Борис Рябухин
Рассказ
"Ну, здравствуй!
Долго же ты молчал! А всё-таки интересно тебе, как я живу, как сложилась моя судьба. Но я не пойму, или это приятное участие в моей судьбе, или простое любопытство. Скорей всего - второе, в пер¬вое не верится - ведь ты мне сделал немало зла. Боишься меня и не хо¬чешь, чтобы повесть оборвалась? Ну что ж, начало повести было не слишком хорошее, каково будет продолжение, а? Ты что же, перешёл на повести? А как же твои стишки? Или поэзию вон из души?
Интересуешься, как я живу. Да так, ничего, можно сказать, хорошо. По-прежнему учительствую, и воспитываю свою дочь Маринку. Как видишь, никакой маски.
А как ты? Вот ты-то надел на себя маску.
Что ж ты умирать собрался? Что с тобой было? Зачем умирать? Живи, всем чертям назло.
Молодец, преуспеваешь, я всё «холостая» хожу, а ты уж дважды успел жениться. Шустрый! Кто же она? Не Ирка же. Москвичка, на¬верное? Живёшь в Москве или в Раменках? У нас сейчас брат Виктор едет в Москву. В научно-исследовательский институт по холоду. Выполняет дипломную работу, весной защита. Не знаем, как устроится с жильём.
Где ты работаешь? В области поэзии или холода?
Обидно! Напоминаешь мне своё отчество, не думай, у меня память хорошая, я не забыла, что ты Тарасович, не забыла и твои стишки. Как там…
Скучаем мы, любя, в разлуке долгой,
А долгие для вас и год, и день.
Летите, чувства, до низовий Волги
От подмосковных милых деревень.
Помнишь, это было еще на заре нашей любви.
А сейчас мы здорово постарели, и можно подумать, что и повесть-то уже оборвалась. Остался пустой интерес. Не так ли? Я не права? Конечно, через столько лет интересно было бы узнать, как сложились наши судьбы.
У тебя ещё есть дети?
Что ж, напиши о себе. Интересно!
Людмила».
"...Это было ещё на заре нашей любви".
Поезд пришел на рассвете. Я не соскучился по Астрахани. Но всё равно обрадовался этому зелёному куполу вокзала. У него такое же татарское лицо, как у сонных встречающих. Меня не встречали, я хочу быть сюрпризом. "А что, если прямо с вокзала махнуть к Люське? И не заходить домой, к матери? - Я даже удивился первой своей самостоятельной мысли. - Пусть думает, что я ещё в Москве. И не надо ни разрешений, ни объяснений!»
С поезда - на поезд! Что заставило меня проехать мимо родного дома? Предчувствие свободы: некому следить за моими вольностями?
Поезд шёл в Махачкалу. В вагоне много плетёных корзин и сундуков. Пахнет курагой, яблоками, всем базаром. Настоящие Большие Исады. Я даже вижу их фруктовую пестроту, слышу их разноязычный галдёж, чув¬ствую их кисло-сладкий дух с привкусом мокрой пыли. С мальчишек я хожу за продуктами на этот главный базар - Большие Исады, торгуюсь с пожилыми татарками, чтобы выгадать себе на мороженое, и приведи меня туда с закрытыми глазами – определю, куда попал.
Вот и разъезд четырнадцатого километра. Мне выходить. Поезд затормозил, запыхавшись, остановился. Чуть я успел спрыгнуть, как сос¬тав покатился вперёд. Ну, приехали. Зачем я здесь, кому я нужен?
Душный август. Даже ветер парной, теплый. Степь сухая, обгорелая, только мелкая белесая полынь еще борется за жизнь с палящим солн¬цем. Но холмы уже облысели.
Я иду по рассыпчатой глиняной дороге, на конце которой плавится под солнцем саманный посёлок. Приникли к земле маленькие мазаные домики. Среди них возвышается единственное больше белое здание клуба, как бы напоминая, что дом духовный всегда выше дома телесного. Раньше над жильём выделялись церкви, сейчас - дома культуры. А цель одна: насытить душу человеческую.
По письмам я знаю, что Люся работает в этом большом доме. Она приехала сюда по распределению культпросвет училища. Когда мы знакомились, меня раздосадовало, что эта внимательная, начитанная девушка, учится в культпросвет училище. Мне казалось, это заведение для людей недалёких, а точнее порхающих. Может быть, поэтому я и потянулся потом к ней, чтобы помочь выбраться ей на более интересное дело.
Познакомились мы благодаря моему другу Толе. У этого чёрнявого увёртливого парня пронзительные серые глаза. Такие глаза не раз смотрели в лицо отчаянью, беде и, наверно, смерти. Но это уже другая история. Толя видел людей насквозь, особенно молоденьких девушек. Он их сравнивал с маленькими прозрачными рыбками, которые плавают в нашем воздушном аквариуме. Благодаря своей самоуверенности Толя часто попадался сам, как рыбка на крючок. Толя познакомил меня со своей девочкой Люсей, потому что я плохой рыболов и у меня обычно не клюёт.
Ей было восемнадцать. 0на была в платье кирпичного цвета, со стоечкой, что очень шло её высокой шее и круглому украинскому лицу в конопушках. Я почему-то на этот раз смело пригласил её на танец. Площадка в парке бала похожа на муравейник, и нас прижали друг к другу. Люся вздрагивала, продолжая улыбаться, а я что-то рассказывал ей из смешных случаев, которые произошли со мной в жизни. Первая робость знакомства прошла, а симпатии я не стыдился, потому что её не было. Я дышал свободно, кружился легко, смело умничал и все тянул её за руку на каждой танец. А она опять не успевала пригласить на танец подружку, с которой пришла. Толя был снисходителен ко мне до конца: уводил эту худую подружку (ох, уж эти неудачницы, которые отравляют досуг счастливым подругам!), они отплывали в противоположный угол танцплощадки. Толя, я знаю, развлекая партнершу, нёс несусветную чепуху, которая была его основным козырем обольщения девушек. Я не умею говорить та¬кие глупости, язык не поворачивается показать себя дураком, а о серьёзных вещах с чужим человеком не просто разговоришься. Вот почему, по мнению Толи, я был плохим ловцом девиц.
Вечер кончился. Потушили свет, стали закрывать решетчатые ворота танцплощадки. Толпы завсегдатаев нехотя вываливались на чёрную прохладную аллею. Так выгоняют табуны в ночное.
Мы шли по лунной дорожке на сыром асфальте аллеи. Парк "Аркадия" остывал от людского тепла. Мы удивлялись, каким сказочным в затихающей ночи выглядит наш старый деревянный театр, весь в кружеве резьбы, в теремках, флюгерах и лесенках. Когда-то он был построен без единого гвоздя, стоял крепко, на весёлом месте. И казалось, не старел, а теперь сдал, как те живые, молодящиеся старики, у кого всегда песня на губах, но однажды перехворают, и сразу станет видно, сколько им лет.
Столетний парк, чуть подсвеченный редкими лампочками фонарей, чистая всему улыбающаяся девушка, внезапно ожившая во мне тяга к женской ласке, - все это настроило меня на лирический лад. Я взбежал по наклонному стальному стержню опрокинутого разрушенного дискобола и стал читать свои стихи. А Люся и Толя улыбались, протянув ко мне руки, готовые поддержать меня, когда я терял равнове¬сие и начинал махать руками, как птица подрезанными крыльями. Они делали вид, что не знали, чьи это стихи, а я жалел, что не выучил до конца наизусть стихи любимых поэтов. Я вообще ничего в жизни не учил наизусть, только знакомился, только старался понять, и, разобравшись в премудрости, получал от этого удовольствие. Не учил я не только из-за лени, ещё я боялся чужих истин, чтобы не повторять их, я пытался сочинять свои стихи. Может быть, это учило меня самостоятельно мыслить? Как же я ошибался! Теперь-то я учу стихи, и знаю, какое это душевное богатство.
Мы посадили Толю на трамвай, потом я проводил Люсю до ее квартиры и вернулся домой пешком необыкновенно поздно. Мама не спала. Она начала сразу отчитывать меня:
- Ну, спасибо, сынок, успокоил мать под старость. Какая порядочная девушка будет гулять с парнем до трёх часов ночи?
- Не смей так говорить о человеке, которого ты даже не видела! - это вырвалось у меня так неожиданно для нас обоих, что мы не поверили своим ушам. Так поэзия жестоко перешла в прозу. Мама не простила этих слов ни мне, ни Люсе. А я с этой ночи почувствовал себя взрослым.
Я почувствовал себя наедине с собой. Так же, как путник, идущий в безлюдье. Так же, как чувствую я себя сейчас, пока иду по голой степи, пока еще не поравнялся с первой мазанкой глиняного города. Вот я поравнялся с первыми домами - и теперь опять от кого-то зависим. От мнения этих людей в выцветших на степном солнце сизых одеждах. От этого нещадного солнца выцветает даже белое бельё и превращается в сизое. Только лица, руки и ноги местных жителей становятся густо коричневыми на весь год, на всю жизнь
Прохожие с деревенским любопытством разглядывают нового человека в чёрном костюме, белой рубашке, с чемоданом в наклейках, почти не загоревшего, с крупными кудрями, курносым носом и с татарским разрезом глаз. И у меня такое ощущение, как будто я пришел в незнакомую компанию, и, увидев друга, быстро направился к нему, стараясь не замечать любопытных взглядов. А друг этот – Люська. Вон она бежит ко мне навстречу.
«Здравствуй Саша!
