«Ann, что слышно у Оленина? В Бирме вооруженный конфликт. Стреляют в буддистов», – пишет Ольга, озабоченная. Когда-то она была ему женой.
Не знаю. Вроде, ему дали визу. А где он сейчас?
В Бирме?
«Он в Бирме, Ольга. И я ни черта про него не знаю».
Мы расстались, но он приходит в мои сны. Он спрашивает: «Понимаешь ли ты, чем занят твой ум?» Я в ответ: «В Бирме вооруженный конфликт. Стреляют в буддистов». Или просто молчу.
Молчать и просто быть рядом, хотя бы во сне.
В самом нутре иллюзии.
«Осенью 20** года в далекой южноазиатской стране Мьянма, или, как ее называли раньше, Бирма, начались акции протеста, которые впоследствии переросли в массовые народные волнения. Они начались в связи с тем, что военная хунта, узурпировавшая власть в стране, повысила цены на топливо в пять раз. Разумеется, это привело к заметному удорожанию жизни в небогатой стране.
24 сентября на улицы Янгона – бывшей столицы страны вышло около ста тысяч человек, треть которых были монахами и монахинями. Это была крупнейшая за последние годы акция протеста.
Монахи призывали участников манифестаций не вступать в конфликт с властями, распевали молитвы о мире и национальном единстве. Однако после того как в демонстрациях активное участие приняла оппозиция и зазвучали первые антиправительственные лозунги, власти решились на применение силы. Во время разгона протестующих погибло несколько человек, сотни были задержаны.
События в Мьянме вызвали огромный резонанс в мире и раскололи его надвое…»
Мы все расстались, теперь уже наверняка.
Ты где-то в джунглях юго-восточной Азии, Ольга в сыром Лондоне, я же в Москве. Целый год я хожу по московским улицам. Эти улицы даже снятся мне, усыпанные белым рисом и драгоценными каменьями. И улицы эти подозрительно пусты, светлы и желанны. Я вижу вас, сидящих на тротуарах, неспешных, спящих. Я вижу себя, тоскующей по вас. Я вижу свои сны, оплот иллюзий. Я просыпаюсь и снова хожу по московским улицам.
И так без конца.
«Sarvam anityam, всё преходяще. Фраза, которую следовало бы повторять про себя ежечасно, рискуя – восхитительно рискуя – от этого околеть…»
Эта маленькая страна была нашей. Я поняла это, когда мы стояли на платформе. Ждали поезд, который опаздывал. Оленин, Ольга, друг Паша, который ехал с нами, друг Саша, который с нами не ехал. Другие люди, которых мы не знали. И прочие которые.
Поезд опаздывал на четверть часа. Эта маленькая страна не хотела нас отпускать. Но чем более она звала нас остаться, тем непреклоннее становились мы. Время истекло, sarvam anityam.
Я знала, что где-то позади, остался дом, мой дом. Где-то под самой крышей лучатся родные окна. Где-то сидит отец, где-то снуёт мать. Иссыхает старая бабушка, серый кот трётся о чьи-то ноги, и жизнь рождает саму себя из себя же.
Это уже было.
Долгий густой рёв всё отсёк напрочь.
Мы стали прощаться. Ольга смущённо целовала мою щёку, обнимала Оленина. Мы оставили её на платформе, и она ещё долго стояла там. Махала, кривлялась в окно. А потом мы поехали, и она тоже ушла, наверное.
Сколько раз я возвращалась в эту страну, сколько раз уезжала.
И тот раз не был последним. Однако в тот раз эта маленькая страна перестала быть моей.
Итак, мы расстались.
* * *
Мы все разъехались в разные стороны. И я думала, почему. И, конечно, не знала ответа. Мне казалось, что это так сложно. Так непонятно. В уме против воли всплывали мысли о «судьбе» и о «роке». Еще месяц назад я бы им рассмеялась. Ничего подобного я и представить себе не могла. Так неотвратимо.
Обычная женская история.
Я стала пить таблетки, чтобы заснуть. Потом пила, чтобы подняться с постели. И наконец, чтобы не помнить о вас… о тебе. Пила не много, всего одну за раз, как врач велел. Легкие старушачьи таблетки от нервных расстройств, от бессонницы, ничего особенного.
