23.08.08.
Мы познакомились случайно: он шёл своей дорогой, я – своей.
Это случилось осенью, в одном из тех парков, где гуляют, чинно сидят на скамеечках, едят мороженое и признаются в любви. Сейчас парк был почти пуст, но уже от тех, кто там был, он сразу отличался своей суровой высокой фигурой, одетой в серое осеннее пальто с поднятым воротником. Кажется, он был худощав, но в нём не было ощущения старческой немощности. Он шёл, угрюмо опираясь на палку и не глядя ни на кого. Когда он поравнялся со мной, в его сером обросшем лице появилась какая-то странная радость, и он поздоровался.
Даже не объясняя, кто он таков, он сказал мне:
- Вы мне нужны.
Я удивилась, и всё же, ведомая каким-то странным, влекущим ощущением, пошла за этим старцем, казалось бы, отжившим свой век и теперь думающим только о том, в каком спокойном месте схоронить себя до конца дней.
Мы пошли куда-то вглубь парка; он сел, устало откинулся на спинку скамьи и закрыл глаза.
Так было минуты две, три. Напряжение росло. Казалось, весь мир сейчас сосредотачивается вокруг нас, с его сумрачным небом, тревожным воздухом. Я думала, он спит. Я хотела уйти. Но вот замерший старец как бы ожил и встряхнул своей седой, спутанной головой, будто говоря миру: «Жив я, жив!».
Он неторопливо повернул голову ко мне и негромко заговорил, и я различила в его голосе звучные и приятные нотки.
Он сказал:
- Я выбрал вас, потому что вам ещё нет восемнадцати; вы так молоды, так свежи... Нынче молодёжь быстро становится сухой и бездарной благодаря лени, праздности, или, напротив, ударяется в некую горячку, в бесполезную живость, которую нельзя никуда деть и не на что применить, и оттого они из кожи вон рвутся... Но вы, кажется, спокойны и чисты; я видел, как вы шли сегодня по парку уверенной походкой взрослого человека; вы не метались ни направо, ни налево, а шли, куда вам надо. Должно быть, вы и мыслить умеете ясно и свободно, нет в вас того чересчур живительного, яркого, кипящего сумбура, который примешивается ко всему и во всё вносит разлад. Я ценю это в других потому, что в молодости моей мне этого так не хватало…
Он замолчал; ему стало тяжело. Он опустил воротник и долго умиротворённо смотрел на свистящие по воздуху листья.
- Но что же вы хотели?.. – спросила я с удивлением.
Он долго думал, прежде чем ответить.
- Я вижу, вы невинны, в вас нет этой дьявольской смеси лукавства и доверчивости, коей начинены все прочие барышни этого бессмысленного времени. Храните эту добродетель, она вам пригодится. Я рад, что в вас нет пороков, которыми кишит наше время; этого пристрастия к роскошным салонам, жеманности, вульгарности, глупым романсам, модным кавалерам, экипажам и прочему. Понятно, вам всё это кажется странным, нелепым, но поймите меня: вы юны, мне будет горько видеть, как вы обманываетесь. Я не хочу, чтобы в вас разложилось это чувство свободы, чтобы вы были когда-нибудь окованы капризами моды, надуманными приличиями, нудными требованиями напыщенного знатного общества... Всё это так тяготит душу, так тяготит! Вам будет казаться, что это хорошо, что это правильно; нет, это не хорошо, верьте мне.
Ему вновь стало тяжело дышать, и он поднёс к заострённому носу собственный серый рукав, чтобы насладиться запахом табака, пропитывавшим его.
- Вы славная, хорошая, милая девочка, в вас есть и ум, и кротость. Но соблазны, их повсюду так много!.. Послушайте: вам будут говорить, что только в богатстве и почёте можно жить хорошо. Вздор! разве это почёт, когда про тебя разносят пикантные сплетни, смотрят тебе в рот на светских обедах и хихикают над каждым твоим промахом, над каждым неточным словом?.. Я никогда не был среди этих богачей, но догадываюсь. Зависть сыграет своё дело. И вы будете отвечать им тем же; иначе нельзя; хищничество обеспечивает выживание. Так в природе, так везде. Беда в том, дитя, что звери и птицы в лесу охотятся друг на друга ради пищи, а не из злобы, а люди питаются злобой и, топя друг друга, топят самих себя. Эти эпиграммы, эти статьи про тебя в газетах!.. Везде подвох, везде колкость. Разве можно стерпеть всё это, не умея защищаться?! Те, кто силён, стерпят это и промолчат, может, даже улыбнутся; но те, кто слаб, заплачут, закричат от обиды и злости, сами начнут искать у своих врагов мозоли и слабые места. Вот что такое это богатство, когда за одним соблазном следует другой, но ты скован уставами высшего света, и не смеешь переступить черту, а если переступишь – позор, о позор ждёт тебя! – Он был почти в гневе; старые руки его дрожали, голос тоже. – Не надо, дитя, не губите себя – вы молоды, вы тонки, вы созданы для лучшей жизни, для простеньких белых занавесок, для цветов и книг, для любви к миру. Я слишком верю в это, чтобы не предостеречь вас. Чтоб понять это, нужна целая жизнь, но вы поймите сейчас, - я вам верю… Ваше сердце открыто, - не нужно, чтобы туда заползали змеи.
