Путь к фронту
Глава девятая
Маслова заканчивала чистить нище под большим камнем, от сухих веток, снега, мелких камней и от всякого лесного хлама, решив в этом месте похоронить Любу.
Закончив работу, она вылезла из под камня, стряхнула рукавицы, которые были в снегу, подошла к покойнице. Бергман лежала на спине. Лицо ее стало неузнаваемо, в глазницах скопилось много инея, и чуть приоткрытые глаза не стали видны. Маслова пристально всматривалась в белое застывшее лицо, словно мертвая могла, что-то сказать ей.
- Прости уж ты меня, ничего не поделаешь, лучше место я не смогла найти, возможности нет, - прошептала она, садясь на колени возле тела. - Я вот вдруг вспомнила, как ты меня с болота вытаскивала. Черт меня туда занес! Помню, как мне было страшно тонуть, в этой вонючей жиже. Но ты подруга оказалась рядом… Вот и тебе, думаю было страшно помирать одной, в этой глухомани. Прости меня Люба за все обиды, которые я тебе причинила!.. – прошептала Маслова, роняя по щекам тяжелые слезы.
От ручья поднимались столбы тумана, и ночной мороз становился все ощутимей. Маслова с трудом подтащила одеревеневшее тело к краю ямы, опустила уши на ее шапки, и плотно натянула ей на голову.
- Прощай Любаша! – произнесла она, и тело с глухим стуком укатилось в темноту.
Она заложила могилу камнями, гораздо быстрее, чем доставала их, потом встала на колени рядом с захоронением и, как могла, помолилась за душу погибшей.
Татьяна чувствовала себя опустошенной. Сила, воля, желания жить, бороться утекали в ночную мглу. И только уже в утреннем морозном тумане, она заставила себя вырваться из плена отчаяния. ‘’ Я по прежнему здесь, - напомнила она себе. Мне нужно собраться с силами. За мной идут немцы…''
***
Разложив свое скудное имущество в мешок, она начала спускаться вниз по ручью, и уже к полудню нашла переправу через реку Лотта. Татьяна держала направления на юг – к сальным сопкам, в сторону пятидесяти – километрового озера Нотто, которое катило свои холодные воды через реку Тулома, в Кольский залив.
Однако Маслову вдруг осенило, и она решила идти к пограничной заставе; пограничники находились гораздо ближе, чем партизанская база. Определив направления, Маслова повернула на восток, в сторону реки Акким. Но в пути мешали длинные – топкие болота, которые еще недостаточно замерзли, и ей всячески приходилось их обходить. Поэтому, изменив направление, Татьяна сбилась с пути…
Дважды Маслова видела позади себя немцев, но они были далеко и отставали все больше. За ночь их преимущество свелось на нет потому что, с наступлением темноты им, так же как и ей, приходилось останавливаться на отдых. Кроме того, они не могли срезать расстояния, не зная в точности, куда держит направления Маслова, не могли ни угадать, ни рассчитать ее маршрута. Им просто приходилось идти по ее следу.
Она оторвалась от них слишком далеко, и решила рискнуть – поохотится. Ей нужна была хоть малость какая-то пища. Звук выстрелов им не поможет и не подстегнет их.
Маслова застрелила зайца, и вечером под укрытием большой ели, развела костер. Поджарила добычу, съела, сколько могла, а остальное уложила на завтра. Потом растопила немного снега в котелке и вскипятила чай из чаги. Подкрепившись, она была готова к испытанием следующего дня.
А снег все не шел. Масловой казалось, что вся природа против нее.
Поздней ночью, когда зашел месяц, она покинула догорающий костер, и в кромешной мгле, стала выискивать обнаженные места, где бы пропал ее лед, но таких мест Маслова не находила. И самое большое, что она могла сделать – это волочить за собой лапку от ели, чтобы хоть немного сгладить следы. Она пробовала и другие уловки, хотя они отнимали у нее время: например, петлять, а потом тщательно заметать следы метров на тридцать. Она жертвовала на эти уловки драгоценное время, и в своем отчаянном стремлении уйти от погони, хватаясь за любое средство.
В том, на сколько бесполезны ее уловки, Маслова убедилась уже утром, когда, выйдя на открытое болота, сейчас же услышала очередь с автомата и увидела, как две пули уже на излете ударились в огромный камень намного правее ее. Она видела и того высокого немца, который выпустил автоматную очередь.
- Где же вы чертовы тучи?! – закричала она небу.
Небо было серое, но морозное, и мороз весь день крепчал. Она чувствовала это, потому что тело ее было изнуренное, и постоянная испарина охлаждала ее тело, замерзая в белье. Только при долгом движении, она развивала в теле достаточное тепло, но как только останавливалась, ее трясло, знобило, она теряла последние силы. Маслову охватило острое чувство ненависти к морозу, и к окружающей тишине, к снегу, который местами
хватал ее за ноги и предавал врагу. Она ненавидела каждый подьем, который требовал добавочных сил, и каждое топкое болото, которое преграждало ей путь…
***
Маслова зашла на отвесную скалу с пологим склоном в сторону, что прижимается к ее следу, на расстоянии уверенного выстрела. Тут же решила: отсюда можно и свести счеты с егерями; убрать хотя бы одного – того длинного. Он все время идет впереди.
День был ясен, морозен и тих. Уже через двадцать минут Маслова лежала в засаде, устроенной на плоской макушке скалы, в ворохе лапника между каменных глыб. Лежала, уткнувшись в телогрейку, осторожно наблюдая за цепочкой следа, из под отвеса скалы тянувшийся в густоту леса.
Прошло с пол часа ожидания. Выбравшееся на свой дневной предел солнце стало чуток пригревать. И Маслова незаметно задремала, оставаясь в уверенности, что в нужное время чутье и холод разбудит. И оно разбудило. Вернее, она сама почувствовала в себе внезапно обострившее до нервной дрожи напряжение. Посмотрев в даль, Маслова увидела высокого немца с висевшим шмайсером на боку. Всего сотня метров отделяло их, друг от друга. Егерь шел совершенно неслышно а, остановившись, как бы растворялся в сосновом молодняке. За его спиной, между стволов деревьев мелькали серые фигуры остальных.
Егерь подошел к близко стоящей сосне и, прислонившись спиной к стволу, прикурил сигарету. Проглотив несколько дымных затяжек, он постоял, глядя на уходящие вперед следы, и побрел по ним не то лениво, не то осторожно или устало. Побрел, мягко как зверь, наступая след в след.
Маслова взяла немца на мушку, мельком пожалев, что не карабин немецкий в ее руках, из которого можно выстрелить, послав пулю точно по желанию, а всего лишь старая трехлинейка, с большой выработкой ствола. Она все четче видела лицо в фуражке, шинель, ботинки, а через секунды стала различать и более мелкое…
‘’ Да, я так и думала, офицер’’ – определила она.
Но еще Маслова заметила обмороженный нос, щеки. Офицер был уже в годах: сутулый, худющий, под глазами мешки, редкая рыжая бородка, и сплошь морщины.
- Ну, что сучий потрах, ты ведь искал встречи со мной?! – прошептала она, и тут же громко крикнула: - Это тебе за Любаню!
На траверзе скалы, когда звуки, произнесенные ей, вынесло ветром, немец вздрогнул и неожиданно поднял голову вверх, явно почувствовал опасность. Но было поздно: посадив мушку на его левую грудь, она выстрелила. Офицер завалился на спину в снег, месил воздух руками и сильно хрипел. Его лицо, грудь было обращено к скале, хотелось для надежности послать еще одну пулю, но она не стала стрелять, потому что немец перестал хрипеть, потянулся, вздрогнул и застыл.
Серые фигуры заметались в молодняке и заработали частые стуки автоматов. Пули застучали по каменистой стене скалы. Маслова втянула голову в плечи.
- Заметили суки! Сейчас пристреляют!.. – выругалась она, и поспешно кинулась вниз.
У нее, ориентир был один – идти на восток, и она шла всю ночь с предельной быстротой до тех пор, пока не почувствовала, что блуждает.
- Куда же меня черт загнал, где же Акким? – громко спросила саму себя.
