***

Детские рассказы для взрослых

Баркин Виктор Иванович


Мишка

Плохо было Петюне без верного друга, без собаки. Ни в лес прогуляться, ни в глаза посмотреть, ни палку из воды достать. Бабушка уж было, согласилась взять во двор шуструю дворняжку – Шумку, да воспротивился дед, не мог он после «сталинских» лагерей слышать собачий лай.
- Как это тебе играть не с кем, - ворчал дед, - вон с Мишкой играй, что он глупее собаки что ли?
Приговорил просьбу дед, загоняя кончик душистого жёлтого лыка в готовый лапоть и, помахал качедыком в сторону пасущегося Мишки, четырёхмесячного бычка, смирно отгоняющего мух бурым коротким хвостом.
- Да-а-а, - загнырил Петюня, -  как я с ним охотиться буду, дедка?
- Твоё дело, - буркнул вечно занятый-перезанятый дед.
Петюня подошёл к Мишке, тот насторожился и на шаг отпрыгнул назад, не спуская глаз с мальчика и хлеба на его протянутой руке. Хлеб был свежий душистый с пригорелой коркой  с крупной желтоватой солью, обильно посыпанной на горбушку. Мишка не удержался, потянулся к куску и стал его жевать, оттолкнув шершавым языком ладошку мальчугана. Петюня почесал Мишку за ухом и погладил телёнку морду, отчего тот от удовольствия зажмурился и мыкнул, видно вспомнил, как когда-то его облизывала мать – корова.
- Пойдём гулять, Мишка,- позвал телёнка Петюня и потянул его за брезентовый ошейник.
Мишка сначала упёрся в землю передними ногами, и никак не хотел идти за Петюней. Ошейник съехал до самых ушей, а телёнок мычал и мотал головой, но потом вырвался и побежал впереди мальчика, по привычной тропинке в мелколесье, где обычно паслись телята. И дом рядом, и мошкары с комарами на ветерке меньше, чем в глухом лесу. По вырубке гулял лёгкий летний ветерок, раскачивая высокие толстые светло-зелёные с широкими листьями стебли конского табака с душистыми жёлтыми цветами. Тут и там росли кусты лесной малины, а кое-где за одежду цеплялись веточки ежевики. Где повыше, вокруг берёзовых пней, рос земляничник с крупными душистыми спелыми  ягодами, которые сами по себе так и просились в рот. Петюня набрал горстку ягод, завернул в тёплый клейкий липовый листок – сделал пирожок и съел его. Мишка набычился, а мне ?.. Петя сделал пирожок и для Мишки, который тот незамедлительно сжевал. На «часиках», розовеющих в траве своими зубчатыми лепестками, качались зелёные июньские жуки, зелёные и синие стрекозы, разноцветные бабочки – пили цветочный нектар. Петя снял лыко с молодой липовой веточки и положил её в муравейник. Мокрую от сока веточку сразу облепили муравьи, ползали по ней, обследовали на предмет нужности или опасности. Петя взял  веточку и лизнул её – она была кислой и пахла муравейником. Мишке веточка не понравилась.
Петюня из кусочка бересты свернул маленький воронкообразный туесок, Скрепил бересту прутиком и стал собирать в туесок землянику, к чаю, которой каждый вечер торжественно пили из самовара. Туесок был почти полный, когда Петя услышал устрашающее шипение – посреди зарослей земляники на старом берёзовом пне застыла серая, как голый сухой еловый сучок, гадюка. Из открытой пасти выбрасывался часто-часто чёрный раздвоенный язык (жало, должно быть!  - подумал Петюня ), а маленькая треугольная голова шипела, как камера с вывернутым ниппелем. Гадюка раскачивалась, примеряясь бросить на мальчика своё пружинистое тело. Петюня оцепенел. Руки и ноги не слушались. Он не мог отвести глаз от змеи. Но неожиданно выручил Мишка, который взбрыкнул ногами пред самой мордой гадюки. Гадюка, злобно шипя, уползла  в нору, а Мишка, как ни в чём не бывало, стал есть земляничник вокруг пенька. На лбу у Петюни выступила испарина, а руки и ноги стали дрожать от пережитого страха. Наверное, такой испуг остаётся на всю жизнь. Вечерело. Скот и люди потянулись к домам. Кто-то шел из леса с ведёрками ягод, а кто-то возвращался с огородов с мотыгой на плечах. Мотовоз привёз теплушку с лесорубами и те – кто с топорами, а кто и  с бензопилами, оживленно переговариваясь, расходились по домам.
Бабушка готовилась встречать мужиков-работников: деда и Петюню. Растопила берёзовым углём и сосновыми шишками самовар, в котором умудрилась сварить даже яйца всмятку.   Петя не любил этого, так как яйца иногда лопались и изменяли запах чая, но бабушка каждый раз оправдывалась: мол, испечь забыла.
Сели ужинать. На ужин были щи из старой желтой солонины, картошка-драчена, яйца, чай с земляникой.
- Дед, а дед, меня сегодня Мишка от гадюки спас.
Мальчик рассказал деду о встрече с гадюкой.
- Вот видишь, - изумился дед, - а ты все собаку просишь.
Потом пригнали коров, бабушка взяла подойник и ушла доить, а Петюня с дедом сидели на завалинке и смотрели на заходящее малиновое солнце.
-  Дед, а дед,   а почему солнце малиновое? - спросил Петя.
- К дождю, должно быть, - задумчиво сказал дед и потушил папиросу метким плевком. – Видишь: пепел на папиросе кривой – это к непогоде.
Прошло лето. Наступила осень. Птицы собирались в стаи и поспешно улетали. Одни грачи не прекращали свой предрассветный гомон. Появились первые заморозки, а там и листья облетели от злого октябрьского ветра. Дни стали короткими, а ночи бесконечными.
Мишка подъедал капустные листья, мелкую морковь и картошку. Его стали баловать молотым зерном. Бока у Мишки округлились, и ноги у Петюни, когда он верхом садился на бычка, торчали в стороны.
- Ну и барабан ты, Мишка, тебя и ногами-то не обхватишь! - сокрушался Петюня.
Но Мишка не любил верховой езды, он стряхнул с себя на траву мальчика и убежал пастись на заиневшийся от заморозков луг.
На Покров и вовсе в воздухе закружили редкие «белые мухи» первого снега.
Рано утром в воскресение во двор к деду пришли два мужика-соседа: курили, что-то обсуждали, размахивая руками. Затем из березовых жердей связали треножник. Петя сел на табурет у окна и стал смотреть. Мужики накинули на Мишкины ноги веревки и повалили его на бок, а дед большим самодельным ножом  быстро перерезал Мишкино горло. Мишка захрипел, забился в предсмертной судороге, разбрызгивая вокруг тёплую кровь. И дальше, в агонии, копытом перебил напрочь одну, видно подгнившую, жердь.
- Силен, бугай, - гоготнул один из мужиков.
 Когда бычок затих, мужики подвесили его на распорки к вершине треножника, чтобы лучше и удобнее было снять с него шкуру и освежевать.
 Петюня глядел в окно с открытыми от ужаса глазами, и ему не верилось, что мужики зарезали его Мишку. А когда в кухню вошёл дед, он принес жарить печень, то Петюня схватил чёрный венский стул и, откуда только силы взялись, - разбил его врасщеп о беленую печку-голандку.
- Злодей ты, дедуля, злодей, - кричал мальчишка, вырываясь из цепких бабушкиных рук.
Дед застыл от изумления посреди кухни в мокрых от крови фуфайке и штанах. Мальчик продолжал кричать и биться в руках бабушки. Дед в сердцах хлопнул дверью и вышел из дома. Петюня наконец заплакал, а со слезами пришло и какое-то успокоение.
Петя забрался на печку в самый дальний угол и заснул. Он проснулся через какое-то время от запаха жареной печёнки. Бабушка, услышав, что он зашевелился на печке, позвала его:
- Петенька,  иди, помирись с дедом, он ведь для тебя старается, чтобы ты мясцо ел и не болел, а вырос большой и папе с мамой помогал во всем.
- Я знаю, бабушка, - и Петюня опять всхлипнул.
Пришел дед с резаками, мужики сели за стол. Разлили по гранёным стаканам «московскую» и, дружно крякнув, выпили. Хвалили жареную печёнку и умелую хозяйку. Пете тоже дали попробовать кусочек печени, но его затошнило, и он еле успел выбежать на воздух, где  его вырвало прямо на завалинку  дома.
Шли дни. Боль по Мишке в Петюне не затихала. Посовещавшись, бабушка с дедом обменяли телятину на свинину и баранину у соседей. Петюня понемногу стал есть пельмени и котлеты из свинины, щи из баранины.
- Слава Богу! – радовалась бабушка, - выправляется мальчонка.
Холодна осень в деревне, а зима еще холоднее. Смеркается же совсем рано. Уроки Петюня сделал еще при свете, и теперь сидел на лавочке у дома, ждал деда с работы. Какой гостинец принесёт дед из леса ему на этот раз: орехов из беличьего гнезда или кусок чаги с берёзы? А, может, как вчера, печёное яйцо и копченое сало – любимая еда зимой у лесорубов.
К Петюне подошёл соседский гончак – Матрос и уткнул чёрно-рыжую морду ему в колени, скосив на мальчика понимающие глаза. Петя смотрел вдаль, ждал, когда голосисто загудит паровозик – «кукушка», что привозит рабочих из леса.
- Нет, никак нельзя без собаки, - подумал Петюня, - ни в глаза посмотреть, ни в лес прогуляться, ни палку из воды принести…
Димара – Саров,
Виктор Иванович Баркин
 
