Пришла к нему случайно, не хотела и не собиралась. Встретив, посмотрел нежно, потом немного сурово, оценил внешний вид, поведение, задал пару вопросов и сразу же вынес диагноз: «Надо резать!»
Я не особо испугалась: предполагала, что будет больно. К тому же он был душка: милый, с мягким голосом и карими глазами. В его обители было уютно, нежно, светло и спокойно. Пооперационному чисто, даже возвышенно. Поначалу мне так казалось.
-- Кофе будешь?
-- Как кофе? Он же сердцу вреден.
-- Девочка моя, сердцу вредно все. Но это потом поймешь, а сейчас… Так что, кофе?
-- Ну, давай. Капучино есть?
Сидела я, значит, с ним, свесив ноги с операционного стола. Болтала. Приятно было. Единственное, что уж очень он казался меланхоличным. Отстраненным каким-то. Он достаточно мягко подводил меня к операции, издалека. За это отдаю ему должное и могу кому-нибудь, кстати, подкинуть телефон.
Мне казалось всегда, что хирурги должны быть жесткими, циничными, с острым, секущим, скальпельным чувством юмора. Он был не такой.
-- Детка, будет не больно. Все будет хорошо. Ты, возможно, ничего и не почувствуешь. Я вообще устал причинять людям боль и больше никогда никому не хочу этого делать. Нет, больше никакой боли. Особенно тебе. Ты же такая… Такая…
-- Да, я такая.
-- Но надо, ты же знаешь. Тебе потом будет лучше.
-- Да, я знаю. Но мне от этого не легче. А может, оставим как есть? Может быть, не стоит так кардинально? Может, пощадишь?
Я улыбнулась. Получилось неестественно. К тому моменту я уже начала мандражировать. Поймите, ведь это не губы, не сиськи, не скулы, не бедра и не колени. Это сердце. Пластическая операция на сердце. Для многих обычная, для меня – каждый раз уникальная. Чтобы на нее решиться, надо очень доверять своему врачу. Очень. Надо любить его. Без любви тут никак. Тут чем сильнее любовь, тем вероятнее успех операции. Потому что назад уже дороги не будет; после такой операции сердце уже никогда не станет прежним. И шрамы. Смотря как все пойдет. Они могут быть совсем незаметными и со временем исчезнуть. А могут остаться на всю жизнь, бросаться в глаза каждому, уродовать внешность и сказываться на психическом состоянии. Смотря, как операция пройдет. Просто надо очень доверять хирургу. Очень. Безгранично.
-- Знаешь, я тебе верю. Ты даже похож на принца, что странно для хирурга. Вы обычно брутальные. Такие мачо…
-- Нет, я не такой. Я нежный.
-- Мой ласковый и нежный хирург.
-- Вот никогда не думал, что придется оперировать именно тебя. Признаться, оттягивал долго этот момент. Но… Тут такая история, чем больше оттягиваешь – тем потом больнее.
Он все пил свой кофе. Я очень хотела портвейна.
-- Ты веришь мне?
-- Да, я уже почти тебя люблю.
-- Это хорошо. Это очень хорошо. Ты моя уникальная пациентка. Ангелоподобная, как будто с крыльями.
-- Ты к тому, что мне скоро в рай?
Засмеялся. А потом резко стал серьезным.
-- Нет. Жизнь прекрасна и удивительна. И я здесь именно для того, чтобы тебе это доказать. Именно поэтому, девочка, надо резать.
Я хотела еще подождать. А впрочем, зачем? Все было понятно изначально – будет очень больно. Когда-то мне уже делали такую операцию. И шрамы были, и рубцы, и пятна, и синяки под глазами. И было много слез. Но время, да, лекарь хороший. Легко минимизирует последствия любых операций. Действия любых хирургов. Даже самых зверских изуверов.
Стало неуютно. В кабинете моего хирурга помрачнело, похолодело. Он сам на какое-то время замкнулся в себе, долго молчал и выглядел не вполне уверенно. Похоже, он не до конца знал, что именно надо делать. Я стала осматривать операционную. До этого я смотрела только на него, на моего кареглазого врача. Я заметила инструменты – это страшное оружие любого сердцереза. Может быть, я не вынесу операции и умру? «Смерть всегда приходит с мешком отвратительных инструментов», вспомнила я слова из кино. Меня уже потихоньку колотило. Он взглянул на меня и улыбнулся. Довольно искусственно.
-- Не бойся, я не кусаюсь.
