У выхода из метро толпился рынок. Это новая манера торговать всем и повсюду - итог долголетних воздержаний вкупе с обстоятельствами всеобщего разобщения.
От этой станции следовал маршрут автобуса к Домодедовскому кладбищу. Время было послеобеденное, из загорода надвигалась на Москву огромная серая туча, начал накрапывать дождь, все усиливаясь. Я метался по опушке рынка, пытаясь выяснить где остановка нужного мне маршрута. На мой очередной вопрос я вдруг услышал за спиной : "Кто же на кладбище вечером ездит", и сомнения заворочались во мне, нагнетаемые свинцовыми тучами и общим неуютом дня. Но тут мне посчастливилось - я купил зонтик, складной автомат не с чорной, как это обычно у нас, а какой-то цвета черноморской волны материей. По пути к ожидавшему уже и почти пустому автобусу я остановился около мужика с разноцветными астрами. Почем цветы? Оказалось по сто рублей штука, недешево, и не успел поторговаться, впрыгнул в автобус.
Я ехал на кладбище навестить могилку сестры после долгого отсутствия за границей и еще намеревался предпринять что-то для благоустройства этого последнего пристанища нашей родной Лялечки. Мама просила меня облагородить могилку до зимы, а уже конец августа, а там сентябрь - преподавательский сезон и мне будет недосуг, и так-то свободного времени немного. Вот почему, закончив дневные неотложные дела, я ехал так поздно в это нерадостное место, не хотел откладывать, и как оказалось, напрасно. Еще не выехав из Москвы, автобус попал под настоящий ливень и двигался в пелене дождя очень осторожно. Шофер заинтересованно беседовал с билетершей, редкие пассажиры свободно расположились по салону и сушили раскрытые зонты.
Я стал вспоминать сестренку. Веселая, бойкая, но не без периодов уныния, как это бывает при сожительстве с мужьями-пьяницами (а именно такие попадались ей в двух ее замужествах), притягивающая подруг и сторонних мужчин, консолидирующая их в компании, предоставляя всю полезную площадь трехкомнатной квартиры для интересов совместного веселья и полноценной жизни, она умерла во время моего нахождения за рубежом, на сказочном острове Мадагаскар, где я воевал с чиновниками из нашего тогдашнего советского посольства и торгпредства за право быть свободным белым человеком на виду у темного заграничного населения. Известие о ее смерти пришло мне письмом за неделю до отлета рейса, на который я забронировал билет. Писала мама, трудно, горестно, что Ляля умерла 28 сентября и ее уже похоронили, и мама только отошла немного от плача и похорон. Спешить уже никак было нельзя - аэрофлот только раз в неделю давал рейс Москва-Антананариву, и я только поплакал и сник в остатках бесполезной борьбы, в которой никто не выиграл. Сестра прислала мне в Тананарив только одно письмо, где писала, что хорошо отдохнула и поправила здоровье в Кисловодске, и теперь вот заканчивает летний отпуск у матери в деревне под Москвой. Я, помню, ответил ей очень душевным письмом, сетовал, что мы - самые родные люди так мало общаемся, но как мне всегда уютно и здорово с ней, особенно в ее квартире, где она чувствует себя хозяйкой, где ей все подчиняется и она распространяет свою добрую власть на людей и предметы, и что вот приеду и мы ужо повстречаемся и будем держаться ближе друг к другу. Немножко написал про чудесную страну мадагаскарию, какие здесь краски, бабочки и цветы совершенно необыкновенные, сказочные, вложил цветную фотографию. Вот и вся наша переписка. Как потом рассказывала мама, угасла Ляля быстро. После отдыха в санатории, только приступив к работе, она слегла в больницу, где обнаружили, что прежде не от того лечили, и у нее якобы уже рак крови. Мама все причитала по своей дочери, что та последние дни просила ее: "ты всех спасаешь, - спаси же меня", а мама не могла ее спасти. А я ничего не знал, они меня избавили от мучений, потомучто я был за границей, выполнял ответственную работу и еще как-то не все гладко было с начальством - они об этом знали. Вот я и получился такой огороженный от переживаний в то время как семья наша усыхала в пуповине своей до самого минимума, приобщая к списку потерь еще одну дорогую и такую молодую душу. Сорок восемь лет ей было отпущено, два мужа, пристрастных к алкоголю, сын и дочь - от каждого по одному ребенку, теперь уже взрослые и какие-то неблизкие, и даже внучек Сашенька. Вот и я, такой обереженный и все же неблагополучный, прибыл, наконец, проститься с сестрой уже у ее могилки. Было это два года назад, затем еще раз в прошлом году, тоже после очередного возвращения с Мадагаскара я приезжал на кладбище, сопровождаемый сыном, и как следует не запомнил места в бесконечных рядах могил нового подмосковного похоронного комплекса. Теперь вот ехал и опасался, что не найду Лялиной могилки, и поездка моя будет напрасной.