Ножичек

Вечерело. Солнце чуть краснело на западе, еле видимое за облаками. Пастух гнал стадо, коровы ревели, чуя близость дома, спешили, раскачивая полными от молока вымями, отмахиваясь от паутов и слепней длинными, в репьях, не расчёсанными хвостами. Одни шли покачиваясь, подгоняемые хворостинами, другие, вытянув шеи, спешили за протянутыми горбушками посоленного хлеба. Васятка в новых чёрных сатиноых трусах скучал один около дома, ковырял острой ореховой палкой дёрн, насыпая в ямку разбитое стекло. Напротив него остановился огромный гнедой мирской бык Антон, удивлённо наклонив голову, он рассматривал голопузенького мальчонку. Васятка замер. Антон отличался злобным и крутым нравом, многим переломал рёбра и ждали только осени, чтобы его поменять. Мальчик и бык смотрели друг на друга. Васятка часто задышал, сердечко его часто забилось, глаза искали крыльцо спасительного  дома. «Далеко, не успею», - подумал он. Бык заревел, пошёл на мальчика, с морды его хлопьями падала белая пузырящаяся пена, копыта рыли землю, выбрасывая её вместе с травой. Встречаюшие стадо бабы замерли, открыв рот, c хворостинами в руках, а пастух, через дорогу, в выгоревшем дождевике, с сумкой и жерлейкой за плечами, выронил из рук бесполезный кнут. Зрачки у Васятки расширились от страха, заурчал животик, он подпрыгнул и побежал, но ватные от страха ноги не тронулись, засеменив на месте. – Мама, - закричал Васютка и, увернувшись от острого рога быка, наконец-то стремительно помчался к дому. Бык не побежал за ним. Забрасывая себе на спину копытами землю побрёл  в хлев, к желанному пойлу и свеж-накошенному росистому клеверу. А Васятка, наскоро выпив стакан молока с хлебом, побежал к соседскому приятелю Мишке, поиграть, пока не загнали домой, да не заставили на ночь мыть ноги, расчесанные от комариных укусов. Мишка был во дворе, сидел на сложенных у забора дровах и новым, только что сделанным местным умельцем складным ножом строгал толстый ивовый прут.
 - Дай построгать, - жалобно с придыханием попросил Васятка, - Ну дай!
 - Порежешься ёщё, - жадничая, сказал Мишка, хозяйственно вытирая нож о штаны.
 - Не порежусь, ну дай хоть подержать.
Мишка засопел, вспомнил, что Васятка давал ему играть на гармошке и протянул нож. Нож был чудесным. Гибкое упругое лезвие было сделано из отслужившей свой срок косы, ручка из сухого как лосиный рог твёрдого дуба, с кольцом, чтобы подвязывать нож на цепочке или веревочке, с медными, укрепляющими хомутиками.
 - Ну, построгай немного, - милостиво разрешил Мишка.
Васятка, затаив дыхание, стал строгать. Нож, острый как бритва, быстро ошкурил ивовый прут.
 - Ну, как? – с восторгом спросил Мишка.
 - Хорош! – похвалил Васятка. – А где купили?
 - У Волкова, он всем на продажу делает.
 - Дорогой?
 - Три рубля.
 - Ого! Мне бы такой, - застенчиво и мечтательно прошептал Васятка.
 - Проси деда, может он купит.
 - Да… купит. Мишка, давай на гармошку меняться?
 - Да ты что, - обиделся Мишка и спрятал нож в карман.
Помолчали. Мишка подобрел.
 - Ладно, давай в ножечки играть, чур, я первый!
Начертили на земле круг, стали играть в ножечки. Нож, как в масло уходил в утоптанную землю, Мишка с каждым разом ещё больше отсекал земли от Васяткиного полукруга. Васятка досадливо сопел.
 - Мишка! – закричала его мать тётя Катя, - Иди от коровы паутов отгонять, совсем доить не дают.
Мишка побежал на зов матери, а ножичек остался воткнутым в землю. Васятка долго зачарованно смотрел на нож, затем наклонился, вытащил его из земли, сунул в карман и побежал домой. Дома его встретила разгневанная бабушка.
 - У, идол! Где пропадал? У бабушки ноги обмерли, как узнала, что тебя чуть бык не забодал. Что я родителям скажу? Сиди дома, пока отец с матерью не приедут.
 - Ни чего, бабушка, я убежал.
 - А если бы не убёг? Ну, смотри у меня! Иди есть.
 - Сейчас!
Васятка сбегал в кладовку, где он спал, спрятал под набитый сеном матрас ножичек.
Потом в кухне умылся степленной водой, в оцинкованном тазу вымыл ноги, покрытые цыпками, от постоянной беготни босиком, вытер ноги какой-то тряпицей и только тогда побежал ужинать. Печёное яйцо было необыкновенно вкусным, потом поел сотого мёда, выплёвывая личинки неразвившихся пчёл, попил молока и пока со двора не пришёл дед (тоже ещё за быка ругать будет) побежал спать. Спрятавшись за пологом, на раскладушке залез под одеяло, взял в руки заветный ножичек и заснул, налюбовавшись вместе с ним. Поспал он долго, встал в десятом часу и, умывшись кое-как, пошёл есть.
 - Проснулся засоня? – бабушка подвинула ему в чашке ещё тёплые, из печки блины, налила в кружку киселя из черники.
 - Ешь.
Кисель Васятка очень любил. Бабушка внимательно посмотрела на него:
 - Давеча Катя Казакова приходила, Мишка ножичек какой-то потерял, ты его не видел, ножичек-то? Не видел…
Васятка чуть не подавился блином. Есть больше не хотелось, и он вылез из-за стола.
 - Спасибо бабушка, я пойду.
К Мишке играть что-то не хотелось, и он пошёл в огород. Сел в прохладную межу у моркови, в самом углу и достал из-за пазухи ножичек, стал его раскладывать. Пружина, щёлкнув, открыла до конца лезвие, отдала рукояткой в ладонь. Глаза у Васятки заблестели, и он стал по всякому поворачивать ножичек, чтобы его получше рассмотреть.
 - Ты что тут делаешь, - спросила строго появившаяся бабушка.
 - Да я так, сижу вот, - сказал Васятка и спрятал нож за спину.
 - Нука покажи, что у тебя там?
 - Бабушка! – взмолился Васятка.
 - Покажи! – ещё строже велела бабушка.
Васятка дрожа от стыда, протянул руку с ножом.
 - Вот что, - помрачнела бабушка, - Вон что, а я то соседку отругала, с мол, воров-то у нас нет! А ты выходит вор!
 -А я разве вор бабушка?
 - А кто же ты? Самый настоящий ворище.
У Васятки задрожали губы, и он горько заплакал. То, что он вор его потрясло.
 - Иди в дом, - сказала бабушка, - Будем деда с работы ждать, про ножичек не говори не кому.
Весь день он пролежал в кладовке на раскладушке, смотрел на путину в углах, как через щели в досках пробивалось солнце, слышал, как на улице играли дружки-приятели, но не хотелось выходить к ним. Ждали деда. К вечеру пришёл с работы дед. Долго о чём-то шептались с бабушкой, позвали затем его. Молчали. Дед глядел из-под лобья и тоже молчал. Наконец бабушка сказала: «Иди к Казаковым, Васенька, отнеси ножичек, попроси прощенья, мол, не буду больше, простите, простите меня. Иди, сынок». У Васятки захлестнуло дыхание, и комок подкатил к горлу.
 - Не пойду, бабушка, сама отнеси!
 - Сам взял – сам и отнеси! -  строго сказала бабушка.
Васятка поглядел на деда, а тот продолжал молчать.
- Иди,- сказала бабушка, не бойся, они ждут.
Путь до соседнего крыльца был необыкновенно долгим. Васятке казалось, что весь поселок смотрит на него и все показывают пальцем, мол, вон он украл ножичек, вон он – вор! Зашел на крыльцо, постучал в дверь.
- Кто там, заходите!
Васятка зашел не сразу, еле перешагнул через порог. Ножичек же держал за спиной.
- Что скажешь? – строго спросил дядя Вася, Мишкин отец. Вся семья была в сборе и глядела на него, и ждали, что он скажет. Васенька стоял – стоял и заплакал, наконец, к общему облегчению, прошептал: «Простите меня, я ваш ножичек взял нечаянно, простите!
- Ну ладно, - сказал дядя, Вася, прощаем, садись с нами есть.
- Спасибо, я пойду.
Вася положил нож на стол и вышел на крыльцо. Мишка вылез из-за стола и пошел провожать его. Разгоняя роящуюся мошкару, подул вечерний ветер, а закатное небо было ласковым и чистым.


