Минутное. Я отвлеклась от более масштабного и написала это. С посвящением моей лучшей подруге. Рассказ плохой. Точнее, он хороший, но грустный.
Вообще-то мы всегда всё делили. В детстве доставшиеся по большому блату дефицитные конфеты, чуть постарше - носили джинсы по очереди, в старших классах выпивали баночку тошнотного коктейля на двоих, а сейчас мы делим мужиков. Делим по-доброму, как всегда, через три ха-ха, через подробное обсуждение их достоинств и недостатков.
- А этот маленький.
- А этот полненький.
- А тот, что полненький, анекдоты смешные рассказывает.
- А тот, что маленький, на гитаре играет офигенно.
Просто как джинсы делим, не задумываясь, что мужик - это не конфета и не баночка с тошноткой, а живой человек. Но мы-то бабы хитрые, мы всё повернём в свою сторону, как кому захочется, как станется, если решим разделить так - значит, так оно и будет, как мы решим.
Сядем втроем в баре, я закажу бокал сухого, она глинтвейна, а мужик, стандартно - пивка: не падки мы на таких, которые по крепкому алкоголю загоняются, а мужик, который вино пьет, это ж верно не наш размер. Я пью вино, отставив пальчик, и кокетничаю напропалую насчет красивых глаз и нелюбви к противоположному ему типажу мужчин. Она цедит глинтвейн сквозь трубочку, закуривает тонкую сигарету, и заводит беседу о высоком. Мужик переводит взгляд с одной на другую и посёрбывает пивко. А мы заводимся всё сильнее и сильнее. Глазки стреляют в бешеном соревновательном ритме, под столом легонько бьем ладошками. И начинаем душу вынимать по очереди. А мужик соловеет. Cмотрит, что с одной стороны красотка, и с другой стороны секси-lady, и начинает выкручиваться,к ак уж на сковородке. А нам в кайф, так его истязать, и он не может определиться, кто ж ему по душе, а в итоге мы мило просим счет, шлепаем им мужика легонько по голове, и прощаемся - ярко-красной помадой в одну щеку, карамельно-коричневой в другую, и уходим, манерно держа друг друга за талии.
Потом мы приходим домой, открываем бутылку вина и хохочем, обсуждая очередной вечер, дармовой ужин и стеклянные глаза мужичка, у которого ширинка рвётся, а определиться не может. За двумя зайцами погонишься - оба сбегут, да ещё и на денежки кинут.
Десятки самцов мы таким макаром разводили. Родственники за головы хватались, орали. что нам уже замуж пора и детей растить, а мы всё никак не остепенимся. А остепеняться-то не с кем, годы идут, мы стареем, умнеем, коснеем, а мир вокруг всё такой же пустой, бездонный и глупый. Мы становимся филиграннее, отточеннее, в часовых беседах закрепляем язык, получаем образования, делаем карьеру, растём.
Но однажды всё резко меняется. Я влюбляюсь, и всерьёз рассматриваю переезд в другую страну, вся тону в этих сложных неясных перипетиях, но мы всё равно сидим дома по пятницам, варим глинтвейн и говорим о жизни. Только вот эти беспрестанные походы по кабакам перестают меня вдохновлять - данное творчество кончилось, и открываются новые горизонты. И она тоже перепрофилируется, и получается, что у нас теперь жизнь не по одной прямой, а по параллельным, которые мы никогда не устаём обсуждать. Я привношу в её жизнь запах тибетских трав и песчинки на зубах, а она мне запах репетиционной базы и иногда блондинистые волоски на подушке, которые как-то прилипли к её одежде. Она находит в своём стакане мельчайшие кусочки заговоренных черепков, которые скапливаются в складках моей одежды после недельных поездок, а я в своём - яркую пыль от гитарных струн, которая остается на её подошвах.
И тут случается непоправимое. Параллельные прямые, которые до этого неразрывно шли в прямой пропорциональности, неожиданно делают кульбит и пересекаются. Моя отдельная жизнь становится частью её отдельной жизни, потому что я сижу на концерте и смотрю неотвязно на руки человека, который извлекает из гитары звуки, играющие как будто на многострунной арфе моей души. Я закрываюсь от мира и в голове пишу пьесу. Стараюсь абстрагироваться от этого и притвориться, что вовсе не моё вся эта жизнь, все эти струны, весь этот закулисный мир - мне нравится музыка, а не человек. И я вижу, как она на него смотрит, как на центр вселенной. Я украдкой бросаю взгляд на её пальцы - они выстукивают на столе ритм, но ритм не играющей в данный момент песни, а "Я хочу быть с тобой" или чего-то в этом духе. Понимаю, что игра не стоит свеч, и мужичок не прокатит на барные стандарты нашей бурной юности. Плюс у меня есть моя любовь, человек, глаза которого светятся расплавленным золотом, а руки нервные как у начинающего хирурга. Но...
Как же мне не знать, что стоит только заговорить, и человек снова подпадает под двусторонние чары, только теперь одни губы фиолетовые, а другие розовые, и снова этот смех, и снова алкоголь, только на этот раз у меня красный коктейль, у неё белый, а у него неизменное пиво - в какой-то степени он остался таким же, как вся эта орава мужиков, прошедших через наши вечера за эти годы. И мы с ней растягиваем губы в улыбках, синхронно смеемся как по щелчку бича, и стараемся перещеголять друг друга в беззаботности и юморе. Только на этот раз это происходит не с ленцой, как обычно, а жёстко. Улыбаясь, мы показываем зубы, смеясь, стреляем глазами друг в друга, а не в человека, и наша беззаботность настолько фальшива, что её можно потрогать руками и убедиться в том, что она липка, как чёрная смола. Она настолько омерзительна мне в этот момент, что я чувствую кожей, что она воздает мне это чувство сторицей.
Я хотела бы сказать, что мы с ней в один момент перемигиваемся, встаем, картинно улыбаемся этому человеку с пальцами пианиста, и уходим, синхронно покачивая бёдрами в такт ненавязчивой барной музыке, но я так не скажу. На самом деле я мило помахиваю рукой, виновато улыбаюсь и продеваю свою руку в его локоть. Мы уходим в сторону гардероба, на мгоновение я поворачиваюсь и смотрю на неё. Она неотрывно смотрит нам вслед, и я шепчу одними губами: "Прости".