Глава 1. Золотая рыбка.
Андрей Бобков, в недавнем прошлом аспирант физмата, боксер-перворазрядник, а ныне продавец попкорна на улице, носившей имя вождя, а теперь ставшей центральной торговой, кутался в старый китайский пуховик, поверх которого белел застиранный халат. От сырости и холода он приплясывал на месте, как артист Мягков в фильме "Ирония судьбы или Москва слезам не верит". Отступающая зима взрывала за собой ледяные мосты, мелкие осколки которых подхватывал ее союзник ветер и швырял их в поток непрестанно куда-то идущих людей. Заляпанные грязью, как обсиженные мухами, машины шли сплошным потоком, создавая ровно-рваный гул, вызывая непреодолимое желание выключить звук. Но пульт был в других руках, и приходилось смиряться.
Сегодня к нему опять подошел этот сумасшедший, похожий на хиппи из его детства. Затертые джинсовые клеша, нелепые «скороходовские» кеды, холщовая сумка через плечо, патлы до лопаток, редкая русая бороденка - все это еще при первой встрече показалось Андрею давно знакомым. Он даже не сомневался в том, что этот незнакомец, впервые подошедший к нему недели две назад, носит в своей сумке закупоренные газетной затычкой полбутылки дешевой бормотухи, плохо переведенные стихи Джима Моррисона, поломанный кассетник «Весна» или еще что-нибудь в этом роде. Но все оказалось гораздо хуже.
Прикуривая одну сигарету от другой, он отрекомендовался то ли изгнанным из рая ангелом, то ли раскаявшимся демоном, который завис между двумя безднами и которому теперь здесь надо как-то перекантоваться.
- Ты, брат, и так уже «перекантовался», - сказал ему Андрей, имея в виду известные заморочки Канта о «вещи в себе». - Не грузи! Или покупай кукурузу, или отваливай! - Но незнакомец, совершенно не обращая внимания на нарочитую грубость Андрея и будто прочитав его мысли, начинал путано бормотать, что он, дескать, не в том смысле, что ему необходимо поработать продавцом попкорна, и именно здесь, то есть на том месте, где работает Андрей.
- Знаешь что, - переходя на повышенные тона и не в шутку раздражаясь, уже рычал Андрей, - хочешь продавать попкорн - продавай! Я-то тут причем?!
Скомкав в руке очередной бычок, безумное «дитя цветов» понуро удалялось, но на следующий день приходило снова и опять затягивало свою шарманку.
Сегодня он предложил Андрею сделку.
- Ладно, - сходу, беря тельца за рога, и без всякого «здрасьте» начал он, несколько оттесняя Андрея от плюющегося в куб из плексиглаза готовым попкорном аппарата, - я знал, что просто так мне в этом мире ничего не светит. И за то, что ты уступишь мне это торговое место, я готов отдать тебе все, что у меня есть!
- А что у тебя есть, ангел ты мой разжалованный?! Крылья «секонд хэнд», что ли? - насмешливо спросил Андрей.
- Мне не до шуток, Андрюша, - тихо сказал ставший уже давно знакомым незнакомец. - Я, как это для тебя будет не странно, имею возможность исполнить три любых твоих желания. И, как ты сам понимаешь, взамен на место.
Честно говоря, Андрею все это уже порядком надоело - и эта сырая мерзость, как из пульверизатора шурующая в струях пронизывающего ветра, и мать всех полей кукуруза, и этот исполняющий желания доставала... Он быстро, заученными движениями отключил аппарат, занес его в бытовку расположенного рядом продуктового магазина, стянул с себя санитарно-гигиенический халат и, представ перед хипарем в «штатском», сказал, беря его под локоток:
- Ну что ж пошли, золотая рыбка!
Когда они уселись за столиком в небольшом уютном кооперативном кафе, куда Андрей любил заходить, чтобы пережить наплывы вселенской тоски за чашечкой кофе и рюмкой водки, он сказал:
- Слушай, уважаемый, а я ведь так и не спросил, как тебя звать-величать. Да ты не жмись, присаживайся! И будем знакомы, меня, как ты уже знаешь, зовут Андрей. Тебя...
- Точно не могу сказать, - ответил его спутник, как-то боком присаживаясь рядом с Андреем. Потом он поднялся и, теперь уже уверенно усевшись в кресло напротив, продолжил:
- Было дело - служил я в отряде Рафаила, так что можешь звать меня Рафой. Андрей внимательно посмотрел в его ясные голубые глаза идиота и, откинувшись на упругую спинку своего кресла, произнес:
- Ладно, Рафа так Рафа. Что будешь пить, Рафа? Не рубись - я угощаю.
- Зачем тратиться, Андрюха, у меня есть. - И он к немалому удивлению Андрея извлек из своей всегдашней сумки закупоренную погрызенной пластмассовой пробкой початую бутылку.
- Это что? - почему-то шепотом спросил Андрей.
- Портвейн, - так же тихо отозвался Рафа. - Хороший, типа белого «Кавказа».
- Я почему-то так и знал, - сказал Андрей, вставая и направляясь к барной стойке. Когда он вернулся, то прежде, чем присесть, на миг притормозил, засмотревшись на отрешенное и какое-то совсем нездешнее лицо Рафы.
Официантка Светка, знакомая по недавним челночно-толкучным рысканьям, поставила на стол блюдце с маслинами, пару фужеров и пустой графинчик.
- Андрюша, перелей сюда, а то - сам понимаешь...
- Как не понять, Светочка, - сказал Андрей, передавая ей порожнюю бутылку.
- Есть будешь?- спросил он Рафу, наполняя фужеры, - или у тебя с собой?
- Нет. Маслин достаточно, - серьезно ответил Рафа. - Так за что пьем?
- За мир во всем мире и за исполнение желаний!
- Идет, - согласился Рафа, и они выпили. «А портяшка действительно хорош», - подумал про себя Андрей, смакуя маслину и чувствуя, как алкоголь приятно обжигает желудок. Сделав еще пару глотков и закурив, он обратился к Рафе:
- Слушай, если тебе так нужно это место, я тебе его и так дарю. Попкорн этот у меня вот уже где сидит, - и он выразительно шлепнул себя по затылку. - Плати за аренду дурмашины триста штук, да околотошному сотку, и путь открыт к успехам, как пелось в чехословацком гимне. Только на кой тебе эти скорби?