ТЮБЕТЕЙКА

Маленький Боренька затосковал. Не пил, не ел, не брал в руки игрушки и малочисленные книжки с картинками, а только глазел в мокрое осеннее окно на кухне, в котором отражалось пламя затопленной печи, а на подоконнике дозревали помидоры, да кое-где в щелях досок закатились зернышки переспелого мака, напоминающие о начале осени. Родители его два дня назад уехали в город, доучиваться в аспирантуре.
Жил он в поселке второй  год, но так и не мог смириться с неотвратимой разлукой» Мама, мама «,- кричал он вслед уносившимся вагонам поезда, плача, прижимаясь мокрыми щеками к бабушкиной плюшевой жакетке. И долго потом всякие лакомства: жаренные тыквенные семечки, шумливые коробочки с маком, сладкая пареная тыква, моченая брусника с медом – ничто не могло успокоить дрожащего Бореньку.
Он часами не вставал с кровати- раскладушки, очень удобной лежаночки в углу, у самой печки. И днем, и ночью – только всхлипывал, не обращая внимания на мурлыкающего в ногах кота Ваську.
«Пропадет ведь мальчонка,- ворчал дед, что родителям скажем? Какой ответ будем держать? Я письмо буду срочно писать, а  то ведь как бы мальчонка-то не сгорел от тоски.
Уже ночью, при свете керосиновой химическим карандашом, на листке из тетрадки в клетку написал дед письмо боренькиным родителям в Москву, чтобы забрали мальца к себе, а то какой грех …
Почта тогда еще работала хорошо, письмо дошло быстро, за три дня. Отец с матерью запечалились - куда сыночка девать, а ведь до защиты диссертаций совсем немного осталось.
- Надо ему купить гостинцев, да посылкой отослать, - решили родители, может он и успокоиться?
Боренька лежал, не вставая , вторую неделю, а фельдшерица Варвара Васильевна делала ему , по наущению бабушки , «чудодейственный» , витамин В12 - панацею того года от всех болезней. Но и него толка не было.
- Как хотите, Александра Андреевна, а мальчонка пропадает у вас, гаснет, - укоряла бабку Варвара Васильевна. – Тоска его ест, печаль. Что-то делайте!
  И вот, как снег на голову, вместо письма от родителей из Москвы пришла посылка! Дед ходил в магазин за хлебом и неожиданно принёс её с почты, гулко всей тяжестью ударил дном ящика о кухонный стол.
 - Посылка! Из Москвы! Вставай, Боренька, что-то тебе папа с мамой прислали! – засуетилась бабушка.
  Дед ножницами разрезал шпагат на фанерном ящике, сломал сургучную печать, достал кочедык для плетения лаптей и отодрал им верхнюю крышку посылки. Боренька стоял рядом и шевелил ноздрями, вдыхая, знакомые и незнакомые запахи. Сначала, из под газеты дед достал письмо, в котором родители Бореньки извещали, что очень заняты, что никак не могут приехать, что вся их жизнь зависит от результатов этого года – надо обязательно защитить диссертации, а потом они смогут забрать сынка. А пока посылаем подарки, гостинцы и всякие игрушки.
  Подарки и впрямь были знатными. Бабушке прислали новые кожаные тапки – ходить в магазин. Деду подарили зимнюю каракулевую шапку с хромовым верхом. А Боре! – чёрный пистолетик с пистонами. Ни у кого такого пистолетика не было. А на самом дне посылки – тюбетейка! Какая это была  тюбетейка! Как, наверное, у падишаха в сказках про Ярты-гулока из книжки туркменских сказок, купленных ему этим летом. Какая это была тюбетейка!!! Ее коричневый  бархат был расшит красными и золотыми нитями, вытканы необыкновенные узоры! Когда Боренька одел ее перед зеркалом, она  как материнские руки легла ему на голову. Он в первые за много дней улыбнулся и раз румянился. Никак нельзя было не поделиться таким счастьем и радостью. Боря надел новые сатиновые шаровары, зелёную фланелевую рубашку, бардовые кожаные туфли, выходные, только для праздника и школы. А на голову надел отливающую золотом и бархатом тюбетейку. Так он и вышел на улицу, держа в руке чёрный пистолетик с лентой пистон в магазине под стволом. Как сказочный принц из другого мира он приближался к толпе ребят, стоящих у сруба, временами паря/
в воздухе от распирающего счастья. Все кругом от этого невиданного великолепия онемели. Наконец Серёжка Огарков, его одноклассник, вмиг охрипший и потерявший голос, простонал: « Настоящий!? С пистонами!?»
 - Автоматический! – добавил Борька.
  Толпа ребятишек выдохнула.
 - Дай стрельнуть, - простонал Серёжка, - Ну, дай!
 - Да я ещё сам не стрелял, - замялся Борька.
 - Дай, ну, дай, ты-то ещё настреляешься!
Сережка был таким другом, что Борька никак не мог отказать ему. Тот поднял бережно пистолетик вверх, зажмурился, нажал на курок и, наконец, выстрелил! Какой это был выстрел! Почти как в кино. Пошел дым, и запахло серой.
И мне стрельнуть, и мне, - загалдели ребята. Скользила лента в магазине, хлопали с дымком пистоны и наконец ,осталась одна.
Ребя, запротестовал Боря: «Я еще и сам не стрелял! «Он с сожалением посмотрел на единственный оставшийся пистон - вдруг не выстрелит? Или выстрелит слабо, тихо, без дыма?
Но пистолет не подвел и громко отсалютовал напоследок. Все радостно захлопали и закричали:
Ура!
- Что за шум, мелочь? – с бычком  в зубах, вихляясь, враскачку, втягивая при вдохе в нос всхлипывающие сопли, подошел второгодник-балбес, старше ребят на несколько лет, Ванька Шанин.
- Ну,  чо, дай пальнуть! –
-Все пистоны кончились, Ваня.-
-Как кончились? Ты что, мне не оставил? –
Ванька угрожающе выпятил нижнюю губу, сузил  злобно глаза, закатал рукава рубашки. Растопырив руки как грабли, он холодным страхом навис над Борей. Все ребята в страхе попятились.
-Я сам, Ваня, только раз стрельнул ,- оправдывался Боря , ребята все…
-Гад, ты, гад, - прошипел распаленный Ванька, - сволочь.-
Затем схватил с головы Бори золотую тюбетейку и с ревом сморкнулся в нее густыми  зелеными, как менингитный гной, соплями.
От охватившего ужаса у Бори отнялись руки и ноги, а когда немного пришел в себя, то медленно пошел домой, непонимающе смотря по сторонам, держа в вытянутой руке загаженную в соплях тюбетейку. Увидев, что стало с тюбетейкой, бабушка Бори закричала. Закричала на всю улицу. Потом закричала мать Ваньки Шанина. Кричал и бестолковый оболтус Ванька, оправдываясь, размахивая кривыми руками. Потом бабка выстирала тюбетейку, но толи она съёжилась, так как не хотела налезать на голову. Вспоминались гнойные сопли Ваньки, от которых тошнило. Боря больше никогда не надел свою любимую тюбетейку. Он перестал скучать и по родителям, как будто они предали его. А на всех фотографиях в детстве у него остался взгляд затравленного волчонка.

