В восьмидесятых годах двадцатого века в Советской Армии бытовала добрая традиция предупреждать заранее о готовящихся «внезапных» учебных тревогах. Построит, бывало, капитан Петриченко свою роту, вперит в неё тяжелый бычий взгляд и начнёт «доводить оперативную обстановку»:
- Товарищи солдаты! Завтра, в пять часов утра, внезапно прозвучит сигнал тревоги. По тревоге все вскакивают, одеваются и уносятся, согласно боевому расписанию. Через две минуты в расположении нет никого, кроме дежурного. Всё понятно, бля?
Как не понять. К тревогам готовились: офицеры и сержанты репетировали с солдатами действия «согласно боевому расписанию», некоторые солдаты ложились спать в одежде, чтобы по тревоге им оставалось только натянуть сапоги, проверялось и восполнялось по мере надобности нехитрое содержимое вещмешков, короче, принимались меры, чтобы хотя бы внешне всё выглядело браво и организованно. Незапланированная тревога представлялась чем-то вроде столкновения с айсбергом в океане – теоретически возможно, но кто же отнесется к этому всерьёз. Увы, иногда корабль, на котором вы плывете, называется «Титаник».
Это случилось в воскресенье. По воскресеньям до обеда проводились занятия в классах, а после обеда объявляли выходной: в солдатском клубе крутили кино, в чайной торговали пирожными, старослужащие «срывались» в самоволки, в общем, все наслаждались жизнью в меру отпущенных возможностей. Было часов десять утра, я «стоял на тумбочке», то есть выполнял несложные обязанности дневального по роте. В расположении было пусто: личный состав находился на занятиях, остальная часть наряда – сержант-дежурный и второй дневальный спали после ночного бдения, так что я был один во всей казарме, и это настраивало меня на приятную лирическую грусть. В таких местах как Советская Армия возможность предаться неторопливым мыслям и мечтаниям выпадает нечасто.
– Дзыыынь! – затарахтел телефон, соединяющий мою «тумбочку» со столом дежурного по части.
– Дневальный по роте рядовой… – начал было я орать в трубку обычное приветствие, но продолжить мне не дали.
– Тревога!!!
– В каком смысле? – несколько оторопело спросил я.
– Что значит «в каком смысле»?! Ты что, долбоёб?! Тревога! Повторяю: тре-во-га!!!
Я рассудил, что дежурный по части вряд ли стал бы надо мной подшучивать таким образом. Но тревога в десять утра в воскресенье? Зачем?? Что они хотят проверять? Народ уже встал, значит, быстроту подъема и сбора проверять уже поздно. С другой стороны, по самоволкам никто ещё разойтись не успел, следовательно, выявление самовольщиков также не может являться целью этого мероприятия. Да и с каких это пор о тревоге не предупреждают хотя бы за пару дней? Объятый недоумением, я, тем не менее, проорал в трубку «есть!», разбудил сержанта-дежурного и помчался по направлению к классам: звать народ на тревогу. Сержант покрыл меня трехэтажным матом и завалился спать дальше: он в тревогу не поверил. Я, однако, посчитал свой долг по отношению к нему выполненным и тратить время на переубеждение не стал.
В классе служивый народ под руководством лейтенанта изучал устройство какой-то радиостанции.
– Тревога! – заорал я, распахнув двери.
– Закройте дверь с той стороны, солдат! Это что еще за выходки, - возмутился лейтенант. При этом обращение на «вы» должно было подчеркнуть особую, официальную, так сказать, степень неудовольствия.
– Я не шучу, дежурный по части объявил тревогу!
– Да что ты ****ишь?? – отбросил официальный тон лейтенант. - Какая тревога, у меня же занятия!?
– У дежурного спросите, мне почём знать?
Лейтенант, видимо, смекнув, что по своему почину я такие шутки шутить не стал бы, объявил об окончании занятий и приказал всем двигаться в расположение. Всё-таки он не до конца поверил в реальность тревоги, потому что пообещал жестоко со мною расправиться, если я «чего-то напутал». Его сомнения быстро прошли после телефонного разговора с дежурным по части, причём было явственно слышно, как последний страшно орал и ругался матом в телефонной трубке – его, наверное, уже совершенно достали требованиями подтверждения тревоги.