А, теперь ты обвиняешь меня в том, что я тебе изменила, что я забыла тебя. Вспомни сначала своё отношение ко мне. Сначала женился один раз, теперь женился вторично, и, наверно, ты любишь её, если решился жениться. А сам пишешь, я тебя берег, я тебя всегда помнил. Зачем же такое противоречие чувств, любить одну, а жениться на других. Я ведь ни за кого не вышла замуж; если уж я люблю одного, то за другого никак не могла выйти. Как же ты мог пойти на такое примирение со своими чувствами?! Ведь ждут же другие люди; ждут даже тогда, когда нечего ждать. И всё-таки ждут. Почему же у тебя такой «пожар»? Или ты хочешь, чтобы весь мир валялся у твоих ног? Ведь даже собака, и та бросает своего хозяина, если он изо дня в день пинает её. А ты?.. Ты помнишь свои первые два письма, ты даже не позволил себе снизойти до того, чтобы написать моё имя рядом со словом "здравствуй". Наверно, боялся унизиться. А еще, мне кажется, ты хотел свою жизнь устраивать так, как хотелось бы тебе, как твоя душа пожелает. А Люська будет у меня "про запас", на всякий случай, где бы я ни был, когда бы я ни пришёл к ней, эта дверь для меня будет всегда открыта. Значит, я должна никогда не думать о своей жизни, а ждать тебя: "то ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет". Ждать год, ждать два, ждать восемь лет (ведь с того дня прошло уже, шутка ли сказать, восемь лет), и не знать: а что будет, может, придёт, а может, и нет. На это не согласится даже самая плохая женщина. Так я тоже не могу.
Для меня восемь лет прошло, как один день. Как будто вчера были все эти встречи. Не могу забыть, как ты приехал в совхоз «Астраханский». Как мы бежали тогда навстречу друг к другу, забыв обо всем окру¬жавшем. Как жаль то юное невинное чувство, как било бы отрадно вернуть его. Я забываю, что ты был ко мне злым, несправедливым. Я помаю тебя таким, каким был тогда в совхозе, и всюду остаёшься для меня таким добрым, любящим, внимательным, или, как выразился ты, добрым ма¬лым. Тогда, я знаю, ты, действительно, любил меня. Сашка, Сашка, зачем же мы тогда расстались? Мы были бы самой счастливой семьёй, у нас не получилось бы так, как с Иркой,
Откровенно, мне было приятно получить твое письмо, от него пахнуло чем-то таким далёким, но приятным, что заставило вновь пробудиться чувствам. А такие, как те первые два письма, лучше никогда не читать и не получать, ехидные, злые, колючие. От них портится настроение, их даже читать больно. Если б и это письмо было другим, я б не ответила тебе. На злые письма я больше не хочу отвечать. Чтобы ждать ответа, надо писать человеческие письма, чтобы они не обижали другого. Как ты считаешь, я права? По-моему плохие письма вообще нечего писать, лучше просто молчать и ждать, когда будет настроение.
Ты хочешь проверить мои чувства, чтобы я написала тебе, но ведь лучше всяких слов тебе скажут вое эти восемь лет. Ни какими словами не выразить всё то, что проплыло через эти годы… И все годы я храню всё то чистое и светлое, что связывало нас. Это ты и сам должен был чувствовать. То первое чувство, оно всегда со мной, и никто не сможет заглушить его. На то оно и называется «первым»... Ты не забыл еще мой бал, в честь окончания техникума? Это было в июне 61-го года. А затем я провожала тебя в Москву, потом твои сти¬хи из Москвы. Ты говорил, что в каждой встречной девушке ты ви¬дишь меня. А сейчас?
Все твои стихи живут во мне, и я с удовольствием читаю их своим девчонкам. Для меня лучшими стихами останутся твои поздние стихи. Особенно те, которые ты сейчас мне посылаешь. Они – не такие, как все. Больше всего мне нравится
Тайная вечеря
Руины туч очерчивает ночь.
Такая тишь – канун тревожной вести.
В заре и светочам сиять невмочь.
И гибнут горние стада созвездий.
Ужели зыбкое мерцание влачит
Последний луч избытого свеченья?
Ужель заря навеки разлучит
Подлунный мир и звездные теченья?
Хоть рассияйся солнце – я слепей!
Отрадны ли слепые поклоненья?
Тревожно жду художницу теней:
А вспыхнут вновь созвездья озаренья?
Это стихотворения я выучила наизусть.
Я знала, что когда-нибудь, встретив других, ты поймёшь, что я лучше их, и всё равно будешь искать меня и, наконец, найдёшь навсегда. И дни нашего юного чувства опять «вспыхнут вновь созвездьем озаренья», ещё с большей силой, проверенной годами. Потому что дороже первого чувства нет ничего на свете.
Ну, вот и всё.
Л.
«Ты не забыл ещё мой бал?..»
Твой бал был твоим святым праздником. Ты сначала даже не подозревала этого. Ты была одета во всё белое, как невеста. А я - неосторож-ный насмешник - подшутил над твоим пышным бантом на неприличном месте. Наверно, этот бант был твоим украшением, а стал твоей обидой. Но ты всегда весёлая, а весёлые быстро прощают. Я - собственник, я танцевал весь вечер только с тобой. Выпускной бал. Ты получила назначение в село, но не догадывалась, какое назначение тебе готовила эта ночь. Конечно, ты помнишь больше подробностей, потому что ты прощалась со студенческой жизнью, ты уходила из дома, где оставляла множество при¬вязанностей. А я был в гостях. Зато я помню, что было потом, у меня дома.
Мы сели в такси, помахав цветами твоим завистли¬вым подружкам. Когда я назвал шоферу свой адрес, ты затихла, и твоё лицо окаменело. Так быстро, что улыбка не успела раствориться, да так и осталась, как маска. Ты прижалась ко мне, готовясь сдавать экзамен на зрелость. Моей матери дома не было, ты знала, что она ночу¬ет нынче у подружек после первомайских праздников. Нам предстояло остаться в эту ночь наедине со своей чувственной и любопытной молодостью. Нет, нет. Я замолчу. Нельзя говорить о том, какие тайны открыли мы в эту майскую ночь. Просто на рассвете из моего деревянного подслеповатого домика тайком от людей вышли какие-то взрослые люди, очень похожие на нас, и ушли по булыжной мостовой навстречу новому дню.
Я не принес тебе счастья, может быть, поэтому тебе удалось со¬хранять ко мне свою привязанность так много лет. Ты бы ожесточилась рядом со мной, потому что я всё приношу в жертву своему творчеству. Я не подобен тому человечку, которого ты носишь под сердцем - не девять месяцев, а девять дет, - не стыдясь этого. Поэтому я не могу быть твоим сыном, тем более твоим мужем. Единственное, что у меня остается, - это быть твоим любимым.
Но и это - только до встречи. Ты задумывалась когда-нибудь, какое сморщенное чужое лицо будет у твоего любимого при встрече через пятнадцать лет? А через тридцать? Ты испугаешься его, ты отшатнёшься от этого полного с залысинами и выцветшими, как истлевшие угольки, глазами, мясистым носом человека. И это станет похоронами любви. А посторонний человек все удивленно будет тебя спрашивать: «Вы - Люся? Неужели вы - Люся?" И, наверное, сморгнет слезу. Ты увидишь ее, как она покатится по давно проложенному руслу глубокой морщины к губам. И глянув на провалившийся сухой рот, ты не узнаешь когда-то пухлые губы, которые не умели целовать, и поэтому были тебе так дороги. Бойся встречать меня, чтобы не потерять.
Но вот я снова в твоём селе. Ты покормила меня рисовой кашей. Мы сидели за столом президиума на сцене. И это было, как в театре. И мы волновались, как дебютанты, хотя все зрители клуба спали в своих мазаных домах. Наши поцелуи пахли свежим рисом. Всё было так естественно: объятья, реплики, признанья, - так не получается ни у одного артиста. Ты принесла для меня свежую простынь и расстелила её на пыльном клубном диване. Попрощалась со мной, вышла, закрыла клуб на замок и убежала.
Из разбитых окон клуба потянуло степной прохладой. Мне стало зябко. И вдруг ты укрыла меня своими тёплыми руками. Я даже и не заметил, когда ты подошла, и не слышал скрипы дверей запасного выхода в зрительном зале. Я казался себе большим-большим и держал у груди маленькую девочку, которая светилась в темноте, как луна в темно-синем окне. Только дорожка от лунной девочки была горячей, и, угодив на неё, я растворялся в этом тепле всем своим существом. Ты выскользнула из моих рук, побежала на середину комнаты в своей розовой шёлковой рубашке, сквозь которую просвечивала маленькая гибкая женщина. Я кинулся за тобой, прижал эту живую красоту, всё во мне на миг запело, завертелось, я почувствовал себя существом высшим.
И вдруг все пропало. "Что с тобой?" - " Не знаю, мне кажется, здесь кто-то есть". Больше я ни разу не испытывал такого чувства. Тёмные окна стали голубеть. Кто-то, совсем рядом, шептался и возился. Шорох шёл из-под пола. Я посмотрел вниз. Там, в щели озорно заглядывали мальчишки. Непрошеные гости притихли, как мыши, заподозрив, вероятно, что их обнаружили. Что видели эти малыши, когда они пришли сюда? Я покраснел. А потом, будто ничего не случилось, пошёл навстречу любопытным взглядам, боясь наступить на эти глаза. Мальчишки всполошились и выпорхнули с шорохом из-под дома.
Позавтракав в столовой, мы разошлись по своим делам. Люсю ждали дела в библиотеке, а я решил поговорить с комсомольским вожаком о превратностях клубной работ в селе. В правлении я показал своё удостоверение внештатного корреспондента областной молодёжной газеты парторгу совхоза. Женщина средних лет, с обветренным деревенским лицом, неотвязным пристальным взглядом, возмущенно критиковала какого-то нашего корреспондента, который вопиюще неправильно расхвалил в газетной публикации пьяницу чабана.
- Он бросил отару на попечение мальчишки, пьет, пропадает в городе, развалил семью… А о нём пишут, что это - передовик, что получил по сто ягнят от каждой овцематки. Был когда-то передовиком, - спохватилась парторг, - мы его захвалили, он теперь и гуляет гоголем, а овец забросил. В этом году в отаре большой падеж. А ваш корреспондент написал о нём сначала в районную газету, мы ему позвонили, поругали его за ошибку, а он всё слово в слово переписал в областную газету. Куда же это го¬дится?
Я обещал разобраться, когда приеду в Астрахань. А сейчас хотел бы узнать, почему сельский клуб в таком плачевном виде. Не мыты окна, стекла разбиты, мебель поломана. Какой-то грязный диван да выщербленный от забивания козла стол, да истертые лавки вдоль грязных стен. ДО СИХ ПОР ВИСИТ ПЛАН работы за старый год, а в этом году не жизнь - сплошные танцы.
