами. То счастлив, то нет. Но всё равно, счастлив»…
Маиша завидует, хмурится. Уж у неё-то в душе одна лишь боль живёт.
Цветёт боль бурьянным цветом, диктует свои правила жизни. И никуда от неё не деться, не убежать от боли этой окаянной.
А он боли не чувствует. Счастлив. И с женой хорошо, и любимая при нём. И знает Володька всю силу любви Маишки. Не боится за себя. Всё хорошо. Спокойно, ровно, размеренно.
Плачется, бывает, Маишка тётке Дусе: «Не могу уж терпеть! Брошу его и уеду, куда глаза глядят. Всё равно не любит меня. Найдёт, небось, другую себе»…
Пожимает плечами тётка Дуся, клонит седую голову: «Ох уж, не знаю, не ведаю. Но известно мне, что не так уж легко из души кровинку выкинуть. Не забава ты ему. Если и не любит, так присох…. Он и сам не знает глубины своих к тебе чувств. Это щас он счастлив, а как не будет тебя у него, так небо в медный грош ему покажется….»
Вздыхает Маиша. Не верит тётке: «Будет, будет в его жизни замена мне. Погорюет и забудет…»
А тётка Дуся мудрая, жизнь уже прожила, научилась ей, жизни-то, она не молчит, свои мысли в слова облекает: «Может и правдивы речи твои, да только знаю я точно: есть люди в нашей жизни, которым не отыщешь замены….»
Сидят голубки, воркуют и не знают, что скоро их рай закончится.
Война постучится в двери их домов и заставит всё переиначить и перекромсать.
Жизнь свою разодрать на части.
И кто знает, что принесёт война им обоим? Как покажет она им основную ценность жизни?
Плывут облака по бескрайнему синему небу. Молчат облака. Любуются красивой Маишей. Сочувствуют её мукам, злятся на Володьку. Радуются их любви и молодости…
Маишка услышала, что Германия вероломно напала на Советский Союз, в то время, когда шила ночную рубашку. Руки задрожали и повисли как плети. «Как же так! Беда-то какая…»
Тётя Дуся влетела, словно пуля, и закричала как по покойнику: «Что ж с нами будет, Маишенька, что же будет-то?!!!»
Строчка запетляла, вкривь и вкось. Руки задрожали. Белый локон упал на щёку. Маиша закрыла глаза, и уголки губ невольно вздрогнули. Володьку заберут. И больше не увидимся.
Он пришёл вечером, когда стемнело. Накинул на её плечи шаль, новую, яркую. Это тебе, любушка. Она кивнула и заплакала. Ты можешь хотя бы сегодня не уходить к жене? Они без слов понимали друг друга. Нет, надо идти скоро, сама понимаешь, жена всё-таки. И её люблю.
Маиша кинулась ему в ноги и завыла, обхватив руками его острые колени. «А если убьют, убьют если-и?!!!» - закричала.
Прекрати, что ты, соседи услышат. Будешь писать письма? Не забудешь меня? Приду, а ты замуж выскочишь.
Она встала, выпрямилась и прикусила губу: говорить или нет? Нет пока, потом скажу. Потом.
Володька обнял её и поцеловал, по хозяйски засунув язык глубоко ей в рот. Она застонала и скинула на пол шаль. Он нащупал соски и прижал Маишу к себе…
Через несколько часов уже стучался в ворота своего дома. Анна зыркнула молча, но впустила. Воду кипятила в медном тазу на плитке.
Он сел, обхватил голову руками и прошептал, закурив: «Сына береги, Анюта».
Она обернулась и бросила: «Заткнись, сказали мне, куда ходишь. Окошки побить твоей курве?»
Он сглотнул слюну и покачал головой: «Болтают треклятые, никуда я не хожу, что ты, Аненький!»
«Эх ты, слюнтяй», - бросила Анна. - А ей-то не обидно, что ты тут же от неё отказываешься?»
Володька представил глаза Маишки, голубые-голубые, как васильки, и нахмурился. Наверно, обидно. Да что ж поделаешь, нельзя советскому человеку иметь двух жён.
Анюта вдруг заревела, схватила полотенце и кинулась на него, с размахом ударив по лицу кистями.
«Больно, жена. - Володька снял гимнастёрку, - Собрала ты мне вещи-то?» «Собрала, собрала», - она разделась и с улыбкой потянула его на кровать. Володька увернулся и пробормотал: «Поздно уже, давай спать». Руки взметнулись к лицу, прикрыли его и опустились. Ненависть всколыхнулась в груди. Глаза остановились на медном тазике, из которого струился лёгкий дымок – вода вскипела. Она подошла к плитке, подняла тяжёлый таз и, подтащив его к ничего не понимающему Володьке, вылила всё содержимое ему на ноги. Он так заорал, что Анна испугалась и пожалела, зачем сделала. Он кричал и прыгал, сгибаясь в три погибели, пытаясь подуть на вмиг образовавшиеся пузыри.
