Как я чуть не стал поклонником Александра Моисеева...
Сейчас в моей голове пустота, противное и жалкое ощущение бессмыслия. Неужели меня сейчас ничего не волнует? Не тревожит? Не злит? Не радует? Не возбуждает? Хотя, от хорошего секса я бы сейчас совсем не отказался. Так, в голове начали проявляться некие женские формы и образы. Черт, почему, почему – у меня с самого детства при мыслях о сексе сразу возникали полненькие мамаши с небритыми вагинами? Не знаю, честно говоря совсем не знаю. Хотя, еще в школе, я помню мои фантазии уходили намного дальше моей нерешительности и моего страха. Нет нет, я не думал о том, что меня будет трахать другой мужик, будет ласкать мои тоненькие ножки, впиваться поцелуями в ягодицы, размазывать липку сперму по моей мальчишеской спине с выпуклыми позвонками, втирать её в волосы, а затем, резко одергивая мое хрупкое тельце (а будучи мальчиком я не отличался особой физической конституцией) поворачивать меня к себе и ставить на колени, силой заставляя облизывать толстый красный, испещренный синими венами и твердый, как породы молочного мрамора или шершавого гранита мужской член… Почему я говорю мужской? Хм, даже не знаю что вам сказать…Сейчас я привык носить разные носки и писать «Вам» с большой буквы. Но тогда, черт возьми, я не мог социально представить сексуального контакта вообще с кем либо, а не только с мужчиной…Хотя вру, есть у меня одно сокровенное и неоднозначное воспоминание…Как ни странно воспоминание это исходит из довольно глубокого и наивного детства. Как раз такого, какое любят психоаналитики, блуждая в поисках природы психических расстройств зрелости. Это был теплый и влажный день, ночью был дождь и по дороге в детский сад я, держа маму за руку, старательно выбирал лужи. Это приносило мне неискрометное удовлетворение – наступать в эти маленькие и забавные скопления дождевой воды. Наступать и хлюпать, хлюпать и наступать! Мне было глубоко наплевать на ворчание мамы, мне нравилось ловить от этого кайф. Дойдя до детского садика, она буквально отдала меня в руки воспитательницы, как отдают наверное только факел на олимпийских играх, дабы эстафировать его другому счастливцу, стремящемуся поскорее озарить стадион диким и свободным пламенем победы. Разувшись, я перешел в игровую комнату. Дальше к сожалению картинка пропадает с экрана моих хрупких воспоминаний, и появляется лишь спустя несколько часов после сцены в игровой комнате. Я упоминал, что физически был недостаточно развит, хотя быть может моей матери хотелось верить в это, подпитывая себя чувством ответственности и заботы о жалком и беззащитном создании. Так вот, я был рохлей, и здоровье мое не позволяло мне проводить тихие часы в общей комнате для сна, где спали остальные дети, и меня укладывали в игровой на раскладушке. Так повелось, что спал я там один. Вернее не спал, бодрствовал, конечно, но зато в неподвижном молчании, среди одиозных лошадок и огромных шкафов, походящих порой на дачные туалеты, я приводил свои нервы в порядок, особенно если накануне с кем-нибудь подрался. В этот день я как всегда приготовился к отдыху – расстелил постельное белье, кинул подушку под раскладушку и небрежно вытянулся на пружинистом ложе, мягко поскрипывая этими самыми пружинами. Но в мои так называемые покои неожиданно вторглись.