30 января 2004 года
Сатис – Саров, Виктор Иванович Баркин


ПОРТРЕТ

В школу Саша пошел по деревенским меркам рано, в семь с половиной лет. Семья к этому событию готовилась загодя. Мать с отцом привезли из города настоящую школьную форму: серо-голубая гимнастерка с горящими латунными пуговицами, брюки, с наглаженными стрелками, фуражка с золотым гербом; широкий кожаный ремень с тяжелой горящей на свету, пряжкой. Дед с бабкой купили для школы тяжелые черные ботинки, новые чесанки. Точеный из липы расписанный под хохлому пенал, карандаши, ручки, перья- «лягушки», «звездочки «другие школьные причиндалы. В школу Сашенька собирался с трепетом. Гимнастерка одевалась через голову, душила, выворачивала локти, уши. Брюки, купленные как всегда, навырост, сползали. Ремень перехватывал дыхание. Утром его с грехом пополам одели, дали тяжелый портфель в руки, и повели в школу.
- С Богом! – дед перекрестил его в путь.
«Я большой теперь!» - ликовал Саша.
Уличные собаки, по деревенским порядкам не кормленные и наглые в поисках куска хлеба, чувствовали важность момента и не лезли, не приставали, как обычно, вымогая подачку. Соседские ребятишки, кто парами, кто стайкой, а кто по одиночке потянулись к школе. День стоял солнечный, с теплинкой, как на Пасху.
У школы ребята пялили глаза друг на друга, знакомились. Потом всех построили классами. Их было четыре. Мальчики, в основном, были пострижены наголо. У девочек волосы были заплетены в косички, повязаны яркие атласные банты. С первоклассниками увязался Толька, сын уборщицы, матери-одиночки, «зугол», как его все называли. Паренек он смирный и смышлёный.
«Ребята, пойдёмте в класс. Разбейтесь на пары, держите друг друга за руки!»
Голос у Галины Фёдоровны был громкий, какой-то скрипучий, но глухой. Ребята, затаив дыхание, боязливо пошли в школу. Школа была одноэтажная, из тесанных  сосновых бревен, аккуратно пробитых паклей, с печным отоплением, простой тесовой крышей. Рядом стояли сарай для дров и дощатый туалет. Коридор был просторным, а классы – маленькими и уютными.
Ещё в школе была учительская и кабинет директора, а также маленькая комнатушка для уборщицы- истопницы Моти и её сына Тольки.
Инспектор роно, директор, одобрительно кивали спешащим в классы малышам. В классе Галина Фёдоровна приказала всем сесть за парты. Парты были черные, с коричневыми сидениями, покрашенными недавно. Ребятишки, освоившись, зашумели, зашептались, задвигались. Учительница нахмурилась: «Молчать! В классе надо вести себя тихо. Не хлопать партами, не щелкать портфелями, не стучать пеналами, не шелестеть тетрадями».
- А дышать можно? - спросил оробевший Саша.
Галина Федоровна, сдвинула брови, подумала, и, не уловив издевки в вопросе, сказала:
- Можно, но тихо.
День прошел быстро, обычно. В конце дня, правда, кое-кто отличился: мальчишки, вызванные за шалости в кабинет к директору школы, наелись протравленных гранозаном семян кукурузы, которые лежали на письменном столе, на разложенной газете. Но никто не отравился, видно их просто попугали, чтобы неповадно было.
Прозвенел звонок, занятия закончились. Ученики заспешили домой, подволакивая потяжелевшие от впечатлений дня портфели. Всех немного подташнивало от сантонина, который на большой перемене раздала каждому ученику фельдшер Варвара Васильевна. Рыжий Колька Еремкин озоруя, кричал: ой, из меня глиста лезет!
Но шалунов быстро привели к порядку. В классе стояла привычная тишина. Вдруг в коридоре послышался визг инспекторши из роно, а голос у деректорши был тихий, с извинительными нотками:
- Сколько лет прошло со съезда, а вы всё не убрали!
- Да как уберёш-то, Раиса Ивановна? Боязно!
- А как хотите, Валентина Ивановна, это ваше дело.
На шум из класса вышла Галина Федоровна, а потом подошли и другие учителя. Все столпились в почтительном молчании перед портретом усатого пожилого мужчины, с седыми, зачесанными  назад волосами, в серо-голубом мундире с большими золотыми звездами на погонах. Генералиссимус  смотрел со стены в коридор на учителей властно и повелительно, парализуя чувства и волю. Все стояли молча, и столько жуткого страха было у каждого на лице, что становилось больно за этих людей/
- Николай Николаевич, обратилась директорша к единственному мужчине-учителю, снимите со стены портрет Сталина и отнесите его ко мне в кабинет.
Учитель, бывший фронтовик, попятился по коридору в свой класс, а за ним поспешили деловито и все остальные.
-Мотя, попросила ласково директриса немного придурковатую уборщицу, голубушка, сними со стены Сталина, да отнеси-ка его в кладовку.
-А можно, Валентина Ивановна, я раму себе возьму,- попросила хозяйственная Мотя, я из нее себе зеркало сделаю, всего-то стекло с одной стороны закрасить.
-Возьми, а картину-то, пожалуй, принеси мне в кабинет.
Мотя принесла из своей каптерки табурет и в одночасье расправилась с генералиссимусом, оставив только гвоздь в бревенчатой стене, да облачко пыли у потолка. Все облегченно вздохнули.
Первый день в школе для Саши пролетел быстро. Как потом  вся остальная жизнь.

        1 октября 2006 гг. Саров. В.И.Баркин.      
   