И я забыла вас… тебя, и себя впридачу. Сначала мне было удивительно легко и пусто. Потом – лишь пусто. Потом прибавился страх… А помнишь – хотя про это я всегда молчала – помнишь ту ночь, когда ты был у меня, и мы занимались любовью, а потом у окна я объясняла тебе дорогу обратно, и ты знал все без слов? В ту ночь я забыла тебя, и забыла себя, и все забыла. Мне было легко, по телу гулял ветер, и радость рвалась из меня, как из ребенка. Я не помнила ни лиц, ни слов. Я была счастлива.
«Нет пути к счастью, счастье – вот путь», – молчал ты, знала я.
Это было лишь однажды.
Осенью стало иначе. Появился страх, и я тут же выбросила все таблетки. Я по-прежнему ходила в институт, работала, иногда улыбалась, однако страх и пустота поглащали меня все более. Огромная пустая яма. И непонятно, сон это или явь. Когда смотришь в зеркало и видишь лишь отражение, но не себя; когда говоришь с другим и слышишь лишь голос, но не себя; когда стоишь в душе и ощущаешь лишь воду, но не себя; когда ешь и ощущаешь лишь пищу, но не себя. И так далее. Во всем. Полное отсутствие «я».
Не значит ли это смерть? Скажу только, что в те дни меня не было.
Потом я, конечно, вернулась, но чем было это «возвращение»? Я попала в привычные стереотипы, узкие места, прежние ограничения и ушла в них как под воду. Если бы не тот всеобъемлющий страх перед пустотой, я предпочла бы отсутствовать. Слишком примитивным казалось мне возвращение. Слишком значительной казалась мне прежняя ясность. Пускай во мне не было «меня», пускай я боялась, зато мир был во «мне», и «я» была в мире.
Словом, обычная женская история.
Что же дальше.
* * *
Теперь, когда ты так далеко, что к тебе не придут никакие письма, я сажусь за стол и начинаю писать.
В который раз я сажусь за стол и не могу ничего тебе написать.
Писать, что сейчас у нас сыро, а в новый год выпал снег. Писать, что после тех осенних таблеток, я никогда не буду прежней. Писать, что всё сон, и все снимся друг другу. Писать об одиночестве и ответах, которые оно порождает. Написать, наконец, о любви?
Ведь к тебе не придут эти письма.
А если пришли, ты бы стал их читать?
* * *
Скажу и про Ольгу.
Мой друг, Ольга. Цинизм и сострадание – и вот она Ольга. Едкий мужской цинизм, непомерное женское сострадание и недвойственное желание знать. По существу.
Мужчина. Жёлтый. Возможно, японец. Или вьетнамец. Да-да, вьетнамец, – вот на кого была похожа она. Шлем поверх рыжей щетины трёх миллиметров. Чернильные раскосые глаза. И карабин на плече. Маленький солдат Ольга.
На службе была в канцелярии, оформляла бумаги, идущие за границу. Причём сама границы не видела: ни гос, ни личной. За вычетом границы собственного офиса. Без границы, зато с правом выбора. Маленький клерк Ольга.
Помимо службы добивала последний год «вышки» со служебной отметкой «философ». Имела личный энциклопедический словарь по специальности и некоторый практический опыт в изучении предмета. Маленький философ Ольга.
Человека определяла как «биология» в структуре «физика-плюс-химия». В минус – «существование». Изучала теорию восприятия в буддизме, но не видела сущности первоосновы. Сходила на нет от иллюзий. Маленький мертвец Ольга.
В тот день, солнечный, летний, мы встретились с ней на вокзале, как обычно. Потом мы шли улицей вдоль путей, мы пили квас, мы говорили. Ольга говорила, возможно, она уедет в Лондон. Почему в Лондон и как скоро, спрашивала я. Возможно, через месяц, зависит, дадут ли визу и вообще. И вообще?
«Понимаешь, там какой-то форум против ущемления прав беженцев в странах ЕС, против гетто».
Понимаю. Ольга любила подобные вещи. Они могли бы изменить мир. И конечно, она решительно принимала в них участие. На кроме этого было что-то ещё.
«В чём дело, Ольга? Это ведь просто предлог?»
«У меня, Ann, такое чувство, что в Минске круг людей замкнулся – и вот она удача из него выпасть. Возможно, и даже скорее всего, для того, чтобы попасть в новый. Очень рассчитываю на его дружелюбие».
