Моя мать Лидия родилась в 1920 году в семье революционера Ивана Ларева, проживавшего в Зареченском районе. В 1937 году его "взяли" и от этого жена его Анна помутилась рассудком, была помещена в психическую клинику, а когда Ивана расстреляли и вовсе сошла с ума, пожила недолго и умерла в больнице. Даже и похоронена была на прибольничном кладбище. А мать моя - старшая из четырех детей осталась их поднимать, переползая через слезные ночи, превозмогая размочаленные нервы и общее умственное недоумение - как это самого преданного коммуниста - отца вдруг признали врагом народа !! Сама она тоже провела некоторое время в психушке, рядом с своей матерью, да скоро доктор сказал, что нечего тебе, дорогая девушка, здесь делать, тебе жить полагается и если не до счастья безоблачного, то до успокоения дойти и других ребят оставшихся приспособить. А отношение к детям врага народа известное. Но однако, и не у каждого встречного, тем более кто семью эту и Ивана хорошо знал, у кого вся открытая и незатейливая их жизнь была на виду. Потому и удалось избежать выселки - взяла их на попечение крестная мать Лидии Прасковья Алексеевна, царствие ей небесное.
Когда узнали, по какой статье забрали отца, то Лидию уволили с завода, где она работала в лаборатории. Уволили и следующего за ней брата Алексея - из учеников слесаря уволили. (На фронт Алексей пошел добровольцем и вернулся в 1945 году весь израненный, с блуждающим осколком, работал шофером. Выпивал и пытался описать свою жизнь в неказистых стихах).
И остались в 1937 году осколки семьи - три сестры Лида, Тая, Юля и брат Алеша без средств к существованию. Однако, удалось сохранить комнату и кой-какой скарб, оставшийся после обысков и реквизиции. (В пятидесятых годах маму и дядьку Алексея пригласили в органы и объявили, что с их отцом вышла ошибка – он ни в чем не виновен. Выдали справку. А что справка, судьбы не исправишь).
Лида еще попыталась обивать пороги разных учреждений, но нигде ничего не добилась и стала привыкать к горю в 17 лет.
Я вот пишу про все это и плачу, какие-то внутренние слезы жгут горло и грудь, и безысходность эта, воссозданная по рассказам матери и других людей ощущается мной натурально, физически. Может быть и не так уж это интересно для других (сколько искалеченных и вовсе испепеленных дотла судеб) но мне положено написать эту историю как единственному в семье приобщенному к перу и бумаге. И вот я пишу и плачу.
Потом успокоилось немного. А еще спустя и совсем повезло - Лиду приняли на работу в конструкторское бюро ведомства электростанций, закрыв глаза на прошлые обстоятельства. И в этом КБ она познакомилась с моим отцом, тогда инженером Николаем Владимировичем, который через некоторое время сделал ей предложение выйти за него замуж. Они поженились перед эвакуацией и уехали вместе из Москвы в 1942 году в Свердловск.
Конечно же, в жизни не все так просто, как вот тут на бумаге - в несколько слов и уже добрая часть жизни, мыслей, ожиданий, разговоров, поступков... Николай-то Владимирович был женат уже до этого на красивой армянке Тамаре Александровне и вполне состоятельно проживал с ней в хорошем городском районе, только не было у них детей и семья не состоялась. Лида, конечно, тоже терзалась в такой ситуации, как любая чувствительная к чужой беде женщина. Но Николай Владимирович сумел ее убедить и натурально перестал жить с Тамарой Александровной.
Убедил, уговорил, в любви удостоверил. Да и она его полюбила: нрава он был веселого, работа у него спорилась, хотя и старше был невесты на 20 лет, хотя и несговорчивость его в конструкторских проектах причиняла обрывы и падения в производственной карьере. В 1942 году в эвакуации в Свердловске у них родилась дочь - тщедушная синяя Оля или как ее звали в нашей семье - Ляля. Как удалось ее выходить в тех условиях ...
Они снимали угол в комнате у сотрудницы местного КБ, куда Николай Владимирович был переведен, угол, отгороженный занавесом из чертежных листов синьки, и спали поначалу на столе. А то и в конторе ночевали - тоже на столах и там по ним бегали крысы. Опять же и здесь помощь нашла: в Свердловске же оказалась и дочь Лидиной крестной матери - Леля. Она подарила им матрац.
--- *** ---
Моя мама - святая. Из пепла, из растоптанных осколков она подняла наследие родителей своих, из безумия проклятой эпохи поднялась сама, мужа выходила, вырвала из смертной болезни, нас, детей вырастила такими, что не стыдно. А когда стыдно - то стыдно. Она пела мне убаюкивающие детские песенки, пела душевные и страстные романсы, подыгрывая себе на гитаре, рассказывала истории из жизни своей - интереснее писанных новелл. А летними украинскими ночами на курорте читала нам с сестрой "Спартака" и мы все вместе плакали над его прощальным письмом к Валерии. И, впитав ее чувствительность, и унаследовав ее печаль, сплетенную с отчаянной стойкостью, я не удерживаю слез при встрече с сердцещипательными ситуациями и срываюсь в гнев перед посягательствами на мои устои, свободу, принципы.