- Вечером вернётся с поля секретарь комсомольской организации, с ним и разберётесь, - отрезала парторг. - Я могу сказать только одно, ребята не активные. Да сейчас и отдыхать-то некогда, в разгаре полевые работы. Мы в свое время, голодные-холодные, и при коптилках веселились. Смехом да песней сыты были. Какой план работы клуба, если зав клубом у нас сбежал? Послали его в город, учиться на баяне. Он выучился за совхозный счет - и был таков. А нового никак не допросимся.
Вечером пришли измазанные степной работой ребята. Комсорг-шофер, как не устал, а отвечал на вопросы корреспондента с готовностью, душу выкладывал, отчаянно жестикулируя.
- Нет, ребята хорошие, подготовили агитбригаду. Нужен аккомпаниатор. Пошли к директору. А он, - комсорг на секунду превратился в маленького пухленького юркого директора совхоза: - «Я выучил вам баяниста? Куда вы его справили? А теперь пляшите под тру-ля-ля». Так бригада и распалась. Да и комсорг-то я без году неделя. Кончим работы - все будет.
Ребята сонно улыбались, медленно хлыстали себя от комаров ивовыми ветками. Они все наладят, а сейчас спать.
Зажужжал движок, вспыхнул в окнах тусклый свет. Мы с Люсей встретились далеко в степи, откуда не видно мазанок, укрывшихся за остывающим розовым от голой глины холмом. Мы лежали в траве полыни, ветер отгонял от нас комаров и нахлынувшее на нас тепло наших тел. Мы растворились в ночной степи и больше не вернулись оттуда.
От всего этого осталась пожелтевшая вырезка из газеты в моем альбоме, короткая статья, в которой я осуждал директора, парторга и самих ребят, за то, что никому просто нет дела до хорошей жизни, и все пытаются кого-то обвинить в равнодушии. В этой же статье описан заброшенный клуб, где между строчек, в столбе лунного света явилось мне теплое видение юной женщины и разбудило меня от младенческого сна.
Из всего лета выветрились будние дни. Я жил только в субботы и воскресенья. Мы приходили в старый парк «Аркадия», катались на чертовом колесе, на лодках-качелях, кружились на танцах, смеялись в комнате кривых зеркал, и однажды ты сказала, что я буду отцом.
«Что ты сказала?!»
Как объяснить начинающей молодой волшебнице, которая почувствовала в своем теле начало новой человеческого жизни, что этого зародыша надо убить? Да это все равно, что прервать гения на гребне экстаза, все равно, что прервать бога в разгар творения мира. А я даже не мог для себя объяснить, почему я не хочу быть отцом. Сейчас я бы попробовал растолковать, что не имею права данное мне свыше вдохновение растрачивать на мирную и счастливую семейную суету. Это как самосожжение. Но я живу в обществе, я должен подчиняться его законам и предрассудкам. Если я не буду работать, меня будут судить за тунеядство и за уклонение от оплаты алиментов на содержание моего ребенка. Да, да, я пытался создать семью. У меня есть маленькая девочка, которую разлучили с нехорошим папой. Я не могу жить без стихов, а они не могут прокормить меня. Потому что они пока еще тихо звучат, а люди и без того глухи. Я должен научиться озвучивать свои мятущиеся мысли, а мне надо работать ради хлеба, ради моей дюймовочки. Но пока нет на земле такого приюта для душевнобольных, где бы гениев или одержимых величием предоставили своим музам и отказались судить их жизнь по земным законам. Вот сколько бы я нагородил глупых слов, чтобы отречься от семейного счастья. Но мне было только двадцать лет, я написал только двадцать стихов и мог связать в них только двадцать слов.
Ты поняла, какой я подлец. Ты взяла справку из больницы, в которой говорилось, сколько месяцев твоему обреченному чуду. Ты махала этой справкой перед моим ночным лицом, и твои глаза налились отчаянием, испугом и слезами. Я целовал их, как ребенок целует свою плачущую мать, и сам боялся за тебя, за себя, за наших родителей. Я не хотел, чтобы ты нечаянно из-за меня стала бесплодной, как сухая акация у нас во дворе, которую все собираются спилить. Я боялся, что никогда не смогу стать поэтом.
Вот я стал вырывать у тебя эту справку, эту досрочную похоронку. Мы сцепились, кусая и выкручивая друг другу руки. Листок бумаги разлетелся на кусочки. Мы обнялись, как перед казнью, и ты сама произнесла приговор: «Завтра я пойду и лягу под нож». Какую ночь мы пережили?! Нет, исстрадалась ты, а я бал зевакой у лобного места.
В больницу я приносил тебе фрукты. Каждый день. Вместо твоей матери. Она знала, что ты сейчас в своей библиотеке, в совхозе. Она писала тебе письма и уже целую неделю тревожно ждала ответа.
Она вся изболелась, когда в этот раз отправляла тебя в совхоз. Что-то недоброе чувствовало материнское сердце. Она бестолково суетилась, все причитала. Не плохо ли живется у старой татарки, не пристают ли с ухаживаниями деревенские мальчишки? При этих словах она поворачивала к себе лицо дочери и долго высматривала в нем девичьи тайны от матери. Поезд тронулся, и мать расплакалась, за окном побелела печальная дочь. «Мама, мама, не спасешь ты меня от позора, не посоветуешь мне, как наказать блудню за мою боль, за мое вырезанное из тела материнство».
А в больнице всем нравился молодой муж. «Вон твой кудрявый топчется, вставай, полюбуйся». А придуманный муж боится заглянуть в провалы зеленых глаз своей несостоявшейся супруги.
«Перетерпела, теперь будете оба осторожней. А погулять-побегать еще надо, желтки еще».
А девочка гладит своего мучителя, греются пальцы в черных вихрах, похудел весь, избегался. Сколько лекций пропустил - выгонят из института, не посмотрят на таланты твои, как же дальше будем?
Хочется рассказать, сколько страха, стыда и боли перенесла из-за мальчишеской трусости этого косолапого медвежонка с глазами-бусинками. Но нет, надо смолчать. Все поймется позже, а не поймется, так припомнится.
Ты не удержалась потом, в пылу отчаянной злобы на себя и на меня. Ты высказала мне все, в криках, в письмах, во снах. Да так вдохновенно, что я вижу эту ночь, я переживаю ее вместе с тобой.
Поезд остановился на первом полустанке Кутум. Ты вышла на перрон, если можно так назвать крохотный домик в одну комнату с лавкой у стены. В нашем плане было все продуманно. Мама проводит тебя в совхоз. Но ты сойдешь на первом же полустанке. Вернешься в город. Ляжешь в больницу. А потом вернешься в село.
Дверь то и дело распахивалась от порывов осеннего ветра. И темная ночь врывалась в комнату, шелестя и обдувая лицо воздушным темно-серым платьем. Маленькая юная беззащитная женщина ежилась на станционной скамейке. Было жестко, холодно и страшно. Ведь рядом ни души. Только один человек в целом ночном мире знает, где она. Вернее, обязан знать. Ему мягко и тепло на кровати, на пуховой огромной перине, поэтому он давно забылся и спит.
Она встала, взяла грязную урну брезгливо двумя пальцами. Прижала ею скрипящую дверь, стараясь не смотреть в пугающую черную степь. Но только улеглась на скамью, как раздался страшный стук, распахнулась от ветра дверь, и с металлическим грохотом урна покатилась под ноги испуганно вскочившей девушки.
Ветер и одиночество не дали ей задремать до рассвета. А какие страхи приходили в эту поникшую в горе голову. Вряд ли они могли осуществиться, до того они были невероятны.
В шесть часов утра пришел первый автобус. Он увез ее в город, туда, где ждали еще большие испытания, по сравнению с которыми прошедшая ночь была легким испугом.
Я ни как не могу понять, что толкнуло тогда тебя на мост? Не хотела же ты броситься с него на рельсы под поезд. Это не в твоем характере. Я пришел, как мы договаривались, на вокзал, что бы проводить тебя в роддом, но тебя не было несколько часов, как несколько вечностей. Что могло с тобой произойти? Не сошла с поезда, а проехала прямо в совхоз? Но ты не могла обнадежить, ты бы просто все высказала мне в лицо и оставила за собой право выбора. Рассказала все матери? Но этим можно ее убить. Я курил жесткие сигареты, переборщил, и дым колом стоял у меня в горле.
А обиженная мной девушка смотрела на меня издалека, облокотившись на перила моста, и думала о моей трусости, о ночном страхе, о нашем будущем ребенке, которого она непременно оставит в живых. И тогда у нее будет свой, родной, такой же кучерявый и курносый мальчишка, которому ничего не остается делать, как любить ее, свою мать.
А потом ты собралась с духом и пошла ко мне на встречу. В рыжем выгоревшем пальто, с поднятым воротничком, в косынке в фиолетовых турецких огурцах, завязанной под горло, в простых в рубчик, как носят девочки, чулках. Ты подошла ко мне с лицом, полным какого-то светлого укора, и сказала: «Я видела тебя с моста, какой ты жалкий». Мы пошли к набережной.
В это время Красная набережная отвечала своему названию. Река горела от рассвета и выплескивала тени от шевелящихся волн на траву отлогих берегов. Густая пыльная зелень обагрялась этой холодной тенью. А быть может, у меня воспалились глаза от бессонной ночи?
Ты вошла в здание под удивительно скромной вывеской «Родильный дом». Я виновато смотрел тебе вслед через стекло двери. Красивое здание, и эта дверь, были выполнены в стиле модерн. Я робко подошел ближе к окнам и услышал жужжание роя маленьких людей, которым разрешили появиться на свет. Душераздирающий крик выдавился из кирпичной стены где-то на втором этаже. У меня пробежали по телу мурашки. Я шкурой ощутил свою подлость…
«Здравствуй, Саша!