«Уже делаешь визу?»
«Пока нет, но скоро. Виза у них на полгода как минимум. У меня есть прекрасный шанс. Я увижу мир, хотя бы часть мира».
«А что же насчёт мусульман в гетто?»
«Они не должны быть в гетто. Это против прав человека. Для Европы это, по меньшей мере, странно. Но вообще-то, это сложный вопрос, спорный».
«Спорный, да».
В тот день мы решили не спорить.
«Знаешь, Ann, рада я тебя такую видеть, есть в тебе спокойствие и уверенность, тихая. Думаю, это от того, что ты на пути. Немного завидую, понимая, что я сейчас так не могу. Не знаю, встану ли когда на один путь, не говоря уже о Пути, или так и буду двигаться перебежками на короткие дистанции. Меня по-прежнему разбрасывает, беспорядочное чтение, наркотики, попытки разобраться с психоанализом...»
«По-прежнему наркотики?»
«Они мне интересны. Как сообщники интроспекции».
«Не сомневаешься?»
«Сам путь решит, каким ему быть».
Береги себя, Ольга, думала я тогда. Думаю и сейчас читая твои редкие, краткие сообщения. Как ты мне, новооязыченная, пишешь неизменно: «Take care, Ann!» – так и я повторяю тебе, Ольга, береги себя, береги.
* * *
Ema-ho!* Я всё думаю, думаю, что такое любовь. И понимаю, что исследовать снаружи её невозможно. Её можно знать лишь изнутри.
Но мы все – её знаем. Мы сами – её суть. Так что же исследовать?
Когда мы с тобой стояли обнаженные в тёмной кухне и я уже объясняла тебе дорогу обратно, мой ум пытался исследовать знание любви, полученное нами каких-то полчаса назад, и все его усилия были напрасны, а я чертила пальцем в воздухе топографические карты для тебя и растворялась в этих картах, в этой темноте, в тебе.
Открытое сердце.
Теперь ты был для меня всем и всеми,
в тебе я видела мир,
весь мир.
Который распускался в тебе
подобно цветку
с тысячью,
с миллионами,
с миллиардами лепестков,
распускался мгновенно
и сразу.
И распускался во мне,
там,
где сердце.
– Мне нужно идти, пора, – сказал ты.
Сказал? Ты?
Сказал ты, и я поняла, что мы – не только мы, двое, но и все мы – всегда и везде. И не о чем беспокоиться. Если нет центра, то нет и границ. Всё открыто.
– Иди.
-------------
* Ema-ho! (тиб.) – восклицание, выражающее удивление и восхищение. Что же кажется поразительным? Чистота и бесконечность явлений.
* * *
Засыпая, я знаю, что нам приснится.
Снится нам дом. Я лишь знаю о нём, знаю что он где-то близко, лишь подняться на холм – и там он. А за мной стоишь ты.
Снежно вокруг, но не холодно. Лишь красиво. И дом, будто хрустальная мандала*, вырастает из сугробов, пока я взбираюсь. А ты за мной следом. Я отчетливо вижу родные окна, под самой крышей, девятый этаж, и весь дом целиком. Я вижу всё ясно.
«Нет смысла сюда возвращаться…»
Ты ли мне говоришь, я ли тебе – не суть, в этом нет смысла. Я слышу всё ясно. Вернёмся ли мы. Ты? А я?
А дом весь светится, снежный…
Потом я впадаю в беспамятство и не вижу уже ничего.
--------------
* Мандала (санскр. круг, диск) – геометрический символ, который можно интерпретировать как модель вселенной, карту космоса.
Назавтра мы снова гуляем по Минску, городу, где оба родились. Ты раньше, я позже. Потом оба его покинули – ты раньше, я позже. Теперь ты вернулся, а я? Месяц спустя мы снова пойдём на перрон с рюкзаками. Сядем в один вагон и поедем в разные стороны.
«Держу тебя в своём уме», – пишу тебе сообщения.
«Романтика. Не тяжело?»
День спустя мы снова гуляем по Минску, едим шоколад, катаемся в трамвае. Ещё день спустя я звоню Ольге, зову её с нами, и она удивляется:
– С кем, с кем? Если ненапряжный и без спама, то можно. Мне сейчас туговато. Ты же вредного человека не подсунешь, правда?
– О! Да это же Оленин! Наш старый друг.