Честно говоря, я был в некотором замешательстве – любопытство смешалось с удивлением, образовав кисель раздражительности и невинной детской агрессии. В комнату стремительно вошла воспитательница, неся в своих руках раскладушку, точно такую же, на которой я лежал уже полусидя. Она резко войдя, затем ослабила темп своего движения, но тем не менее небрежно разложила алюминиевую каскаду; она же, хотела воспротивиться женским, но отнюдь не женственным рукам воспитательницы легким скрипом ржавых пружин, но в итоге податливо согнулась и натянула своим некогда блестящим каркасом плотную тканевую подкладку. Удивленно наблюдая за этой мнимой сценой сражения человека и мебели, я вдруг осознал – я буду здесь не один! И снова чувства вразнобой начали меня стремительно терзать. Я буду здесь не один! Прощайте томительные минуты и часы одиноко и холодного молчания, прощайте шкафы, прощайте каштаны, протягивающие ко мне порой свои ветви, словно отец протягивает ладони к своему нерадивому сыну. Прощайте! Теперь мне будет с кем поговорить именно тогда, когда это нужно сильнее всего на свете. О столько же мыслей. Мыслей, ПРИПРАВЛЕННЫХ МИРИАДОЙ РАЗНУЗДАННЫХ ЧУВСТВ…Я не мог больше терпеть, и решительно бросил взгляд на дверь, ожидая там появления моего героя. Как глупы и наивны взрослые, полагая, что непосредственность позволяет детям думать о цветочках и куклах с машинками. У детей нет опыта, опыта хмурить брови и брать на себя ответственность, но у них есть чувства, гораздо более чистые и искренние, чем наши. Наши, к сожалению, слишком часто ошибаются. Дают, скажем так, просчет. Ведь в тот миг, в миг ожидания, в миг моего светящегося устремленного взгляда, так мало зависело о времени, но так много зависело всего лишь от дверной щели, через которую на меня уставился напуганный и отстраненный мальчишеский взор. Он действительно смотрел довольно отстраненно, но в то же время заинтересованно. Запах его страха я чувствовал за 8 метров, отделяющих нас.
- Ну что ты там встал, давай иди сюда живее… - командно-лагерным тоном произнесла воспитательница. Запах страха стал резче. Дверь отворилась, и в игровую, разрезая туман моего предвкушения, вошел он, стремительно пройдя по красной затоптанной дорожке. Подойдя к воспитательнице, он стал совсем близко ко мне. Я уже слышал свое дыхание, и не понимал, что со мной происходит. Мой пульс был подобен отбойному молотку и готов был вот-вот вырваться из моих. Словно локомотив, вот-вот готовый сойти с рельс к чертовой матери. Хватит. Да что с тобой? Все в порядке, это не девчонка, это парень, ты быстро найдешь с ним общий язык – обращался я к самому себе. Воспитательница тем временем расстелила постельное белье и проформно взбила подушку, сжав её, и резко бросив на край алюминиевого каркаса раскладной кровати.
- Теперь ты будешь спать здесь. Если я услышу от Вас лишний звук – то всыплю ремня обоим. Сидите тихо, и не будет неприятностей. – по её тону я понимал, что врать она не намеренна. Она ушла.
Мой раскладушечный гость устало забрался на кровать, вполз под одеяло и закутался в подушку. Во всех его движениях чувствовалась монотонность и меланхоличность. Хотя я бы даже сказал некоторая раздражительная гнусавость. Точно, этот парень был гнус. Трусливый неудачник, вжимающийся в землю при треске каждого сучка. Хм, тем лучше! Теперь я смогу над издеваться, буду шутить над ним, отбирать у него игрушки, и наконец другие дети перестанут делать это со мной. Ведь так приятно поиздеваться над кем-нибудь, смеяться ему в лицо, в лицо его слезам. Нет ничего слаще искренней жестокости, а ведь детская жестокость – самая искренняя, как и любовь. И влюбляясь, или сознательно делая кому-то больно – мы снова превращаемся в детей. Лишь на мгновение мы меняем свое лицо, а затем снова оборачиваемся в свои шкуры и маски. Но речь не об этом…Я продолжал пристально следить за моим новым соседом, оставаясь в полулежащем положении, восседая на своей скрипящей кровати словно на троне.. Да черт возьми, пришел тут ко мне, в мой мир, в мою комнату, в мое одиночество, а теперь еще и спрятался и молчит себе? Ну уж нет. Свои законы решил установить. Хрен тебе! Сейчас я ему все выскажу, вот пусть только посмотрит на меня, только взгляни на меня, я тебя уничтожу! Задушу твоей же собственной подушкой, гад такой! И не стыдно…
- Миша, а тебя как зовут? – я проглотил свой язык вместе со своей мнимой яростью. Выдохнув, я промямлил:
- А тебе какая разница? Ну можешь звать меня Игорь. А почему ты здесь? Почему не спишь со всеми ребятами, а здесь?
- Я слишком часто простужаюсь, и меня перевели из общей комнаты в эту. Здесь вроде как теплее, чем там…
- Хм, такая же история. У меня вообще бронхит хронический, так что мне нельзя находится в той комнате.