Видишь, долго я никак не могла собраться ответить тебе. Хотя твое последнее письмо на главпочтамт я получила еще в июне. И, возможно, причиной такого долгого молчания, именно, оно – и есть. Потому что оно мне не понравилось. Не помню точно к чему, но было у тебя там такое выражение «брать на иждивение». Нет, Саша. Это – унизительно и для того, и для другого. А особенно для мужчины, если он - есть мужчина. Даже я, женщина, как нас считают, слабый пол, и то никогда не согласилась бы на такое жалкое существование. Я уважаю равноправие, и во всем, даже в семейной жизни, хочу, обязана, вносить свою лепту наравне с мужем. Да и к чему об этом говорить? Ты требуешь к себе сострадания, не так ли? А в чем? Не ты ли сам сделал все так, как есть сейчас? Так стоит ли?.. Ведь это вызывает только жалость, а она быстро пройдет. Ведь это не любовь. И тогда будет страшно, когда не останется ни чего. И ты это понимаешь. Об этом твое стихотворение
На вокзале
Прощанье... Прошлого паук печальный…
В тенетах липких душу потрошит,
На палец тычет перстень обручальный,
Одни печали в сердце ворошит…
Гудок – рывок – и крылья на свободе.
А прошлое все гонится в слезах.
Раскаянье в душе заколобродит,
А новь развеет отпылавший прах.
Да, у нас с тобой нет будущего. Нас связывает только наше юное прошлое, такое нежное, чистое, неповторимое и непорочное. Нам жаль, что оно ушло. И ничего не оставило нам взамен, мы рады бы вернуть его или повторить. Но, увы! Мы уже не те. Я везде говорю «мы, мы», потому что вижу, и ты думаешь также.
Я не знаю тебя сейчас, какой ты. Я узнаю тебя только по письмам, да и те не всегда мне нравятся. А почему? В них нет откровения твоего, ты скрываешься под панцирем, и предпочитаешь оставаться инкогнито, как ты сам однажды выразился. А я это очень чувствую. Я получаю от тебя письма, а представляю тебя таким, каким ты был раньше, особенно в совхозе «Астраханском». В той же белой рубашке, в костюме цвета морской волны, улыбающийся, юный, милый, с глазами-бусинками, так любяще смотрящими на меня и не лгущими. Помню наши бессонные ночи, которых нам всегда не хватало, чтобы долюбить друг друга до конца. Я помню, как мы были счастливы. Но все глаголы стоят в прошедшем времени. Вот так, Сашка! Я не знаю, чем можно оправдать твое не откровение со мной – ни о себе, ни о своей семье. Может, ты мне объяснишь сам?
Ну вот, пока, все. Скоро еду на работу.
Пиши.
До свидания.
Людмила».
Костюм был не черным? А цвета голубой волны? Ну что же, значит, я выглядел живописнее в этом глиняном городе из желтых саманных домиков.
… Я приходил к тебе в больницу каждый день. А надо мной надвигалась гроза с другой стороны. Я был студентом. Тем студентом, который спит на лекциях и усваивает только то, что успеет уловить между третьим и четвертым сном. Один преподаватель в институте понял, что я никогда не буду инженером. Он понял это раньше меня, моей матери, моих защитников из деканата, моих друзей по аудитории, понял и пользовался малейшей возможностью, чтобы доказать мне и всем остальным, что я должен искать себе другое дело. Но он был злой человек по натуре. Он выгонял меня с экзаменов с пустым местом в зачетке. На первом же курсе он сказал мне: «Из вас не получится инженера», - и повторил это, когда я сдавал технологию металлов в шестой раз, имея по остальным предметам все четверки. Он все-таки поставил мне тройку, видимо, его подкупила моя настойчивость. И даже сказал на прощание: «Вы, наверное, на старших курсах со мной и здороваться не будете?» – На что я ответил совершенно искренне: «Обязательно буду». – И каждый раз, встречая этого преподавателя в коридорах института, я подчеркнуто учтиво на распев приветствовал его: «Здра-а-вствуйте!»
За это и поплатился на четвертом курсе, когда неожиданно преподавателя курса «Станки и инструменты» перевели в другой город, и практику по станкам принимал у студентов мой «крестный отец», как называли его мои однокурсники, сочувствуя моему первому крещению. Он встретил меня, широко улыбаясь, как старого знакомого. Высказал удивление, что я дотянул лямку до четвертого курса и тут же влепил мне двойку. Тот же результат я показал на второй попытке. Третий провал грозил переводом на первый курс, так как следующие за нами потоки студентов учились по новой производственной программе, с которой мне могли предложить ознакомиться.
А я был весь захвачен нашей трагедией, в которой ты участвовала как улыбающаяся жертва, как будто ты была рада, что можешь хоть что-то сделать ради меня. В то же время твоя улыбка явно говорила мне: ну ничего, успокойся, не казни себя, не так уж было и больно, ты же этого не хотел, раз ошиблась, надо отвечать, больше не будем. Эта улыбка была благодарностью и за мою заботу – почти муж, заботливый и не стыдится, на виду у абортниц, заботиться о свой жертве. А потом ты уехала в свое село. А я продолжал ходить после учебы на практику, от которой зависело мое дальнейшее пребывание в институте. Мы писали отчет с одним парнем, который перевелся с вечернего отделения на дневное. Его тоже звали Сашей. Он хорошо играл в шахматы, держался очень гордо, несмотря на свой маленький рост, страшную худобу и стеклянный правый глаз. Половину отчета составил я, половину он. Вернее, он меня обманул. За два билета на вечер в пединститут он обещал сделать мне технологическую карту, а сам ее не сделал. И когда подошло время экзаменоваться, предложил мне списать свою карту. А почти весь отчет он составил по моим черновикам. При декане нас уличили в плагиате и спросили прямо – кто у кого списал. И Саша объяснил, что я все у него позаимствовал. Тогда мне пришлось сказать, что мы составляли отчет вместе по одной теме. Декан не стал устраивать следствия, к большому сожалению «крестного», а дал нам новую работу. И я ее выполнил с таким прилежанием, что, не спрашивая, придирчивый преподаватель поставил мне тройку.
Перед праздником 7 ноября (в этот день я родился) мне прислали телеграмму. Я вернулся из института, и мать, очень хмурая и настороженная, вручила мне бланк. «Празднику приехать не могу сдаю библиотеку Люся», - прочел я и ужаснулся. Ведь мать не знала о нашей дружбе. Разговор на чистоту не состоялся, встретив мое упорство, мать обиделась и затаилась. А я «взял командировку в газете», так я объяснил матери свою поездку в село. Видимо, она догадалась, куда я поехал в «командировку» на свой день рождения.
На полустанок я приехал ночью. Кого-то встречала машина трехтонка. Мы все, сколько нас сошло с поезда, попрыгали в кузов. Я плюхнулся в сено, попав спиной между двух стальных ног какого-то деревенского парня в ватнике, не смотря на тепло. Хотел приподняться, но машина тронулась с места, и я опять свалился, выпадая из своего пиджака и плаща. Пока я выкарабкивался, подпрыгивая вместе с машиной на ухабах, трехтонка подкатила к ночному селу. Я выпрыгнул вместе с какой-то женщиной в начале центральной улицы. Женщина была явно навеселе, сегодня уже отмечали завтрашний праздник. В темноте она показалась мне старой, но довольно молодым срывающимся голосом она объяснила мне, где снимает комнату библиотекарша, и я, поблагодарив, пошел к четырнадцатому от края саманному дому, где в окне горел свет.
Улица была такой темной, что этот свет казался очень ярким. Но когда я подошел к дому и постучал в окно, то увидел через стекло в комнате зажженную керосиновую лампу.
- Кто там, чего надо? – крикнула за стеклом татарка в старушечьем платке, загородив грудью и животом свет от лампы. Я спросил:
- Здесь живет Люся?
- А-а, Люся, - затараторила татарка, открывая крошечную форточку, в которой не могло уместиться и половины лица, - здесь, здесь, живет здесь. А сейчас она у Поповых, в компании праздник пошла справлять. Это деревянный дом на нашей улице, он один деревянный, вон его видно отсюда, - и татарка высунула из форточки старую корявую руку и помахала ей в неопределенном направлении. Я посмотрел наугад влево, и мне показалось, что вдали за плетнями на другой стороне улицы стоит высокий забор. Но света не увидел.
Что-то не понравилось мне в голосе этой старухи, как будто она посмеялась про себя надо мной. С тяжелым чувством я побрел к этому забору. По мере того, как приближался к нему, я стал различать свет через щели забора. Слышалась музыка. Я толкнул калитку. Дверь дома в глубине двора была открыта. Из нее лился электрический свет, и доносилась немудреная танцевальная музыка. В открытые двери виднелся накрытый стол, слышались девчоночьи голоса.
Вдруг из двери выскочила девчонка.
- Заходите, заходите, - радушно протянула она. - Вы к кому?
Я попросил вызвать Люсю, библиотекаря. Девчонка убежала в комнаты, а я остался у крыльца. Из дома послышались возгласы: «Приглашай его сюда, у нас парней не хватает» - «Я уже приглашала».
Вышла Люся. Она спустилась с крыльца, боком встала, подняв высоко голову, осмотрела меня, как смерила. И как-то жалобно спросила:
- Что приехал? Я же послала телеграмму. – Потом опустила голову, и после долгой паузы попросила: - Давай с тобой расстанемся. Я хочу забыть тебя. За мной ухаживает другой, я с ним здесь на празднике… Мне хорошо без тебя.
Она все распалялась, голос ее начал дрожать, я молчал, и это было для нее укором. Наконец, она почти крикнула:
- Знаю я, для чего ты приехал. Поиграешься со мной - да и был таков, а мне опять под нож.
Я как очнулся от этих слов. Я держал руки в карманах плаща и сразу осознал, что правая рука сжимает контрацептин, который я купил в аптеке, ужасно смущаясь и краснея за свою молодость. Девушка аптекарь, выдавая заказ, казалось, тоже смутилась, глядя на порозовевшего парня.
- Не стой раздетая на ветру, простынешь, - сказал я Люське и вышел на чужую улицу чужого села в день моего рождения, когда мне исполнилось двадцать лет.
Ночевал я в доме колхозника. Меня приютил у себя, в своей половине дома, на своей кровати сторож этого неприютного заведения. Я помог его сынишке второклашке решить задачи, рассказал ему сказку о любви. Ночью я слышал запах духов на перине – ими побрызгали простыни.
«Здравствуй, Саша!
Ты избегаешь всегда признаваться мне в своих сокровенных чувствах, но только по твоим поступкам я могу догадываться о них. Хотя гораздо приятнее о них услышать, чем догадываться. А вот я не могу признаться. Я хотела встретиться с тобой, ведь мы так давно не виделись. Какой ты стал? Но поезд шел поздно ночью и я, конечно, не смогла придти, тем более что мы живем не так близко от станции.