– Ой-ой, давайте, сектанты.
Ольга: Я существую отдельно от всех своих чувств. Я не могу понять, как это получается. Я даже не могу понять, кто их испытывает. Впрочем, кто этот «я» в начале каждого из трёх предложений?
В тот день мы вели сложные и замысловатые разговоры. Как обычно, с Ольгой без них не обойтись.
– Вот и зачем рациональность воспринимать как нарост, как горб, который к земле тянет, и который обязательно нужно скинуть? По-моему, нужно сделать его частью своего тела, – говорила нам Ольга.
– Он давно часть твоего тела, – Оленин.
– Уже не скинешь, – я.
– Хотя бы старайся особо не рефлексировать, – Оленин.
– Вот этот номер со мной не пройдёт точно, потому что рефлексия и критика для меня – основа основ. Что значит не рефлексируй? Это значит не осознавай. Мне же кажется, что нужно стремиться к максимально полному осознанию, очищенному от иллюзий. И для этого изучать механизмы работы сознания, стремиться к тому, чтобы бессознательное сделать осознаваемым. Пускай рефлексия приносит боль, но твой совет очень напоминает мне разговоры моих амфетаминовых друзей – съешь, мол, таблетку и получишь результат. Никакой рефлексии. Никаких загонов. Эйфория.
– Каждому свое, Ольга. И речь сейчас совсем не о твоих друзьях. Речь сейчас о тебе. И в самом деле, тебе бы поменьше сейчас умствовать. Это тоже крайность, вот в чем дело. Тут Оленин прав.
– Не думаю. Не согласна, – подытожила Ольга.
* * *
«Все уехали, а завтра и я...» – пишешь ты.
Какого черта ты летишь в эту Бирму? Там гражданская война, там стреляют даже в монахов. Ты тоже наденешь красные одежды и выйдешь на улицы города? Ты хочешь, чтобы тебя пристрелили?
Ты снова мне снишься. Я, правда, не знаю, что с этим делать. Я бы рада забыть всё, но ты снова мне снишься. Снова и снова.
Я сижу неподвижно. Моё лицо обращено к окну. Мой дом превратился в палубу. Река за окном, мутная, извиваясь, петляя, вгрызается в зимние берега. И небо темнеет, будто собирает грозу.
Грозу в январе.
Снег талый, дырявый, весь в патине. Ветер шипит, бьётся о бетон высоток, разливает по небу свою глухую трель. И вот-вот запахнет самой первой весной, яростно рвущейся в эти сырые снега.
Окна смотрят на восток. И там, за речкой – лишь лес, да туман, да набрякшие грозой тучи. Дальше нет ничего. А в двух шагах высится город, суетливый, величавый. Мой дом стоит как раз между них двоих. Снежная равнина окружает его, обволакивает.
Белая серая зона.
Я просыпаюсь.
* * *
Проснулась я в Минске.
Не только у Ольги было такое чувство, что круг людей в Минске замкнулся, не только Ольга хотела оттуда бежать. Как-то в ответ она написала мне, «я уже не в Минске, но думаю, что там как всегда».
И действительно, «как всегда».
В окне молчало молочно-серое утро, одно из тех, которыми полны мои детские воспоминания. Я тихо встала и подошла к нему. Увидела знакомое, забытое. Внизу раскинулись одноэтажные домишки, где-то за ними – автодорога и лес. И все вокруг и вдали казалось иллюзией. Оно вроде бы и есть, но его уже и нет. В моем уме.
Как в той истории про луну.
Когда мы не смотрим на луну – она есть или ее нет? Ее нет. В нашем уме. Но природа ясности ума такова, что мы можем ее вообразить, пустую, в любой момент времени, в любой точке пространства. И тогда она есть. То же и с Минском. С этим городом-призраком. То же с моими друзьями. Да и со всем на свете, я думаю.
Пустая квартира. Родители дорабатывают отведенные им годы, чтобы затем уйти на заслуженный отдых, на копеечную пенсию. Младший брат отбывает свои лучшие дни в лучшем вузе этой страны, надеясь на лучшее будущее. А я, улучив пару свободных дней, приехала в этот позабытый город – и к ним, и не только к ним. Скорее, к себе самой.
Я оделась и поспешила к метро.