С погоней в горечах она далеко уже отказалась от ночного сна у костра. В лесотундре было пусто, мертво, весь лес был покрыт от мороза толстым слоем инея, и даже вороны не летали в небе в этом глухом, тоскливом месте.
Маслова бы так и шла, не останавливаясь, пока не упала бы, если б не ткнулась на свой свежий, но уже плотно подмерзший след.
- Вот и пришли. '' Кружит’’ сучий потрах! – сказала она про кого-то. И тут же почувствовала, что ей больше не пройти и километра и, свалив свой мешок, стала готовить костер и лежанку, решив, что утром она не сделает ни шагу. Пусть приходят и берут ее; завтра она готова принять все, плен или смерть…
Глава десятая
И уже в царстве сна, что-то невидимое подняло ее от лежанки и с огромной силой понесло ввысь, и только рев воздуха рвался в ее уши, глаза, в ноздри – тугой и жесткий воздушный натиск говорил ей о том, что она не с малой скоростью подымается, а стремительно несется вверх. Быстро уменьшались на глазах размеры леса и застывших озер. И вот она уже прошла сквозь облака, теперь земля ей стала, видится крохотной, похожая на маленький глобус. Тот, невидимый, что поднял ее с земли и понес вихрем ввысь, вдруг неожиданно остановился.
В голубой дымке, Маслова увидела бесконечную колонну людей, они поднимались на гигантский каменный помост. Сквозь дымку она с трудом разглядела на помосте трон, где сидел человек средних лет, с черной бородкой. Он был одет в старенький голубой хитон, голова была прикрыта белой повязкой.
Лишь только он протянул руку толпе, в уши Масловой ударили глухие звуки, слившись единой людской толпой: '' Су – су – у – у…'' Эти непонятные для Масловой возгласы продлились недолго, через короткое время она услышала четкие, разборчивые слова:
‘’Сущий на небесах! Да святится имя Твое; да будет воля Твоя’’…
Звучали, песнопения, крики, стоны, а потом все смешалось. К ним присоединились люди, одетые в немецкую и финскую военную форму, присоединились дети, старики, женщины, каждый был одет в свой национальный обряд. Тут же появились и русские солдаты, которые были оборванные и раздетые, слепые и искалеченные. Но вдруг неожиданно приплыл густой туман и плотно закрыл все происходящее. Однако через короткое время, туман исчез, и Маслова удивилась произошедшей перемене. Пропал помост, трон, где сидел молодой человек, пропала вся людская толпа. И вместо всего этого, появилась пустыня, без голубой дымки, без зелени и без всякого земного запаха и цвета.
Через некоторое время откуда-то из глубокой темной бездны вышло, что-то человека – подобное. Из темноты, слабо видимый, бесформенный, приближался он тяжелыми шагами, и чем ближе он приближался, тем больше приобретал человеческий вид.
- Отец! – крикнула Маслова. – Это ты?!
Он посмотрел на нее запавшими темными глазами, дернул щекой и произнес, как в пустую бочку:
- Я за тобой…
Маслова в ужасе прошептала:
- Да, нет сомнений! Я тебя узнала папа!..
- Пойдем, - позвал он таким же тоном.
- Мама писала, что ты погиб под Волховом, зимой 42 го.
- Да, там нас много замерзло, - ответил он тем же глухим голосом и снова дернул щекой.
Он не улыбнулся, не протянул к ней руки. Как деревянный стоял он в двух шагах от нее, и на застывшем лице его не было никакого выражения.
- Я за тобой! – сказал он так, словно отдал приказ.
Дрожа от холода, Маслова прижалась к нему, тепло от него не веяло, он словно бы застыл в ледяном молчании. И вдруг он исчез, а впереди ее в нескольких шагах, появился не большой темный замок. Двери были распахнуты, и пока она ступала на порог и входила в белоснежный зал, звучал слабый перезвон колокольчиков. Вдоль стен, отбрасывая тени, зажглись свечи.
Маслова стала оглядываться. Двери отворились сами собой, пропуская ее в увешанные роскошными гобеленами комнаты.
Она обнаружила комнату, помеченную ее собственным именем и переполненную разной изящной посудой, которая заставила ее улыбнуться. Огромная люстра, которая вдруг заиграла очаровательную мелодию, перебирая стеклянными подвесками; маленький бассейн и серебряный кувшин, деловито выдыхающий облако пара, большой шкаф, дверцы, которые немедленно открывались, поражая радугой платьев, приветливо зашелестевших, уютная кровать под белым шелковым покрывалом.
Около кровати стоял стол, покрытый серебряными приборами и позолоченными тарелками. Маслова посмотрела внимательнее, и улыбка слетела с ее лица. Стол был накрыт для двоих.
Она вздохнула и принялась окрашивать себя, потом оделась, шелестя шелками, пошла к столу, ожидая увидеть того, кто именно должен придти, может даже отец.
Прошло неопределенное время, Маслова все сидела без движения, не обращая внимания на бокалы с вином. Вдруг из коридора донесся звук – медленные четкие, словно костяные щелчки о пол. Она поднялась, чтобы лицом к лицу встретиться с тем, кто должен был появиться. Дверь распахнулась. Перед ней в проеме стоял громадный сгорбившийся старик. Он был бледный, такой бледный, что лицо его казалось сплетенным из густой паутины; при свете горели его глаза и светились полные губы. Голова его качалась на тонкой шее.
- Кто ты? – спросила она с ужасом и почувствовала мурашки на своем теле.
Он с трудом, шаркая руками створку двери, сгорбившись, ввалился в комнату, принеся с собой отвратительный запах плесени. Бросив быстрый взгляд на старика, на его тяжелую склоненную голову, на сгнившие черные зубы и острые длинные когти на руках, она в ужасе закричала:
- Па – па – а – а!!! Спаси – и – и!..
***
Снег пошел рано утром, когда она еще спала, и снег не разбудил ее. Снегом потушило и занесло костер, ее телогрейку, выпростанные руки, даже лицо и всю голову закрыло снегом, а она все спала, пока не забрезжил серый рассвет. И когда уже, во сне с диким ужасом, раздирающим голосом закричала, тогда она пробудилась, приподнялась в снегу и села.
- Черт знает что?! Приснится же!.. – пробормотала Маслова, возмущаясь.
Она стряхнула снег с шапки и сапогов, и уже готова была в путь. Теперь ее ноги, все ее тело было готово к переходу. Она не стала терять время на еду. Пожевала кусок жареного зайца и надела свой занесенный снегом мешок на спину. Татьяна знала, что еще далеко не избежала опасности. Спала она долго, и немецкие егеря могли быть уже за спиной достаточно близко, чтобы обнаружить ее следы до того, как их запорошит снегом.
На сопку Маслова подымалась, озабоченная тем, чтобы определиться на местности после ночных движений вслепую. Она повернулась, и увидела усилившийся снегопад, который заносил ее след, как только сходила с него нога.
‘’ Нужно определить, где юг?’’ – решила она.
Маслова примерно определила по кроне высокой ели и изменила направления, зная, что самое главное она оторвалась от немцев, и спокойно шла по замерзшему ручью, надеясь, что ручей тянется на юг. Путь по ручью был крутой. Тяжесть мешка и винтовка пригибали ее к земле.
Ручей уже расширялся перед впадением в озеро, и она видела по характеру его устья, что весной это полноводный, бурный поток. Хотя это и должно было предостеречь ее, Маслова все-таки продолжала идти прямо по ручью в озеро.
Слишком поздно заметила она полынью на отмели, куда впадала под углом другая замерзшая речка. В то же мгновение она почувствовала, что лед под ней подается. Когда лед треснул, она еще пыталась свернуть, но поняла, что все напрасно: лед раскололся и поглотил ее. С перехваченным криком, с размаха ударилась о закраину и почувствовала, как холодом сжало ей голову. Опускаясь на дно, Маслова поняла, что не выплывет, если не сможет освободиться от груза. Изо всех сил, стараясь достать нож, утопающая барахталась, чувствуя, как ледяная вода схватывает все ее тело, плотно окутывая ее цепенеющим холодом. Достать нож не удавалось, не было времени. Татьяна выпустила из рук винтовку, и это было сейчас единственным спасением. Тут же пробила головой ледяную пленку и шумно выдохнула воздух из легких.