Тут он остановился, чтобы отдышаться. Его грудь жадно вдыхала сырой воздух, жадно поднималась и опускалась. Его нос впился в небо; он рассматривал облака.
Я с удивлением посмотрела на него, думая, что передо мной сумасшедший. Но в следующее мгновение сомнение это отпало; он разумный старый человек, в его глазах видна осмысленность, видна грусть. Он изрядно потрёпан жизнью. Чего же он хочет от меня? Предупредить, что я зря вступила в этот мир?.. Но зачем же, зачем… я так молода, я хочу жить, я хочу мечтать… дворцы, замки… всё это розовыми вихрями кружилось рядом со мной, пленяло, манило. Розовоперстые ангелочки, ковры из роз, золотые колонны... Почему я не могу, не должна быть царицей? Я родилась для этого. Все твердят: ты красива, ты умна, ты пойдёшь далеко. Но где же это «далеко»? Где?..
Старец молчал, давая мне мысленно выговориться. Наконец он снова приступил к своему убеждению, и голос его был мягок и ласков.
- Дитя, - сказал он. – Никто и ничто не отнимает у вас права быть царицей в своём доме, в своём труде, в сердцах своих родных и друзей. Но мир, в котором мы живём, жалок и ничтожен перед вашими мечтами. Он недостоин вас. Он может дать вам богатство, но это сломает вас, вы будете бороться сама с собой, вы будете двумя половинками золотой монеты. Одна в самом деле будет золотая, другая – позолоченная, постепенно темнеющая. Одна –
честность, другая – корысть. Одна – заслуженный чин, другая – слава не по рангу. Одна – зачатки истинной доброты, другая же – деланная доброта, показное благородство, за которым скрываются лицемерие, презрение, предательство. Вам решать, какую половинку взять, а какую бросить в песок и зарыть навсегда. Беда в том, что истинно золотая половинка достаётся нелегко, она добывается долгим и упорным трудом, терпеливой работой, как добывают настоящее золото. Позолоченную же половинку можно достать всюду, поскольку стоит она дёшево, но и веса в ней мало. Эта позолота – соблазн, манящий, режущий блеск, за которым – пустота. За ним ничего нет, кроме разочарования и утерь. Верьте в это, и вы никогда не усомнитесь в выборе. Я слишком поздно понял это, но вы-то, - у вас-то всё впереди. Лучше один раз потрудиться отыскать настоящую ценность, чем каждый раз покупать дешёвку. Увы, настоящие ценности у всех разные…
Он поднялся, и я тоже. Ветер бил нам в лица, раскачивал некий невидимый колокол над нашими головами. Что будет, если колокол этот упадёт?..
Мы молча пошли по парку. Он достал из кармана пальто трубку и улыбнулся как будто какой-то находке:
- Табак дома забыл.
Я сказала:
- Застегнитесь, - вам будет холодно.
Он снова улыбнулся:
- Холодно телу, а не мне.
- Разве мы раздельны с телом?
- Конечно, - тело требует праздности, требует роскоши, требует нарядов, украшений, ухода. Заботясь о теле, о его здоровье, мы забываем о душе, о здоровье души. Наша душа была бы чиста, если бы не тело с его земной тягостью... Оно заставляет нас помнить о бренности, о том, что всё рассыпается в прах, становится грязной землёй... Да-да, тело отягощает нас, иначе мы долго не задерживались бы здесь, - мы нашли бы лучший мир с лучшими традициями. Кому нужен этот клочок во Вселенной, называемый Землёй, эта пылинка, которую Господь может легко сдуть со своего перста?! Как мы противно копошимся в этом мире, барахтаемся в нём, словно слепые щенки, захлёбываемся его горечью!.. Недаром мы боимся признаваться самим себе, как противно смотримся в зеркале. И мы ещё боремся за красоту, ублажаем наше тело. Да разве в этом красота?.. – хохотнул он коротко, хрипло и грустно. – Бедные люди, несчастный, чахлый мир!.. Эти приземлённые представления о счастье, загоняющиеся в рамки квадратных метров снимаемой квартиры. Эти несбыточные надежды, в которых есть что-то полудетское, полудикарское!.. Эти цветы на городских клумбах, - лишняя, никому не нужная декорация, - которые вянут и пылятся. Это небо, загрязнённое дымом заводов, эта земля, на которой вырастает совсем не то, что кто-то посадил, с медлительным ростом овощей и трав. Кому это нужно? О эти люди, - со своей строгой, заполненной цифрами, формулами, аксиомами наукой они знают всё… и решительно ничего не знают. Они боятся всего того, что им неведомо; а что им ведомо, они боятся ещё больше; они знают, они догадываются, в их подсознании заложено то, что они несовершенны, и уж это мучает их и не позволяет двигаться дальше. И, действительно, при таком положении дел, не стремясь совершенствоваться, а только ахая да охая, они и остаются загнанными в свои грубые, уродливые рамки, которые сами придумали.