- Ну, во-первых, скорби это полезно, а во-вторых, дарить мне ничего не надо. Я уже сказал про желания. А раз сказал - то сам понимаешь.
- Я же тебе от души, Рафа, а ты опять про рыбку, - Андрей с удивлением отметил, что опьянел с одного бокала вина.
Рафа, разливая остатки вина по фужерам, сказал:
- Вот, ты говоришь, рыбка. А ведь так оно и было, вернее, может, и не было (он, похоже, тоже захмелел), но это неважно. Гораздо важнее, что так оно и есть. Помнишь, как у них там получилось. «Жили-были старик со старухой...»
- Помню, Рафа, помню. У самого синего моря... Давай лучше выпьем.
- Давай, только по половиночке.
- Оказывается, твой винчик надо закусывать исключительно маслинами, - сказал, окунаясь в приятную истому, Андрей.
- Истинная правда, - согласился Рафа, - и не в этом дело, что у синего моря, хотя и в этом тоже, - продолжил он, - дело в том, что когда исполнились старухины желания, она вернулась к своему корыту. Но фишка в том, что это уже была не та старуха. Это уже была Старуха Постигшая. По сравнению с которой столбовая дворянка - это тьфу! - и он смачно плюнул в проход между столами. При этом Светка строго погрозила Андрею пальчиком, указывая на самозабвенно плюющегося Рафу.
- Да и старик. Разве это тот старик, который тину морскую из моря добывал? Он стал Стариком! Тут даже Пушкин умолкает. А что тут скажешь?
- И не говори, Хемингуэй со своим стариком и морем просто «Мурзилка» какая-то.
- То-то, - заметил Рафа и выразительно поднял вверх свой длинный, как мачта, палец - и раз ты согласен, то, может, сообщишь мне свои желания. И, как говорится, на этой лирической ноте...
- Говно вопрос! - Андрей наморщил лоб, отгоняя хмель, на минуту задумался. Потом решительно придвинулся к собеседнику:
- Ну, лови! Первое - хочу стать чемпионом мира по боксу. Второе - доказать теорему Ферма. Третье - узнать, в чем смысл жизни. Все!
- Хорошо. Одну секундочку, - Рафа встал и развернулся к Андрею спиной. При этом тот не без удивления заметил, что сутулая Рафина спина вдруг стала прямой, как гладильная доска, плечи расправились, и перед ним предстала тыльная сторона атлета (уж в атлетах он разбирался хорошо. Да и с атлетами разбираться тоже приходилось). Ай, да Рафа! Но тот уже присаживался на свое место, опять превращаясь в глистообразного хиппаря.
- А ты чавой-то ко мне спиной поворачиваешься? - шутливо прогнусавил Андрей, изображая обиду.
- Это я не к тебе спиной, а к востоку лицом стал. Надо, в общем, так, - он поднял свой бокал. - Ну, с чего начали, тем и закончим. За исполнение желаний!
Андрей попытался встать, но у него не получилось.
- Можно сидя, - сказал Рафа и выпил до дна.
Глава 2. Свободный художник.
Когда Андрей проснулся, на часах была половина одиннадцатого. «Мамочка родная - проспал», - промелькнула одиночная мысль в совершенно пустой голове. Он по привычке потянулся за сигаретами, но курить совершенно не хотелось. «Давно надо бросать - теперь самое время», - тут припомнилось, что с попкорном он тоже завязал. Подсознание выдавало информацию фрагментарно и с большими пропусками. Пили в кафе с Рафой, отдал ему ключи от «дурмашины»... Больше ничего не всплывало. Несмотря на наличие всех признаков алкогольной амнезии, прочие симптомы синдрома, как то: дрожание рук, тошнота, тревога, сушняк и головная боль - отсутствовали. Он заглянул в зеркало, оттянул вниз веко левого глаза - глазное яблоко было девственно-белым, лицо - глупым. Во внутреннем кармане куртки обнаружилась схваченная резинкой вчерашняя выручка. «Ладно, Андрюшик, давай в душик, а там разберемся».
Погода была такой же мерзкой, как вчера. Перейдя через площадь, Андрей даже не удивился, когда увидел Рафу, облаченного в его белый халат, отпускающего тинэйджерам попкорн и чем-то неуловимо похожего на санитара военно-полевого госпиталя.
- Ну, ты, Рафа, даешь! Смотри, за аренду думашины в бухгалтерию магазина - триста штук ежемесячно, менту...
- Да я в курсе, - перебил его Рафа,- ты же мне вчера все подробно рассказал и ключи от подсобки передал, и договор мы переписали.
- Рассказать-то оно, может, и рассказал, да только помнится все как-то очень смутно. А что мы с тобой вчера такое пили? Прямо убой какой-то! Хотя башка свежая.
- Так ты, может, похмелиться хочешь? У меня еще осталось, - и он стал из-под халата, под которым, видимо, была его всегдашняя сумка, как фокусник из цилиндра, извлекать и передавать Андрею разные ленточки, коробочки, испещренные нотными знаками свитки, пока не показалась до боли знакомая початая бутылка.
- Не, ты что! Мне вчерашнего - за глаза!
- Ну, как хочешь, - не стал настаивать Рафа.
Андрей смотрел, как Рафа тщательно и бережно укладывает нотные листки обратно под халат. Они были очень старыми и явно не из бумаги. Это был или папирус, или пергамент. Но, чем отличается папирус от пергамента, в данный момент он вспомнить не мог и поэтому спросил:
- А ты что, композитор?
- Нет. Это не мое.
- А что за музон, если не секрет?
- Это... это черновая партитура труб Страшного суда.
Андрей взглянул на Рафу, но за разметанными ветром и, наверное, давно не мытыми патлами трудно было разобрать, где у него лицо, а где затылок. «Да, парень, - подумал он, самое тебе место - кукурузой наворачивать».
- Ладно, я пошел. Смотри, когда мент придет, а он обязательно придет, больше сотки ему не давай и рубильник на щитке, как будешь уходить - ручкой вниз - не забывай.
- Базара нет - не забуду.
- Ну, давай, а то у тебя вон уже очередь собралась, - и Андрей пошел по центральной торговой, куда глаза глядят.