Маслова держалась за лед и соображала, как бы ей выбраться из полыньи. Пожертвовав оружием, она не хотела жертвовать мешком, там находилось запасное белье, портянки, карта с отметками о проделанной работе и главное запасные спички. Медлить было опасно, тяжесть намокшей телогрейки и мешка, тянуло ее под лед. Она тщательно исследовала крепость ледяной кромки, потом повернулась к ней спиной, чтобы мешок лег на лед, и высвободила руки. Отпихнув мешок подальше от полыньи, она расстегнула и скинула телогрейку, тут же налегке выкатилась на лед. Лежа плашмя и осторожно подталкивая перед собой мешок, Татьяна по-пластунски добралась до крепкого льда. Она спешно достала топор с мешка, спички и, бросилась к ближайшим деревьям.
Маслова замерзала, ей казалось, ноги вот-вот хрустнут и отломятся. Все ее тело сотрясала сокрушительная дрожь. Десяти минут было достаточно, чтобы убить человека, и поэтому бежать ей далеко было некогда.
Татьяна мгновенно приглядела среди деревьев наилучшее топливо, старый дуплистый пень, сухой и трухлявый. Прихватила на растопку сухой пихтовый сук, онемевшими руками подтащила его к пню, расколола и расщепила пень и зажгла пихтовый сук спичкой из коробка, который был, обвернут тонкой резиной. Пихта мигом занялась, смола вспыхнула, брызнула во все стороны, и пень сразу охватило пламенем. Татьяна стояла вплотную к огню, срывая с себя всю одежду, и чувствовала, как пламя лижет лицо. Когда обгорел сук, пламя опало, но теперь стал жарко разгораться пень, и она стояла, протянув к нему руки. Одна рука оттаяла, она еще подколола горящий пень, и когда огонь вспыхнул сильнее, Татьяна увидела, что на голове у нее загорелись кончики волос. Она поспешно отступила и повернулась к огню спиной.
Маслова нагнулась и покатила гимнастерку по снегу, чтобы выжать из нее хоть немного влаги, а потом, выпрямившись и стоя голой на снегу, захохотала:
- Вот полюбовался бы сейчас на меня товарищ комиссар! - И добавила, следя за тем, как подымается от огня струйка дыма: - Ох, уж этот комиссар!
Немцы, по всей вероятности, заметят этот дым, и Маслова переживала, что снова потеряно ее главное преимущество. Она не могла торопиться, потому что ей надо было время, чтобы согрелось тело, и высохла одежда.
Пока еще было светло, она нагишом сделала несколько коротких вылазок, чтобы набрать дров и подтащить мешок. На удивление Масловой, вода не прошла внутрь мешка, и там нашлись сухие портянки, сухие были и запасные кальсоны. Она надела их и пошла, рубить лапник для постели.
Татьяна устроилась возле самого огня и с тяжелыми мыслями, то и дело подбрасывала дров в огонь.
'' Каким-то злым случаем, Бергман столкнулась с егерями, пыталась уйти, запутать след.
Сколько же времени ее преследовали? Неизвестно… Ясно то, что она ввязалась в перестрелку и погибла. Ее обыскали и в мешке обнаружили карту местности и кое, какие продукты, предназначенные мне. Сразу догадка… связная!.. И тут же немцы, как ищейки кинулись все вокруг рыскать'', - размышляла Маслова, и при этом почувствовала
невольный под ложечкой холодок, неприятное ощущение в желудке, смутную до озноба тревогу, будто она в эти минуты очутилась в штабе отряда, перед комиссаром. “ Что теперь со мной будет? Какую беду можно ожидать от этого человека? Ведь не поверит, командир – поверит, а этот нет. Но до них нужно еще добраться. Как? Без теплой одежды, без лыж и оружия’’.
Этих ворочающих душу вопросов было множество, и не найдя ответа хотя бы на один из них, нельзя было ответить на остальные. Напрасно было ломать голову, теребить душу, пожалуй, ничего тут не придумаешь, придется принимать то, что уготовано судьбой.
Глава одиннадцатая
… Двигались на лыжах, в кромешной тьме по льду реки с финским названием Аннама. Отряд уже несколько дней без отдыха и тепла, пытался оторваться от карателей. Однако немцы все время висели на хвосте, и при любой возможности, не жалея мин, обстреливали их из противопехотных минометов.
Люди в дороге обморозились. Пальцы на руках и ногах распухли, кожа слезла с них, как кожура с вареной картошки. Много было раненых, их тащили на волокушах, некоторых вели, бережно обняв, другие шли сами на лыжах, прижав к груди искалеченные руки, или опирались на лыжные палки. Они стонали на ходу, кричали, плакали, бессильно матерились, бредили и звали маму.
К исходу январской ночи партизаны вступили на лед большого озера, и полетели на несчастные головы с тягучим страшным свистом мины. Лед раскалывался от взрыва, образуя небольшие полыньи, выплескивая воду на лед.
Те, кто успел перейти озеро и залечь в лесу, были в безопасности. Остальные лежали на льду в воде и, замерзая в этом страшном кошмаре, ждали своей участи.
А день наступил ясный и будто бы безмятежный. На тридцати градусном морозе под лучами солнца искрилась изморозь. В мелких кристалликах снежной пыли возникали крошечные радуги. В такой мороз, вся живность спряталась, будто отродясь здесь ее не было. Еще живые, лежащие на льду озера, стремились скорее сделаться мертвыми, чтобы прекратить свои мучения. И уже когда стали сгущаться сумерки, на льду остались лежать только трупы.
Старшина в островерхой буденовке, расстегнул сумку, достал из нее бумагу и стал читать глуховатым голосом: убито и ранено, замерзло, пропало без вести… Начальник штаба сидел рядом с командиром и записывал карандашом цифры, которые называл старшина.
- Семнадцать бойцов остались здесь на льду. Из них половина замерзли, половина положили из миномета, ну и снайперы постарались. Один себя сам укокошил.
- Как это укокошил? – не понял командир.
- Утопился.
- Кто? Пойдем, посмотрим.
Они подошли к берегу, к ним подбежал командир взвода с обмороженным носом:
- Это пулеметчик Филимонов, - быстро говорил он. – Я ползал здесь своих проверял, не замерзли, видел. Часа два назад. Он у пулемета лежал, а потом подполз к краю проруби, вон к той, где шапка его. Думаю, что он там забыл? А он, значит, повернулся к нам и закричал: '' Братцы, не поминайте лихом! Нет больше мочи терпеть!..'' Ну и головой в прорубь. Я быстрей ползти к нему, да разве успеешь. Его мигом под лед и затянуло, только шапка осталась на воде.
- Замерзал, не выдержал бедняга, - сказал старшина.
- Постройте всех, кто на ногах! – приказал командир старшине.
Через несколько минут командир оглядел всех партизан, которые машинально подровняли строй, и с улыбкой спросил:
- Ну, что скисли, хлопцы?
- Понятное дело в таком положении, - крикнул из строя партизан.
- Сил больше нету. Дохнем!.. – страдальчески крикнул другой.
- Товарищи, - начал говорить командир. – Я надеюсь, что на вас на всех засияют вскорости ордена и медали. Мы здесь мерзнем и нас убивает эта фашистская гадина, и если мы когда-нибудь это забудем, пусть нас заплюют и покарают, всем честным народом. А теперь готовьтесь в последний переход. Примерно через двенадцать верст – пограничная застава, там нас примут, как полагается, обогреют…
Командир не смог договорить, к нему подошел начальник штаба.
- Николай Васильевич, разведка доложила: каратели разводят костры, готовятся к ночному отдыху.
- Хорошо, будем уходить по темноте. Но прежде нужно собрать всех убитых и похоронить. Куда? В снег. И второе: нарубить и сделать дополнительные волокуши для раненых. Взводным командирам, проследить!..
Лица мертвых были смяты и искривленные смертью, иней лежал в глазницах, на губах, под шапками. Их собрали вместе и положили на берегу. Они лежали безмолвно, и плотный длинный ряд казался бесконечным. Две темные тени двигались в конце ряда: бойцы еще принесли одно тело, положили его рядом со всеми и торопливо пошли обратно.
- Маслова! – крикнул командир.