Когда ты позвонил мне, я в это время вела урок в 5 классе. И когда мне сказали: из Астрахани, я не подумала, что ты, хотя знала, что в октябре ты обещал приехать, я подумала о папе, он в это время у нас болел. И толком мы ничего не поговорили, в учительской было полно народа, и, конечно, я не могла сказать ничего лишнего.
Я знаю, что ты ждал меня в городе, ждал в Ашулуке. Но, Саша, если ты так хотел меня видеть, что же ты не заехал в Тамбовку, хоть на денек, это же мимо?! Я думала, ты догадаешься.
Да, был такой случай увидеться, поговорить, и мы его упустили. Когда-то теперь увидимся? Возможно, на зимние каникулы? Или тогда летом, я собираюсь в Ленинград, а в Москве будет пересадка. Вот тогда и встретимся. А пока – до встречи.
Напиши, как ты провел отпуск в Астрахани, долго ли был здесь. Я сейчас приехала на праздники в город. Вот видишь – как? Я приехала – тебя нет. О, злой рок судьбы!
Пиши на Тамбовку. Буду ждать. Хочу знать, получишь ли ты это письмо.
С приветом, Людмила.
Если не возражаешь, припишу…
целую тебя.
Как там поется?
Я встретил вас, и все былое…
Получил ли ты мою телеграмму?»
Ты знала, что я ждал тебя в городе и был даже уверен, что ты прилетишь. «Сивка-бурка, вещая каурка, встань предо мной, как лист перед травой!» И ты встанешь передо мной. Но годы меня обманули. Кончилась сказка любви. Мне так хочется верить, что ты пришла в ту темень на станцию Ашулук. Меня не было в этом поезде. У меня случился сердечный приступ, и я лежал, не двигаясь, и думал только об одном: «Сердечко, милое, поработай еще!» И оно старалось мне помочь. А ты растерянно прошла по вагонам, не веря, что я мог обмануть. И не нашла меня. И никогда не найдешь. Я сам себя всю жизнь ищу.
Ты знала, что я ждал тебя в городе. Как же это все-таки случилось, что тебя, которую я не любил, и которая мне изменила, я начал ждать?
О, это был целый подвиг, который совершала ты ради … Я думаю, я все время думаю, ради чего? Ради любви? Или ради победы над волей мужчины? Но ты говорила, что все перенесла и не жалеешь об этом, ради любви. Пусть будет по-твоему. Но что именно ты совершила?
… Прошел год. Пришла зима. Я забыл о Люське. Точнее я не думал о ней каждый день. Но я оправдал себя, как обманутого в лучших чувствах человека. Но однажды я встретил ее. После вечера в институте. В лотерее я выиграл сережки и румяны. Мне было смешно. А ребята меня подзуживали: «пригодится!..» И вдруг на улице я столкнулся с ней.
- Некуда румяны деть? – спросила она. «Откуда она знает, что у меня в кармане?» - подумал я. – Я знаю каждый твой шаг, я давно слежу за тобой. Это ты меня забыл, а я тебя не забыла…
Она все говорила и говорила, где я бывал, что смотрел в кино, с какими девушками встречался. И шла рядом. И была чужой. Наверное, такое чувство испытываешь рядом со следователем, который ведет твое дело. Меня всего передернуло от этой отчужденности. Я резко оборвал ее:
- Не ходи со мной, я больше не хочу тебя знать и не хочу тебя подводить под нож. Все! Люби других! – повернулся и заторопился в другую сторону.
Я не привык оглядываться. Долго слышал за спиной ее шаги. Тайное преследование закончилось, началось открытое преследование. Вечером меня всегда сопровождала теперь моя «живая тень», как я обозвал Люську. Только я выходил из дома, она подходила ко мне и просила выслушать ее. Выслушать и простить. Я знал наизусть все ее доводы, все ее объяснения в любви. Я просил оставить меня в покое, и по-хорошему, и грубо. Однажды даже сосквернословил и дал ей повод меня же и пристыдить. «Не идет тебе ругаться, неестественно у тебя это получается». У меня все неестественно. Три года курю, и каждый считает своим долгом сообщить мне, что мне «не идет курить».
«Тень» отступает на несколько шагов от меня, и сколько бы и куда бы я ни ходил в этот вечер, спиною чувствовал ее взгляд, слышал в топоте нескольких пар ног ее каблуки. Меня это стало бесить. Только оглянись - и увидишь ее виноватое лицо. «Как тебе не жаль своего самолюбия? Неужели у тебя нет девичьей гордости? Да если бы ты мне даже нравилась, только за это я выкинул бы тебя из памяти», - говорил я ей. Она не просто за мной ходила, но время от времени давала о себе знать, чтобы я не забывал свою «живую тень». Ей даже понравилось это мое выражение.
Такими, наверное, бывают мазохисты, мученики. Этот фанатизм самоунижения меня даже пугал. Она пряталась в нашем дворе темными вечерами, и жильцы стали поговаривать, что у нас во дворе что-то неладное творится. Стыдно признаться, она пряталась от наших жильцов в сарайчике-туалете во дворе. Запиралась там и следила в щель, не вышел ли ее ненаглядный. Как это все мерзко!
Однажды утром во дворе я увидел возмутительную картину. Весь забор, мои двери, частокол палисадника и асфальтовый двор были исписаны мелом. Только три слова: «Отдай мое фото». Кто просил, я сразу догадался. Вечером, как только попалась на глаза моя «живая тень», я заставил ее все стереть и выбросил ее фотографии, которые валялись у меня в старых бумагах.
Но преследование продолжалось. Я не мог не замечать этих пыток! Отчаявшись, она как-то ночью стала бросать в меня булыжники, которыми была крыта мостовая нашей улицы. Я швырнул этот булыжник ей в ответ, чуть не попав ей в бок. До чего же может дойти человек в ярости! Это самое первое, что осталось в нас от животных, причем хищных животных.
Но вот наступление расширилось до пределов. Прихожу я домой после очередного экзамена. Уставший и голодный. В нашей зале какая-то женщина сидит на краешке стула у двери, за столом моя мать, на спинке дивана – Люська. Женщина с мокрыми глазами, мать со строгим озабоченным лицом, Люська опустила голову. Что же это такое, очная ставка?
- Садись, сынок, порадовал же ты свою мать, вырастила себе на позор. Обидел девушку и в кусты?
- Она изменила мне.
- Она из-за тебя, рискуя жизнью и потомством своим, на четвертом месяце в больницу легла, - громко стала выговаривать мне пожилая женщина. - Вот что, Саша, женись на Люсе. Ты ее начал, ты и кончай. Куда она теперь такая пойдет? – Люськина мать залилась слезами.
- Жениться ему еще рано, да и ей тоже рано семьей обзаводиться. Я своего сына не оправдываю, но и вашей дочери спуску давать не хочу. Вы знаете такую пословицу: «Сучка не захочет…» - Я вскрикнул про себя: «Мать, что ты говоришь!»
О чем они говорили эти две матери, что они пытались доказать друг другу и нам с Люськой, чем они могли нам и себе помочь? Все, что могли, мы сделали сами. Сами любили, сами потеряли чистоту наших чувств. А может быть, не потеряли? «Женись!.. Женись!..» - долетали до моего сознания слова чужой женщины.
- Отчим ее, узнает – убьет, да и меня выгонит! - причитала она.
Люська молчала. Я ссылался на измену, а сам не верил в свое оправдание, не верил, но боялся женитьбы.
- Чем я гарантирован, что она не изменит мужу?..
В нашем дворе делали ремонт. Жильцов выселили, и дом стоял без обшивки, весь в стружках и в разбросанных досках. Окна смотрели пустыми глазницами во двор. По ночам там с воем дрались кошки и носились, как угорелые, друг за другом. Неуютным стал этот дом, в каждой опустевшей квартире приостановилась живая жизнь.
Мы с Толиком однажды заметили, что дверь в первой квартире этого дома открывается сама как-то неестественно. Вроде не такой сильный ветер, чтобы так резво двигать толстую одностворчатую входную дверь. Решили, что там кто-то прячется. Наверное, забрались воры. Сговорившись, мы зашли на веранду дома с обеих сторон и стали подкрадываться к первой квартире. Дверь в этот момент стала открываться…
- Что ты тут делаешь? – спросил Толик. Он проник в квартиру из окна, выходящего на веранду. Никто не ответил. Я подбежал к Толику. Рядом с ним стояла Люська.
Все во мне вскипело. Она еще не успокоилась! Я, оскорбленный ее изменой, уставший от ее постоянных преследований, опозоренный перед матерью ее «сватовством», я не мог стерпеть больше, я готов был убить ее. Я схватил ее за пальто – и пуговицы посыпались на черный пол.
- Убирайся! – шипел я. - Убирайся, пока я тебя не прибил! – Я потащил ее к открытому окну, вырвал у нее сумочку и вышвырнул на улицу, я ударил ее по щеке влажной ладонью и стал подталкивать ее на подоконник.
- Прыгай на улицу, к чертовой матери, чтобы духу твоего здесь больше не было! – Что еще я шипел в ее белое от страха лицо, которое я почти не различал от злобы? Толик преградил путь к окну и стал меня успокаивать.
Она заплакала и выбежала из разоренной комнаты. Какое-то время она всхлипывала на лавочке у нашей калитки. Потом, как ужаленная, побежала по улице. Толик увидел ее из открытого окна, где мы все еще стояли. Он выбежал за ней.
Вернулся он нескоро. «Она побежала к кладбищу, я догнал ее у первых могил. Она кинулась на землю. Я стал ее уговаривать, еле успокоил. Тебя самого-то надо успокаивать…»
О чем он говорит? Как я посмел?..
«Здравствуй, Саша!