Анна перекрестилась и прошипела: «Ненавижу тебя. Сволочь, хучь бы ты сдох на войне, проклятущий. Выращу сына без тебя». Он выбежал на улицу и услышал, как поют сверчки. А ноги горели. Вот как в аду.
Володька стоял и смотрел на горящие окошки Маишки, пойти, что ль, к ней, переночевать? Она сейчас вмиг ноги перебинтует, пожалеет. Любит его. Нет, надо мириться с Анютой. Война же.
Он зашёл в сенцы, жена молоко из бидона в чашку наливала. Его любимая пенка плеснулась вместе с молоком в посудину. «Дай с пеночкой, Ань, знаешь, люблю». Она сначала протянула руки, а потом ка-ак шмякнула чашкой по его лицу, так и размазалась пеночка.
Он собрал ртом прилипшие крошки, протянул, эх, дура, и прокондылял на кухню. Там сел на табуретку, вытянул длинные ноги и закурил. Анна вошла вслед за ним, глаза на мокром месте, и кинула ему разорванное тряпьё: «Ноги оберни!» Володька мотнул головой и сказал: «На воздухе быстрее заживут».
Утром у военкомата было столпотворение. Бабы выли, мужики улыбались как-то смущённо, и было заметно, что страх теснится в их душах, отвыкших от войн. Анна стояла рядом с Володькой, держа за руку сынку, и глядела, не покажется ли Маиша. Глаза выдеру! Володька тоже оглядывался, неужто не придёт? Сердце ёкнуло, когда увидел знакомое васильковое платье с рукавами-крылышками. Она шла по дороге, загребая носками туфель пыль, и глядела на него во все глаза. Губы, как всегда при волнении дрожали. Красивая, фигуристая баба, подумал Володька и захотел прижать её к своей груди. Моя Маишка, моя. Она остановилась неподалёку с другими незамужними бабами и, болтая, всё время оглядывалась. Он смотрел на жену и сына и понимал, что если сейчас подойдёт к ней, то будет окончательным предателем. Это точно. А если его убьют, и не попрощается с любой своей? Анна поняла, сдвинула брови и сказала: «Я сынку уведу, иди, прощайся, хрен с тобой, кобель». И, демонстративно отвернувшись, пошла, волоча за собой мальчишку. Володька кинулся к Маишке, а она – к нему. Её тело, и запах, и волосы, и глаза, голубые-голубые. Желание стремительно разлилось по его телу.
Маишка плакала. Люблю тебя, желанный мой, родной мой мальчишка. Тонкая, красивая Маишка.
И я тебя, жди меня, Маишенька, не выходи ни за кого….
Да за кого я выйду – то? Все мужики на фронт уходят….
Найдёшь, небось….
Тебя люблю, не пойду ни за кого.
Я тебе верю, Маиша, пиши мне, ладно?
Володенька, я тайну тебе открою.
Какую, девочка моя?
Беременная я. От тебя. Ребёнка жду, уже три месяца срок.
Как током ударило Володьку. Аж, искры из глаз. Прижал её к своей груди. Тоненькая, хрупкая. Бедная Маишка….
Так и пошла жизнь. От письма до письма.
Носила Маишка тяжело. Сердце сдавало. Болело, тосковало сердце по ушедшему на фронт любимому. Как приезжал почтальон в их сторонку, боялась даже в окошко взглянуть. А вдруг похоронка? Потом уж понимала, что не видать ей этой страшной бумажки. Анюте придёт страшная весть. Ходила, как в воду опущенная. Тихая-тихая. Как живот стал виден, вообще перестала выходить. Но век не просидишь взаперти. Вышла на людей посмотреть, да с Анной нос к носу и столкнулась.
Та её сначала и не признала. Изменилась Маиша, растолстела, лицом подурнела. Анюта прищурилась и охнула.
Ты ли?!!!
Я, а кто ж.
Да от кого ж ты… - начала было, а потом всё поняла.
Хотела было кинуться на соперницу, да живот успокоил. Сама мать, знала, как это – ребёнка под сердцем носить. Дитя малое не при чём.
Не стыдно ль тебе от людей – то?
Стыдно.
Что ж ты дура такая? На что надеешься?
Ни на что. Буду сына растить одна. Сколько таких, как я на белом свете бродит… Тьма. А теперь война, солдаток много будет. Живы будем не помрём. Выдюжу.
И то, правда. Не надейся. Какой Володька ни есть, а честь семьи блюдёт. Не видать тебе мово мужа, так и знай.
Закрыла Маиша лицо руками и побрела, не разбирая дороги. Горько ей было и совестно. Невыносимо. Но жить надо. Зачем-то Господь захотел ей жизнь дать. Может, ради дитяти, которого под сердцем носила. Мама, преодолев военные кордоны, приехала помочь Маише. Плакала, дочку журила, говорила, что участь её тяжёлая, и ребёнок несчастливый совсем. Молчала Маиша. Украдкой письма Володьке писала. О себе, о деревне, о том, как дитя бьётся под сердцем, о том, что любит его крепко-прекрепко и никогда не разлюбит. Он писал ей о боях, как отступают они, и некоторые места его писем были вырезаны и неровно склеены чужой рукой. Писал, что любит её и тоскует.