Татьяна повернулась, посмотрела в глаза командиру, который стоял в метре от нее, прислонившись к кривой сосенке, потом перевела взгляд на длинный ряд погибших.
- С тобой все в порядке, Маслова? Конечности не обморожены?
- Со мной все в порядке, товарищ командир, - ответила она и снова взглянула на мертвых. – А вот они…
Командир снял шапку с головы, помахал ею перед собой, пытаясь сбить с нее снег.
- Непонял?..
- Николай Васильевич, вы должны помнить: несколько дней назад, мы все вышли с базы, чтобы придти туда и сильно насолить фрицам, а если отдать свою жизнь, то не за грош. А получилось… все наши усилия, мучения и эти бедные – убитые и замерзшие, и те, что остались лежать в снегу по дороге…
- Что ты хочешь этим сказать? – прищурив глаза, спросил он.
- Все получилось очень печально. Погибли не за грош.
- Вот как! – воскликнул командир, и тут же от холода замахал руками. – Вот что
Маслова, ни тебе это судить. Здесь война, и все рассчитать, угадать невозможно. Никто не виноват в том, что группа разведчиков у поселка Петсамо, раньше времени дала себя обнаружить. Кстати, в этой группе и ты находилась…
- Не нужно было пытаться брать ''языка'', - резко перебила она командира. – Я старалась отговорить Ванькова. Склад бомб для бомбардировщиков находился от нас в трехстах метрах, мы его обнаружили. Оставалось только дождаться ночи, снять часовых и взорвать. Зачем был нужен этот шум, с ''языком?’’
- А может, склада там и не было? Может он, где в другом месте? Пленный в первую очередь был нужен! – недобро выпалил командир.
- Склад там, мы видели, как из грузовиков разгружали большие ящики с этими чертовыми бомбами! – не унималась Маслова.
- Как же вы могли точно определить, что там в ящиках? Все твои доводы, неубедительны.
Она не могла продолжать с ним спор, здесь на войне было строго запрещено выражать всякое недовольство – подобное всегда пресекалось законом.
- Придержите язык за зубами, это будет лучше для вас, - предупредил он, почему-то перейдя на – Вы и вздохнув, добавил: - Идите и помогите санитару перевязывать раненых, - и, поправив на голове шапку, пошел вдоль ряда лежавших трупов.
Крупная изморозь падала от сосен на раненых, которые лежали на волокушах. Один из них лежа смотрел на светлую змеевидную струйку смолы, засохшую на коре толстой старой сосны, слышал, как рядом лежащий партизан скрипел зубами от холода.
- Прекрати зубами скрипеть! – воскликнул он.
- Братцы, я так замерз, что ничего не чувствую.
- Не скули, я тоже не на печи валяюсь.
- Ой, плохи наши дела. Пока до пограничников нас дотащат, мы уже будем на небе, в замороженном виде, - дрожащим голосом сказал он, и снова заскрипел зубами.
- Все можно вытерпеть, только бы не холод, - вступил в разговор раненый, у которого все лицо было обмотано бинтами. – Как вы думаете, можно ли привыкнуть к такому страшному морозу?
- Не знаю, вот моя проклятая рана, не дает перевернуться на спину. Мой живот уже примерз к волокуше, - последовал ответ от соседа, который лежал на животе.
- Куда ранен?
- Осколком мины пол – задницы оторвало. Если бы это случилось в начале войны, оторвало бы больше, я тогда был толстый как бочка под соленые огурцы.
Тут над ними пролетел дятел.
- Хороша птица, лес сберегает, - заметил раненый, лежащий на животе. – Час назад, я слышал, как он стучал своим клювом. Трудится, деревья от всякой дряни очищает. Грех его убивать.
Он осторожно потрогал раненую ягодицу и позвал Маслову.
- Что-то хотели? – спросила она шепотом, наклонившись к нему.
- Дай спирту глотнуть, замерзаю.
- Фляга со спиртом у санитара, но я скажу ему…
Снова над ранеными пролетел дятел. Все, кто был еще в сознании, проводили его долгим взглядом, пока он не скрылся за соснами.
- Люди добрые! – вдруг закричал один из раненых, который лежал на боку. – Вы лежите и смотрите в небо, а я – в землю. И вам нужно смотреть в землю. На земле трава разная растет. Вон смотрите щавель, а он поможет нам от голодовки. А вон, растение с длинными зелеными листьями и цветочками, как у ландыша, оно же по вкусу совсем как лук… Берите кушайте! Вспомнил, это называется черемша…
- Что это с ним? Санитар! – закричал раненый, который недавно у Масловой попросил спирту.
- Долго не протянет, свихнулся, - ответил санитар, вытирая тряпкой, окровавленные руки и после этого махнул рукой. – Что ты глотку дерешь?!
Тот хотел что-то ответить, но над ним склонилась Маслова с фляжкой в руке.
- Сколько можно выпить? – спросил он.
- Выпейте два глотка. Может быть, вас повернуть на бок?
- Не надо, я примерз телом к волокуше, не отодрать будет.
- Вас нужно бы перебинтовать, но уже израсходованы все бинты.
- Ничего дочка, мне они пока не требуются. Посмотри вон того, что-то молчит, зубами не скрипит, - попросил он, отдавая ей фляжку.
Маслова подошла к раненому, тот лежал накрытый с головой. Прислушавшись, она откинула телогрейку.
- Умер? – спросили ее.
Она не ответила, присела, взяла того за руку, пытаясь нащупать пульс, затем поднялась и осторожно прикрыла его с головой.
- Ну вот, еще один, - вздохнул его сосед.
- Замерз бедняга, - произнес – раненый в ягодицу. – Рана у него ведь не смертельная. Скоро и мы, точно также…
С краю лежал командир разведчиков, лежал накрытый до плеч плащ – палаткой. Он скосил глаза на Маслову, когда та присев на колени возле него, взяла его руку, и взгляды их встретились. Она не подозревала, что глаза могут говорить; никогда не видела такого пронизывающего, всезнающего взгляда: глаза Ванькова говорили, что жить ему осталось минуты, смотрели на мир, заключенный теперь в одной Масловой, с такой тоской, с таким пониманием неотвратимости исхода, что Татьяне стало не по себе.
Левая рука Ванькова, согнутая в локте, держала ладонь Масловой, кисть правой, окоченевшими пальцами касалась виска. Татьяна указательным пальцем, вытерла слезу, зацепившуюся за щетину на его щеке.
- В живот… - слетело с его потемневших сжатых губ, … ног не чувствую… рук тоже… отморожены… письмо… в билете…
Маслова вынула из нагрудного кармана его телогрейке комсомольский билет, и достала из него сложенное треугольником письмо.
- Отправишь… - прошелестели его губы.
Веки Ванькова отяжелели, полузакрытые зрачки недвижно мерли. Лицо его было словно выбелено, глазницы очертились провалами, щеки спали, насечка на подбородке углубилась. Глаза его остановились, из них уходил остаточный живой блеск.
- Володя держись!.. Слышишь?! Держись парень!.. – закричала она, надевая ему рукавицы.
Но Ваньков ее уже не слышал, на его скулах заходили желваки, он скрипнул зубами, вздохнул до дна, последний раз. И успокоился.
‘’ Господи!.. Сколько их еще будет, пока доберемся к своим? И почему Ты позволяешь такое?! – страдальчески, со слезами спрашивала она, глядя на умершего Ванькова. – Что же это? Да что же это такое?! Господи! Что же ты?.. Как же ты?..
Она задыхалась. У нее так бывало, как на лыжном марафоне, резко заболело что-то в груди, пугая ее продолжительностью этой ножевой, острой боли, которая не позволяла глубоко вздохнуть.
Шатаясь от слабости и дурноты, доплелась она до ближней сосны, прислонилась к шершавому – ледяному стволу, расстегнула телогрейку и, прижавшись лбом к ледяной и колючей от холода коре, закрыла глаза, стараясь дыханием унять боль в груди… Но каждый вздох упирался вдруг в эту тревожащую и ставшую поперек груди боль, которая, впрочем, постепенно отступала, как бы оставляя все больше и больше места для дыхания. В конце концов, она прошла бесследно.
- На, глотни, полегчает, - услышала она за спиной голос санитара.
***
После того трагического похода прошло более чем полгода.
