Нет, не читайте этого. Я не буду писать. Я буду только жаловаться. Уставший, изъеденный собственной жалостью, трусливый кролик. Белая постель, кровать на скрипящих пружинах, белые потолки и желтые стены…Что может быть более Достоевским? Вы правы. Я не имею права хвататься за манжеты его рубашки, боязливо пряча глаза за его тенью, словно невоспитанный ребенок. Мне нужно спать. Во сне я не чувствую этого, вернее этой – болезненной опустошенности. Это совсем не буддизм, это агония. Не волнуйтесь, я не буду фантазировать. Я слишком жалок, для того что бы поддаваться своей фантазии, и тем более, вовлекать в это ни в чем не повинных людей, тем самым претендуя на читателей. Нет, на это я не пойду. Я просто пожалуюсь этой бумаге, и быть может потом вывешу эту дребедень куда-нибудь. Если к этому времени не найду достойное мыло для своей петли. Спать, только сон избавит меня от превратностей реального мира, только сон возложит на меня истинное наслаждение отчужденности jn прозы реальности, прозы собственных страхов. Своенравный медбрат, студент 4-го курса медицинского университета, того самого где людей учат не бояться смерти, довольно коренастый, но невысокий, беззвучно носился по палатам наркологического отделения, лишь мелькали меж стальных округлых спинок кроватей его крепкие, покрытые свежей молодой порослью руки. Здесь не принято говорить «Больной». Как говорят врачи, здесь не лечат, здесь помогают запутавшимся. Хотя я вижу в этом лишь одно – действительно здесь не лечат, потому кто однажды сюда попадает - неизлечим. От этих болезней нет лекарства. Нельзя вылечить в себе жизнь, можно только заснуть. Я бился головой об стену с утра, немного рассек весок, а потому мне запретили вставать с койки. Вот она, моя жизнь – 190 сантиметров хлопчатобумажной печали, выстиранной с такой скабрезностью, будто хотели стереть память этой несчастной простыне. Что бы она забыла молитвы, пролитые в нее еще совсем недавно, вместе со слезами и кровью, другим запутавшимся.
- 4 микрограмма люминала вечером, и завтра с утра поставишь ему еще. Что-то он совсем разыгрался.
Я только улыбаюсь – улыбка, хоть и защита, но самая искреннее, что может предложить человек миру. Она не требует внимания, платы или ответной улыбки – она подобна всплеску, и просто случайно вышедшему воздуху из узкой щели в трубе…Случайно. Здесь нет ничего случайного, здесь вообще нет почти ничего, что есть за окном. Но все же есть то, что заставляет меня все так же глотать дым собственного безумия. Безумие…Этот мир безумен, безусловно. Безумные люди ходят по городу, курят сигареты и трахают красивых женщин. Но я не испытываю к ним ненависти. Безумие-это не преступление, безумие – есть искренность с самим собой. Одинокий человек всегда будет в пустыне. Даже если он в лесу, даже если он в городе в час-пик, даже если черт возьми в борделе – он никогда ни покинет своей пустыни, пустыни своего одиночества. Семья, друзья, кумиры – это все лишь вопрос времени. Даже когда одинокий влюбляется – а влюбляясь, он обнажает свое безумие, будто сдирая с него кожу, он лишь разделяет свою песчаную отмель с другим человеком, возводя для него замки и города. Но когда этот человек уходит – он опять остается один, и песок поглощает все, что одинокий так старательно создавал. Один, совсем один в бескрайней пустыне, еще некогда служившей ему цветущим раем. Одинокие люди – это люди миражей. Порой, гоняясь за ними, они способны уничтожить все то, что когда-либо имело для них значение.