Саша, как хорошо, что ты мне написал. И написал именно такое письмо. Это, пожалуй, лучшее из всех твоих писем, которые я получила от тебя после нашего расставания. Не считая, конечно, первых писем из Москвы, еще тогда, на заре нашей юности. Если бы ты всегда писал мне такие письма. Но, к сожалению, ты не можешь так, тебе обязательно надо укусить меня чем-то, насмеяться, показать, на сколько умен ты и на сколько глупа я, или просто съязвить. Если это новая черта твоего характера и подобным образом ты относишься ко всем, может, даже и к себе, то мне тогда не стоит так «бурно» реагировать на подобные выходки. Но если это только по отношению ко мне, то мне очень неприятно, потому что я этого не заслужила. И потом, нас связывает большое прошлое, и как чувствую, и тебе оно тоже дорого, и где-то, в каком-то уголке сидит в тебе, как во мне это прошлое. Ни ты, ни я не в силах забыть его.
А ты внимателен! Я, действительно, очень волновалась, когда вдруг по телефону услышала тебя. Представляешь, даже если б кто-то сказал мне, что ты позвонишь, я бы не поверила. И потом, я не думала, что ты относишься ко мне настолько не плохо, что бы позвонить мне. Может, я опять ошибаюсь?! А?! И все-таки я не плакала, а просто в учительской было полно учителей, и я больше слушала тебя, чем говорила. Иначе я не могла. Я хотела многое сказать тебе, но так, чтобы слышал ты один. А урок я обязана была довести до конца, но я им дала самостоятельную работу. А потом я долго от тебя ничего не получала, и думала – все, конец. Несмотря на все неприятности, мне иногда хочется получить от тебя весточку, что ты жив, что ты работаешь и т. д. Если мы встретимся летом (я думаю, не раньше), то это будет интересная встреча, так мне кажется.
Ты пишешь, я уже не та: я не нашла тебя. Я просто не смела, я боюсь быть к тебе слишком назойливой. Вспомни, тебе это было противно. Вот и сейчас я боялась этого же. Ведь я не знаю твоих мыслей, твоих желаний, хотел ли ты видеть меня, или это было только любопытство? Ты хочешь увидеть меня, чтобы проанализировать, насколько я постарела? И все? А для большего ты не хочешь меня видеть? Или ты не так выразился? А в том, что я постарела, не сомневайся. Сколько я хлебнула в своей семейной жизни, хватило бы и на твою долю. Считай, что ребенка я вырастила сама. Сейчас Марина у мамы в Астрахани, а я здесь одна. Скука, все на каникулах. Писала планы на второе полугодие, а тут письмо от тебя, вот и решила сразу ответить. Вечером с девчатами собираемся в кино. «Угрюм-река», первая и вторая серии. Вот так почти каждый день. А с понедельника опять уроки, тут уж скучать некогда, только вертись. Почему ты не пишешь мне о своей жизни? Только - о жизни вообще, как в стихотворении
Спираль жизни
Там у цветов прорезались раздумья.
Пронзителен прощальный аромат.
Из стороны лазурной эмигрант,
Я растерял цветочное безумье.
Здесь птицы онемели в клетках страха,
И фонари свергают звездный свет.
На побегушках у судьбы – скелет
Усовершенствует рецепты праха.
И солнечным сиянием агоний
Венчаются затмения души.
И гений в какофонии машин
Выуживает призрачность гармоний…
Но концентрат эмоций и познаний
На горних высях превратился в мед.
Я возвращаюсь в юность – в детство – в плод,
Чтоб возродиться после наказаний.
Я эти стихи дала ребятам из класса почитать. Они рот открыли от удивления. Спрашивают, кто написал. А я только сегодня узнала кое-что о твоей работе. Значит, «холод» ты бросил окончательно. А как твоя семья, дом? Ты мне, кажется, писал, что женат. Все так же живешь в Раменках, или перебрался в Москву? Почему ты боишься писать о себе? А меня просишь. Если будешь ты откровенным, и я буду писать о себе больше и интереснее.
Ну, вот и все. Спасибо за все поздравления и письма.
Пиши мне чаще, мой милый Сашка!
Ты не обидишься, если я так тебя буду звать?
До свидания. Люда».
Неужели она не врет, и у меня, действительно, растет дочь? Этому страшно поверить. Страшно потому, что я уже плачу за содержание моей дочери от первой жены. Растет моя безотцовщина. Очень похожая на меня. Но мать оберегает ее от моей любви. И девочка боится меня, как любого чужого дядю.
Моя новая жена ревнует меня к дочери, которая живет в Астрахани. Мать все говорит, думай о новой семье, а то и здесь будет разлад. А вырастит ребенок, сам решит, кто из родителей прав. Разве в этом вопрос, кто прав? Сам я воспитывался и вырос без отца. И только сейчас стал с ним переписываться. А тут от одной сироты стало две сироты?
И первая моя жена была подранком, не хотела знать бросившего семью отца. Иринка, Ирёнок… Как только я увидел ее в профкоме нашего института, сразу почему-то решил, что она будет моей женой. Она играла Луизу в студенческом театре.
«Коварство и любовь, - объявлял я со сцены Харабалинского клуба, потом замешкался и добавил, - Шекспир. Показывает студенческий драматический театр». Режиссер театра, старичок с трясущимися, но вожделенными руками, чуть меня не прибил за мое невежество. Перепутал Шиллера с Шекспиром. Сибирский валенок с начесом! Но спектакль прошел хорошо, приезжих студентов сельчане приняли тепло. А я окончательно влюбился в мою Луизу и жалел, что ни бог, ни старичок-режиссер не дели мне сыграть Фердинанда. А ведь я когда-то мечтал о сцене, даже играл, багровея от смущения, когда весь школьный зал скандировал: «Бис Румянцеву!»
Когда приближался день свадьбы, любовь моя к Ирине наткнулась на серьезное испытание. Я опять встретил Людмилу. Она знала все. Даже больше меня. Как и все мои знакомые и родные, она отговаривала меня от женитьбы на этой, как они все выражались, «девице». Мне всегда было противно и больно слушать такие слова. «У меня от тебя девочка, - сказала Людмила. – Я все скрывала, чтобы не отпугнуть тебя окончательно. Но может, это тебя остановит от неверного шага». Я знал, я был уверен, что Люська лжет. Мне так хотелось верить, что все это обман. Я бежал от Люськи, со злостью буркнув: «Оставь меня. Все ложь».
Я приближался к дому Ирины, а в голове вертелись слова: «… Чтобы не отпугнуть тебя окончательно». Но эти мысли перебивали мажорные стихи, которые я сочинил своему Ирёнку:
Очнитесь, очнитесь, весенние чащи,
От тяжести долгого зимнего сна!
Сегодня я счастлив, вы слышите, счастлив!
Сегодня опять наступает весна…
Дверь мне открыла хмурая мать Ирины. Раздеваясь, я почувствовал настороженную тишину в доме. Я вошел в комнату Ирины и увидел там Люську. Что еще она натворила!?
- Сейчас же уходи отсюда, - сказал я ей насколько можно спокойнее.
- Она пришла ко мне – и пусть остается, - возразила мне заплаканная Ирина.
От меня она кое-что знала о Людмиле. Теперь знала все из слишком откровенных уст. Кровь горела у меня на лице.
- Если ты не уходишь, уйду я, - бросил я в лицо виновато улыбающейся и в то же время торжествующей Людмилы и выскочил в переднюю, схватился за пальто…
- Не уходи, держись! - шепнула мимоходом будущая теща. Ирину, как я узнал позже, она успокоила своей житейской мудростью: «Раз парень попался, значит, телок»…
Но Люська не давала о себе забывать. Ее черная шуба маячила на другой стороне улицы, где мы, молодые, временно поселились у тети. Иногда она длинной палкой стучала в окно нашей комнаты, выходящее в глухой двор. Но самое печальное, присутствие Люськи было в самих нас. Ирина ревновала меня к прошлому, а я невольно их сравнивал, не желая этого.
Уехав по распределению в Алтайский край, мы избавились понемногу от этого преследования, но разная внутренняя духовная жизнь, первые трения двух сближающихся с трудом людей, неопытность обоих, привыкших жить за мамочкой, нужда из-за того, что Ирина не работала, а я, молодой специалист, получал пока мало, и, наконец, трудности с новорожденной дочкой, все это отдаляло, а не сближало нас друг с другом.
Мы решили вернуться домой, в Астрахань. Теща уверяла мою мать, что если мы вернемся, то семья распадется. Моя мать не поверила этому и помогла нам вернуться. И мы разошлись.
Жалею ли я об этом? Ведь я сам воспитывался без отца. Да жалею, жалел, и буду жалеть. Я не оформлял развод. Один вернулся на Алтай. Посылал своей девочке деньги, но это ли нужно ей? Ей нужен отец. Пытался ли я что-то изменить? Да, пытался. Ирина решила сама отвечать за судьбу ребенка, совсем сбросив меня со счетов. Но я остаюсь отцом своей Таньки. Плохим, заплутавшимся, но никогда ее не забывающим отцом. Расти, моя девочка, набирайся ума и доброты, мы еще встретимся с тобой. Не надо только никого обвинять, как написал мне мой отец, когда я сам нашел его, - мы были молоды и потому натворили много глупостей. А может, и не встретимся, ведь Ирина так и не захотела больше видеть своего отца.
«Здравствуй, Саша!
Большое спасибо за поздравление. Особенно мне понравились твои слова надежды на встречу. Но когда я получила конверт, я думала, что в нем будет и письмо. Но, увы! Ты не пишешь ничего о своей жизни. Но почему? Почему ты избегаешь этой темы, упорно обходишь ее стороной? Возможно, я слишком любопытна, но это порок всех женщин. А тем более мне интересна твоя жизнь, как она сложилась именно у тебя. Ты никогда не жалел о тех днях нашей встречи, о том, что мы расстались с тобой? Скажи мне, ты счастлив без меня? С другой? У меня порой бывают минуты, когда мне так хотелось бы вернуть все, что было. И порой мне кажется, что если б мы тогда не расстались, мы были бы более счастливы, чем сейчас. И еще я хочу тебе сказать, что все-таки первое чувство остается на всю жизнь. Иногда вот так, оставшись одна, завалюсь на тахту и полностью предаюсь воспоминаниям о тех деньках. И все опять волнуется во мне: и радость, и печаль, и счастье, и горе. А у тебя не бывает такого? И все это, наверное, оттого, что человек, действительно, не может, чтобы не любить, пусть даже это будет в прошлом. Было бы здорово, если б мы смогли летом встретиться. Я думаю, что у меня будет такая возможность съездить в Москву, если ты, конечно, поможешь мне с жильем, что бы остановиться где-нибудь на несколько дней. Как ты, не против? Ведь что бы это осуществить, нужно желание с обеих сторон, а если одна сторона этого не желает, то ничего не выйдет, как бы не старалась другая сторона. Поэтому я и спрашиваю: ты не против?