Как-то в конце августа, Маслову к себе вызвал комиссар. Поначалу комиссар предложил сесть за стол сделанный из тонкого сосняка, устроенный по середине землянки. Предложил ей чаю из чаги.
- Маслова ты, безусловно, догадываешься, что у меня к тебе серьезный разговор, однако не будем спешить, попей спокойно горячего чаю, - предложил он, глядя на нее выпуклыми красноватыми глазами. – Пей с сахаром, вон же кусок рядом лежит.
- Спасибо товарищ комиссар, - поблагодарила она, - я готова, а чай, привыкла пить без сахара.
- Жаль, ведь лишние калории для твоего молодого организма не помешают, - промолвил он, поднимаясь с нар. – Должен тебе сказать, - продолжал комиссар, - чем больше я живу на свете, тем больше убеждаюсь в глупости необдуманных действий, людей, особенно в молодом возрасте, а если точнее выразиться, то глупость и выражается в болтливом языке.
- Простите товарищ комиссар, но лучше называть вещи своими именами. Я не поняла, эти слова относятся ко мне?
- Да, потому я и вызвал тебя к себе, - ответил он, стоя в дверях.
Поскольку Маслова вспыльчивая еще и нетерпеливая, не выдержала требуемую приличием паузу в беседе, тут же дерзко высказала:
- Осмелюсь сказать, однако болтливых в разведку не берут, а я уже два года в разведчиках.
- Ну что ж, не будем сразу ставить точки над ''и''. Допустим, мы устроим тебе девушка, небольшую воспитательную дискуссию. К ней мы вернемся, а пока, будь добра, ознакомься вот с этой бумагой, - сдержанно промолвил комиссар, подавая ей в руки, свернутый листок.
В доносе было сказано: “ Товарищ комиссар, считаю своим долгом, доложить вам следующее: Боец Маслова, будучи антисоветски настроена, в среде своих товарищей ведет озлобленные антисоветские разговоры, критикует действие командиров в прошедшем зимнем рейде в тыл врага, в январе 43 года, восхваляет действие вражеских солдат, приклоняется перед условиями жизни в немецкой армии. Это тогда, когда наша вся советская страна ведет священную войну с фашистскими захватчиками ‘’.
Донос был анонимный, без личной подписи.
- Антисоветские разговоры веду, критикую, восхваляю… какой вздор! – промолвила она холодным, отчужденным тоном. – Интересно, какой же грамотей состряпал эту ерунду? И так еще не грамотно. Детский лепет и не больше!..
- Это неважно, - нахмурился комиссар. – Плохо для тебя то, что я могу эту грязную анонимку пустить в ход.
- Да, товарищ комиссар, это ваше право, но в том, что я высказывала людям свое мнения, преступления в этом не нахожу. А то, что здесь начиркано – чистая выдумка, ученика – второгодника.
- Ну-ну, - насмешливо покачал он головой. – Это же надо такое городить своим товарищам! – воскликнул он и с горьким злорадством предложил: - Так изложи своими словами, будь добра. Какое может быть у тебя собственное мнение?
- Ну, если вы считаете, что у меня не может быть своего мнения то, к сожалению, товарищ комиссар, нам не имеет смысла дальше вести разговор!
- Вот именно – не имеет смысла! – разгорячился комиссар и отошел от двери. Голос его загудел: - Очнись девка, откинь гордыню! Ты на гибельном пути! За такие разговоры, лагерь обеспечен, и это в лучшем случае. Но все зависит от меня. И я не хочу, чтобы ты такая молодая, симпатичная, вляпалась в дерьмо. Я не буду этот донос пускать в ход, если конечно мы договоримся…
- О чем? Товарищ комиссар, - с раздражением спросила Маслова.
Он молчал, и в наступившей тишине слышно стало, как зашумел за дверью ветер. Так близок и так знаком был этот порыв ветра, что ей захотелось скорее удалиться, исчезнуть от этого неприятного ей человека.
- Слышал я, что ты к мужчинам – равнодушная? Это верно?
- Ну и что из этого?..
- Вот что Татьяна. Я очень хочу тебя спасти. Но, при этом ты должна быть всегда при мне… Ты понимаешь, о чем я?
Масловой показалось, что она перехватила даже взгляд хищных его глаз. С затаенной – хитрой улыбкой комиссар подошел к ней вплотную. От сильной ярости Татьяна утратила страх и, стиснув зубы, стала ждать, что будет дальше. Пальцы ее впились в неструганный стол с такой силой, что из-под ногтей выступила кровь.
- Я товарищ комиссар не комиссарская подстилка, а боевой разведчик.
- Таня, тебе со мной будет лучше, ты будешь, как закаменной стеной. До конца войны, останешься, живой и невредимой…
- Еще что-нибудь вроде этой пошлости вы мне скажите, то отправитесь в Мурманск – в госпиталь, с пробитой головой, а я в трибунал.
- Какая дерзость! Много же ты себе позволяешь. Знаешь, что я могу с тобой сделать? Что ты об этом думаешь?
- О таких вещах не стоит меня спрашивать, товарищ комиссар. Решите это дело по собственному разумению.
Маслова была в таком психическом состояние, что скорее дала бы себя изрубить на куски, нежели смириться. Унизительный предлог комиссара уязвили ее до самой глубины души, и с этой минуты Татьяна возненавидела его, смертельно и непримиримо.
- Будь моей женой, - помолчав, заявил комиссар. – На руках носить… пылинки сдувать буду!
- Ха-ха! Очередная пэ-пэ-же?! – вскочила из-за стола Татьяна. – У вас же, наверное, и жена есть?
- Есть, только холодом от нее веет, как от Баренцево моря.
Они стояли друг против друга. Маслова дрожала от ярости.
- Пустите, мне идти надо.
- Не пущу. Подумай еще. Живой ведь с этой войны выйдешь. Я для тебя все сделаю.
Он двигался все ближе. Татьяна пятилась, пока не уперлась в стол.
- Я тебя очень люблю. С тех пор, как увидел впервые, - шепотом произнес он.
- Спятили вы? Отойдите! Не то ударю!..
- Все отдам. Все сделаю. Будь женой. Полюби!
- Ненавижу! – выдохнула она.
Страх овладел ее, и она между нарами и комиссаром метнулась к двери.
- Таня!.. Боец Маслова!
Дверь за ней хлопнула, и тогда он в след ей, с угрозой гаркнул:
- Я тебе сучка, это припомню! Пеняй на себя!
И уже поздно вечером Маслова стояла перед командиром в землянке с побелевшими губами: она мучительно ожидала его бурное негодование.
- Так вот, дочка, я не стану читать тебе морали, - произнес для начала командир, располагаясь удобно на пенек.
Маслова была готова к крутому разговору, и это несколько удивило ее – она не увидела в глазах командира ни гнева, ни иных недобрых побуждений; наоборот, он внешне весьма был спокоен.
- Слушаю вас, товарищ командир, - ответила покорно Маслова.
- Так вот, повторяю, я не стану распекать тебя и читать тебе политинформацию. Знаю причину этого разговора. Но те речи, что ты себе позволяешь в присутствие своих товарищей, не только неуместно и нежелательно, но и небезопасно, и не так по легкомыслию, как по горячности, не могут не вызвать досады. Скажу тебе дочка откровенно: в интересах твоих мне пришлось с комиссаром везти тяжелый разговор, чтобы тебя от беды отгородить. Но придется идти тебе в тыл. Сотню верст лесной глуши будут отделять тебя от нас.
Он подошел к каменки, оттуда, не оборачиваясь, спросил:
- Готова ли ты одна, долгое время находиться в тайге? Я, как командир даю тебе полное право, отказаться.
- Никак нет, товарищ командир, я готова любое задание выполнить, а если будет нужно для дела, готова умереть.
- Ну-ну, - покачал головой командир. – Мы тебя не умирать посылаем, а в поиск, - командир, словно в улыбке оскалил белые на смуглом лице крепкие зубы. – С нас головы снесут, если мы в ближайшее время фронту не дадим точное расположение немецкого аэродрома. С начала лета несколько групп фронтовой разведки ушли в поиск, и не одна группа не вернулась.
