Стр. 43-44
Обычно после ужина Матвеич заходил к нам в каюту и, обращаясь ко мне, возглашал:
– Вставай, «гульфеций», пора на волю, время подошло.
Накинув на плечи кожаные куртки, выданные нам ещё в Ленинграде, мы поднимались на пеленгаторную палубу и гуляли, забивая время беседами на темы, навеянные преимущественно южными ветрами. Ветрозащитный козырёк ходовой рубки отбивал встречные потоки и направлял их по невидимым траекториям вверх, защищая нас от ветровых воздействий. Казалось, на палубе за счёт обтекающих её воздушных струй создавалось разряжение, какое бывает высоко в горах.
Большая стая птиц (возможно, это были качурки), поймав эти восходящие от лобовой надстройки потоки, зависла над нами, как эскадрилья летящих на боевое задание бомбардировщиков. Совершенно не шевеля крыльями, птицы только время от времени вертели головами, и создавалось полнейшее впечатление, что они тайком прислушиваются к нашему разговору, образующемуся в небольшом вакууме сплошного ветрового поля.
А речь у нас шла о превратностях судьбы и влиянии случайных обстоятельств на ход исторических событий. Пройдя по верхам западноевропейской философии и имея в багаже для штудирования труды Клода Гельвеция, которые мне хотелось одолеть за зимовку (в итоге, это так и не удалось), я пытался доказать Матвеичу, что любое наше движение, действие, слово или мысль так или иначе влияют не только на нашу судьбу, но и на судьбы других людей, а в итоге и на весь исторический процесс. Матвеич в корне не соглашался. Когда дело дошло до частностей, он без особого возмущения, но с явной иронией спросил меня:
– Так по-твоему получается, что если бы в день моего зачатия мой отец опоздал бы на трамвай и оказался дома на тридцать минут позже, родился бы вовсе не я, а кто-то другой? Но это недоказуемо…
Как только он произнёс слово «недоказуемо», мы услышали за спинами, а потом и с других направлений звуки часто падающей шрапнели. Прервав тему разговора и оглянувшись по сторонам, мы увидели палубу, по которой прогуливались, сплошь загаженную зависшими над нашими головами птицами. Птицы после этого коллективного акта подались всей гурьбой немного в сторону и, казалось, с любопытством наблюдали за нами. Возможно, они нашли какой-то другой, более удобный восходящий поток, а возможно, такова была «тактика ведения боя». Вся палуба в мгновенье ока была усеяна птичьим помётом. Мы с Матвеичем молча стояли посреди этой безрадостной палитры, слегка присев от неожиданности, и не могли поверить, что сами остались совершенно не тронутыми. Это было просто невероятно и не поддавалось никаким объяснениям.
– В этом что-то есть, – сказал я, – возможно даже, это ответ на твой вопрос. Только я пока не знаю, как его перевести. А также не знаю, хорошо всё это или плохо.
– Наверное, если бы они нас обделали, было бы всё-таки немного получше, – съязвил Матвеич.
– Кто его знает, – пытался полемизировать я, – мы не видим указующий перст Судьбы. Её намёки могут быть весьма пространны и абстрактны. Однажды в зимний месяц я шёл по старому Питеру, и буквально за моей спиной с крыши свалилась большая глыбища снега. За мной шёл прохожий. Эта глыба упала перед ним. Мы остановились в некоторой оторопи, и я произнёс одно только слово: «Повезло…» И знаешь, что он ответил? Он сказал так же, как я тебе: «Кто его знает?» Мне это запомнилось, как некий не до конца раскрытый аргумент в пользу невероятности случившегося факта. Так как любой свершившийся факт невероятен уже тем, что у него всегда есть антитеза. И можно всегда задаться вопросом: «Почему эта антитеза не сработала?» Представь себе, что она сработала, и нас с ног до головы обделали вот эти вот чайки. Если выстроить ход событий в обратном порядке, то можно прийти к тому дню, когда твой отец действительно совершил какой-то «не тот» манёвр в пространстве, в результате чего сместилось время твоего зачатия, и ты уже не был бы тем Матвеичем, который расхаживает сейчас по палубе и не хочет понять ход моих рассуждений. Ты мог бы вообще родиться где-нибудь в Аргентине или не родиться вовсе. Это касается и меня. Но для этого нас непременно должны были сегодня загадить чайки. Однако тогда это были бы не мы, а совершенно другие люди…
Матвеич долго молчал после моих «философских» построений, а потом сказал, хмыкнув себе в бороду:
– Ты бы лучше не Гельвеция своего читал, а, к примеру, Карла Маркса. И то, наверное, толку было бы больше.
– Марксизм – это не учение, это диагноз и, кажется, не очень благоприятный, – сказал тогда я ему, не ведая ещё всей глубины случайно выпущенной на волю мысли.