Вышла в самом центре города, станция «Купаловская». Купаловский театр, Купаловский сквер, улица Купалы, народного поэта. С трудом вспомнила. Это не амнезия, просто когда не видишь луны, ее и нет. Зашла в кафе «Лондон» выпить чаю и вспомнила про Ольгу. А вот и она. Она есть.
– Наконец-то мне дали визу, Ann. Выиграла как в лотерею.
Нам принесли по стакану китайского пу-эру.
– Похоже, Ann, это единственное место в Минске, где подают пу-эр.
Я удивилась и не удивилась. В этом городе со всем напряженка. В этой стране.
– Осенью в Москве был фестиваль. Из Минска привезли «Технику Дыхания в Безвоздушном Пространстве». Мне все время казалось, что эта девушка вот-вот задохнется. Еще чуть-чуть и задохнется, – вспомнила я.
– Все отсюда бегут, – Ольга поморщилась. – Кстати, где наш Оленин? Что с ним?
– Он давно мне не пишет, я не знаю.
– Черт, надеюсь он там жив.
– Не знаю, Ольга. По-моему все мы не вполне живы. В этой стране.
– Это верно. Но он то не здесь, не в этой стране.
Мы молчали, тянули пу-эр.
Я глядела в окно, на медленную жизнь, что там происходила. Почти пустой проспект, неторопливые бабушки в зеленых автобусах, низкорослая сталинская застройка и что-то еще. Что-то важное, мною упущенное. Я задумалась. Наверное, воздух. Или даже не воздух, а движение воздуха, точнее, отсутствие движения воздуха. И правда, в этом городе никогда не бывает сильного ветра. В этой стране нет смерчей, ураганов, волнений на море, потому как нет моря, нет вулканов, нет тропической малярии – словом, нет ничего особенного, все предсказуемо, все «как всегда». В этой стране, что раскинулась на большой европейской равнине, все гладко и ровно, все «как всегда». И – почти по-европейски.
Ольга меня окликнула:
– Эй, еще по пу-эру?
– Может, лучше пойдем прогуляемся? Я совсем позабыла этот город.
– А мне он осточертел. Давай-ка еще по пу-эру.
– Нет. Я хочу увидеть город. Я так давно его не видела. Я приехала сюда за этим. Ты со мной?
Я попросила счет. Обернувшись к Ольге, я увидела лишь свой пустой стакан. Ольги не было. Я вспомнила, что она уже месяц как в Лондоне. Я расплатилась за чай и вышла. Я хотела увидеть город, хотела им надышаться.
Его улицы были пусты, светлы и желанны, и я вспомнила сны, что так одолевали меня в Москве. Именно эти улицы снились мне, не московские. И хотя они не были усыпаны ни рисом, ни драгоценностями, хотя на них уже не было вас, моих друзей, – я вернулась, и я узнала их. Я увидела себя все так же по вас тоскующей, но теперь я знала, что это сны. И также я знала, кому они снятся. Все становилось на свои места.
Можно было пойти к вокзалу или к ЦУМу, или покормить уток дрейфующих в Свислочи, или в сто восьмой раз увидеть клочок Старого Города, но сегодня я хотела пройтись с тобой. И не важно куда.
– Привет. Как поживаешь?
Это голос Оленина.
– Хорошо. Впрочем, не совсем. Я же писала тебе про таблетки, ты получил мое письмо? Но сейчас все позади. А ты как?
– Я целыми днями медитирую. Иногда думаю, что же делать дальше. Но редко, на это нет времени. Да, у меня все хорошо.
– Ты вернешься?
– Сюда? Не хочу. Но виза кончится – и я вернусь. Уже через пару месяцев.
– Я тоже – сюда не хочу.
– Понимаю. Здесь нечем дышать. Вот и думаю, как же быть дальше.
– Ты что, правда носишь эти красные одежды?
– Правда. И хожу с чашей для подаяния, куда мне кладут рис. И все остальное.
– Тебе не совестно просить милостыню?
– Это тоже буддийская практика. И это временно. И у меня есть возможность медитировать. И честно говоря, я очень счастлив теперь. Это хорошее время.
Так, беседуя, мы сделали небольшой круг и вернулись в кафе «Лондон». Ольга ждала нас там, она будто бы никуда не исчезала. Мы снова пили чай и говорили. Ольга снова была бесстрастной и резкой. Оленин больше молчал. В зале играла приятная электронная музыка, местами похожая на звуки цин*. А я просто присутствовала.