Штаб Карельского фронта считают, что наш отряд лучше владеет местностью, больше знают расположения вражеских пикетов, проходы через топкие болота, и так далее. Однако это преувеличение, но приказ не обсуждается. Задание конечно опасное, и сложное, но думаем – выполнимое. Мы решили, что лучше тебя никто не ориентируется в лесотундре, ну а главное, что ты дочка отлично владеешь картой местности, а значит, есть шанс у тебя, пройти не замеченной через все секретные дозоры. Шанс конечно маленький…
Командир подошел к столу, раскрыл планшетку под целлулоидом.
- Татьяна! – позвал он, стоя над картой. – Подойди…
Маслова подошла. Свет керосиновой лампы, стоявший на блюдечке посреди карты, резал ей неосвоевшиеся глаза. Отворачиваясь и щурясь, она раздраженно косилась на нее.
- Вот смотри. Здесь, верховья реки Лотта. Этот хитрый аэродром должен скрываться где-то в этих кварталах. Вот примерно здесь, - он карандашом прочертил на карте не большой круг. – Примерно пятнадцать квадратных километров. Ты должна все эти болота, сопки, озера, лесные массивы прощупать. Но очень осторожно. Внимательно все просматривай, принюхивайся. Должна знать, не первый раз в разведку… Пикеты, замаскированы так, что в трех метрах пройдешь, не заметишь, а тем более, если у них рядом аэродром. Скрытность… немцы умеют маскироваться. Жалко, что бинокль у нас в отряде один. Вот бы он тебе пригодился.
С прищуренными глазами, обдергивая на себе гимнастерку, Маслова хотела что-то спросить.
- Видишь сопку, отмечено – высота 344 метра. В этом маленьком кружочке, здесь – на подножье ее находится финское, старое зимовье, даже с каменкой. Это будет твоя скрытая база. Раз в неделю нет, извини, в две недели раз, будет наведываться к тебе – связной, Коля Ефимовский…
- Николай Васильевич, разрешите обратиться, - перебила его Маслова и при этом опустила глаза в стол.
- Что-то не так?
- Лучше для меня будет – связная…
- Кого именно? – спросил он, и вдруг покраснел.
- Боец Бергман. Она несколько раз ходила в разведку с группой и именно в эти места. Неплохо знает эту местность. Я за нее ручаюсь.
- Хорошо, мы сегодня решим… Еще вот что. До зимы осталось полтора – два месяца, срок у тебя не большой для поиска. Не обнаружишь аэродром, комиссар ничего не забудет, пропадешь дочка. Тогда я тебе ничем не смогу помочь. Однако я не исключаю и это, ты можешь там погибнуть, в плен попасть, - сказал он подавленно и поднял на нее неуверенные глаза. – В помощь тебе, мы сейчас не можем дать людей, кроме связной. Пойми, каждый боец сегодня на счету. Впереди рейды… Прости дочка!..
Глава двенадцатая
Поздно ночью, Маслову разбудило далекое, одиночное буханье орудий. Глухой звук выстрелов раздавался с правой стороны озера, а через некоторое время следовала канонада.
'' Ах, пушки – пушки, бьют тебя по макушки, - обрадовалась она, мысленно произнося рифму. – Ну, что ж, теперь остается только, двигаться к фронту”.
… За сутки движения Маслова покрыла большое расстояния; снег уже был ей по пояс, исчезли сосны. Природа расстоянием сменилась – голыми сопками, карликовыми березами и мелкими елками.
Обессиленная непрерывной ходьбой по глубокому снегу, Маслова вышла к шалашу, в котором очевидно кто-то не так давно, останавливался. Под густыми, поникшими под тяжестью снега лапками елки защищенной пышными сугробами, на слегка мерзлой земле, покрытой сухим мхом и хвойными иглами, сохранился черный след от костра. Вокруг него толстым ковром был набросан лапник. Несколько срубленных веток, добавленные к тем, что образовали естественный свод над убежищем, создавали плотную крышу, почти наглухо закрывавшую выход дыму от костра, который она скоро разожгла, и тут же расширила ножом отверстие в нем. Маслова корчилась на земле, задыхалась кашля и по лицу ее катились слезы. Кто здесь был? Не догадались, или поленились сделать отверстие для дыма. Это только местные лопари могут, у которых глаза привыкли к едкому дыму, даже летом, когда им приходится дымом костров защищаться от мошки и комаров. Но через некоторое время огонь костра в этом почти целиком созданным природой шалаше, которая подарила ей тундра, стал ярким и высоким. Лапки елки были надежно защищены от огня снегом, что лежал на них, и только вокруг дыры для притока воздуха, которую временами лизали языки пламени; иглы покраснели и потрескивали, наполняя шалаш благовонным ароматом. Место здесь было столько, чтобы сидеть вдвоем, протянув ноги к огню, или лежать, согнувшись, прислонив голову к мешку, по обеим сторонам от костра.
Довольно быстро по шалашу разлилось приятное тепло, и Маслова перестала стучать зубами, кашлять и сморкаться. Ее руки и ноги постепенно отходили в тепле, и это ей доставляло сильные страдания, она понимала, что ждет ее впереди. Она должна быть готова к тому, что в один прекрасный день грянут сильные морозы, и ей без телогрейки и шапки здесь не выжить.
Маслова поставила на угли солдатский котелок, наполненный снегом. Вода быстро закипела. Кинула туда ягоды брусники, которая находилась у не в мешке, предварительно заготовленная еще по осени. От одного запаха горячего питья она ожила и, выпив, почувствовала себя на верху блаженства. Есть, было, нечего и она пожевала, те самые кислые ягоды. Однако оставалось у нее в мешке, еще пару сухарей, есть их, она пока не решалась.
Иногда тяжелые капли с приглушенным шумом падали на ее гимнастерку – это потихоньку оттаивали в тепле обледенелые хвойные иглы.
Поскольку хранить дрова в шалаше было негде, а огонь приходилось поддерживать непрерывно, Маслова то и дело выходила нарубить топориком сухих веток и возвращалась с полной охапкой.
***
В последнее время, когда Татьяна вспоминала Любу, она не могла не признаться себе, что тогда, когда они были почти всегда вместе и, слушая рассказы ее о Суслове, о любви к нему, ей казалось сущим бредом. Тогда Маслова в ответ вспылила Бергман ухмылками:
“ Ты подруга, создала в своем воображении образ, похожий на ангела с крылышками, а ты его проверь, ковырни поглубже, может из него поносная вонь вылезет. Нашла тоже мне о ком убиваться, дурачка!..”
Она закрыла глаза, чтобы здесь в шалаше у костра вспомнить ее страдальческое лицо. С того часа, когда Маслова похоронила Бергман, все это время Татьяна предавалась воспоминаниям, даже во сне говорила с ней короткими, неторопливыми фразами, словно бы постепенно раскрывала истины, которые еще не были до конца ясны ей самой. И теперь какой-то крохотный уголок таинственного покрывала, который приподнялся над не понятным ей чувством.
Маслова открыла глаза, костер уже догорал, но это ее сейчас не беспокоило. Горе, и бессилие огнем жгло ее сердце.
- Прости меня Любаша! – воскликнула она, закрыв ладонями лицо. – Прости, что не могла тебе облегчить своей поддержкой ту непереносимую тяжесть, которая давила на твое сердце. Прости, что напросила тебя в связные и навела на верную гибель. Прости! Мне думается, что мы там встретимся, может даже очень скоро…
Когда рассвело, Маслова вышла из шалаша, чтобы нарубить дров, и с этим занятием решила пройти подальше, чтобы хоть на короткое время вытряхнуть из головы свои навязчивые мысли, но тут же со стороны фронта ухнуло орудия, и следом пулеметные очереди. Через секунду, артиллерийская и пулеметная стрельба слилась в одно целое.
'' Ну вот, еще один хороший переход и я у фронта, - подумала она, внимательно рассматривая в пятнадцати метрах свежа заметенный снегом холмик. – Чем черт не шутит, может и выкарабкаюсь''.
Татьяна подошла ближе. Возле карликовой березы, из-под снега виднелись плечи, непокрытая голова, тело, накрытое сверху шинелью мышиного цвета. Труп лежал ничком. Слабый ветерок гнал через него скользящие струи снега, шевелил мертвые, намерзшие инеем волосы. Маслова с трудом сдернула примерзшую к телу шинель.
