Художественное творчество Набокова, его эстетическое мировоззрение, и наука ХХ века (Дмитрий Гендин)
«Язык Набокова редко бывает прозрачным. И если читатель, увлёкшись повествованием, забыл о феерии фигур и приёмов, то его наверняка ждёт удивление неожиданным самообнаружением языка, который, подчиняясь воле автора, вдруг обретает непрозрачность и привлекает внимание к выверенной и смыслообразующей игре самой текстуры произведения. Набоковский язык — всегда самостоятельный герой, не только не стремящийся к самоумалению во имя художественного образа, им вызванного, но и активно разыгрывающий напряженную драму с этим образом: то порождая в душе читателя ослепительную реальность, заставляющую усомниться в собственной; то растворяя её как иллюзорное наваждение неожиданным изгибом длиной в несколько слов.» (1).
«Открывая любую набоковскую страницу, нельзя совладать со странным чувством узнавания чего-то, что как бы всегда подозревал, но только не давал себе труда и смелости вдруг осознать во весь рост. Сквозь весь сюжет воспринимаешь некое таинственное сообщение, к повествованию имеющее отношение лишь косвенное, как собранные в комнате предметы — к лучу солнца, их странно освещающему?». (2)
Набоков всегда впереди своего читателя по насыщенной информативности самого простого художественного образа. Наше зрение кажется нам бедным, а точная оптика набоковских описаний – почти волшебной.
Набоков считал понятие “реальности” пустым по смыслу и содержанию: есть только пласты реальности, более или менее богатые. Одним из таких способов может быть изображение сна. Сон лейтмотивом проходит через драму “Изобретение Вальса”, где пробуждение разоблачает злодея. Во снах лирическому герою Набокова является покинутая Россия. И сон – это самостоятельная, а не второстепенная, подражательная реальность. Всякое подобие, пусть и с самим собой (например, роман “Смотри на Арлекинов”), всякое сходство Набоковым отвергается априори и пародируется. В “двойничестве” истинное черпается из разности, а не из сходства.
“Художник видит именно разницу, – говорится в романе “Отчаянье”. – Сходство видит профан”.
“Значимость этого высказывания ослепительна: в нём и философский мотив (Паскаль писал: “Чем умнее человек, тем больше своеобычности видит он в каждом, с кем общается. Для человека заурядного все люди на одно лицо”), и эстетическое кредо...” (3).
С другой стороны, Набоков отрицает философию, ему современную. Считает пошлостью творения Сартра и Камю. Реальность России, так не похожей на Советскую, реальность призрачной России для Набокова – это его память. “Немало видных русских критиков-эмигрантов писали о “нерусскости” его [Набокова] таланта, имея при этом в виду, что Набоков не выказывал ни малейшего интереса к социальной, моральной или религиозно-философской проблематике, столь характерной для большинства крупнейших произведений русской литературы XIX века. В этом свете металитературность Набокова, при всём ослепительном блеске его стиля, заслуживает всяческого порицания, ибо, наслаждаясь им, он предаёт забвению долг писателя по отношению к “реально” существующим проблемам. Противоположную точку зрения отстаивают те из нынешних европейских и американских критиков, которые усматривают в набоковском стилистическом изыске достойную бесспорного одобрения защиту свободной созидательной воли художника перед лицом враждебного, равнодушного, погруженного в хаос и утратившего ценности мира.
С моей точки зрения, обе эти грани распространённого подхода к Набокову вырастают из глубоко ложного прочтения его книг; выдвигая вперёд только одно, хотя чрезвычайно существенное свойство его творчества, критики совершенно упускают из вида его фундаментальную зависимость от того, что сам Набоков называет “потусторонностью”.” (4).
В подтверждение этому у Набокова есть такие стихи:
***
Люби лишь то, что редкостно и мнимо,
что крадется окраинами сна,
что злит глупцов, что смердами казнимо;
как родине, будь вымыслу верна.
Наш час настал. Собаки и калеки
одни не спят. Ночь летняя легка.
Автомобиль проехавший навеки
последнего увёз ростовщика.
Близ фонаря, с оттенком маскарада,
лист жилками зелёными сквозит.
У тех ворот – кривая тень Багдада,
а та звезда над Пулковом висит.
Как звать тебя? Ты полу-Мнемозина,
полумерцанье в имени твоём,
и странно мне по сумраку Берлина
с полувиденьем странствовать вдвоём.
Но вот скамья под липой освещённой...
Ты оживаешь в судорогах слёз:
я вижу взор, сей жизнью изумлённый,
и бледное сияние волос.
Есть у меня сравненье на примете
для губ твоих, когда целуешь ты:
нагорный снег, мерцающий в Тибете,
горячий ключ и в инее цветы.
“Влюблённость”
Мы забываем, что влюблённость
не просто поворот лица,
а под купавами бездонность,
ночная паника пловца.
Покуда снится, снись, влюблённость,
но пробуждением не мучь,
и лучше недоговорённость,
чем эта щель и этот луч.
Напоминаю, что влюблённость
не явь, что метины не те,
что, может быть, потусторонность
приотворилась в темноте.
Итак, занятие искусством и эстетическое мировоззрение заменили Набокову онтологические и гносеологические запросы. В то же время Набоков против выискивания якобы скрытых им в своих произведениях символах и знаках. Это особо обыгрывается в рассказе американского периода “Знаки и символы”, который допускает остро амбивалентное прочтение.