– Получить вещмешки, оружие, противогазы, шинели, бушлаты и бегом строиться внизу, – начал отдавать распоряжения лейтенант.
Солдаты бросились разбирать своё нехитрое имущество. Каптёрщики приступили к выдаче шинелей, бушлатов и вещмешков. Отворили оружейную комнату, стали выкрикивать номера автоматов. Солдаты, услышавшие свои номера, подбегали, получали оружие, подсумки с магазинами и шли назад – продолжать экипировку, по окончании которой торопливо сбегали по лестнице вниз, на плац, и там строились. Внизу лейтенант, при поддержке командиров отделений, спешно проводил строевой смотр. Многого не хватало, отчего сержанты матерились, а лейтенант сетовал, разводя руками: «Нихрена ж не готово, и кому это надо было?».
Действительно, кому? Я огляделся вокруг в поисках проверяющих, но их нигде не было видно. Вообще, единственными офицерами были немногочисленные дежурные капитаны и летёхи, никаких следов высшего начальства. Но зачем же устраивать тревогу, если никто ничего не проверяет? Догадка, что, может быть, это вовсе не упражнение, впервые зародилась тогда в моей голове. С каждой минутой эта догадка крепла и превращалась в уверенность, и вместе с ней росло сосущее под ложечкой ощущение беспокойства перед ещё неясным, но явно грозным развитием событий.
Время поджимало: согласно боевому расписанию, мы должны были уже заводить машины. Восполнять имущество было некогда, да и неоткуда, и лейтенант дал команду двигаться в парк. Вместе с нами туда же ринулись и другие подразделения полка. Ворота парка оказались запертыми, а за ними мельтешил какой-то узбечёнок, явно «дух», который, наверное, в первый раз видел тревогу и совершенно не понимал, что происходит.
– Ворота открывай, чурка узкоглазая! – орали ему из толпы, но он только ошарашено вертел головой и не двигался с места.
Некоторые солдаты, возмущённые таким поведением, полезли на ворота, угрожая «разобраться с чуркой». «Чурка» же, увидев это, сорвал с плеча автомат и истошно заверещал:
– Стрэлат буду!
Нетерпеливые воины, ещё мгновение назад объятые праведным гневом и неудержимым стремлением наказать «чурку», как груши, посыпались с ворот. Перебранка продолжалась, но узбек отказывался уразуметь сложность ситуации. Он, собственно, знал не очень много русских слов и постоянно, как заклинание, повторял только одну фразу: «пуст началнык карауль прыходыт».
Наконец явился начальник караула, который, прогнав узбека с поста, открыл нам дорогу. Мы бросились к боксам, настежь отворили ворота и разбежались по боевым машинам. Оказавшись внутри бронетранспортера, я нажал кнопку масляной помпы, затем, через пару секунд, запустил двигатель. Мотор взвыл, я несколько раз нажал на педаль газа, а затем оставил двигатель работать на малых оборотах – прогреваться. На этом мои активные действия закончились, и я получил возможность наблюдать обстановку через открытый люк водителя.
Вот появились вызванные из домов старшие командиры – Петриченко, Хлебников. Я с некоторым смятением рассматривал Петриченко: сегодня он был явно необычен. Обыкновенно его грушевидное лицо бывало либо раздраженным, либо самодовольным, и хотя не было причин предполагать, что Петриченко не способен испытывать и другие чувства, на практике этого никогда не происходило. И вот сегодня его облик выражал какие-то новые, неведомые до сих пор переживания. В движениях грузной фигуры было меньше чем обычно уверенности, и уж совсем исчезло его привычное основательное самодовольство. А в выкаченных бычьих глазах нет-нет да проскальзывало беспокойство. Видимо, я был не единственным, кому мерещились грозные призраки.