На девятом месяце, когда живот стал потихоньку опускаться, Маиша увидела под окном своим Анну. Та стояла и молчала, скрестив руки на груди. Маиша и не поняла, зачем Анюта пришла. Вышла на порог. Та ей: «Впусти, Маишка, скажу тебе что».
Маиша впустила, посадила на лучшее место, принесла компоту и кусок пирога отломила. Та пригубила с кружки и кусочек откусила. Смотрела на соперницу, не отрываясь.
Говори, зачем пришла, не томи.
А я и не томлю. Володька без вести пропал. Так-то.
Что-то загудело внутри Маишиного тела, кто-то заплакал громко. Только потом она поняла, что это сама она и была. А наутро начались преждевременные схватки.
Она металась на кровати, и ноги тряслись как в лихорадке, а нутро разрывала неописуемая словами боль. Она что-то кричала о ребёнке и Володьке, но разобрать это что-то было невозможно. В воспалённом мозгу крутилась лишь одна единственная молитва «Отче наш», и читала её Маиша, не переставая, скрипя от страшной боли зубами. Иногда ей казалось, что сейчас придёт её смертный час, и благословляла его, ибо боль была просто невыносимой. Иногда уходила от боли в забытьё. А когда выплывала на божий свет, видела перед собой заплаканное лицо мамы и тётки Дуси… И жалела сына. Всё гладила, гладила живот и приговаривала: «Ты потерпи, родимый мой зайчик, потерпи, котенька мой. Скоро пройдёт всё. Знаю, больно тебе, и мне больно, сынка. Ну, так уж, видно, суждено нам на белый свет приходить – с болью несравненной. Ты терпи, родимый. Я терплю, и ты терпи.
Не хотел сын появляться на свет. Боялся, что ль, грозной людской молвы? А может, это Анютин глаз дурной? Тяжело было Маишке, да только баба она и есть баба, всё выдержит, всё сможет.
Родился мальчик. Она назвала его Владимиром, в честь отца. Владимир Владимирович. Кроха была большая, красивая и спокойная. Он смотрел на неё синими глазами и молчал, словно всё понимал. Маиша взяла сына на руки и прижала к груди. Мой. Мой маленький. Мой сыночек единственный. Радость моя и боль.
И начались бессонные ночи, бытовые передряги. И перестала заботить Маишу война. Лишь одно было главным для неё – вырастить сына. Вырастить сына.
Анюта с горя стала пить. Пила много и долго. А потом сошлась с одним контуженным. Он гораздо раньше срока с войны вернулся. Ходила по деревне гордая и хмельная. Смотрела на Маишу с ребёнком свысока, мол, ну что, кто лучше живёт? Вот и утёрла я тебе твой точёный нос.
Маиша молчала и жалела Анну и сына Володькиного. Искренне жалела. Сама решила замуж никогда не выходить. Ждать любимого своего. Ждать до самой смерти.
А Володька что? Чудом уцелел он. Да в плен попал. А оттуда бежать смог с товарищем. Правда дружка догнала-таки злая фашистская пуля, а Володьку пожалела. Где-то впереди и сзади рвались снаряды, гудела опалённая войной земля, кричали смертно люди. А перед Володькиными глазами светлый Маишкин образ стоял. Душу согревал, мысли плохие отгонял.
Говорил Володька светлому образу: «Помру, не дойду до наших я…» А образ хмурился и пальцем грозил: «Не-ет, дойдёшь, сможешь, люблю тебя. Молись Богородице за себя и за ребёнка…» И Володька молился, отгонял злых духов.
Война закончилась в сорок пятом, когда мне четыре года исполнилось.
И помнил я, как однажды вечером постучался в наши ворота высокий солдат. Он присел на корточки и прижал меня к себе крепко-крепко. Я стал вырываться из жилистых солдатских рук, но вышедшая на мой крик мама вдруг пронзительно закричала. И кинулась к солдату на шею, обвив её своими тонкими руками. А он, солдат этот высокий, сказал: «Вот я к тебе и пришёл, Маиша. Буду жить».
И мама вдруг, повернувшись ко мне, с улыбкой прошептала: это отец твой, Володенька, отец.
И зарыдала от неимоверного счастья.
И помню я до сих пор, как любила мать отца, как смотрела на него своими синими глазами. Преданно и нежно.
Я уехал из родной деревни и стал моряком, как мой дед. Объездил пол земного шара, да так и не женился. Всё искал в женских глазах тот свет, который видел в том взгляде матери, обращённом на пришедшего с фронта отца. Да так и не нашёл. И сохранил память об их любви на долгие-долгие годы. До смерти сохранил.
Конец