Я закидываю седло на спину своей большой жирной мухи, закрепляю поводья и готовлюсь к старту. Свет режет глаза, я быстро перебрасываю ногу через седло и начинаю тянуть на себя. Мы разгоняемся, скользя по поверхности канцелярской пластиковой линейки. Десять сантиметров, семь, четыре, один, и вот мы отталкиваемся от поверхности стола и взмываем в воздух. Моя муха жужжит как двенадцати цилиндровый двигатель. Ее еле заметные в движении крылья возносят меня над комнатой простого московского общежития. Я знаю здесь каждую трещинку в обоях, каждую пылинку на полке. Мы поднимаемся выше и садимся на старый гнутый карниз. Шторы давно сняли, и только несколько пустых крючков мерно покачиваются от ветра.
Пыльный июнь незаметно сменялся на знойный июль, теплый вечер плавно перетекал в прохладную летнюю ночь. За окном медленно загорались фонари лимонного цвета. На улице было тихо, и только черно-зеленая вода в реке изредка плескалась на одном месте, облизывая береговые стенки набережной и отражая жирные звезды, качающиеся на облаках.
Я осматриваю гигантскую для моего глаза комнату. Старый исписанный стол, казалось, навеки врос в советский линолеум, на столе возвышается Эльбрус из наваленных бумаг и различной канцелярии, на учебнике по возрастной психологии стоит чашка со вчерашним чаем, покрытым бензиновой пленкой. Две кровати и шкаф имеют весьма скучный вид, но занимают довольно большое пространство. Из-под батареи осторожно выглядывают черные туфли, на двери шелестит календарь, над столом недовольно цокают икеевские часы.
И все-таки люди бесконечно богаты - у них есть время. У меня, его нет, а значит, у меня нет ничего. Я не чувствую течения жизни, я не злюсь, когда оно безнадежно убегает, и не радуюсь, когда оно остается. У меня нет времени и нет памяти. Секунды не режут мне пальцы, минуты не затягивают на шее петлю. Часы, передвигающие стрелки, для меня всего лишь часть скудного интерьера, а для кого-то это целая жизнь. А я, видимо, давно не живу.
Я пикирую с карниза на изголовье одной из кроватей, чтобы лучше рассмотреть девушку, сидящую в середине комнаты на маленьком турецком коврике. На ней надета белая безразмерная футболка, которая доходит ей до колен, длинные черные волосы лежат на узких плечах. Она сидит, скрестив ноги, поджимая под себя замерзшие стопы, и смотрит в мобильный телефон.
Удивительный парадокс. Людей давно окружают тысячи мобильных телефонов, некоторые даже умудряются говорить сразу по нескольким. Но они все равно не верят им, не верят не единому слову. Чтобы узнать что-то важное, люди по-прежнему используют испорченный телефон.
По внешнему виду комнаты трудно было определить наклонностей ее хозяек. Выдавала лишь стопка повалившихся набок книг. Это была классическая фантастика Уэллса и несколько пыльных томов Ремарка. Я так давно обитаю в этой комнате, что по-другому вижу природу её вещей. Я во всем высматриваю отражение великого и ничтожного человека. Я резко дергаю на себя поводья, и муха, издав протяжный рёв, устремляется в другой конец комнаты и садится на основание старой розетки, в которую воткнут шнур бурлящего электрочайника.
Люди ведь удивительно похожи на розетки, не правда ли? Со своими плюсами и минусами, с положительной и отрицательной энергией, со своими широко открытыми глазами, в конце концов. Они также дают тепло и сильно бьют. Кто-то начинает барахлить в старости, кто-то и вовсе замыкается в себе…
Чайник затанцевал и запыхтел на подставке, и девушка потянулась рукой к выключателю. Я направляю свою гончую и дислоцируюсь на часы. Я наблюдаю, как она заваривает себе чай, то опуская, то поднимая пакетик над чашкой. Я смотрю на его медленную и мучительную смерть. Но у его короткой жизни все же был смысл.
Странно, но у всех бессознательных вещей есть цель, и только человек ее постоянно теряет. Свобода разума дает право терять свою ценность, свою неповторимость. Разум дает человеку право быть никем. Просто окунуться головой в неизвестность и пустоту и там, на глубине растворить свое Я, словно чайный пакетик. За исключением того, что тебя вряд ли кто выпьет.
Девушка надломила плитку шоколада и принялась дуть в кружку. Горячий пар, поплыл в нашу сторону, и муха недовольно зажужжала, перебирая лапками.
Мы взлетаем к потолку и долго кружим вокруг пыльной люстры в виде трех загнутых цветков. Девушка жует шоколадку и безостановочно строчит короткие, но полные предложения. Она словно гипнотизирует экран телефона. Ропот клавиш обгоняет стук часов, сквозняк дергает дверь и шелестит календарем. Меня сносит порывами ветра, который к ночи заметно усилился.
Как только завяли цветы, комнату затопила ночь, наполнив ее сыростью. Девушка накрылась одеялом и бросила последний смайлик в черное летнее небо. Он выскочил из форточки, чуть не сбив меня с мухи, и слился с бледно-желтой луной, кокетливая улыбка которой заблестела в мутной воде реки.
Меня закрутило, я штопором падаю вниз и лишь у самого пола балансирую и приземляюсь на кончик чайной ложки, торчащей из кружки. Вытерев со лба испарину, я в последний раз взлетаю и скрываюсь в решетке вентиляции.
Девушка очень быстро заснула, ей, наверное, снится очень красивый сон. Муха, чуть поворчав, тоже стихла. Ветер ушел гулять на окраины, и только часы не спят в эту ночь. Они все недовольно цокают и ежатся от прохлады московской ночи.