ШАЛЬНОВЫ ПЕЧИ

Лес лежал раненый, надвое разрезанный узкоколейкой, а в этой ране, расплывшейся болячкой приютилась маленькая лесная станция, разъезд – лесопункт, с сотней лесорубов, да лесничество - с серьезным молодым главным лесничим – Олегом, двумя, вечно пьяными лесниками-объезчиками на лошадях , да десятком рабочих баб, которые то сажали молодые сосенки в напаханные лошадями борозды, то собирали бересклет, то заготавливали веники или корье. На работу бабы уходи ли на весь день, брали с собой скудную еду: хлеб, молоко, огурцы, вареные яйца. Домой возвращались вечером, к стаду, грязные и пыльные, скупывались в единственном за лесочком пруду. Купались голые, без всего, если замечали подглядывающих мальчишек, то самые озорные выходили на берег и демонстративно показывали дебелые , не видавшие солнца задницы, крича и улюлюкая убегающим пацанам вслед. Зарплату бабам платили маленькую в лесничестве, да другой работы и не было разнорабочим. На дековильку, в лесорубы, на станцию – брали только мужчин. Было на станции три магазина, два - от РАЙПО, и один - от ЛТУ, для рабочих лесорубов. Его почему-то звали «кичман». Во всех магазинах работали родные сестры, а сторожил их отец, морфинист, по-уличному Соломон. Когда-то ему поставили в больнице рак желудка и приучили к наркотикам, а он неожиданно поправился; отпоили в лесу березовой чагой. Раз в год устраивали массовое гуляние народу – привозили на мотовозе вагон-лавку с пивом, мороженым в бочках, ящики несвежего лимонада, заливающего пьющих бродильной пеной, как брага. Лесоучастки соревновались в волейбол между собой; в лесу больно-то не разгуляешься. Вечером танцы под баян или патефон на деревянной эстраде в парке. Молодежь танцевала, играла в волейбол, а женатые мужики, недавние фронтовики налегали на пиво да резались по-мелочи в карты. Ссоры были, правда, крупные, до рукопашной, но до ножа не доходило, а редких урок остужал Начальник лесопункта, Хозяин – бил в лоб кулаком с арбуз, после такого удара не каждый на другой день выходил на работу. На лесопункте был клуб, славный библиотекой в целый книжный шкаф, художественной самодеятельностью, спортивной секцией, да кинозалом. Заведовал клубом Сашка – киномеханик, запойный пьяница, но энтузиаст своего дела. Многих ребят он научил крутить фильмы. Сперва, их показывали частями, с одного аппарата. В зале включали свет, горячо обсуждали фильм, особенно индийские, или про войну. Женщины любили часто поплакать. Когда привезли второй аппарат, то фильмы пошли непрерывно, но что-то при этом потерялось, наверное – общение между людьми. Была и больничка  - медпункт, на три дежурных койки, там работали фельдшер и акушерка; и рожали на месте, а в район возили в роддом очень редко, при тяжелых родах. Была своя почта. У лесопункта была своя контора, с бухгалтером, мастерами, начальником. Недавно выстроили и школу восьмилетку. Летом приезжало много городских: помочь с сенокосом, походить за грибами, помочь заготавливать дрова, корье, веники, просто отдохнуть. Молодежь спать не ложилась, после клуба гуляли до рассвета, сбивались в пары, погоняемые злыми лесными комарами. Вырастая, обязательно уезжали, чаще в город. Лес почти вырубили, и рабочий поселок готовился незаметно для самого себя умереть.
Девушки были бойкие и красивые, а ребята чадили без конца дешевые папиросы и сигареты, чаще с шести лет, начиная с окурков у крыльца магазина и кончая стыренной махоркой у отца. С ранних лет пели блатные песни и цедили сквозь зубы матерные слова. Да и что другое можно было ожидать от потомков казаков, штрафников, урок? Девушки же были, наоборот, на удивление воспитанными, и не было ни одной курящей или до замужества произносящей нецензурные слова.
Надо сказать, что и ребята при девушках следили за своей речью, относились с уважением, за исключением явных недоумков, позволяющих себе не только матерно выражаться, но даже открыто, при всех, просить о половых сношениях в циничной форме, как бы сейчас об этом написали в милицейском протоколе. Молодежь после киносеанса толпилась в центре, на станции или ходили однополыми кучками поодаль, по железнодорожной насыпи, потому что ступить в сторону из-за грязи, неосвещенных улиц было просто чревато вляпаться в коровью лепешку или в лужу – местность была болотистой. Когда приходил пассажирский поезд, в двадцать два тридцать, по узкоколейке, то все встречали и провожали его, здороваясь со знакомыми, узнавали новости, уезжали сами. Обратно поезд уходил на рассвете почти, в два часа тридцать минут, возвращаясь с конечной станции – Курихи. Поезд тоже между собой называли именем этой конечной станции – «Курихой», но его встречали и провожали уже только те, кто в «первую куриху» не разбился на пары и не ушел в свои укромные места по той же узкоколейке в ту или иную сторону от поселка, иногда на несколько километров, в зависимости от задуманного и силы любви. Чаще всего уходили в сторону Шальновых печей. Откуда взялось название этого места – давно позабыто: тол и по фамилии углежога, то ли  из-за шальных ночей. Шальновы печи остыли, хотя совсем недавно, в войну, там жгли березовый уголь для высоколегированных сталей «оборонки». Сейчас уголь добирали для домашних нужд: утюга, самовара, маленьким поросятам, телятам и даже детям – от поноса. Иногда попадались целые деревья, частично непрогорелые внутри. В засуху печи иногда самопроизвольно возгорались, «курились» сизой дымкой, угрожали лесным пожаром. Но нынешнее лето было мокрым, сеногнойным, с затянувшимся сенокосом, от которого молодежь не могла всласть нагуляться в короткое лето. Вечером в сумерках донимали иллюзии, казалось, что на песке колышется трава, как чудится дорога после долгой поездки. Но все равно до рассвета в разных местах непременно звенел девичий смех, «басили» подрастающие ребята. Молодость брала свое: как дрожжи, гормоны поднимали молодое тело и кидали его в омут приключений и неведомых еще ощущений. Теплая летняя ночь, сколько вздохов и обещаний слышала она!