Над парком, на низкой высоте, с чудовищным воем пронеслась группа самолётов. Некоторых из них я мог увидеть в распахнутые ворота бокса, но и без того направление их полета было совершенно ясно – на запад, они летели на запад! Неужели произошло то, что я всегда предполагал чисто теоретической возможностью, такой же, как, например, взрыв сверхновой где-то поблизости от нашей планеты? Через каких-то там полчаса эти самолеты обрушат каскады огня на военные объекты в Норвегии. А им навстречу уже несутся такие же летучие чудовища, но с белыми звездами на крыльях, и их огонь, тоже через полчаса, падет на наши головы. А потом наш полк или то, что от него останется, погрузится на эшелоны и двинется к западной границе. Возле границы мы сгрузимся и, построившись в походные колонны, тоже двинемся на запад. А навстречу нам ринутся стальные дивизии таинственного и могущественного NATO. И будет снята очередная серия бесконечного эпического полотна о непримиримой борьбе Востока и Запада, и в этом фильме нам будет уготована роль статистов. А для большего реализма кровь, огонь и смерть будут настоящими.
Вот оно наступает – время простых истин. Время, когда нельзя отойти в сторону, ибо теперь «тот, кто не с нами, тот против нас». Что с того, что ты еврей и в душе диссидент, и что Запад тебе вообще-то духовно ближе, чем эта нелюбимая тобою Империя, в которой тебя угораздило родиться? Всё это теперь неважно – ведь ты присягал. И теперь за несоответствие долгу будет не нагоняй от ротного и не «губа», а военно-полевой суд. И ты понимаешь, что это правильно, что так оно и должно быть – ведь именно в исполнении долга состоит смысл армии.
Петриченко подал знаком команду выехать из боксов: прошло уже почти сорок минут с начала тревоги, и по расписанию полк должен был сейчас выдвигаться в «район сосредоточения» - большой полигон километрах в пятидесяти от части. Я выжал сцепление и медленно вдвинул первую передачу. И вот тут-то пришел сигнал отбоя. Весть об отбое распространилась столь стремительно, что, казалось, она была передана при помощи телепатии. Лицо Петриченко просветлело, и на нем появилась улыбка неподдельной радости. Кто бы мог подумать, что наш капитан способен на такие сложные и многообразные переживания. Петриченко энергично замахал руками, сигнализируя водителям приказ загонять машины в боксы и глушить моторы. «Ну, я нихуя не понял, почему это ****ство ещё здесь!?» - вдруг раздался его зычный глас, и я, наконец, осознал: всё действительно вернулось на круги своя, ничего страшного уже не случится. Рычание ротного принесло мне облегчение подобное тому, которое испытывает человек, пробужденный от ночного кошмара звоном будильника. Последний, может, и не является самым приятным звуком на свете, но всё же он намного предпочтительнее только что пригрезившегося ужаса.
Я так никогда и не узнал, что это было. Может, кто-то в штабе округа захотел побаловаться, а, может, и впрямь руководство страны решило броней побряцать перед «потенциальным противником». Сейчас понятно, что ни о какой войне в то время речи идти не могло, но тогда, в боксе, возможность войны казалась более чем реальной. И судя по всему, не только мне одному.
С тех пор минуло четверть века. Теперь я - часть того самого Запада, с которым некогда собирался воевать. То есть, конечно, Израиль - это не Запад (хотя большинство израильтян уверено в обратном), но по роду своей деятельности я провожу много времени в Европе и Америке, а успех моего бизнеса всецело зависит от экономической ситуации именно на этих континентах, а уж никак не в Израиле. Первым городом Запада, который я посетил, был Даллас. Я к тому времени прожил около года в Израиле, который казался мне насыщенным наукоемкими технологиями восточным базаром. Кроме того, в Израиль только что наехало около полумиллиона бывших граждан распадающегося Советского Союза, и ожидалось скорое прибытие примерно такого же количества. Поэтому вся страна была охвачена строительством – ведь новоявленным израильтянам надо было где-то жить. Так что это был не просто восточный базар, но еще и устроенный посреди строительной площадки.
А вот Даллас был совсем другим. Он показался мне воплощением мечты, взлелеянной воспаленным мозгом советских «низкопоклонников», которые, сидя на кухнях своих коммунальных и отдельных квартир, придумали некое царство Разума, Удобства и Порядка и назвали его Западом. И вот оказалось, что это царство существует, ибо всё, что я видел вокруг, мнилось мне материализацией именно этих качеств. Меня приводили в благоговейный восторг многорядные автострады, и мчащиеся по ним невероятных размеров машины; супермаркеты, огромные и сверкающие, как дворцы, а перед ними автостоянки, превосходившие размерами Красную Площадь (так мне, во всяком случае, казалось). А дома, в которых жили далласчане! «Изоб нет, везде палаты»! Да что там палаты – терема! Я чувствовал себя Остапом, добравшимся, наконец, до Рио де Жанейро. Я ощущал себя Дороти, только что перенесенной из бесцветной прерии в многокрасочную Страну Чудес.