- Вот это, мне очень пригодится. Нужно только у костра просушить, - произнесла она самой себе, радуясь в душе, что теперь у нее будет верхняя одежда.
Став на колени, Маслова перевернула труп. Со спины пересекла его пулеметная очередь: в четырех местах на груди одежда вырвана клоками, лопнул перебитый ремень, с надписью: ‘’С нами Бог’’. Рядом с трупом валялся автомат без рожка и его фуражка.
‘’ Нет патронов, но все равно заберу, будет вместо утерянной винтовки. Для отчета'', - решила она, взяв в руки фуражку и шмайсер, и тут же рядом нарубила охапку дров.
Маслову почти не беспокоило: откуда здесь убитый немец и этот шалаш? Может его, смертельно раненного несли до своей части, и здесь останавливались отдохнуть. Группа немецких разведчиков напоролась на партизан, или наша фронтовая разведка их потрепала?.. И уже здесь на стоянки, он скончался от ран. Но могли и сами его добить. На войне и такие страшные вещи случаются.
Повесив к огню шинель и фуражку, Татьяна сейчас не думала об этом, да и незачем было ей ломать голову. Она испытывала чувства страшного голода, перемешанное с чувством одиночества и гнева. Последнее, пришло в ее душу с того самого часа, когда она обнаружила убитую Бергман. Чувство гнева, не только к немцам, которые убили ее, но еще к комиссару. К этому человеку она испытывала особое отвращение, которое ни как нельзя передать словами.
***
Еще до войны, в тот самый вечер, когда Татьяна в 16 лет стала женщиной, никто кроме, разумеется, некого Семенова – с веснушчатым лицом и рыжими кудрями на большой – круглой голове, не знал об этом. В то время он, в городе Кировске работал тренером, обучал юношескую – лыжную команду. У него же, занималась и Маслова.
Не буду рассказывать подробности, как этот человек ухаживал и добивался ее. Скажу только, тогда в тот темный декабрьский вечер, когда родители Татьяны ушли на смену в ночь, Семенов пришел в гости к ней, в длинный дощатый барак.
Она полулежала на диване, а он целовал ее. Губы у нее пересохли. Сердце ее колотилось, так, что грудь казалось, дрожала.
- Танюша…
Она привстала и села, не поднимая глаз; пальцами стала перебирать халатик на коленях.
- Может быть… Он быстро шагнул к выключателю и остался стоять у стола, глядя в слепую темноту, туда, где сидела Татьяна. Она услышала, как он снимает брюки и, сняв, положил на стул. Татьяна закусила губу и поманила его к себе…
Она задохнулась, когда он прикоснулся своим теплым телом. Руки его дрожали, гладя ее горячую обнаженную кожу. Он торопливо нашел ее рот; сначала уголок ее рта, потом ее слабые губы и, наконец, все, что скрывалось за этими губами. Она почувствовала в себе страшную, как от раскаленного железа, пронизывающую боль. Маслова вскрикнула и застонала, царапая ему спину…
К счастью, все быстро кончилось: парень видно, давно не знал женщины.
Они лежали рядом, не касаясь друг друга.
- Если ты есть Господи, пожалей меня, - ясным шепотом сказала она.
- Таня…
Маслова вскрикнула и закрыла лицо руками.
- Танюша…
- Уйдите, или я сейчас буду визжать… Не прикасайтесь ко мне… Уйдите Юрий Семеныч! Вы липкий от пота… Я вас ненавижу.
- Танечка, - тихо сказал он. – Прости меня. Я не хотел.
- Эх вы! – произнесла она ему с презрением. – Теперь понимаете Юрий Семеныч, какой вы негодяй?
- Понимаю. Но я люблю тебя.
- А я нет. Если хотите знать, мне просто было интересно… и все… А теперь уходите. И никогда, слышите вы, никогда не попадайтесь мне на глаза.
После этого Татьяна, конечно, хотела покончить жизнь самоубийством и долго обдумывала, как это лучше сделать. Но жалость к себе и к своим родителям остановили ее от этой страшной затеи.
Лыжный спорт она тут же бросила, чтобы больше никогда не видеть противного ей, после того вечера – тренера. В дальнейшем у нее появилось отталкивающее чувство ко всем мужчинам, выработался в ней иммунитет, против мужского пола…
Глава тринадцатая
Маслова рискнула и вышла ночью, двигаясь в сторону артиллерийской канонады. По пояс в снегу, при сильном морозе, когда воздух обжигает, словно раскаленный метал, доводил ее до удушья. Когда ей стало, не выносимо, она сделала привал. Согреваясь у костра, пила кипяток, заваренный брусникой, и уходила в сон на час.
Звезды на небе блестели как-то особенно ярко, луна поднялась высоко и стала совсем маленькой. Уже рядом, громовые удары следовали один за другим. Там на линии фронта работали орудия, выли и рвались реактивные снаряды ''катюш'', рвались немецкие снаряды, с тяжелых орудий, и все эти звуки слились в сплошной гул, сквозь который чудом прорывалась порой близкая пулеметная очередь.
… Час осталось до сумерек мороз, наконец, спал и тут же пошел густой снег, сопровождавший порывами сильного ветра.
Маслова как раз дремала в старой воронке, на краю болота, у лысой сопки, когда на бесконечном болоте рванули бомбы. Самолеты, полого выходя из пике, один за другим проносились над сопкой и над тем местом, где пряталась Маслова. Некоторые бомбы рвались близко, на верху лысой сопке и у края болота. Татьяна даже попрощалась с жизнью: хуже не придумаешь – погибнуть в немецком тылу от своих же… Нет, не зря она всегда боялась бомбежек.
Однако страх перед бомбами оказался недолгим: новая и более серьезная опасность заслонила все. Немцы с болота хлынули к сопке в камни, подальше от того места, которые штурмовали советские самолеты. Немецкие солдаты бежали кучками, целыми подразделениями, рассыпаясь поодиночке, лезли в чащобу мелкого, тундрового кустарника. Татьяна сообразила: бежать от них теперь бессмысленно. Заметят, поймут, откроют огонь. Лучше лежать открыто. Все-таки на ней - немецкая шинель и головной убор - фуражка.
В гул и треск разрывов короткой строчкой взрывались очереди авиационных пушек. Валились на снег старые ели: грохот заглушал их скрипы и стоны. Отрывисто лаяли немецкие зенитки. Поблизости, на болоте, жутко кричали раненые.
Немцы спасались от бомбежки в старых окопчиках и воронках. Двое солдат лежали метрах в двадцати от Масловой и переругивались хриплыми злыми голосами. Маслова слушала их быструю резкую речь и вдруг поймала себя на мысли, что не испытывает ни малейшего страха. Не перед этими двумя фрицами, а вообще перед врагом, которых вокруг полно. Сказалось, пережитое, которое она перенесла в последнее время. Конечно, не смотря на перенесенный голод, одиночество, обмороженные ноги, которые она уже с трудом ощущала, изнурение и потерянную подругу, ей очень хотелось выжить, даже ради того, чтобы встретиться и взглянуть в глаза своим командирам, и потом все, что накопилось у нее на душе за все это время скитаний; высказать, выплеснуть им, а там, пусть судят трибуналом…
Взрывы бомб заставили ее вздрагивать, сердце становилось горячим и словно срывалось вниз. А при виде немцев чувствовала только любопытство, однако разумом понимала, что любая оплошность сразу погубит ее.
Штурмовики улетели, и Маслова испытала не меньшее облегчение, чем немцы. Вдали заиграла труба, фрицы потянулись на ее зов, поглядывая на быстро темнеющее небо. Кругом накапливались сумерки, и это радовало Маслову.
Болото опустело. Немцы кричали вдали, заводили моторы у бронетранспортеров. На белом покрове остались темные силуэты – это лежали трупы и раненые. В спешке отступления немцы забыли про них или не посчитали нужным, послать санитаров и похоронную команду. Кому охота погибать от очередной бомбежки, или артиллерийского обстрела!
После пережитого Маслова как-то успокоилась. Где-то за лысой сопкой, что-то вдруг рвануло. Похоже, что взорвалась противотанковая мина. Потом стало тихо, только гудели моторы да поскрипывали под ветром карликовые березы.