          Игорь был «городской», приехал на лето к дяде – водителю мотовоза. Почти каждое лето он гостил у него; мотористы – в какой-то степени аристократия лесопунктов; без единственного транспорта – никуда. С двоюродным братом Колей было не скучно, да и Колин одноклассник Витя, «Дух» по уличному, часто составлял им компанию, хотя родители были не довольны этим.
Отец Вити был «тюремщик», и хотя парень был отличником, боялись - как бы сын чего не нахватался от него. Видели, как он душил соседского парня Леньку, оправдываясь потом перед учительницей: « …мне отец наказывал, не поддаются  в драке – бери за горло, а не осиляешь – бей финкой!». Ребята потихоньку покуривали, но чаще не по привычке, а для форса, перед девушками и друг другом – вроде как большие. Имели каждый и заветную мечту – дружить « по взрослому» с какой-то девушкой. Да и ровесницы, созревшие по уму и телу гораздо раньше – постреливали глазами на ребят, выказывали малозаметное или явное предпочтение.
- Коля, двоюродный брат, считающий себя бывалым ухажером ( он уже с полгода целовался по вечерам с одноклассницей Лидкой, поддразнивал Игоря: « Анька Родина, девчата говорят, на тебя запала, ты бы проводил ее как нибудь после кино.
- Да она вроде бы с Васькой ходит?
- Ну, он то за ней ходит, а она все равно на тебя поглядывает. Не теряйся,  она, будто-бы девчонка смелая, горячая, может и отколется чего!
Игорь задумался. Аня ему давно нравилась. Было в ней что-то цыганско-казачее: темные вьющиеся волосы, черные брови, капризноизогнутые губы. Одевалась она,  как и все девушки в поселке, скромно - черная узкая юбка, да вишневого цвета кофта. В ушах маленькие рубиновые серьги. Руки у нее были белые, маленькие и нежные, как будто с ранних лет и не выполняли по дому обычную крестьянскую работу. Какие-то неуловимые прелестные ферромоны, исходящие от девушки, перебивали запахи дешевого мыла, миленьких цветочных духов, единственного земляничного крема, продаваемого в кичмане. Она была необычайно мила и привлекательна, хотя красавицей ее назвать нельзя было. Сердце Игоря, при виде ее, особенно когда она улыбалась при встрече – сладостно то замирало, то забивалось, хотелось чаще дышать, и, наверное, это и была проснувшаяся любовь.
«Если бы молодость знала, если бы старость могла!». После кино, когда все толпой, пошли по узкоколейке , обмениваясь впечатлениями, он пошел за Аней, сзади, не приближаясь, в  нескольких непреодолимых метрах, не решаясь подойти и позвать, хотя уже все ждали этого, и Аня больше всех.
- Трус, трус!, - проклинал он себя, -жалкий трус! Но не мог ничего поделать с охватившей его робостью. Когда проходили мимо дядиного дома, он забежал во двор, залез на сушила, достал припрятанную бутылку вермута, купленную еще днем, выдавил бумажную пробку в сургуче и налил себе вина в «малинковский» стакан, до краев – целых полбутылки, и, затаив дыхание – выпил, давясь непривычным вином в конце. По телу разлилось тепло, глаза в темноте стали видеть как будто зорче, а с этим нахлынула отвага и смелость. Да, Коля был прав, помогло!
Когда Игорь нашел Аню, то она с подругами уже возвращалась назад, к станции, « встречать Куриху». Он молча подошел к ней, взял ее под руку и немного отвернувшись от удивленного взлета бровей, сказал, как выдохнул: «Пойдем, погуляем?» Аня видимо учуяла запах вина, понимающе усмехнулась, спросила: Для смелости выпил?». В ответ Игорь только кивнул головой.
Аня, как будто доверяясь ему, прижалась  бедром, повернулась в обратную сторону от подруг, улыбнулась. – Ну, пошли…Подруги же пошли в сторону станции и их понимающий смех еще долго раздавался в темноте. Как только они вышли за поселок, возбужденный ночью, вином и девушкой, Игорь тот час же полез неумело целоваться. Аня притворно отталкивала и понукала его – ты скажи чего нибудь! Он думал чего сказать, наверное надо было говорить про любовь и он стыдливо сказал все же желанные вечные волшебные слова: « Я люблю тебя Аня, очень люблю!
Она в ответ обвила его шею кольцом рук и стало целовать жарко–жарко, сперва щеки, потом губы.
Он тоже пытался целовать ее в губы, она посмеивалась над ним: не так, не так! И вновь принималась учить его целоваться, а вскоре он и сам вспомнил инстинктом – как и что нужно делать. Они шли прочь от станции по рельсам, все дальше и дальше, не понимая как далеко могли бы зайти и их отношения. Но отступила короткая летняя ночь, стало светать и вместе с рассветом стала исчезать смелость, волшебная сказка юной любви.