Напиши мне, как твои дела дома, на работе? Что ты пишешь сейчас? Хотелось бы прочитать твои новые стихи. Последнее стихотворение было
Заступник
Над сгорбленным сознанием моим
Дамоклов меч подвесил лжец проворный.
С щитом иль на щите, но не покорный,
Я выйду из соревнованья с ним.
И правдолюбец – старый пилигрим
Судьбу мою на верный путь направит.
Но знаю, никогда он не потрафит,
Посмей слукавить я иль увильнуть.
Он маску лжи тот час с меня сорвет
И, нагишом, представит на смех маскам.
Израненным эмоциям и ласкам,
Как Прометей, я потеряю счет.
И пилигрим, единственный мой спутник,
Откажется мне струпья врачевать.
А друг и недруг будут корчевать
Во мне святую заповедь: «Заступник».
Какая ж наименьшая из бед?
И душит маска и гнетет спаситель!
Не дремлет только вечный искуситель,
Чаруя свой трепещущий обед.
Сними свою «маску» и пооткровенничай со мной. У меня все хорошо. На работе – особенно. Сейчас провела сбор ко Дню Советской Армии со своим классом, мы с таким успехом выступили, что нас пригласили в клуб, и мы дважды давали концерты. Сейчас готовим вечер к 8 марта. Ребята готовят банкет для девочек и опять номера художественной самодеятельности: мальчишки наденут сарафаны и будут петь потешные частушки.
Сама я хожу в клуб, мы сейчас такую самодеятельность там организовали, даже по телевизору нас показывали, в район ездили. А сейчас на носу женский праздник, готовим песни, даже соло (но я сейчас совсем охрипла), готовим бальные танцы и миниатюры. Как видишь, дома я не сижу, вся в котле общественной жизни, одна макушка выглядывает. Но вот для души, для сердца так ничего и нет. И поэтому часто вспоминается прошлое, но не то, что плохое, это как-то стерлось, забылось, а хорошее, что так и не забывается.
Ну вот, много написала. Устанешь читать.
Пиши мне. До встречи летом. Так хочется увидеть тебя, поболтать.
Ты не обидишься, если я напишу тебе «целую»? А я хочу тебя поцеловать, и не только на бумаге, а наяву.
Саша, целую тебя. До свидания. Пиши мне, не забывай меня.
Людмила».
Вспоминаю ли я наше «хорошее»?
Когда я жил с Ириной, то вспоминал. Мало того, она просила меня рассказать какой-нибудь эпизод из нашей с Людмилой жизни. Мы садились рядком, и я рассказывал какую-нибудь грустную историю нашей любви. Мне казалось, что получается рассказ, который могут даже напечатать. А Ирина слушала, и я все не мог понять, зачем она просит меня рассказывать то, что, должно быть, причиняет ей боль? Может, она хотела оценить, насколько я любил Людмилу, или старалась догадаться, не горит ли еще этот огонек в моем сердце, или училась любить меня? Но эти рассказы, конечно, всегда оканчивались ссорой. И, тем не менее, я опять соглашался рассказывать новую историю. Может быть, потому, что сам хотел понять, была ли у нас настоящая любовь, или Люська меня все время пыталась заставить поверить в существование нашей любви.
Я и сей час вспоминаю нашу обыкновенную, но дорогую нам обоим историю в часы одиночества, когда чувствую, что меня не понимает моя жена. Нет, я не сравниваю их, они не сравнимы, я просто вспоминаю свою юность.
Я вернулся с Алтая поэтом. Не потому, что я стал лучше писать, просто стихи стали моей потребностью, вторым дыханием, и я решил посвятить всего себя поэзии. В маленьком районном городке, расположенном ни к селу, ни к городу в Алтайской степи, мои стихи признали и редакционные работники, и читатели. Я печатался в городской газете каждую субботу, выступал по радио и по телевидению. Меня узнавали на улице. В общем, первый парень на деревне. С ребятами из литературного объединения мы читали свои стихи в школах, в драматическом театре, в райкоме комсомола.
Альманах «Алтай» выпустил подборку наших стихов. И это, казалось мне, была моя последняя публикация. Я понял, до чего бездарны были мои стихи. А хороших еще не умел написать.
Я тосковал по дочке. «Вот об этом пиши, - сказал мне местный поэт, - о своей семейной трагедии. Попробуй подняться над своей бедой, чтобы стихи тронули и других, чтобы твое горе воспринимал каждый, как свое». Но я не мог писать об этом. И ударился в философию, увлекшись восточными поэтами-мудрецами.
Я вернулся в Астрахань. Ходил по январскому городу в шапке со спущенными ушами, полушубке из овчины и в кирзовых сапогах. Так, как привык ходить на Алтае. Но в южном городе это выглядело странно.
Люська первой узнала, что я вернулся, раньше, чем жена, с которой я медлил разводиться, надеясь на перемирие. Мне и самому почему-то хотелось увидеть Люську. Разбирало любопытство, забыла она свою любовь или нет. Всю зиму она не решалась показаться близко около меня, хотя я чувствовал, что моя «живая тень» где-то поблизости.
Я побывал у своей жены. Двухлетняя девочка бегала по комнате, стесняясь чужого дяди. Мне кажется, я сидел на электрическом стуле, так все горело и билось у меня во всем теле. Было сказано несколько общих слов. Жена ушла в соседнюю комнату, дав понять, что перемирие не состоится, теща разговаривала с дочкой Танечкой, но все ее слова предназначались, конечно, мне и смысл их был один – укор. Я ушел, и твердо уже знал, что из семьи ничего не получится.
Разве я мог предполагать тогда, что всю жизнь буду об этом сожалеть. И не потому, что мне потом было хуже. У меня уже была новая семья. После этого рокового свидания с женой меня потянуло к кому-нибудь. Все равно к кому. Но мне это только казалось, что все равно. Я слишком разборчив и недоверчив, чтобы быстро сближаться с девушками. Уж тем более я не знал, что у меня от постоянной сидячей работы тайно созревает аденома предстательной железы. И это, наверное, меня разводило с любимыми женщинами больше всех стихов.
А тогда я сам нашел Люську.
В институте, который я кончил, был вечер поэзии. Мы пришли на этот вечер со своими стихами. Мы, это я и мой друг Вадим. Вечер был с фуршетом. Мы сидели за столиком, пили вино, читали переводы французских стихов и чувствовали себя на десять голов выше присутствующих, которые читали самодельные стихи и нашумевшие стихи модных поэтов. Захмелев, я вызвался прочитать, как и другие выступающие, свои переводы, из скромности умолчав, это мои переводы.
Спи спокойно. Ведь дым – это все,
Если правда, что все – это дым.
Читал я стихотворение Роллина « Трубка поэту». А в зале было шумно. Никого мое чтение не трогало. Я сел разобиженный. Вадим подтрунивал надо мной: «Бисер рассыпал». Господи, какие мы были гордые? Как индюки.
Вдруг я получил записку на салфеточной бумаге. «Чьи переводы вы читали, свои?» Это была Люська. Я старался ее не замечать. Но сейчас я понял, что только и думал, как заговорить с ней. Начались танцы. Я пригласил ее. Она стала стройнее, мягче, женственней. Достаточно было несколько слов, чтобы наши отношения возобновились.
Мы стали встречаться. Все опять было таинственно. Вернее, тайно. Она приходила ко мне домой, и вечером уходила, так чтобы, возвращаясь поздно с работы, моя мать не могла встретить ее у нас. Людмила по-прежнему хотела стать моей женой. Она уверяла меня, что лучшей я не найду, ради меня она поступила в институт на факультет иностранного языка. Как только она его кончит, уйдет из библиотеки и станет учителем в школе. Так же, как и моя мать. Итак, по образованию она сравняется со мной, чтобы мне не было за нее стыдно. Она стала читать стихи, даже полюбила некоторых поэтов. И мне будет о чем поговорить со своей женой. Она читала мне на память Пастернака, Есенина. Ну, чем, чем она мне не пара? А я и сам не знал, чем. Может, она не достаточно умна? Или я ее не люблю? Я же ищу встречи с ней. Уже прошло пять лет, как мы знаем друг друга. И ведь это первая любовь.
Пришло лето. После работы я ехал за город. На пути в тот же автобус садилась она. Мы делали вид, что не знаем друг друга. Сходили мы на последней остановке и шли в лес, если эти редкие рощицы, эти вётлы над речкой, можно назвать лесом. Мы купались в нагретой за день воде. Загорали на закатном солнце, целовались и мяли цветы. Было очень легко на душе, мы возвращались по прохладному вечернему асфальту в город, пока нас не догонял автобус. Я выходил раньше. Она улыбалась мне на прощанье.
Так продолжалось до тех пор, пока однажды в шалаше она не сказала мне, что ждет ребенка. Все сразу восстало у меня в груди против нее. Ведь мы договорились, что никто не посягнет на свободу другого. Вернее, она не может рассчитывать на брак. Но какая женщина, обладая мужчиной, не надеется заполучить его в мужья? Я разозлился, и встречи наши прекратились.
«Здравствуй, Александр!
Получила от тебя поздравление. Спасибо тебе за внимание и за хорошую твою память. Ведь это только так кажется, что все было недавно. А если посчитать, то уже прошло десять лет с той поры. Даже самой не верится, десять лет!.. Это значит, что мы на десять лет постарели и поумнели. А вот память человеческая хранит все: и хорошее, и плохое. И снова, и снова хочется получить весточку из того далекого далека. И опять пахнет тем знакомым ароматом, как будто это самые душистые цветы. Немного лирики. Но без нее нельзя, иначе душа покрывается плесенью. Так что я тоже, как ты, обеими руками «за», за то, чтобы хоть редко, хоть в неделю раз получать весточку от тебя, и понять, что некий Румянцев живет и здравствует и иногда вспоминает некую меня. А хорошо бы было просто когда-нибудь встретиться, посидеть за столом и о многом-многом поболтать. Все надежды остаются на лето, и чем черт не шутит, встретимся. Пиши, как живешь, как твой малыш, как его зовут? … Александрович?