- А ты пробовал курить? – решив немного приподняться в глазах новоиспеченного соседа, я приготовился нагло врать.
- Да. А ты? – сказал он, бросив укоризненный взгляд человека гораздо старше своего возраста. Я почувствовал, как моя тень в страхе медленными шажками отступает назад, в бесконечную тьму содрогания и страха. Того самого страха, в который погрузил меня мой отец еще раньше этого детского садика, того самого страха, которых я пронес через всю свою жизнь. И даже того не замечая, я часто прятался в нем, и настолько сильно в него погружался, что выйти порой просто забывал. Этот взгляд поверг меня в тот самый омут мгновенным толчком, будто ты стоишь на краю крыши, готовый вот-вот спрыгнуть с нее, и кто-то с усмешкой тебя толкает в тот самый миг, когда ты сам был готов лишить себя жизни. Конечно, быть может тебе уже все равно, но последний ужас, вызванный этим толчком не позволит смерти принести тебе покой…По крайней мере, я так думаю.
- Конечно – сухо ответил я, отступая.
- Здорово. А у тебя есть сигареты? – все так же сухо и самоуверенно спросил он.
- Э, сейчас нет. Но дома есть, я иногда курю, - постепенно обкладывая себе фундамент из свежей лжи. Мы смеялись, рассказывали друг другу про разные зарубежные мультики, недавно хлынувшие на нашу исстрадавшуюся землю. Он рассказывал мне про девчонок, что играет с ними во дворе, что заглядывал куклам под юбки…В этом его монологе чувствовалась некая взрослость, серьезность и в тоже время авторитетность. Я смотрел на него сияющим взглядом, и проглатывал каждое его слово. Вернее над одним смеялся, другое проглатывал…И все мне казалось тогда забавным и интересным, даже когда он отвернул полог своего одеяла, и моему юному взору открылись его оголенные гениталии, даже когда он попросил меня сделать тоже самое, и я покорно повиновался, даже тогда усмешка не сходила с моего лица – настолько я проникся настроением. Не помню уже, как так получилось, но через пару минут он, давя смех, достал из своих синих джинс тонкий кожаный ремень, и пару раз хлестнул меня им по моим ногам. У меня это вызвало еще большее недоумение, но давя страх с замешательством, я взял свой ремешок, который папа заботливо подрезал в соответствии с габаритами моей мальчишеской хрупкой талии, и тоже зачем-то ударил моего соседа. И не нашел ничего более путного, как рассмеяться…Да, я точно помню что мне было безумно весело от всего происходящего в тот момент. Но смеялись мы слишком громко. Я не пересмотрел тогда еще все банальные фильмы, потому не мог сравнить происходящую в следующий миг сцену с одной из сцен этих самих банальных фильмов, а именно таковой она и была. Мы, голые, шлепаем друг друга ремнями по ногам и ягодицам, показываем свои половые органы и при этом дико смеемся. Воспитательнице эта картина явно была не по душе, и она, не долго думая схватила наши ремни, без труда вырвала их из детских кулачков, и довольно яростно оходила ими по нашим извивающимся телам. Я ненавидел её в тот миг, но в то же время я ощущал множество новых чувств, я бы даже тоньше сказал – приятных покалываний, в животе, в мозгу, в желудке. Голова немного кружилась, мышцы были приятно расслаблены. Я не понимал, что же со мной происходит? Почему мне нравится делать эти глупые вещи, за которые мама меня точно отругает и накажет? Но только спустя несколько лет, я осознал – что за зверь тогда мною овладел. Это было мое первое сексуальное возбуждение. Довольно неоднозначное – согласен с Вами, но это первое, и довольно яркое воспоминание о моем познании мира через сексуальность, ведь именно через нее мы взаимодействуем с миром. Если смотреть на него по Фрейду, конечно…
Я больше никогда не видел Мишу. Не думаю, что из-за этой сцены был какой-нибудь скандал. Нет, просто Миша был на два года старше меня, и его случайно положили в тот день и в то время в мою игровую. Он продолжал еще полгода находиться все в том же детском садике, но я больше никогда его не видел и ничего не слышал о нем с тех пор.
Особых впечатлений детский сад мне не оставил. А те, что сохранились, нещадно уничтожили серьезные многочисленные передозировки психоделликами.