Скоро, знаю очень скоро
Листья золотые облетят,
Сорванные ветром, словно вором -
Черные тропинки замостят.
Я пойду по этим прелым листьям
Свое счастье павшее искать
В том саду, где раньше под забором,
Позволяли мне с тобой играть.
О, как быстро время пролетело,
Росы все туманы замели,
И меня не слушается тело,
Как тогда, когда луга цвели.
Мы по шпалам шли в траве росистой,
Месяц ясный насыпь освещал,
Вальдшнеп вечер рассекал со свистом
И с тобой что делать, я не знал…
А потом подкралось злое утро,
Тот рассвет – последняя черта;
Расставанье наше было хмурым,
Горечь зацелованного рта …

…Отступал туман. Пастух заиграл на дудке, а хозяйки начали выгонять в стадо коров. Аня, с Игорем, возвращаясь, уже почти бежали по рельсам–шпалам. До вечера!, Аня в последний раз поцеловала Игоря в губы и они каждый пошли в свою сторону, не думая, что расстаются не до вечера, а -  навсегда.  И только через много лет, Игорь неожиданно вспомнил про эти Шальновы печи и подумал – а ведь это была моя первая любовь!

Саров – Димара – Сатис. 2ноября 2007года.
Виктор Иванович Баркин.

ЯНТАРНАЯ  КОМНАТА

Ермаков Витя ликовал: он едет на Балтийское море! Был он в детстве в 8 лет на Черном море с родителями, которые отдыхали рядом с его детским санаторием, но ничего хорошего не помнил. То держали его в кресле зубного врача, то какая-то горбатенькая старушка массировала ему спину маленьким сухенькими ручками, не жалея белого порошка – талька, то давали им сантонин от глист, слабительную английскую соль, а потом вели на просмотр кино – где все компоненты рвались наружу. Сейчас он был уже взрослый, даже потихоньку покуривал; умел плавать и нырять. Тоскливо, конечно, было уезжать из дома, да больно море манило; как и все почти ребята его возраста он мечтал быть моряком, пересекать многомильные морские просторы, заходить в экзотические порты или  закусив крепко зубами трубку, стоять неколебимо в шторм на капитанском мостике, крича рулевому: «право на борт!», а соседка по парте Наташка при этом была  рядом и с восторгом не спускала бы с него глаз. Путевка в санаторий была «горящая», время на сборы было мало. Витя стал думать, что взять в первую очередь. Нож, конечно, фотоаппарат «Смену», пару пленок в запас, леску с крючками и грузилами – ловить рыбу. Интересно, какой величины в море рыба, справится ли он с ней? Есть ли там бычки, какие ловили Петя и Гаврик? До Москвы его отвозила мама. В ожидании поезда на Калининград пошли на ВДНХ – вот где было чудесно! Витя фотографировал маму на фоне всех красот выставки, жаль, что пленку в санатории случайно засветил рыскающий по чемодану воришка в поисках крупного янтаря. Очень на выставке были вкусные горячие сосиски с  булкой – их подавали тетки в белом, из ящиков на колесиках, напоминающих мороженщицу.
Вечером мама его посадили на поезд, попросив приглядывать за ним незнакомую женщину. Расставаясь с мамой, он после заплакал, махая рукой ей в окно. На вопрос женщины, почему он плачет, Витя процедил сквозь зубы, стесняясь своей слабости: « Зуб болит…», на что та ответила: « Ничего, в санатории вылечат».
Дорога была длинной и пейзаж, особенно по Литве был непривычным. Заборы были ровные, здания – островерхие,  вытянутые ввысь; народ – бесшумный, с ленцой. Поезд вез паровоз, отчего постельное белье было в саже, которую, видимо, на поворотах ветром заносило через щели в окне. Калининград вообще поразил своим крытым вокзалом, с разбитыми стеклами в крыше, как во время войны. Попадались люди с овчарками в намордниках; их держали на коротких поводках. Публика была какая-то не наша, и Витя не удивился бы, если навстречу попались эсесовцы с засученными рукавами и с фольмерами (шмайсерами) на шее. Дорожная тетка отвела его на стоянку такси, где договорилась с  таксистом, набирающим пассажиров; отвезти его в Отрадное,  где и располагался детский санаторий. Дорога была непривычно гладкой, асфальтированной, « Волга» ехала как по волнам. Удивительны были для Вити поля поросшие люпином, неясно было, для кого и чего столько цветов. В санаторий приехали досадно быстро. Его корпус располагался в двухэтажной вилле; при фрицах в ней отдыхали немецкие летчики. Поражала чистота, запах хлорки в туалетах, напоминающих операционную, где под местным наркозом вырезают аппендицит у доверчивых мальчиков. Вокруг вилы был сад, где росли фруктовые деревья, в основном яблони и черешня.
Приняли и оформили быстро: поставили градусник, осмотрели на вши, взвесили на высоких холодных белых весах, завели карточку. Ребята были в основном его возраста, кроме одного хохла с под Харькова – ему было под пятнадцать лет и он косил за главного среди подростков. Есть ходили строем в главный корпус, часто долго приходилось ждать своей очереди. Обедали быстро, с гамом и разборками, плохо организованно, и первое время Витя часто оставался голодным. Потом прием пищи отработали: окружали стол с подносом, на котором стояли кружки с киселем или компотом для следующей партии, выпивали и уходили, вызывая этим переполох у столовых работников. Несмотря на несанкционированные добавки все равно были голодными. Приятель Славка пел жалобные фронтовые песни у взрослого санатория, где ему бросали в фуражку конфеты, апельсины, папиросы. Курить уходили на берег моря, а если привязывались воспитатели-взрослые, говорили, что курят лечебные с астматолом папиросы. Море всегда было каким-то свинцовым и неприветливым, однако, пахло йодом и успокаивало сосущую по дому тоску. Рылись в песке, собирали янтарь. Крупные куски иногда выбрасывало прибоем, поэтому, когда штормило, ходили по берегу, высматривая куски янтаря в кучках водорослей.