У меня все в порядке, есть любящий и очень ревнивый муж, что мне даже нравится. Свой дом, свой сад, но без свекрови – она умерла. Значит, я так и есть «маленькая хозяйка большого дома». Помнишь Паолу? Работать я устроилась в школе, веду английский. Тяну почти две ставки, ну а прибыль, соответственно, в чулок. Это, конечно, шутка.
Ну, вот, на сегодня все.
До свидания.
С приветом, Людмила».
Приближался новый год. Мой друг приехал из столицы с невестой. Сыграли свадьбу. Свадьба была еврейской, потому что мой друг и невеста евреи. Меня поразило больше всего то, что за столом не пели. Друг был недоволен патриархальными традициями своих родственников. И немного потанцевав под магнитофонные записи, мы, молодые, удрали на улицу. Было морозно, и когда мы пели, от нашей компании шел густой пар.
Молодожены пригласили меня на встречу Нового года. «Приведи девушку, будем праздновать вчетвером». Но у меня нет знакомой девушки.
Люська опять встала на моем пути. Она подошла ко мне на улице. «А почему бы ни пригласить ее?» - мелькнуло у меня. Поэтому я не оттолкнул ее, а выслушал. Она приглашала меня в компанию своих знакомых. «Чтобы там нас и обручить?» - спросил я у нее. И предложил свой вариант.
Все было чудесно. Елка с игрушками, шампанское, хорошие музыкальные записи. Ребята очень тепло встретили мою знакомую. Мы пели украинские песни, танцевали в полумраке, прыгали зайцами вокруг елки, надевали маски. Я, конечно, был медведем, друг - лисицей, а девчата – зайцем и поросенком. Мы вышли на улицу и веселили себя и прохожих. Но вот все устали. Вернулись домой, легли спать. С Люськой творилось что-то неописуемое. Она вся горела, вся трепетала. И я поддался этому властному чувству бушующего огня. Мы не спали всю ночь. Мы были одним дыханием, одним порывом. Это была лебединая песня нашей любви. Вот в такую ночь совершается великое таинство на земле – зарождение нового человека. И он зародился.
Но я все забыл. Я даже удивился, когда спустя три месяца меня встретила Люська и сказала, что я скоро буду отцом. Мне до того опротивели все ее угрозы родить от меня ребенка и этим обязать меня жениться на ней, что я отшатнулся от нее с каким-то омерзением. Я оскорбил ее, как только можно больнее: «Я не знаю, чей это ребенок, потому что с Нового года вот уже три месяца я не видел тебя». И Люська решила дать бой этому «лицемерному скромнику», этой «самой невинности».
На работе, в проектном институте шло собрание нашего отдела. На нем решался вопрос о присуждении звания ударника коммунистического труда. Мой руководитель предложила мою кандидатуру. Характеристика была дана самая, что ни наесть, отличная. Я справлялся с нормой, был редактором стенной газеты, заводилой на вечерах отдыха, писал стихи. Вопрос был заранее решен в мою пользу. И каково же было изумление всех присутствующих, когда парторг института отклонил мою кандидатуру, сославшись на мою моральную неустойчивость. Поступила жалоба от девушки, что я поддерживал с ней связь до тех пор, пока она не забеременела. Как будто ушат холодной воды вылили на меня, мою начальницу, моих друзей.
Один я только знал о жалобе Люськи. Она обратилась в комитет комсомола, где я был одним из членов. На бюро комитета ее жалобу хотели отстранить, как бездоказательную, но потом решили создать комиссию. Люська просила пойти к моему другу или вызвать его. Он должен сознаться, что она встречала со мной Новый год. Я это отрицал, чтобы не давать распространиться склоке и в дом друга. За Люську вступилась ее заведующая библиотекой.
На бюро комсомола устроили очную ставку. Возбуждение такого дела в первую очередь компрометировало Люську. Но она пошла на все. Против меня было только одно: «нет дыма без огня». «Если она всегда тебя обманывала и шантажировала, как ты говоришь, - сказала заведующая, - зачем ты подошел к ней на вечере поэзии? Она так старалась тебя забыть после того, как чуть живая вернулась из больницы. Мы ее осудили, но мы ее и поддержали, и радовались, что она забывает тебя. Но ты все сломал, пригласив ее на танец. Зачем?» У меня был один только ответ: «Хотел убедиться, что все забыто, что больше она меня не будет преследовать».
Весь расчет был на показания друга. Но он, и глазом не моргнув, сказал, что первый раз видит эту девушку, и, слушая ее, надеется, что видит в последний раз. Это был страшный удар. Люська не ожидала, что такая несправедливость возможна на земле. Она даже вскрикнула, слезы буквально брызнули у нее из глаз. Мне самому было мерзко. Но я утешал себя только одним, скажи друг правду, я все равно не женился бы на Люське, зачем обманывать человека всю жизнь, всю жизнь уверять его в том, чего нет. А эта ложь сразу отсечет все узы, связующие нас. Комиссия решила, что Людмила ведет недостойный образ жизни, а мне поставили на вид, так как я причастен к «этому» образу жизни. И зачем я подошел к ней на этом злосчастном вечере?
После этого скандала как-то подошел ко мне один товарищ на работе. Завел разговор о Люське, и вдруг без всякого перехода сказал мне, глядя в глаза: «А все-таки ты ее любишь». Я промолчал. Да я сам толком не знал этого.
Но бой не кончился. Я получил повестку в суд. Люська грозила на бюро, что подаст на меня в суд. Еще тогда все, даже заведующая, уговаривали ее не делать этого. Я узнал, что по закону эти дела суд не рассматривает. Но Люська сумела сплутовать и уговорить судью вызвать меня и попугать. Как ни был я убежден, что всё - за меня, на суд шел с тяжелым сердцем. Судья татарин сразу сказал, что эти дела суд не рассматривает, но попросил рассказать Люську и меня о наших взаимоотношениях. Люська рассказала все, что только можно говорить вслух, это, наверное, и настроило против нее судью. Мне не осталось ничего добавить, единственное, что я сказал существенного, что никогда не обещал ей жениться, так как все время она мне лжет или шантажирует меня. Сначала она мне изменила, в чем сознается, потом она мешала мне жениться, отговаривая мою будущую жену. Она говорила, что у нее от меня ребенок, она не дала устроить нам комсомольскую свадьбу. Она преследовала меня. Это в какой-то степени определило наши взаимоотношения с женой, и мне трудно было сколотить крепкую семью. Сейчас она тоже ведет нечестную игру, надеясь меня взять на испуг. Да, я не признался и на суде, что была та Новогодняя ночь. Я стоял, как на раскаленных углях, но все мое будущее толкало меня говорить: нет, нет. Я знал, что не такая нужна мне подруга жизни. Встречу ли я ее, это другой вопрос. Судья не защищал меня. Он прекрасно понял, какой я. «Надо беречь свою честь, - сказал он ей. – Никто не совершал над вами насилия, вы это сами говорите. Поэтому ничем помочь вам не могу. Прежде всего, помогите себе сами. И если он такой плохой, как вы только что здесь описали, оставьте его. Не знайтесь больше с ним».
Мы вышли из суда. Я выскочил, как ошпаренный. Как не крути, все было сказано и на мой счет. Как противен был я себе! Люська догнала меня со слезами на глазах и сказала: «Ты теперь совсем не будешь со мной разговаривать?» Я только прорычал в ответ.
«Милый, милый, Сашка! Здравствуй! У меня сегодня два счастья. Получила письмо от мужа, он уезжал в длительную командировку, первое письмо, - это одно счастье, и сегодня же я получила письмо от тебя, такое теплое, такое мягкое, что мне просто захотелось закричать на весь мир. Если вдруг… когда-то я не стану получать от тебя писем, поверь, мне сразу станет скучно. Вот теперь и суди, какое значение отводится твоим письмам. И сейчас я не знаю временами, что для меня важнее: увидеть тебя или просто получить от тебя вот такое простецкое теплое письмо. Конечно, мы давно не виделись, так давно, что уже получаем удовольствие от писем! Но… не теряем надежды на встречу. А раз в наших душах горит или, как ты выразился, «тлеет уголек», встреча будет, будет обязательно, я знаю, я верю. Это у меня уже что-то вроде, как у Маяковского, помнишь: «Я знаю, город будет» - встреча будет. Как это близко и как перекликается! Мы с тобой должны встретиться – обязательно. Потому что я этого очень хочу.
Хотя я и боюсь этой встречи. На это есть свои, я бы сказала, серьезные причины, и самая-самая – это наша старость. И я боюсь, что буду слишком стара. Не такая приятная моя жизнь. Она сделала меня намного хуже, чем могла бы сделать при других обстоятельствах. Появились лишние морщинки. Но разве им объяснишь, что они рано посетили меня, могли бы и подождать. И потом смогу ли я вести себя с тобой достойно? Порой с тобой бывает трудно разговаривать, особенно, когда ты сам создаешь такую трудность. А, в общем, все - за будущую встречу. Я думаю, что уж этим летом мы свидимся. Саш, а ты не боишься своей жены? Хотя зачем я об этом спрашиваю, у меня ведь тоже есть муж. Но ты знаешь, когда я пишу тебе, я забываю об этом, мне кажется, что у меня его нет, и твоя жена мне тоже кажется сном или легендой. Странное чувство, не правда ли? У тебя не бывает такого?
Ну, вот и все. До свидания, Александр. Пиши мне. С приветом, Люська, как ты меня всегда зовешь. Кстати, учти, это мне не очень нравится. Больше мне нравится – Людмилка. Саша, это шутка. Всего тебе хорошего. Помнишь это свое стихотворение
Поцелуй
Разбередил расплыв снегов
Запал нещадных откровений.
Мы бросили на снежный кров,
Творя законы притяжений.
И рысь крови не превозмочь
Нам раскаленными губами.
Приличья отлетали в ночь
Оторопелыми звездами.
Нас месяц кинулся разнять,
Как мальчик, испугавшись тайны.
Но что за счастье – упразднять
Каноны выходкой случайной!
Наметом тело веселя,
Мы смяли вдруг… любовь. Святую!
Нас тут же сбросила Земля
И завертелась вхолостую.