Подобно влюбленному, который обожает каждую черту лица и каждый изгиб фигуры своей возлюбленной, я обожал каждую улицу и каждый район этого города. Как и подобает влюбленному, я не замечал решительно никаких недостатков в объекте моей любви, зато наделял его всевозможными вымышленными достоинствами. Увы, влюбленность не длится долго: в один прекрасный день пелена спадает с глаз, и вчера ещё непревзойденное великолепие рассеивается как мираж. Я стал замечать, что на автострадах часто бывают пробки, что улицы не так уж чисты, а дома-теремки не так уж великолепны. Кроме того, оказалось, что обладатели теремов в пригородах Далласа вовсе не обязательно богаты. Они не всегда даже могут себе позволить выехать за пределы Техаса и вынуждены умирать со скуки в этом штате, где никогда ничего не происходит. Кроме того, построены эти хоромы не из камня, а из какого-то материала, более всего напоминающего очень толстый и плотный картон. Потому-то нередкие торнадо так легко сметают эти строения.
С тех пор я посетил многие города Запада и вестернизированного Востока. Я гулял по Елисейским Полям и в окрестностях Букингемского Дворца. Я отдыхал в тенистых парках Мадрида, попивая на верандах ресторанчиков ледяную сангрию, а в прокуренных тавернах Мюнхена я пил густое пиво из двухлитровых кружек. Я смотрел на крыши небоскребов Гонконга с вершины Пика Виктории. Я вдыхал пряные ароматы Дели. Я блуждал среди бесконечных огней Токио. Я рассматривал эротические барельефы в храмах Бангкока. Я жил аскетической жизнью Сеула. И, конечно же, я бывал в величайшем из городов земных, взметнувшем в самое небо свои бетонные бастионы. Ах, как неверно его название – Новый Йорк. Новый Рим – гораздо лучше описало бы его сущность. Но, если прислушаться к голосам, твердящим, что третий и последний Рим – это Москва, тогда Нью-Йорк следует называть Новым Карфагеном. Только на этот раз, пожалуй, Карфаген оказался сильнее Рима. Его дома подобны скалам, а улицы – ущельям, по которым ползут муравьиные потоки людей и машин. Здесь, среди этих зданий-скал бьется сердце Западной Цивилизации, здесь пребывает её душа. Этот город – столица Мира.
Но до конца могущество Америки я осознал не в Нью-Йорке, а в небольшом калифорнийском городке, именуемом Сан-Диего. Гуляя в полночь по набережной этого городка, я вдруг увидел во тьме нечто, сначала показавшееся мне странной формы скалой. Присмотревшись, я понял, что это силуэт колоссального корабля, на плоской палубе которого виднелись черные тени боевых самолётов. «Это авианосец», - догадался я. Черный силуэт закрывал собой полгорода, и я смотрел на него с благоговением лилипута, внезапно наткнувшегося на корабль Гулливера. Так вот с какой силой мы готовились воевать тогда! Вот что пыталась «догнать и перегнать» советская империя, не выдержавшая, в конце концов, этого соревнования.
Позже, в гостиничном номере, я попытался отыскать в Интернете какую-нибудь информацию об этом корабле. Долго искать не пришлось: это был превращенный в музей авианосец Midway. Оказалось, что поразивший меня корабль вовсе не самый внушительный: он был построен ещё во времена Второй Мировой Войны. Позднее появились ещё большие монстры, приводимые в движение ядерными реакторами. Я вчитывался в названия кораблей, словно это были имена китов, на плоских спинах которых покоится современный нам Западный Мир. Не станет их – не станет и этого Мира, а на его обломках заполыхают десятки жесточайших войн, ставкой в которых будут уже не сферы влияния, но самое существование воюющих народов. Нечто подобное произошло при падении Советского Союза, но падение Запада имеет все основания стать значительно большей катастрофой.
Авианосцы – последний довод Демократий. Да хранит Господь и тех, и других.