Так оно и случилось. За полчаса почти езды автобуса дождь то прекращался, то с новой силой поливал с серых небес, и вот уже при подъезде к кладбищу из-за поворота я увидел это равнинное царство равных-уровненных между собой смертью, без растительности почти, мокрое и унылое, и понял, что в самом деле не найду один родной могилы на этом пустынном пустыре, и растерянно перекладывал зонтик и букет разноцветных астр из руки в руку, когда автобус остановился и открыл двери.
--------- * * * ---------
И здесь - пусть меня осудят, нет никаких оправданий – я не вышел из автобуса, хотя дождь лишь чуть накрапывал, хотя был еще один, последний рейс автобуса назад в город, хотя потратил полдня на эту поездку, хотя можно было попробовать поискать цель моего визита... Я наверное просто струсил. Да еще припомнилось "кто же ездит вечером на кладбище" . Я не вышел из автобуса и он вырулил на посадку.
Вот такая история с моей поездкой. На этом можно бы и закончить. Да, но цветы. Они оказались ненапрасными. Толпа на посадочной площадке явно превышала возможности двухсекционного автобуса. Я стоял в салоне все еще в каком-то оцепенении, понимая убывающую по секундам возможность что-то изменить в происходящем, и вот ее уже не осталось.
Посадка была - не опишешь. Прижатый со стороны прохода к стойке сиденья я нашел-таки удобное положение для руки с зонтиком, а другой, с цветами, ухватился за высокий продольный поручень. Рядом со мной проворно и с выраженным удовлетворением плюхнулась на место у окна пожилая толстушка, поролоновое сиденье под ней как бы испустило дух, и это обратило на себя внимание. Небезразличие к женщинам любого возраста позволило мне отметить доброту характера по ее лицу, которое могло бы даже претендовать на красоту, если бы его не портил маленький и какой-то неказистый нос. Дама почувствовала мое внимание и сразу же, окинув взглядом мою фигуру, любезно предложила подержать мешавшие напряженной руке цветы "Ах, какие красивые!". Наполненный до краев автобус набрал скорость и пошел своим безостановочным маршрутом в город к спасительному метро. Толпа спрессованная и преобразованная железной автооболочкой в сообщество пассажиров успокоилась, а моя благодетельная дама начала подремывать на волнах движения в надышенном тепле салона. Цветы, однако, держала крепко и, вздрагивая в пробуждениях, поправляла позу рук.
Мне нравятся женщины старшего возраста, меня привлекает в них житейская успокоенность, материнское и старшесестринское расположение к более молодому мужчине, нетребовательность в близких отношениях - все то, чего мне недоставало в браках с молодыми женами, чего не было у нервной от многих несчастий матери, и чего так мало я пользовал у моей сестренки. К одной даме из этой великолепной категории я испытал накануне настоящую и наверное последнюю любовь со стихами, ревностью, отчаяньем и счастьем редких встреч в обостренной опасностями зарубежной ситуации. Воспоминания об этом романе, балансировавшем на острие авантюризма в течение почти двух лет, заполнили время маршрута, докатившего до метро под аккомпанемент как бы и непрекращавшегося дождя. Пассажирство оживилось и начался исход. Моя толстушка встрепенулась и протянула мне цветы, и сказала в шутку с улыбкой "Какие красивые! Вот бы мне такие." Я взял ее протянутую руку с цветами и слегка сжал пальцы: " Это Вам, мадам". "Мне?! Ну что Вы, это так дорого!". Я наклонился к ней, сидящей: "Позвольте мне подарить Вам этот букет, разрешите пожалуйста". "В самом деле? Спасибо! Мне еще ни разу никто не дарил цветы." (!)..
Я был поражен ответом и на мгновение замер. "Вам спасибо, мадам. Позвольте..." – и наклонившись поцеловал ее.
На крыльце автобуса я выстрелил зонтом в темное плачущее небо и пошел не оглядываясь в подземку к свету и теплу вечно праздничных станций столичного метрополитена.