А глаза глядели под ноги. «Итак, что мы имеем, кроме того, что молитвами этого безумца Рафы я опять «свободный художник»? - раздумывал он, нащупывая в кармане куртки сигаретную пачку. - А имеем мы вполне сносную для жительства квартиру, гараж с годовалой «девяткой» и заначку в пять штук «зелени», заработанные во времена всеобщего сумасшествия, когда математику вместе с физикой пришлось разменять на тошнотворные переправы через Черное море в Турцию и обратно». Андрей достал сигареты, но курить по-прежнему не хотелось. Заметив урну, он повернул к ней, но нарвался на стальной рычаг. Им оказалась рука его бывшего тренера по боксу Херсаныча.
- Клитемнестрой клянусь! Идет, корпус сутулый, никого не замечает. Андрюха! Ты ли это?!
Мало сказать, что Херсаныч был тренер по призванию. Просто люди бывают от рождения брюнетами или рыжими, толстыми или худыми, Херсаныч же рожден был тренером. Говорят, раньше его звали Герсанычем, но со временем твердое бюргеровское «гер» смягчилось, и Герман Александрович устаканился в Херсаныча. В общении он отличался тем, что любил свою речь облагозвучить. «Облагозвучить речь» по Херсанычу означало - оживить ее именами героев, богов, чудовищ и разных прочих нимф, будто бы обитавших в незапамятные времена в Греции и прилегающих к ней странах бассейна Эгейского моря. Когда и как он, не прочитавший за свою жизнь ни единого мифа и практически не выходящий за пределы спортзала, умудрился напичкать свою голову таким несметным количеством трудновыговариваемых эпических персонажей, одному Агамемнону известно.
- Давай, брат, рассказывай. Ты где? - не давая своему бывшему питомцу прийти в себя, наступал энергичный Херсаныч.
- Да вот он я - перед вами стою, - Андрея всегда умиляла привычка людей вопрошать об очевидном.
- Фу, да я имею в виду - где трудишься?
- Как раз с сегодняшнего дня нигде.
- Слушай, Андрюха, выручай, - заметно оживился тренер. - У меня сейчас паренек, ну прямо Орфей! На Европу его готовлю, а спарринга нет – все, как тараканы, разбежались: кто в бандиты, кто в барыги. А зал стал платным, его теперь в основном под «арабику» сдают.
- Под аэробику, - поправил Андрей.
- Ну да, я и говорю. Но дело прошлое, спонсор нашелся, тренировался у меня лет двадцать назад, а сейчас – «владелец заводов, газет, пароходов». Ну, так что, постоишь с ним?
- С кем? Со спонсором постоять! - ухмыльнулся Андрей.
- Мне, Андрюша, сейчас не до шуток. Сроки, Сарпедон их побери, давят. А у вас с Генкой и категория одна - он тоже полутяж.
- Да ты что, Херсаныч, смерти моей хочешь?! Я в зал уж лет пять, как не заходил. Да и курить только с сегодняшнего утра бросил.
- Но ведь бросил же. А форму я тебе быстро набрать помогу. Опять же, удар поставишь - довольствием тебя обеспечу.
Они незаметно подошли к тренерской «копейке». Херсаныч сел на водительское место и гостеприимно распахнул перед Андреем дверцу.
- А нам что раненых подтаскивать, что убитых оттаскивать, - резонно заметил он, устраиваясь на продавленном кресле, и захлопнул за собою дверь.
Глава 3. Бокс.
Прошло полгода. За это время страна дала порулить трем правительствам - Черномырдина, Примакова, Кириенко. Новости дня следовало бы предварять мрачновато-торжественным баритоном легендарного диктора Левитана: «От Советского Информбюро…». Реклама вопреки определению ее как двигателя торговли и прогресса двинула в первую очередь мозги, и так их задвинула, что большая часть населения стала остро нуждаться в лечении. Время от времени через СМИ, дабы народ не забывал о далеко не бесплатной медицине, в мир запускались мыльные пузыри очередных «страшилок». Только поутихнут страсти по СПИДу, нависает домокловым мечом гонгконгский грипп; станут забывать про грипп, мир становится на грани гибели от «внематочной пневмонии» и т.д. и т.п.. Несчетное количество аптек, игорных заведений и банков гостеприимно распахнули свои бесчисленные двери перед обалдевшей публикой. На смену тотальному дефициту пришел тотальный импорт на фоне капитального евроремонта русского языка. Все эти кастинги, лизинги, шоппинги и прочие эксклюзивы настолько заполонили речь, что высказывания типа: «Свой креативный респект я на самом деле экспонирую как бы виртуально...», - перестали восприниматься как продукт сезонного шизофренического обострения. Народ стал плотно подсаживаться на «Аншлаг», генномодифицированные продукты, мобильную связь и порошковый алкоголь, а в августе его лексикон пополнился еще одним модным словечком – «дефолт».
Для Андрея все это проходило где-то на периферии его зрения. А в поле его прямой видимости была или синяя боксерская груша, или картофелеобразный нос полутяжа Геннадия. В бытийном плане и по уровню одушевленности боксерская груша и Генин нос были вещами, несомненно, разного порядка, но объединяло их одно - они практически ежедневно становились объектами отработки бесконечных хуков, свингов, апперкотов и джебов будто сорвавшегося с цепи Андрея. В мае, после победы на зональных соревнованиях, он получил «мастера», а в августе взял «россию», отправив под канаты двукратного чемпиона Европы Кутепова. В их спарринге с Геннадием подающий надежды Орфей давно стал вторым номером, и по всему выходило, что на чемпионат мира в Германию поедет Бобков.
И, действительно, в апреле следующего года Андрей оказался в колыбели немецкого национал-социализма, городе Мюнхене, в качестве члена сборной России по боксу в полутяжелом весе. Старший тренер команды особых иллюзий по его поводу не питал и задачу-минимум сформулировал предельно кратко - дойти до полуфинала.
До полуфинала Андрей дошел всем, кроме Херсаныча, на удивление довольно легко. В полуфинале он встретился с испанцем под редкой фамилией Родригес, которого во встрече с Андреем ожидало то, что должно было ожидать тореадора в случае, если бык перестает вестись на его тряпочку. В первом же раунде испанец, защищая голову от жесткой серии прямых, опрометчиво высоко поднял локти и пропустил такой крюк по печени, что минуты на две ушел в спасительное небытие. После полуфинала пресса, до этого категорически не замечавшая само существование Бобкова, как будто вдруг вспомнив о нем, стала наперебой расточать в его адрес самые лестные эпитеты. Но у Андрея, привыкшего к благозвучию Херсаныча с его Клитемнестрами и Сарпедонами, весь этот отстой из «русских катков» и «разящих кувалд» ничего, кроме раздражения, не вызывал.