Прохожие удивлённо оглядывались на нас; в их усталых, почти сонных глазах мелькало безучастное любопытство, без всякого желания вникнуть, понять, вдуматься. Старый философ смотрел на них и смиренно улыбался; эта улыбка показалась мне дьявольской.
Я спросила:
- Разве нет в мире совершенства?
- Есть, только в другом мире, которого такие, как мы, будем недостойны. Наша планета слепила из нас таких, какие мы есть, а затем и мы довершили её ландшафт; наш мир, который справедливо принадлежит нам, потому что и он нам подходит, и мы подходим ему, слишком плосок, слишком упрощён в своих красках. Взрослые люди не верят сказкам, потому что считают это ерундой, а дети верят; дети мудрее взрослых, они ещё не растеряли силу верить, к тому же они умеют замечать то, чего не заметил бы взрослый. Букашку, которую скоро раздавит чья-то нога в тяжёлом лакированном ботинке. Цветок, напоенный росой. Птицу, поющую не из-за какого-то праздника и не на заказ, как поют бедные певцы в ресторанах, зарабатывая себе на жизнь, а просто так, для себя. И ради этого стоит жить, это стоит любить. А взрослые копят деньги, боятся воров, не доверяют соседям и друзьям, сами себе не доверяют, женятся по расчёту, выстраивают странную политику управления государством. Они считают себя цивилизацией, умными людьми, а между тем по-прежнему знают, что несовершенны. Только для детей мир совершенен и прекрасен, потому что в нём есть игры, цветы, животные, которые любят тебя и ждут от тебя любви, - и нет политики, забот, скучных отчётов, газет. Их не существует, их выдумали взрослые, чтобы якобы возвысить себя. Не поддавайтесь этому, оставайтесь хотя бы чуточку ребёнком, чтобы понимать своих детей, себя, чтобы не ожесточаться против мира. Взрослые слишком хорошо знают, что их мир несовершенен: в нём приходится прописывать законы, потому что в нём процветают пороки, потому что он содержит зло. В нём не умеют любить просто так, ни за что, всё время ищут какую-то причину для этого... Увы, дитя, это так, это правда, хотя и горестная для вас. Ведь вы ребёнок, вы сами сознаётесь, что мечтаете. Вы знаете, что красивы, умны и добры, вы ждёте от мира того же. Надейтесь – надеяться никогда не вредно, но надейтесь не слишком сильно, чтобы не также сильно разочаровываться потом. Любите то, что вам мило, и принимайте покорно то горькое лекарство от райской радости, которое называют жизнью. Принимать его бывает полезно, иногда оно действует отрезвляюще, это целебно. Да-да, целебно для нашего сухого, грубо построенного мира, где все готовы осмеять и предать, почти все.
- Но… надежды иногда оправдываются? – тихо спросила я.
- Конечно, конечно, дитя. Недаром я сказал это слово «почти», эту маленькую лазейку, дающую нам право на надежду. Может, и все наши мечтанья сбудутся в том месте, которое называют раем и которого нет. Простите, - я хотел сказать – нет для сухих, канцелярских душ, которые иссыхают под давлением нелюбимой, монотонной работы, теряют свой оригинальный колорит, свою неповторимость, свой собственный жизненный отпечаток. Отпечаток этот стирается и делает их на одно лицо. Такие живут в мире строгих подсчётов, и не надо им никакого рая. Но мы-то с вами знаем, что рай есть, он существует, и он нас ждёт. И все в тайне надеются на этот рай, хотя и также тайно сознают, что недостойны его. Постарайтесь быть достойны его, - не теряйте своих лучших черт…
Заморосил дождь.
Я поспешила в беседку, высившуюся впереди и отстроенную здесь как раз для того, чтоб пережидать дождь. Он шёл не спеша, и его палка мерно отстукивала по асфальту такт. Он с наслаждением ловил эти капли на свой лоб, на острый нос, на бороду, на воротник.
Приблизившись ко мне, он пояснил:
- Вы спешите вперёд, когда идёт дождь, спешите укрыться, спрятаться, и это законно. Вы молоды, вам ещё много жить, вы не желаете простудиться, заболеть, умереть... Мне торопиться некуда – я уже своё отжил, и всё равно умру.
Он уселся рядом.
На лавке кто-то забыл смятую газету. Он послюнявил палец, взял газету, аккуратно разгладил её, расправил затёртые углы и стал читать.
Вдруг лицо его исказилось ужасом.
- Снова война… в Южной Осетии?
- Да, - кивнула я.
- Боже, Боже…
Он задумчиво качнул головой.
- Я там родился.
- Вы?..
- Я. Да… это было так давно. У моей матери был вишнёвый сад... У отца – виноградник…
Горькая усмешка исказила его лицо.
- Давно же я не читал газет…
Он хрустнул пальцами и отложил газету.
- Знаете, я тоже воевал.У меня было много ранений…
Я не помню где… я шёл, осознавая только, что иду за Родину...
Он закрыл глаза.По его щеке покатилась слеза. Он сказал все,что хотел сказать в моем лице людям.