(этюд о любви)
Тихую, тихую радость несет в тебя Ежи…
Теплую, теплую радость несет в тебя он. Бывало, вечером вытянешь босые свои ноги, продрогшие свои ноги – на зимнем паркете вытянешь и скажешь, скажешь не торопясь, любовно скажешь: «Ах, Ежи, Ежи», – скажешь. А Ежи молчит, молчит. Смотрит на тебя и не смотрит. А ты подберешься к нему чуть ближе, потом еще ближе, и еще. Сядешь уже скромнее, подберешь свои босые ноги, закрутишь их тугим узлом падмасаны* и снова: «Ах, Ежи, Ежи…» А он снова молчит. Снова молчит. А ты, ты уже на краю, на самом краю домотканого половика, на самом краю пропасти зимнего паркета. Веревкой скручены твои ноги, и сидишь ты на самом краю, и смотришь, смотришь ты в Ежи, и видишь его, видишь. И ног хоть не развязать, не распутать вовеки – онемели они как бы, как бы вовсе они отнялись. Но пусть онемели, пусть отнялись – зато нынче ты можешь летать. Со скрученными ногами, со скрученными тугим узлом падмасаны ногами.
------------
* Падмасана (санскр.) – поза лотоса.
«Ах, Ежи, Ежи…» – он смотрит на тебя и не смотрит. И ты – смотришь на него и не смотришь. И вы видите сегодня друг друга. Тотально друг друга видите. Настолько тотально, будто в одном мире живете. Будто в одном море, едином море, море единого моря.
Тихая, тихая радость несется в тебя нынче. А молчание Ежи, вечное его молчание тебе уж не кажется чем-то ложным, ошибочным, надуманным. Не кажется тебе уже так. Все гармоничным видится тебе нынче в Ежи, гармоничным и цельным. И дрожишь ты от этой цельности, лишь от одного осознания этой цельности, лишь от счастья, что бывает-таки цельность, что возможна она, что не выдумана.
Ты слышишь каждый звук, и все, что происходит с Ежи, что происходит в Ежи, видится и слышится в тебе так же, как видится и слышится собственное нутро. И дрожишь ты от этого зыбкой дрожью, и дрожь эта зыбкая, дрожь эта – тоже часть целого, часть цельности, сама цельность этого вечера.
Ах, Ежи, Ежи, я могу смотреть на тебя часами. Нынче я смотрю на тебя часами, и ничто не прибавилось, и ничто не убавилось. Смотришь ли ты на меня? Смотришь, ибо я смотрю на тебя. Ибо я есть смотрящий, и усмотренный, и смотрение – вот что есть я сегодня. Ты смотришь на меня, Ежи. Ты смотришь в меня.
Ах, Ежи, Ежи… ах, славный Ежи… ах… ах…
Ах, Ежи, Ежи, тебя ведь однажды не станет. Да, Ежи, тебя не станет, рано ли, поздно ли – тебя не станет. Не станет, Ежи. Хорошо, что не станет. Я ведь держу ладони открытыми, я ведь всегда держу ладони открытыми. Как по земле, ходишь по ним ты, как по земле, давшей тебе тебя – ходишь по ним ты. Но ты ведь сам не земля, Ежи, ты ведь не земля. Ты ведь небо, не так ли, да и я тоже – небо. И ты, и я – небо, небо. Так как же ты можешь, Ежи, так как же мы можем – вечность ходить по земле? Как же мы можем, Ежи? Оттого я и держу ладони открытыми, Ежи, я всегда держу ладони и сердце открытыми. И тебя однажды не станет – у меня ли не станет, не станет ли вовсе, Ежи. Оттого и держу я, постоянно держу я ладони открытыми – ничему не противясь, ни на что не надеясь. Чтобы все было согласно всему, в согласии со всем – чтобы все было.
Ах, Ежи, Ежи… ах, славный Ежи… ах… ах… если прежде ты думала «как же с тобой я расстанусь», то нынче ты раскрываешь ладони и говоришь «однажды с тобой я расстанусь». И этот твой жест, идущий из самой глуби, из самого сокровения – этот твой жест, несомненно, является жестом любви, жестом сущей любви, сущим жестом любви <…>
* * *
А наутро ты обнаружишь молчащего Ежи. Он более не поет тебе в самое сердце, не греет мерзлые твои ноги, не целует дрожащие твои ладони. На лбу его – лишь серийный номер «CLIMA 741 S», да жирно приписано снизу «ewt», что неверно прочла ты как «ежi»…
Ты включаешь его в розетку, ты поворачиваешь круглую серую ручку сперва на одно, а после на два деления, и видишь у ног туман горячего воздуха, и чувствуешь всем его телом. Так просто, так просто. Так просто.
Ах, Ежи, Ежи… марки «ewt», марки «ежi»…
Так просто.