В финале ему предстояло встретиться с кубинцем - опытным, хитрым и традиционно выносливым бойцом, который признавался победителем в тридцати девяти из сорока двух проведенных им официальных встреч. Вечером накануне боя в номер Андрея Херсаныч приволок видео с записью нескольких боев с участием кубинца. Его манера довольно отличалась от традиционной кубинской школы, которая в свою очередь и в свое время была создана советскими спецами. Он твердо стоял на ногах, не увлекаясь танцами в подражание всекубинскому кумиру Теофиле Стивенсону, умел ждать, расчетливо держал дистанцию и не стремился к дешевым эффектам. А когда наступал момент, в который его соперники, парни вроде прилично технически и физически оснащенные, вдруг как будто переставали его видеть (витиеватый Херсаныч назвал это «моментом дезориентации»), наносил свой разящий хук справа.
- Ты смотри, что этот мавр хренов вытворяет! - со свойственным ему патетизмом восклицал Херсаныч. - Он же им в глаза не смотрит, Филоктет его задери!
И в самом деле, при повторном просмотре Андрей заметил, что взгляд кубинца направлен не в глаза соперника, а в точку его солнечного сплетения.
- Однако, Херсаныч, ты не зря свой хлеб ешь. Заметил же, старый хрыч! Утро вечера мудренее будет. Я так думаю, что на любую хитрую и пусть даже черную задницу всегда найдется встречный хук.
Удар гонга, давший старт финальному бою, освободил Андрея от всех волнений и переживаний. С этого момента на ринге под видом Бобкова работал холодный расчет, реакция и сила.
Первый раунд отфехтовали левыми, прощупывая друг друга рапирами джебов. Трибуны мюнхенского колизея кровожадно свистели, призывая бойцов к более зрелищному мордобою. Во втором Андрей, имитируя двоечку – голова-корпус, слегка подсел, и глаза кубинца, как летящий на бордюр болид Формулы-1, напоролись на холодный взгляд Бобкова. Кубинец среагировал мгновенно, но его реакция была рефлекторной и потому ожидаемой. На его прямой в голову уже шел ответный свинг через руку. В этот удар Андрей вложил всю силу своей любви к кубинским повстанцам времен штурма казарм Монкадо, ненависть к тирану и деспоту Батисте и презрение к янки, кознями которых сгинул в боливийских джунглях красавчик Че. Кубинец рухнул на пол, распластав руки, как красноармеец Петруха в фильме «Белое солнце пустыни Кин-дза-дза», а вылетевшая из его рта каппа белым лягушонком шлепнулась прямо на судейский столик. Зал, прежде чем взорваться овацией и свистом, держал в своих раскрытых ртах паузу, которой позавидовал бы Малый художественный театр времен Станиславского и Немировича-Данченко.
Стоя на верхней ступени мирового боксерского пьедестала, Андрей, приготовившись к переживанию возвышенных чувств, не ощутил ничего, кроме недоуменного разочарования. «Как так может быть, что я, проучившись столько лет, став аспирантом физмата, оказался на фиг никому не нужен? Будучи частным предпринимателем, отмазывался как вор от вокзальных ментов, спал на барыжных баулах в обоссанных тамбурах, отстегивал дань непонятно за что гаишникам, блевал кровью с челночного парома в Черное море, а затем, как придурок лагерный - и в зной, и в мороз - четыре года простоял возле кукурузной «дурмашины» - и опять никого не заинтересовал, кроме околоточного!? А стоило мне при всем честном народе отметелить сначала нескольких своих соотечественников, а потом граждан семи суверенных государств, как ко мне со всех своих длинных ног понеслись отборные бабы с цветами в руках, небритую мою рожу по телику всему белу свету стали показывать, золотую медальку на подносе подносить, спасательный круг из лавровых листьев на шею вешать, гимн в честь славно мною проведенного мордобоя исполнять с поднятием государственного флага. А потом еще сорок тонн «баков» выдают - только что из пушек не палят. Воистину - чудны дела твои, Господи!»
Чтобы нахлынувшие на него чувства не были правильно поняты, он пригласил к себе на олимп и крепко обнял недавно им избитых испанца и кубинца.
После Мюнхена Андрей в компании Херсаныча, который стал ему, что отец родной, провел несколько безмятежных дней под сенью пальм и кипарисов на спорткомитетской базе «Свисток» под Сочи. А в июне уже в ранге чемпиона мира вышел на ринг московского спорткомплекса «Олимпийский», где проходил представительный турнир памяти братьев Кроликовых, в финале которого против него боксировал мастер из Краснодара Борис Буткеев. Уверенно побеждая по очкам в двух раундах, в третьем Андрей, делая «нырок», нарвался на мощнейший апперкот Буткеева. Судья открыл счет, но Андрей как будто влип в пол в синем углу ринга и выходить из нирваны, похоже, не собирался.
Глава 4. Великая теорема.
«Я не знаю, кто дал мне место в этом мире, не знаю, что такое я сам. Я нахожусь в страшном неведении всего... Я вижу обнимающие меня пространства Вселенной, сам же прикован к небольшому уголку этого необъятного протяжения, не ведая, почему именно здесь, а не там мое место, почему данное мне малое время назначено мне в этот, а не в другой момент как всей предшествующей, так и всей последующей вечности», - Блез Паскаль отложил в сторону перо и задумался. Он сидел за небольшим столом в тени раскидистого каштана в своем родовом имении в предместье Парижа.
Сегодня он решил, пользуясь перерывом между приступами головной боли, которым был подвержен в течение всей своей жизни, поработать на свежем воздухе, чтобы все-таки закончить свою давно начатую работу – «Трактат об арифметическом треугольнике», а на ум шло что-то совсем не треугольное. Но, имея обыкновение записывать наиболее ценные мысли, приходившие ему в голову, он продолжал: «Вселенная - это не имеющая границ сфера, центр ее всюду, окружность нигде. И величайшее из доказательств всемогущества Господня в том, что перед этой мыслью в растерянности застывает наше воображение». Водя пером по бумаге, Блез почувствовал присутствие кого-то постороннего и, обернувшись, увидел стоящего рядом высокого, слегка сутулого человека в черном хитоне, какие обычно носят монахи-францисканцы, пыльных кожаных сандалиях и с объемистой холщовой сумкой через плечо. Когда их взгляды встретились, монах, сделав пару шагов и указав на место по ту сторону стола, сказал:
- Прошу прощения за беспокойство, месье. Я не помешаю, если немного отдохну на этой скамье?