Отец мой родился в начале века в поповской семье, многодетной : двое братьев - Михаил (старший) и Николай, а сестер аж четыре - Алевтина, Милочка, Маргарита и Валерия. Жили они в городе Моршанске - оживленном перекрестке торговом и культурном тогда, до революции. Дед - священник Отец Владимир был уважаем в епархии и даже имел медаль за заслуги, что для человека церкви очень необычно. Всем своим детям, кроме последней и неудачной в развитии Валерии, он дал образование и специальность, особенно продвигая мальчиков. В ту эпоху был очень известен в научных и технических кругах русский электротехник профессор, их однофамилец. Может быть благодаря этому обстоятельству оба брата решили посвятить себя электричеству - оба поступили в Высшее инженерное училище, оба окончили его с отличием и затем работали по специальности. Однако и эту ветвь достала злая судьба отечества - Михаил был судим за свои критические выступления в адрес руководства и провел более десяти лет в лагерях.
У отца был физический недостаток - слабый слух, а на одно ухо он годам к пятидесяти почти совсем оглох. Эта глухота, хоть и осложняла ему контакты с людьми, однако, видимо, имела и положительную сторону - ему многое прощалось. А прощать было что - характера он был неуемного, неуживчивого, щепетильный и принципиальный, часто бескомпромиссный, говорил в глаза, а не за спиной, что, конечно, не нравилось его оппонентам, да и в бытовой жизни это сказывалось. Работоспособности он был исключительной, не пил вообще, а курить бросил лет в пятьдесят, когда врачи объявили ему ультиматум о жизни и смерти. Его туберкулез, приобретенный на работах по восстановлению электростанций, сопутствовал ему и всей нашей семье постоянно. Благодаря матери, ее заботам, уходу за ним как за ребенком, покорности в его требованиях с замашками на барство, он выжил и выздоровел, туберкулез удалось заглушить, а две каверны в легких зарубцевались. И он занялся охотой с собаками, покидая семью на две-три недели, уезжая в тьму-таракань и привозя с собой добычу - дичь, редко зайца, а еще в брезенте рюкзака и в собачьей псине - запахи вольных лугов, осеннего леса, травы, костра.
И меня приобщал к охоте, но к концу жизни завещал не стрелять в живое, продал ружья и купил кинокамеру для фотоохоты.
Отец очень любил музыку. Особенно классическую, особенно Бетховена, видимо, преклоняясь перед глухим, как и он сам, музыкантом. Петь не умел совершенно, но пение слушал с удовольствием. Однако, не любил, не признавал хор - может быть как протест тому соцобществу, подавлявшему всякую индивидуальность.
Мое приобщение к музыке благодаря отцу начиналось с самого детства, с органического впитывания гармонии звуков, убаюкивавших отходящего ко сну ребенка, исходящих из радиоприемника, у которого отец расположил свои инженерные бумаги и пристроил слуховой аппарат. Он настоял, чтобы и я, и сестра получили музыкальное образование. И мне действительно удалось еще порадовать отца игрой на аккордеоне.
Мало, мало мне довелось беседовать с отцом откровенно. Сам он был неразговорчивым, а я стеснялся его глухоты, сложности диалога, робел перед ним - сказывалась большая разница в возрасте, ведь я родился, когда отцу было сорок четыре года. Мало удалось мне распросить его об истории нашей фамилии, узнал только, что и дед его тоже был священником, так что род получается духовный. В церковь отец не ходил, не припомню, но мать за него молилась, и может быть здоровье ему вымолила у Бога. Безусловно, он был одаренным человеком, в своей работе был признанным специалистом, интеллигент был настоящий, самое сильное ругательство у него было - "скотина", мата не знал. Детей воспитывал в строгости, но был справедлив. К книгам отец относился с огромным почтением, была библиотека небольшая, но емкая. Отец и детей приобщил к литературе, еще и к театру, к опере, водил на спектакли всю семью. Был и отдых, летние курорты каждый год - Украина, Молдавия, Кавказ, Крым. Все было на хорошем, добротном уровне и на все хватало, хотя жили небогато, неизбалованно, это уж точно. И все это было благодаря отцу, его энергии, настойчивости, силе духа, порядочности. До самой смерти.
Такова моя память о родителях моих, родственниках, она впитана всем моим организмом, и в дни праздников всенародных я обращаюсь к ней как к истории побед духа человеческого над злодейским гением и горем.
Вот почему я уверен в себе, что не сопьюсь, не сподличаю, не опорочу фамильной нашей чести, но продолжу в смуте дней неуютной эпохи эту семейную линию, жилу, струну, суть неудовлетворенного духа.