Их путь лежал. Впереди лишь бель несусветная, такая бель, что все, все по сравнению с ней казалось таким пустым, таким ненаполненным. И лишь она полнилась жизнью, эта бель сестрорецких снегов.
И все проносится...
– А вот здесь, – рассказывал Вадик, но электричка уносилась все дальше, и он поправлялся: – А вон там, – начинал он снова, теперь уже верно.
– Все там. Все проносится.
– А вон там – Ленин с книжкой у шалаша. То самое, помните?
– Медитативно, нах…
– А на спине «шаман-тебя-прет» вывели местные панки.
– Так ведь перло же. Коммунизм вот построил. Еще как перло.
– А местные власти взяли да вывели растворителем.
– Правильно, их же не перло. Позавидовали.
– А вот здесь, – снова начинал Вадик, и снова не успевал, и снова поправлялся, и снова: – А вон там…
From Сестрорецк
Четыре фигуры зашли дальше всех. У берега копошилась мелкая рыбешка в пестрых синтипоновых комбинезонах с мамашами, и папашами, и прочей челядью. И каждая щука-сверчок знала свою глубину и дальше не рыпалась. С каждой сотней метров кольцо любопытствующих редело, не стало их вовсе часа через пол. Те же, кто шел, шли упорно, шли дальше. Шли след в след.
– Иди след в след, так проще.
– И правда, проще, – удивлялась Аннушка.
– Не удивляйся, просто иди след в след.
– Так просто…
И Аннушка вступала в следы впереди идущего. Знала ли она унижение от того, что не сама, не она она, а кто-то, другой? Что же знала она? Не унижение, но благодарность знала она. Знала она и путь, который есть и который приведет. Однажды и вскоре. Куда? В форт Тотлебенъ.
– Привал?
Попросту в снег, в бель сестрорецкую плюхнуться. Пятипалой морской каракатицей в ней, в родной, распластаться и раствориться. Просто вернуться домой. И небо, небо в глазах, такое же белое, такое же родное. Твое, вечное.
«О, шаман, тебя прет…»
– А где же граница? Где окраина сестрорецкая? У подножия моря или у подножия форта? – удивлялась Аннушка.
– Форта Тотлебенъ.
– Что за название? Оно условно или оно что-то значит? Так где же, где же граница?
– Возможно, граница в тебе самой. А как ты думаешь?
– Я не думаю, я не знаю, я спрашиваю.
– Не думай о ней. Просто перешагни ее.
Сестрорецк исчерпал себя. Он исчерпал свои границы тогда, когда четверо встали на лед. Все, что было, было до. Нынче же они двигались от. По ломкому февральскому льду, по кромке бытия. И Сестрорецк исчезал.
След в след: вслед
Сперва шел проводник, тот, кто бывал здесь прежде. Вадик четко знал этот путь не раз хоженый, оттого не медлил. Просто вел всех прочих, вел не оглядываясь. Все дальше в снега, от «берега», «границы», «границы берега», «берега границы» – все ближе к форту-утесу, что высился-вырастал прямо из толщи соленого февральского льда. С каждым их шагом Сестрорецк казался все отдаленней, но и форт не приближался. Пустота парила в кучевом небе, вместо заснувших, погибших в морозе чаек. Было холодно и спокойно.
Второй же шла Элен. Перекатывалась, переваливалась с ноги на ногу, будто мялась, медлила вступить в час спустя, когда Финский залив был взят-и-исхожен, когда та аморфная серая глыба, что сперва являлась лишь точкой, лишь тенью, лишь подобием формы, покорилась и начала принимать четкие очертания самое себя, и приняв их, наконец стала формой. Элен не торопилась, да и не угнаться ей было за Вадиком, что маячил где-то впереди, на пару десятков метров. Элен шла осторожно и никуда не спешила.
После шла Аннушка. Чуть вступая в выдавленные двумя следы, чуть наступая на пятки неспешности Элен. Не уловив свой ритм, ритм своего шага, она вынуждена была отдаться воле того, кто впереди, не имея возможности найти свои шаги в этом пространстве отсутствия времени. Огромном белом пространстве, где все знания растворяются, и очевидное знание небо-земля притупляется также. Кругом ведь такая бель.
– Чай?
Из хранящего тепло термоса, круто сваренный, терпкий, горький, из провинции Пу Эр. Валентин Валентинович предложил чай. И снова все остановились.
Он шел последним, замыкал, подытоживал всех впереди идущих. И следы его были самыми глубокими, самыми четкими, самыми оформленными. Будто именно он был проводником.
– Кому-то замыкать и быть последним. Здесь дело в том, чтобы быть рядом, помочь, если вдруг что-то не так. Вот в чем дело, как бы второй проводник.
Так говорил Валентин Валентинович, замыкая шествие – паломничество в форт Тотлебенъ.
В прибежище
Развести огонь в прибежище. Временном, настолько временном, – на каких-то пару часов, на каких-то пару мгновений. И все продрогли, окоченели, чай-спирт не согревают, внешних вливаний не достает, маловато. Что ж, самое время развести огонь. В прибежище.
И обняв огонь в пустой келье-отсеке форта Тотлебенъ, сидеть скученно, сидеть склонившись в поклоне огня и впитывать его тепло, его суть, его суть тепла. Сидеть молчаливо с осознанием пройденного пути по льду, по морозу, пути в мнимую пустоту, где всюду бель, где земля теряется в небе, а небо врастает в землю, зыбкого пути в форт Тотлебенъ.
И слагать о том шаманские песни.