- Нисколько, - ответил Блез, радушным жестом приглашая незнакомца присесть. - Путешествовать в такую жару, наверно, занятие не из легких.
- Пожалуй, Вы правы, - освобождая себя от сумки, сказал францисканец, - но необходимость сегодня же посетить ратушу по делам, не терпящим отлагательств, придает мне силы. Однако какое наслаждение в знойный июльский полдень встретить такой оазис прохлады. Я вижу, Вы занимаетесь арифметическими изысканиями? - он указал на трактат. - Не позволите ли взглянуть?
- Не думаю, что Вам, брат, это будет интересно.
- Отчего же? - он с видимым любопытством полистал неоконченную работу Блеза и после паузы продолжил. - Я в свое время имел большое пристрастие ко всему, что связано с числами и геометрическими формами. Впрочем, к математике и другим наукам обращаются главным образом потому, что не знают, как приступить к изучению самих себя. Однако, простите меня за нескромность, но я успел заметить, что, судя по тому, о чем Вы пишите сейчас, не только задачи математического толка волнуют Ваш пытливый ум.
- При моем нравственном невежестве, брат, наука о внешних вещах не утешит меня в момент скорби, тогда как наука о нравственности всегда утешит меня в незнании вещей внешних.
- Вы еще так молоды, месье, но мудрость, зреющая в Вас, уже дает свои плоды, - монах достал из своей сумки закупоренную пучком травы бутыль, глиняную пиалу и небольшую лепешку. - Это вино из погребов монастыря Пор-Рояль делает голову светлой и прекрасно утоляет жажду.
- С удовольствием отведаю, - сказал Блез, осторожно принимая из рук монаха пиалу, на две трети заполненную янтарно-золотистым вином. Францисканец тоже сделал несколько глотков и, отломив кусочек лепешки, сказал:
- Что касается Вашего трактата, то настоятельно советую Вам поискать, если таковой не имеется в Вашей библиотеке, книгу «Арифметика», писанную греком Диофантом. Ну, а мне пора. Очень приятно было провести время в Вашем обществе, - и, расспросив дорогу до ратуши, монах удалился.
Утром следующего дня Блез решил навестить своего старшего товарища Пьера Ферма. Они совместно занимались трудами по теории чисел и математической теории вероятностей. У него, кстати, он видел ту самую книгу, о которой вчера говорил ему монах-францисканец.
Паскалю, потомственному дворянину, родившемуся в семье королевского советника, по известным причинам приходилось скрывать свою связь с сыном торговца кожей, который ради куска хлеба работал инспектором в магистратуре и был к тому же старше него на двадцать лет. Поэтому встречались они довольно редко, по необходимости. Но сегодня был как раз тот самый случай.
- Месье Пьер, Вас в гостиной дожидается месье Паскаль, - раздался за дверью кабинета голос Симоны.
- Сейчас выйду, - отозвался Ферма, отложив в сторону черновики с набросками работы по изучению прохождения светового луча в средах различной плотности.
- Чем обязан, дорогой друг, сколь неожиданному, столь и приятному для меня визиту?! - входя в гостиную и отвечая крепким рукопожатием на церемонное приветствие Блеза, воскликнул Ферма. - Как Вы себя чувствуете, закончен ли Ваш замечательный трактат?
- Чувствую я себя, как и всегда, неважно, но к этому я давно привык. А вопрос о моем, как Вы тонко заметили, замечательном трактате, имеет прямое отношение к цели моего сегодняшнего визита. Помнится, я видел у Вас труд некоего Диофанта - «Арифметика».
- И память Вас не подвела - есть у меня такая книга.
- Если она теперь Вам не нужна, будьте так любезны, одолжите мне ее на некоторое время. Может с ее помощью я, наконец, разделаюсь с моими треугольниками.
- Буду только рад помочь Вам в этом, - он ушел в кабинет и через минуту вручил Блезу увесистый фолиант.
Пробыв у Ферма еще не более часа, Блез поспешил к себе в поместье, ощущая острое желание поскорее приступить к работе над трактатом.
Просматривая привезенную книгу, он с интересом вчитывался в краткие замечания Ферма, которые тот делал тут же - на полях. В качестве комментария к восьмой задаче во второй части «Арифметики» его рукой было записано: «Невозможно разложить ни куб на два куба, ни биквадрат на два биквадрата, и вообще никакую степень, большую квадрата, на две степени с тем же показателем. Я открыл этому поистине чудесное доказательство, но эти поля для этого слишком малы». Блез еще раз, теперь медленно и вслух, прочел поразивший его комментарий и отложил книгу в сторону.
Он не заметил, как настала и пролетела ночь, но открытое Ферма чудесное доказательство найти не удавалось. Паскаль, который уже в шестнадцать лет написал трактат о конических сечениях, принесший ему всеобщее признание ученых мира, а в двадцать один построил арифметическую машину, чувствовал себя жалким и обессиленным. Исписав десятки листов драгоценной бумаги и сломав четыре пера, он под утро сломался сам и уснул в кабинете на диване, не имея сил добраться до спальни.
Проснулся он в полдень. Его воспаленный мозг, казалось, не заметив перерыва, продолжал искать и не находил ответа. Но одно Блез знал точно - если Пьер утверждал, что он что-то доказал, то это действительно так, а значит доказательство, несомненно, есть. Оставался один выход, и он приказал закладывать экипаж. И вот его карета, запряженная в четверку великолепных рысаков, с грохотом несется по залитым нечистотами мостовым на окраине Парижа.
Когда Паскаль остался наедине с Ферма в его кабинете, тот, пребывая в немалом удивлении от неожиданного визита, сказал:
- Мой дорогой друг, что случилось? Вы так взволнованы и бледны, что я, по правде говоря, испугался, когда вышел встретить Вас!