Шея очень болит, и спина тоже. А руки – мне кажется, их мне вовсе отрезали, просто ампутировали. Я не чувствую своих кистей, я не могу ими двигать. Не чувствую ни одного пальца. Такое ощущение, что у меня никогда не было рук – я даже не помню, что бы хоть раз что-либо ими делал. Я всю жизнь прожил без них! А как же я брал стаканы, чашки, как же я закуривал сигарету, как же я держал шприц, как же я гладил твои волосы…Это помню. Это хорошо помню. А еще помню запах твоих волос – самых прекрасных волос, которые я когда-либо трогал своими руками. Я вспомнил, для чего мне нужны были руки…Как-то раз я добрых полтора часа ласкал твои опустошающие черные локоны, и жизнь моя тогда казалась истинным, бесконечным, вернее нескончаемым наслаждением. Мне наплевать на эту боль. Мне наплевать на мое тело – оно безобразно податливо и унизительно зависимо. Зависимо от всего. Оно всегда ищет защиты, трусливая тень, бегает от столба к столбу, от улыбки к оскалу, прячась и избегая даже порыва слабого ветра. Я снова улыбаюсь, и мне наплевать, что медбрат хмурит брови, выплёвывая мне в лицо свое презрение – он ненавидит меня. Ненавидит всех сущностью своего воспитания, ненавидит из солидарности. Ему стыдно, что я есть. И он не стесняется своего стыда, грубо одергивая мою тощую руку, и кое-как вгоняя шприц с люминалом.
- Зажми! – отрезал мускулистый патриарх, ловко надев колпачок на иглу, и сунув её в карман халата.
- Еще раз встанешь – получишь хорошей ****ы, понял?
Встану ли я? Глупец, зачем мне нужны ноги, раз у меня были крылья! Наивный студент, склонен ли ты полагать, что я, человек с высшим университетским образованием, человек – черпнувший столько боли из кубка преисподней, человек любивший больше жизни женщин, проклинавших его позже, и не желающих больше знать о его существовании, но мечтающих о хорошей оргии с ним, человек, исписавший кровью 20 тетрадных листов, а затем предавший их огню, человек простившийся с жизнью не желая познавать смертного камня – неужели ты полагаешь что я стану терпеть жалкие продукты твоих стереотипов, заложенных в тебя твоими политкоректными родителями? – я не сказал этого, и снова не нашел ничего более подходящего, как наивно улыбнуться, тем самым показав ему поднятые руки сдающегося врагу дезертира.
- Тебе весело? – И он сунул мне в лицо кулаком с зажатым полотенцем.
Я все равно наивно улыбался, хотя уже почувствовал вкус собственной крови на губах.
Всего лишь губа, всего лишь моя губа…Они помнят этот вкус, вкус плоти. Вкус боли, они помнят вкус собачьей тоски, вкус твоих губ. Их не забыть мне никогда. Даже сладкая смерть не избавит меня от этого вкуса…Руки снова на месте, но мне очень хочется спать. Вся неопределенность этих желчно-желтых стен, этих тошнотворных голубых пролетов повергает меня в мысли иллюзорности всего меня окружавшего. Это словно приглашение на казнь, с чаепитием и ликующей, жаждущей кровопролития публикой. Как жестока толпа! Самый дикий из всех дичайший зверей в мире, это толпа. Она сожрет, поглотит, раздавит, растерзает, возродит, восхвалит и создаст. А затем снова… Это и есть аддикция – т.е. зависимость. Каждый человек – наркоман. Он зависим от надежд, дарящих ему ощущения стабильности и безопасности будущего. Попробуй, лиши его хоть одной дозы утреннего завтрака, хоть одной квитанции на зарплату, хоть одного отчета, хоть одного секса или порно-сайта…Я посмотрел бы тогда на него. Я рассмеялся бы ему в лицо – издевательски, гнусно. А что, во мне нет ни капли благородства, и горжусь этим. Благородство – лишь очередной вензель для укладки баб в койку… Выход всегда есть, твердила мне ты, выхода никогда не было – понимаю я сейчас. Ты говорила, что так будет лучше, лучше для всех. Ты не могла по-другому, даже когда я достал этот проклятый нож, ты все равно продолжала это твердить. А потом мне уже кололи барбитураты, причем по 8 кубов. Мне казалось иглы у этих шприцов толще моих вен…Но я не чувствовал боли. Просто устал от нее. Когда все время все болит – к этому привыкаешь. Очень быстро. К одному мне так и не удалось привыкнуть – к боли, раздирающей что-то внутри меня, боли заставляющей рвать волосы, биться головой об стену, боли, не дающей даже надежды на выход и избавление. Да, это самое противное – когда ты не можешь выйти. Вообще. Даже смерть не кажется уже избавлением, а лишь подогревает чувство собственной жалости…
Конечно, я вынужден публиковать здесь то, за что мне пока стыдно. В качестве компенсации в скором времени будут появляться иллюстрации...