Скоро стемнело. Зажегся вечерний город, на улицы высыпали служащие, проезжую часть загромоздили машины всевозможных форм, цветов и размеров, и в этой сутолоке уходящего дня я отчетливо узнала Москву. Время возвращаться.
Я попросила счет. Обернулась и увидела, что друзья мои уже ушли. Каждый в своем направлении. Разбрелись прочь из этого странного города. В разные стороны.
Путь будет долог. Он займет три бессчетные кальпы**.
-------------
* Цин (ци или ди) – старинная китайская флейта.
** Бессчетная кальпа или махакальпа (санскр.) – огромный отрезок времени, что измеряется в миллиардах лет, потому его и называют «бессчетным». Согласно буддийскому мировоззрению, три бессчетные кальпы – время, необходимое для достижения окончательного просветления.
* * *
Ольга пишет мне письма, я же жду – твоих.
«Я планирую выехать в Литву на следующей неделе. Оттуда – в Вавилон. Обязательно напишу тебе, как обустроюсь…»
«Мне правда нужна твоя поддержка и сейчас, и когда окажусь в Вавилоне. Пиши мне пожалуйста, и я обещаю не теряться. Делаю генеральную уборку в квартире, выметаю сор из головы, чтобы не брать его с собой. Избавляюсь от лишних вещей – раздаю их тем, кому они нужнее, чем мне. Ещё вдруг поняла, что люблю людей, близких мне. И это – самый интересный момент, ведь в руках у меня билет на другой конец света…»
«Скорее всего, жить буду в сквоте – по крайней мере первое время. Город чертовски дорог, а у меня нет разрешения работать. Но есть варианты. Родители немного помогли с деньгами – видно, ещё не поняли, что вкладывать деньги в меня бесполезно. А может, рассчитывают, что дочка свалит за границу и найдёт там своё счастье…»
«Вообще, Ann, думаю, это будет хорошая проверка моих отношений с буддизмом. Надеюсь, в новом окружении мне станет понятно, является ли это искренним стремлением, некой внутренней потребностью или же результатом обаяния, любви, заботы и внимания Ann и Оленина…»
Если напишешь хоть слово, я разрыдаюсь.
Напишешь?
* * *
«…Пока в Янгоне*, послезавтра Тайланд. Странный и прекрасный мир. Завтра наконец к океану.
Недавно мне было так плохо, а теперь – хорошо. До того тоже было хорошо, надеюсь, что и завтра будет хорошо. А ещё обычная жизнь кажется теперь пресной, невозможной, неясной. Как ей жить – непонятно. Внутри вроде бы мир изменился, снаружи он вроде всё тот же.
Улетает бумага
С ветром кружась
Вокруг храма.
«There is a light that never goes out». [Где-то там] свет, и он никогда не угаснет.
За эту поездку я кем только ни был.
Но что такое «я»? Чем дальше – тем больше вопросов.
Одинокий монах
как всегда не один.
Он умеет любить.
Просто так.
Эти звёзды
и этих людей,
что подают ему рис.
Эту медленную
азиатскую
жизнь.
Недостаточно отстранённый, чтобы уйти в монастырь. Недостаточно потерявший голову для того, чтобы бездумно жить в мире.
Проснулся ночью в самой настоящей тропической хижине от того, что начался настоящий тропический ливень. И тут же ловлю себя на том, сколько страхов поднимается – «сейчас зальет», «весь промокну», и прочая чушь. Но понимаю вдруг, что хоть друга моего, лежащего рядом, уже заливает, а на меня и на вещички мои постылые не одной капли из-под крыши не упало. И в тот момент ясно так понимаю – дергайся, не дергайся, а всё равно произойдет то, что должно произойти. Хочешь ты этого, не хочешь, а всё равно ведь.
И вроде бы сух и хорошо всё, а страх не отпускает. И как бы смотрю я на это всё немного со стороны: на хижину, друга, дождь, мысли свои бегущие, чувства и страх этот бессмысленный. И как бы нет меня, а есть эта куча-мала, которая сама по себе. И всё это так глупо. Все страхи – глупости.
Да и дождь закончился, и цикады поют, и океан поет, и нет меня…»
------------
* Янгон – бывшая столица Мьянмы (Бирмы).