- Да, Пьер, я взволнован, и причиной тому запись, сделанная Вашей рукой вот здесь, - и он указал на комментарий Ферма к восьмой задаче.
- Ах, вот оно что. Честно говоря, я совсем забыл об этом. Не могу удержаться от этой дурной привычки - делать заметки на полях.
- И что, Вы действительно доказали это... эту теорему?
- Да, мой друг, я ее действительно доказал, и доказательство это столь чудесно, что я решил не обнародовать его, а сделать своей личной тайной, тем более, что математика для меня не профессия, а увлечение, которое является больше делом частным, нежели общественным. Да и что, собственно, изменится от того, что люди узнают, что никакую степень, большую квадрата, невозможно разложить на две степени с тем же показателем? Разве станут они от этого более счастливыми?
- Не могу отвечать за всех людей, здесь, видимо, Вы правы, но лично я, в отличие от теперешнего моего состояния, был бы, несомненно, счастлив. Эту ночь я провел без сна, но смог доказать лишь частный случай для биквадрата. Что же касается доказательства в общем виде - то, увы. Прошу Вас, покажите мне его, и я... Я даю вам слово чести дворянина, что это останется между нами!
- Хорошо, - тихо сказал Пьер, - это даже к лучшему, что я могу показать красоту и гармонию явленного мне чуда человеку, который может оценить его по достоинству.
И всего через какие-то полчаса Блез стал единственным свидетелем доказательства Великой Теоремы.
- Я снимаю перед Вами шляпу! - потрясенный Паскаль говорил стоя, - сегодня я своими глазами увидел творение гения! Вы, Пьер, в свободное от службы время вывели все основные законы отражения и преломления в оптике, описали теорию чисел и вероятностей, но то, что я увидел только что, превосходит все мои представления о науке чисел!
- Ну, полно Вам, Блез! Иначе вы рискуете услышать еще более длинную речь о Вашем несомненном превосходстве перед моими жалкими потугами во всем, что касается геометрии и математического анализа.
- Простите меня, Пьер, за излишнюю высокопарность, но я действительно потрясен. А теперь я должен с Вами попрощаться - мне надо отдохнуть и о многом подумать.
На обратном пути с ним случилось то, чего нельзя было предвидеть. На мосту близ деревни Нейи передние лошади его «четверки», сбитые с толку отсутствием перил, понесли и обрушились в реку, оборвав постромки. Карета чудом устояла на краю моста, а Паскаль, ударившись головой о перегородку, на несколько минут потерял сознание. Но его мозг, привычно перейдя в автономный режим, продолжал свою работу:
- Великий треугольник не имеет углов. Простым будет называться число, которое делится только на единицу, или на само себя. Один, пять, семь, девять... Нет, девять не является простым! Тут перед Блезом возник францисканец и голосом Рафы прокричал:
- Все, хватит – очнись!..
- Девять,- закончил свой счет судья,- и Андрей открыл глаза.
Глава 5. Смысл.
Когда из раздевалки вышел врач, сделав укол и посоветовав провести УЗИ черепно-мозгового отсека, Андрей, лежа в синих трусах на твердой узкой кушетке и разглядывая снизу-вверх щербатую кафельную стену и лампы холодного дневного света, свисающие с серого в желтых разводах потолка, сказал:
- А здесь хорошо... Как в морге, - и после небольшой паузы добавил, - Херсаныч, а я, кажется, знаю, как доказать теорему Ферма.
- Мало того, что ты, Андрюха, слил первое место, - грустно отозвался тренер, - ты, кажется, достиг большего - сошел с ума, что не радует.
Несмотря на поражение в финале турнира, Андрею было присвоено звание «Заслуженный мастер спорта международного класса», по случаю чего он накрыл поляну в кафе-баре «Олимпийского». Кроме сотоварищей-гладиаторов Андрей пригласил своего институтского приятеля Вовку Тыквина, который теперь преподавал математический анализ в каком-то закрытом заведении ГРУ, надеясь испросить у него совета относительно пресловутого доказательства.
Когда тосты в честь виновника торжества были в большинстве своем произнесены, и общее застолье стало дробиться на локальные междусобойчики, Андрей подсел к Тыкве с предложением выпить за старых друзей, на что тот с готовностью согласился.
- А помнишь, как Ромка с Виталиком лбами бились, у того аж зуб треснул. А как на Дону вместо водки молоко глушили, балдели и не замечали подмены.
Вспоминая уже чуть ли не «дороги Смоленщины», он вдруг без подготовки и в лоб сказал:
- А знаешь, Вова, я тут на досуге теорему Ферма доказал.
- Я слышал, что в последнем бою ты серьезно выхватил, но, честно говоря, не думал, что настолько, - ковыряя вилкой только что поданный стэйк, съязвил тот.
- Тыква, а в репу? - доставая из под стола свой внушительный кулак, добродушно предложил Андрей. - Я тебе первому и на полном серьезе говорю. И говорю тебе, потому что даже представить не могу, как это преподнести кому-то другому. Ты вот сострил, а те серьезно о дурке задумаются после таких моих заявлений, - он налил себе и товарищу по рюмашке. - Мне, понимаешь, как Менделееву во сне - бац, и пришло, а что с этим делать теперь - не знаю. Я же кое-что в цифирях кумекал когда-то. Сел, записал - вроде не лажа. Помнится, говорили, что тому, кто эту хрень докажет - премия какая-то от благодарного человечества причитается, как тому мужику, который родить сумеет. Понимаю, что муть, но факт остается фактом - доказательство-то у меня есть! - он поднял рюмку. - Будь здоров, Володя!
- Ну, раз так, то оформляй, публикуй, - ответил Тыква, попутно закусывая бутербродом с черной икрой. – Может, и вправду денег дадут, хотя вряд ли. Скорей всего с дерьмом смешают. Математики они, сам знаешь, народец циничный и злобный. Им даже добрый дядя Нобель премию свою запретил выдавать, потому как жену у него умыкнул опять же математик, - Тыква смахнул с подбородка пару эмбрионов осетра и потянулся к венскому салату.
- Спасибо тебе, Володя! Я, честно говоря, и сам думал - на фиг оно мне надо! Да и кому оно вообще надо. Правильно Пьер сказал, что людей этим доказательством не осчастливишь, а только себе проблем наживешь, тем более что я слово чести дворянина дал о неразглашении.