«Да, ты только режешь и кромсаешь» -- подумала я.
-- Ложись!
-- Как? Уже? Может быть…
-- Нет, не может быть! Ложись!
-- Анестезия?
-- Нет, ты выдержишь и так.
-- Нет, умоляю тебя, давай с обезболивающим…
Он рванул ко мне резко. Со скальпелем в руках. Он вонзил его мне прямо в сердце одной молниеносной и отточенной фразой: «Мы не можем быть вместе!» А потом пару раз прокрутил: «Никогда!». «Никогда!».
Было много боли. Крови. Мяса. Я готова была вытошнить собственное сердце, так сильно оно болело. Я корчилась на его столе, умоляя его дать мне обезболивающее. Я извивалась, как будто танцевала извращенную предсмертную тарантеллу. Я рыдала и молила хотя бы об одной таблетке. Но он молчал. Он вообще пропал из моего поля зрения, а повернуться и найти его, хотя бы взглядом, у меня не было сил. Так я и лежала на его столе: с разрезанным кровоточащим сердцем, в поту и слезах, в боли и непонимании. Сперва я громко выла, как волчица, у которой отобрали волчат. Потом неистово орала, как ведьма на самом безумном шабаше. А через некоторую вечность я просто тихо заныла, как побитая сука. Как чертова побитая сука!!!! Видимо, это нытье, эти тихие сопливые всхлипы, стали для него невыносимыми. Он подошел ко мне. Откуда-то из темноты кабинета. Он подошел с огромным шприцем и острой иглой.
-- Обезболить?
-- Да, прошу тебя. Иначе я не смогу.
-- Хорошо.
И он сделал это. И снова в самое сердце. И снова резким движением: «Это была не любовь. Я тебя не любил. Я поздно понял, что это не ТЫ. Теперь я это точно знаю. ТЫ – не ОНА, понимаешь?»
На какой-то момент я снова почувствовала нестерпимую, нечеловеческую, инфернальную боль. У меня начались галлюцинации. Вот мы с ним под кружевными хлопьями снега, целуемся. Вот такси, его руки, обнимающие меня за плечи. Вот он в лесу со своей собакой. Он с гитарой, поет Высоцкого. Вот мы в шумном задымленном клубе, он фотографирует меня на черно-белую пленку. Вот он сидит напротив меня, нежно поглаживает пальцами мое запястье, смотрит в глаза и говорит, что я внесла смысл в его странную жизнь. Вот мы в чьей-то квартире, он готовит глинтвейн с коньяком и мускатным орехом. Вот мы идем по ночной зимней улице, разгребая подошвами мокрую слякоть нашей маленькой истории. «Миллиарды световых лет летел ОН частичкой большого взрыва к НЕЙ, движимый неведомым вселенским притяжением… ОН пролетал миллионы попутных галактик, триллиарды звезд не находя… В этой, названной людьми так странно «Млечный путь», ОН обрел покой…зная…ОНА…здесь…» Эти его слова, присланные мне когда-то, тоже всплыли в моем бреду, в моих галлюцинациях, в моей агонии, в моем, пытающимся справиться с болью, мозгу… Это была не Любовь! Н-е-л-ю-б-о-в-ь… Ты – не ОНА…Эхом…гулом…голосами…звоном…болью…смертельной очередью слов-пуль…тра-та-та-та-таааа…..
……………
……………………………………………………………………а потом вдруг стало тихо…
Я очнулась и сразу поняла: он действительно дал мне обезболивающее. Этой дозы было достаточно. Я осмотрелась по сторонам. Никого не было. Был ли кто-нибудь вообще? Не уверена. Стало ли мое сердце краше после этой пластики? Возможно. Время покажет. Время…лекарь…время…лечит…ВРЕМЯ…
Я встала со стола. Уверенно встала на ноги, не шатаясь, не дрожа. Вытерла слезы, вытерла кровь. Встряхнулась, выпрямилась, даже слегка улыбнулась. Последний раз взглянула на это жуткое место. Последний раз посмотрела на него: какого-то жалкого, несчастного, такого маленького. Последний раз взглянула… и вышла вон.
В приемной сидела уже другая пациентка. Довольно милая. Очевидно, тоже «смысл очередного периода его жизни». Его новая, ангелоподобная, блистательная роль.
-- Вы следующая? К нему?– спросила я тихо.
-- Да, -- ответила она с глуповатой надеждой в глазах.
Я ответила ей улыбкой.
-- Удачи!!!
И пошла домой.