С официальной онтологией масс Набоков, мягко говоря, не дружил. В своих книгах (особенно, в последних) он создавал альтернативные миры. А вот его слова о новой физике: “Не будучи особенно просвещённым по части физики, я не принимаю хитроумные формулы Эйнштейна, но ведь для того чтобы быть атеистом, не обязательно знать теологию”. (5). На вопрос интервьюера, верит ли он в Бога, Набоков дал ставший впоследствии знаменитым ответ: “Я знаю больше, чем могу выразить словами, и то немногое, что я могу выразить, не было бы выражено, не знай я большего”. Набоков в романе «Дар» даёт, пожалуй, одну из самых острых критик теории Большого взрыва. Если эта теория верна, то и влюблённость, любовь, рождение новых поколений – лишь инерция от этого взрыва.
Набоков жёстко отрицает антропологию и эстетику фрейдизма и психоанализа. Набокова не интересуют исследования языка (например, Витгенштейн). Описание и называние бабочек является более строгой, пусть и менее абстрактной, но зато проверяемой дисциплиной. Игра в шахматы и шахматные задачи, которые любил составлять Набоков и ценил их не менее своих стихов (сборник “Poems and problems”), шахматные задачи более рациональны, чем попытки построить рациональную психологию в ХХ веке. Но шахматная нотация, ровно как и алгебра с геометрией, может свести с ума (роман “Защита Лужина”).
Способность называть – вот, что роднит писателя и учёного. Есть учёные, которые изучают деятельность учёных, а есть писатели для писателей, каковым и был Набоков.
В романе “Лолита” дан яркий пример, как научно-понятийный подход к живому конкретному человеку может обернуться моральным коллапсом и человеческой трагедией. Сначала есть юный Гумберт и Аннабелла. Их любовь взаимна. Затем Аннабелла умирает на острове Корфу. Сознание Гумберта откликается на это страшной индукцией, когда из одной юной сверстницы, точнее её образа, строится понятие нимфетки:
“А теперь хочу изложить следующую мысль. В возрастных пределах между девятью и четырнадцатью годами встречаются девочки, которые для некоторых очарованных странников, вдвое или во много раз старше них, обнаруживают истинную свою сущность – сущность не человеческую, а нимфическую (т.е. демонскую); и этих маленьких избранниц я предлагаю именовать так: нимфетки”.
Это определение по форме сходно с тем, которое давал в начале ХХ века немецкий биолог и философ Ганс Дриш: “Энтилехия есть некоторая специфическая сила, которая заставляет живые телавести себя так, как они себя ведут. Но вы не должны думать о ней как о физической силе, такой, как гравитация или магнетизм. О, нет, ничего подобного”. (6). Такое понятие есть псевдоопределение, не дающее нам новых знаний о природе, а по силе объяснения равное мифу. Такое понятие ложно.
Так же и Гумберт, ухватившись за античное слово, индуктивно выводит несуществующий класс людей. И эта иллюзия, эта научная ошибка делает его извращенцем и гносеологическим рабом страсти. Но индукция Гумберта не была бы страшна без дедукции, проекции своего псевдонаучного понятия о подвиде homo sapiens – о нимфетке. Из общего понятия по всем признакам Лолита Гейз объявляется нимфеткой. Понятие идеализированной нимфетки, словно маска, скрывает для Гумберта конкретную уникальную персону, и эта маска словно отражаясь в зеркале делает Гумберта чудовищем. Гумберт внушил себе бытие страты нимфеток, но не смог отойти от своей отвлечённой мысли. Лишь после побега Лолиты, годы спустя, Гумберт увидит Лолиту, а не королеву нимфеток. Но будет уже поздно.
Набокову в “Лолите” удалось надуть два мыльных пузыря: психотип нимфетки (“лолиты” с маленькой буквы) и диагноз “нимфолепсии”. Оба пузыря лопнули, обличив, как обличают голых королей, психоанализ и его бесконечное конструирование псевдодиагнозов, псевдопсихотипов. Гумберт – это отрицательный путь мира, где реальность ставится в кавычки без всякого на то философического резона.
Предисловие “Лолиты” абсолютно верно: “Беспризорная девочка, занятая собою мать, задыхающийся от похоти маньяк – всё это не только красочные персонажи единственной в своём роде повести; они, кроме того, нас предупреждают об опасных уклонах; они указывают на возможные бедствия. “Лолита” должна бы заставить нас всех – родителей, социальных работников, педагогов – с вящей бдительностью и проницательностью предаться делу воспитания более здорового поколения в более надёжном мире”.
Москва 2009год.
Список литературы.
(1) А. Филоненко, «Метафизика сходства», Из книги “Владимир Набоков: pro et contra” T.2, “Издательство Русского Христианского гуманитарного института”, Спб., 2001.
(2) М. Шульман, «Набоков, писатель» манифест, «Издательство Независимая газета», М., 1998.
(3) А. Арьев, “Вести из вечности (о смысле литературно-философской позиции В.В. Набокова)”, Из книги “Владимир Набоков: pro et contra” T.2, “Издательство Русского Христианского гуманитарного института”, Спб., 2001.
(4) В. Александров, “Набоков и потусторонность”, “Алетейя”, Спб, 1999.
(5) «Набоков о Набокове и прочем», «Издательство Независимая газета», М.,2002., Стр. 238.
(6) Р. Карнап, “Философские основания физики”, “Прогресс”, М. 1971, Стр. 51.