Тыква даже перестал на мгновение жевать салат. Он, хоть и левым боком, но причастный к щитам и мечам невидимого фронта, тяготеющего ко всякого рода неразглашениям, явно стал терять интерес к предмету разговора.
- Оно, конечно, слово дворянина крепче гороха. Давай лучше, Андрюха, водочки выпьем, да тему поменяем. Погляди вон туда - в нашей сопливой юности мы таких баб только на переводных картинках видели, а ты мне теоремами мозги паришь.
Заслышав слово «баба», сидевший рядом Херсаныч попросил внимания собравшихся и, еле выпутавшись из деепричастных дебрей собственного экспромта, предложил выпить за дочь царя Даная, прекрасную Гипермнестру. Все последующие за ним тосты поднимались исключительно за дам, как присутствующих, так и отсутствующих, олицетворяющих собой все мыслимые и немыслимые прелести зпической Гипермнестры.
Когда банкет подходил к завершению, Андрей тоже решил задвинуть тост и к немалому удивлению собравшихся произнес:
- Я хочу испить этот искрометный напиток за укрепление психического здоровья международно-классного мастера и чемпиона лучшего из миров, господина Бобкова, в расцвете лет скоропостижно сегодня покидающего большой спорт по случаю сотрясения частично еще присутствующего у него головного мозга. И за вас, мужественно в нем остающихся кулачных подвижников!
- Какой такой скоропостижно покидающий?! Да у тебя, Лаомедонт тому свидетель, из двадцати четырех только один бой проигран! А ты такие тосты толкаешь! Выпил лишнего, так веди себя прилично, - Херсаныч, в одно мгновение из дамского угодника превратившись в грозного сэнсэя, сопровождал свою речь столь активной жестикуляцией, что чуть не заехал вилкой в глаз сидящему рядом с ним Орфею-Геннадию.
- Не горячись, Херсаныч. Мне уже тридцать три, и смысла продолжать этот мордобой я не вижу. Я, честно говоря, вообще ни в чем этот смысл уже не вижу. А если еще честнее - то никогда его и не видел... А с боксом я завязываю. Чемпиона мира мне достаточно. Расплачиваться синдромом Паркинсона за то, что в свое время «порхал как бабочка и жалил как пчела», мне совсем не улыбается. На каждое такое жало свой Буткеев находится, а превратиться лет через десять в мешок сосудов с отбитой башкой... И ради чего!?
- А что делать будешь? - участливо спросил Гена.
- Не знаю. К бабе Тане в гости съезжу. Она давно меня звала, да все некогда было. А теперь вот есть когда. Она в хуторке среди леса живет. Воздухом чистым подышу, тишину послушаю. Может тогда и на твой вопрос, Гена, ответ узнаю.
Всю следующую неделю Андрей бегал по инстанциям, оформляя свой развод с большим спортом, а вечерами запирался в своем номере, предаваясь великой депрессии, в которую впал после банкета в «Олимпийском».
Его недоуменное внутреннее опустошение было сродни тому, которое он ощутил, стоя на высшей ступени пьедестала в Мюнхене: «Ну вот, я теперь лучший в мире боксер среди любителей и единственный среди живущих на планете, знающий доказательство великой теоремы, найти которое за четыреста лет не смогли лучшие математики в этом мире. И что в итоге? В итоге я валяюсь на казенной койке в тоске и печали от бессмысленности всего происходящего».
Завершив свои дела в спорткомитете, Андрей упаковал две сумки гостинцами для бабы Тани, попрощался с Херсанычем и по привычке ездить без билета, договорившись на Казанском вокзале с проводницей, отбыл на «Тихом Доне» в родные края.
Последний раз он был в Тропилинском, где безвыездно прожила всю свою жизнь баба Таня, лет семь назад, и теперь его единственным желанием было поскорее увидеть ее. Баба Таня доводилась ему родственницей, про которую говорят «седьмая вода на киселе». Она была теткой его отца, с которым покойная мать Андрея развелась еще до его рождения. Тем не менее, она стала самым родным ему человеком. После смерти матери баба Таня забрала его к себе на хутор и не то чтобы воспитывала, а просто всегда была с ним рядом. И даже когда ему пришлось уехать учиться и жить в интернат, он всегда чувствовал, что ниточка между ними не порвалась.
Хуторок Тропилинский затерялся в заповедных местах там, где батюшка-Дон едва не сходится с Северским Донцом. Когда-то, чтобы остановить наступление песков, здесь стали сажать сосны. Так образовались хвойные леса, перемежающиеся дубравами, березняками и ольховыми рощами. Так что, стоя на высоком песчаном холме, который в Прибалтике называют дюной, в Средней Азии - барханом, а местные жители - кучугуром, можно было, не сходя с места, увидеть и «зеленое море тайги», и есенинскую Русь, где в берёзовых кущах форсируют родниковый ручей черепахи, и пушкинское «лукоморье», где на могучих ветвях вековых дубов сидят коварные русалки, а прямо под ногами песочными рюшечками простирается непонятно откуда здесь взявшаяся Сахара. И все это великолепие накрыто огромным голубым куполом. Столько неба Андрей, кажется, не видел нигде.
Баба Таня несказанно обрадовалась неожиданному приезду внука - суетилась, причитала. Даже схватила топор с тем, что бы рубануть пестрого красавца-петуха, но Андрей остановил ее, сказав, что еды он привез с собой много и разной.
Вечером, когда все подарки были пересмотрены и уложены в старинный сундук, они сидели во дворе под навесом и пили после ужина чай. Баба Таня вся светлая, чистенькая, повязанная новеньким платком, привезенным из столицы, слушала рассказы внука про суетную жизнь в Москве, про Турцию и Германию, которые для нее были дальше, чем для Андрея планета Плутон, цокала языком и украдкой крестилась.
- Молодая! - прервал их беседу хриплый голос соседа, доносившийся из-за забора. - Ты козу-то загонять сбираешься али как?
- Тьфу ты, надо же, совсем с тобой обо всем забыла. Пойду Белянку приведу.
- Баба Таня, ты, что ли Молодая, или мне послышалось?
- А ты что не знал, али забыл? Когда я в войну воду на бригаду возила - мне четырнадцать лет было, а там одни деды да бабки работали. Вот так с тех пор Молодой все и кличуть. - И молодая баба Таня пошла загонять козу.