Сейчас по болоту вдоль дороги, проход был безопасный, но где-то впереди ее ждали немецкие траншеи. Оставили немцы их, или будут сидеть в обороне до последнего солдата? Маслова об этом точно не могла знать…
***
Рассвет застал ее в открытом месте. Пришлось лечь на снег среди мелких кустов. Съев последнюю горсть брусники и последний кусок сухаря, ее стал бить озноб; пытаясь согреться, она двигала руками и ногами. Помогло несколько минут, а потом стало еще хуже.
О том, что началось наступление красной армии, можно было судить и по другим признакам. Прямо среди бела дня заполнилась фронтовая дорога, к фронту шли крытые грузовики с солдатами, с боеприпасами. Обратно они возвращались с ранеными. Прошагала к передовой длинная колона пехоты. Вдали, на окраине болота, немцы рыли траншеи.
Во второй половине дня стало ясно, что немецкие войска попятились. Отходили в тыл конные обозы, проезжали штабные автомашины, появились группы солдат, шагавшие без строя по занесенным снегом обочинам дороги. Наблюдая за всем этим, Маслова на некоторое время забыла про холод и голодный желудок.
Сумерки надвинулись очень рано, приползли они вместе с низкими тучами и нарастающей метелью. Не будь плотного снега, видны были бы вспышки выстрелов, потому что за день артиллерийские раскаты значительно приблизились и теперь, бой шел километрах в десяти от Масловой.
Татьяна топталась на месте, согреваясь, разминая ноги. Пора идти. Теперь, когда столько пережито в одиночестве, у нее была только одна цель – дойти до своих. И она зашагала по пояс в снегу, надвинув плотно немецкую фуражку и кутаясь в шинель, ориентируясь близко находившийся дороги.
Ночь была заполнена немцами. Они кричали на дороге, среди гудевших машин и фыркавших лошадей. Говор их слышался то впереди дороги то сзади. Маслова пробиралась в стороне, метрах в пятидесяти. В основном немцы шли от линии фронта, навстречу Масловой. Возникали и пропадали смутные силуэты, мерцали огоньки сигарет. Сквозь метель и тьму все чаще прорывались впереди красные и желтые всполохи, все явственней становились выстрелы отдельных орудий. Ухо улавливало сплошной треск пулеметов, служивший словно бы звуковым фоном, отчетливо слышимый всякий раз, когда чуть стихал артиллерийский грохот.
- Вот, дьявол! – громко выругалась Маслова, наступив на что-то твердое, с пронизывающейся болью в пятке; и в ту же секунду, снизу раздался глухой удар.
Перед ее глазами возник вдруг узкий, высокий столб пламени, белый и такой горячий, что из глаз покатились слезы. Татьяну крутануло в вонючем дыму разрыва и отбросило в сторону. Она шмякнулась лицом в болотную жижу, поднятую взрывом, и по началу ничего не могла понять. Кто-то закричал, пустили ракету…
***
Лежать, в общем-то, было спокойно, она вроде бы отдыхала, глядя, как суетятся на дороге темные силуэты, но в спине быстро нарастала резкая, пронизывающая все тело боль. Татьяна подумала, что это от неудобного положения, попробовала повернуться на бок, но нижняя часть туловища совсем не слушалось ее. Ноги будто отнялись, она не чувствовала их.
Вокруг разрасталась стрельба, Татьяна подумала с горечью: '' какую же я, сделала непростительную ошибку, нужно было сидеть тихо и выжидать своих, теперь будут в меня стрелять, но ко мне не сунутся, побоятся напороться на мины. Они, наверное, умней меня…''
В Маслову стреляли с двух сторон, и от дороги и откуда-то сзади. Трассирующие пули мелькали, как разноцветные светлячки, впиваясь в болотную жижу, рядом с ней. Она давно не чувствовала правой ноги, а тут вдруг возникло такое ощущение, будто ногу укололи иглой. Маслова подумала: наверное, пуля.
Потом ее хлестнуло в лицо, она едва не захлебнулась от крови, закашлялась. Рот не закрывался. Таня прижала рукой челюсть, но едва отпустила – она с хрустом отошла вниз.
Ей было страшно лежать на одном месте, как мертвой, и она вытянула вперед руки, вцепилась в мороженный под снегом мох и осторожно подтянула разбитое тело. Боль сразу разлилась по жилам горячим свинцом, и тут же она провалилась в пустоту.
***
Когда Маслова приоткрыла глаза, было уже светло. Что-то толкнуло ее, возле самого лица увидела она грязный ботинок на толстой подошве и ногу в черной обмотке. Татьяна сразу поняла: саперы – свои! Радость ее была так велика, что она закричала. Вернее, хотела закричать – из груди ее вырвался тихий стон. Она искала взглядом лица, глаза людей, но не находила их. Только ноги в обмотках, в тяжелых американских ботинках равнодушно перешагивали через нее.
По дороге ползли тягачи с орудиями на прицепах, шли оленьи обозы, груженные какими-то ящиками, шли танки, стуча траками гусениц, ремонтные летучки, полуторки. Саперы торили путь массированной пехоте по целине вдоль дороги.
Высокий сержант в истертой шинели, едва достававшей ему до колен, отделился от своих, присел на бугорок и, покряхтывая, снял ботинок. Молоденький солдат с узкими глазами, с добрым полно круглым лицом, в новой шапке – ушанке, бесшабашно надвинутой на самую бровь, примостился рядом и начал крутить цигарки – для сержанта и для себя.
За кочкой, в двух метрах лежал труп, такой грязный, что даже нельзя было разобрать, какая на нем форма. Сапоги вроде бы русские, без раструбов, а валявшийся рядом и тронутый ржавчиной автомат – немецкий. Да и, по всей видимости, шинель с фуражкой тоже на нем вражеская. Лежал он, вероятно давно, после метели, погода скисла, повсюду в воронках и в ямках образовалась вода, и поэтому под ним натекла лужа воды бурая от крови.
Сначала солдат и сержант не обратили внимания на этот труп: много валялось их кругом, и в снегу и в растаявшей болотной луже, и на дорогах, и скорчившихся в агонии, и расплющенных гусеницами – всяких. Где уж смотреть на них…
Но вот немец застонал негромко, шевельнулась его голова.
- Во бля, живой еще! – удивляясь, воскликнул солдатик, протягивая сержанту самокрутку, одновременно косясь на раненого, на его разбитое, окровавленное, залепленное грязью лицо. Затылок раненого погрузился в лужу, вода с корочкой льда дошла до ушей. Еще немного – и хлынет в запекшийся провал рта. – Гля, баба! – снова произнес с удивлением солдат.
Раненый снова застонал. Протяжно с хрипом выдыхал один и тот же тягучий звук: а-а-а… Даже будто не стонал, а пытался говорить, подзывая к себе, стараясь повернуть голову.
- Захлебнется, верно? – спросил он сержанта, сдвинув шапку на затылок.
Но сержант не ответил, сосредоточенно наматывая портянку. Потом он поднялся с кочки, пристукивая ботинком, глянул на раненого и вздрогнул: очень уж страшные были у нее глаза. Огромные, наполненные слезами, они словно кричали, словно молили о чем-то. Сержант отвернулся, но этот взгляд жег ему затылок, от него невозможно было уйти.
- Точно баба, и вроде молодая, - подтвердил сержант.
- Можно добью? Все равно сдохнет, или захлебнется немка, - спросил солдатик, и голос его прозвучал так равнодушно, что покоробил сержанта.
- Вали отсель, догоняй наших, - подтолкнул он солдата, а сам шагнул к раненой.
Ему казалось, что он понимает, чего хочет искалеченная немка. Лучше отмучиться сразу – все равно она не жилец…
Сержант поставил автомат на одиночный выстрел и, не глядя на расширенные умоляющие глаза, нажал спусковой крючок.
Раненая дернулась и вытянулась, оборвав стон. Голова качнулась, грязная вода хлынула на лицо, заливая нос, рот, глазницы. Сержанту стало не по себе. Он схватил убитую за локоть, выволок на кочку тяжелое мокрое тело, а потом поспешил за солдатом, на ходу вытирая о шинель руки.
Конец.
1994 г. – 2007г.