Прошла неделя, потом другая. Андрей с удовольствием делал то, к чему больше приспособлены мужские руки. Поправил забор, перекрыл летницу, обрезал виноград, почистил колодец и обновил сруб. Вечерами выходил на кучугуры глядеть один и тот же сериал под названием «Закат», каждая серия которого была уникальна и неповторима. Баба Таня управлялась по хозяйству, а перед отбоем они пили чай за столиком под навесом.
Хутор постепенно вымирал - жилых в нем осталось дворов десять, так что создавалось полное ощущение того, что они одни на этом свете.
Как-то во время очередного чаепития баба Таня спросила:
- Андрюша, ты ведь, наверно, не просто так, проведать, меня приехал. Небось, случилось что?
- Да ничего такого не случилось. Просто как-то обрыдло все. Смысла ни в чем не вижу, и как-то безрадостно все. Вот ты живешь себе, не тужишь, а смысл твоей жизни в чем?
- Да он, Андрюшенька, смысел в разное время разный. В войну был смысел - встать чуть свет, впрячь быков - и за водою, а потом на бригаду. Пришло время - стал смысел тебя, голубчика, на ноги поднять. Теперь вот смысел - курей управить да козу подоить. Получается, что смысел в том, чтобы жить, жить себе да радоваться. А чему же тогда радоваться, как не этому?
- Да ты, Молодая, прямо философ, ни дать, ни взять. Аж закурить захотелось.
- Я те дам закурить! Пошли в хату - спать уже пора.
Но этой ночью Андрею как-то не спалось – душно, и комары словно озверели. Он взял одеяло, вышел во двор, забрался на заготовленный для козы стожок сена, лег на спину и закинул руки за голову. Луны еще не было, и черный бархат августовской ночи, прошитый холодно-белыми и красноватыми, неподвижными и пульсирующими звездами стал завораживать и отрывать его от земли. Вспомнился давешний разговор с бабой Таней и, растворяясь в черном пространстве космоса, он подумал о том, что какое же это все-таки умопомрачительное чудо - не быть пылинкой где-то на Марсе, не мчать с бешеной скоростью фотоном, пронзая бесконечный вакуум Вселенной, да и несказанно многим чем еще не быть. А родиться человеком и жить на Земле. С точки зрения математики, вероятность такого события практически равна нулю. А я, хоть это и невероятно, однако живу! Значит, жизнь сама по себе и есть смысл!
В это мгновение прямо над ним раздался пронзительный крик ночной птицы. Ее крылья, казалось, коснулись его лба. Но он даже не вздрогнул. Наоборот, неведомое им доселе чувство восторга охватило его. Наверное, непонятно откуда и кем данное благо и есть та самая благодать, о которой он так много слышал, но ни разу не испытывал. Но в это мгновение он точно знал, что эта сама благодать коснулась его крылом этой большой ночной птицы.
Андрей еще долго, без всяких мыслей, но с ощущением абсолютного счастья смотрел на звезды, пока не заснул.
Проснулся он от утренней прохлады и, укутавшись в одеяло, наблюдал, как из-за леса выкатывается желток солнца. Его сердце наполнял покой и тихая безотчетная радость.
- Ты где это был, сокол мой ясный? - спросила баба Таня. - И чего радостный такой? Клад, что ли нашел?
- Нашел. Я, наверное, до дому поеду.
- Ну не сегодня же!
- Сегодня дров тебе заготовлю, а завтра с утреца и отчалю.
На следующий день после приезда в родной город он отправился на центральную-торговую. Возле кукурузного аппарата, как будто и не было этих полутора лет, стоял Рафа в тех же клешеных джинсах, кедах, а под санитарным халатом угадывалась всё та же его холщовая сумка. Они поздоровались как старые друзья.
- Я сейчас, - сказал Рафа и стал сворачивать торговлю. - Ну что, пошли в твою кафешку, расскажешь, как жил-поживал все эти годы, - освобождаясь от халата, предложил он.
Когда они расположились за тем же столиком, в том же кафе, и Рафа достал из своей сумки закупоренную пучком травы бутылку, Андрей испытал острый приступ дежавю. А когда Рафа произнес тост за исполнение желаний, Андрей вдруг вспомнил все, что произошло за этим столом полтора года назад, и понял, что рассказывать ему что-либо не имеет смысла.
- Слушай, Рафа, так ты действительно золотая рыбка! - воскликнул он.
- Ну, типа того, - пожав плечами, тихо ответил тот. - На вот, держи, - и он протянул ему ключи.
- Это еще что? - спросил Андрей.
- Ключи от подсобки. Я ее приватизировал и дурмашину выкупил. Торговля шла нормально, а я существо непритязательное - питаюсь исключительно маслинами, да винца иногда тяпну. А тут по случаю мобилизации мне зов пришел.
- Зов предков? - попытался уточнить Андрей.
- Скорее потомков. На службу, в общем, опять зовут, а я, Слава Богу, в нужное время в нужном месте стоял. Благодаря тебе, конечно.
- Рафа, я вот про смысл тебя хочу спросить. Теперь я вижу смысл жизни в самой жизни, а после жизни какой смысл?
- Тебе же Молодая толковала - каждой вечности свой смысл положен. Время придет - узнаешь. Все узнаешь, «дарагой», - последнюю фразу Рафа произнес почему-то с кавказским акцентом. - А околотошному денег не давай. Он все равно не возьмет, - добавил он, когда Андрей клал ключи в карман.
- Это еще почему? - улыбнулся Андрей.
- Я же тебе говорю - экономия у меня во всем. Мы с ним как-то посидели, поговорили, винца выпили. Так он после этого какой-то странный стал. Как мимо меня проходит, так чуть ли на строевой не переходит. Какие уж там деньги...
На улице они обменялись рукопожатием и ткнулись друг другу в правое плечо.
- Ну, до встречи, и прости меня за все, - сказал Рафа.
- Бог простил, и я прощаю, - неожиданно для самого себя ответил Андрей.
Рафа круто развернулся и исчез из его жизни так же внезапно, как и когда-то в ней появился.
Через пару месяцев после этой встречи к торгующему попкорном Андрею подошел Херсаныч.
- Какими судьбами? - воскликнул Андрей, который от души был рад нечаянной встрече.
- Да я тут на денек, проездом. Ну, как жизнь, Андрюха?!
- Удалась! - ответил Андрей и улыбнулся.