Главная мечта всякого санаторного мальчишки  - найти янтарную комнату, вывезенную в войну из СССР и где-то здесь спрятанную при отступлении фашистов. Свежи еще были раны войны в каждой почти семье и, хотя была долгожданная Победа, но война в умах и сердцах людей не оканчивалась. Дисциплиной, к счастью, в санатории особо не докучали, не лечили, учили, а  непременным условием было – вечерняя поверка, где директор санатория изрыгал проклятия в адрес провинившихся за день подростков. Вот и сегодня день прошел как обычно. С утра,  самоназначенный « вожак-атаман» Вовка назначил соревнования по боксу. Когда Витя стал побеждать Вовкиного земляка, тоже хохла, Сашку, Вовка « навешал» Вите и прекратил соревнования. Решили с ребятами уйти в лес, чтобы искать янтарную комнату. Вовка пошел  «щупать», по его словам, медсестер, а его земляк Сашка увязался с остальными в лес, что еще было делать весь день? Раскопки не удались, да и лопата всего была одна, стащили у дворника в сарае. Откопали лобовое стекло, многослойное, с обрывками слюды от какого-то «Хорьха», изуродованный ствол пулемета, наверное, от мотоциклетки или танка, несколько монет, одна должно быть золотая; ее потом взяла одна медсестра « на экспертизу». Заржавленный, с канавкой, штык от винтовки не взяли, как и россыпи ненужных пустых гильз. Нашли и янтарь – мундштук для курения. Больше ничего не было. Возвращались через немецкое кладбище. Тишина. Спокойно и чисто. На могилах каменные плиты с датами рождения и смерти, фамилией усопшего. Под самой огромной черной гранитной, полированной до зеркального блеска,  плитой лежал какой-то генерал-лейтенант. А рядом  –  магистр, может еще из тех, кому когда-то «навалял» Александр Невский. Ограда у кладбища была чугунная, росписью. Увидели затем, что за деревьями мелькнул какой-то человек, мужчина, лет сорока. Как будто уже где-то его видели и запомнили необычностью одежды: в шляпе, очках, коричневом костюме с темным галстуком, коричневых ботинках. Славка обвел всех взглядом и зашептал: « Шпион, точно шпион!»
 - Да чего ему тут делать, засомневался Витя.
- Как чего, по рации сведения шпионские передавать. Я такого же в кино видел, точно шпион!
- Ну, давай рацию, что ли поищем?
- Нельзя, уйдет, давай за ним!
Крадучись пошли за шпионом. Тот быстро шел к озеру, на лодочную станцию, где было много народа, и он мог затеряться среди отдыхающих.
- Не отставать, -  шипел возбужденный Славка, возьмем его.-
- А как, - засомневался Витя, он, поди, приемчики знает, да и пистолет  у него наверняка есть.
- Придумаем чего нибудь, взрослых позовем.
На счастье ребятам попался милиционер. « Дядя милиционер», - бросились они к нему, - мы шпиона поймали, арестуйте его!
Милиционер ошалел: « Где, когда, вы чего?»
- Точно шпион, точно, и в очках, и в шляпе, и в галстуке! Вон он к лодкам свернул, уйдет!
Милиционер трелью засвистел, поманил обернувшегося гражданина. « Ваши документики, пожалуйста!». Посмотрел молча документы, прощаясь, взял под козырек, посмеялся и направился к ребятам.
- Документы в порядке у него ребята, учитель он из Риги, а вы шли бы себе в санаторий ваш и не болтались здесь, а то директору скажу!
- Как же так, сокрушался Славка, шпион ведь явный?
-Робя, осенило Сашку, да ведь милиционер–то ненастоящий! Это к нему он навстречу шел, к оборотню! Айда, проследим дальше.
Пошли за шпионом, тот, увидев их, хотел подойти к ним, но они в страхе рассыпались по папоротнику, залегли в траве, а тот вошел в дом в глубине леса, окруженный забором из проволочной сетки более метра. У калитки рвалась с цепи немецкая овчарка, да и  лежать в траве ребятам надоело, и они надумали вернуться в санаторий.
- Ничего, попадется еще нам, другой раз – неупустим!
К санаторию шли по берегу моря. У лестницы для отдыхающих Славка спел любимые «Журавли». Мужики насыпали в кепку папирос и сигарет, а одна дамочка положила апельсин и конфеты. Пошли в кусты, закурили, оправились, по взрослому шаря глазами по сторонам. Вдруг раздался пронзительный крик у моря; ребята бросились привычно с обрыва к пляжу, хватаясь при спуске за многометровые обнаженные корни, растущих на краю обрыва сосен. – А-А-А кричала молодая женщина, показывая на маленькую девочку в прибрежной волне, сбитую волной прибоя и увлекаемую в море. Девчонка на удивление еще не тонула, чего пищала и барахталась, с ужасом глядя в сторону берега. Ребята, с разбегу, не останавливаясь, бросились в воду и выволокли на берег визжащую девчонку. Мать кинулась ее обнимать и переодевать – было холодно, а подбежавший молодой отец заискивающе пожимал ребятам с благодарностью руки и на просьбу закурить, подарил ребятам целую пачку «беломора», которую, отжимаясь от холодной морской воды в кустах, и почали, греясь дымом.
На вечерней поверке директор лютовал, обещал расправиться « с говнюками», которые лезут в море – случай с девочкой дошел и до него, приказывал признаться добровольно и сделать шаг вперед; но дураков не нашлось, могли вызвать родителей и со скандалом отчислить из санатория.
Быстро пролетели дни и месяцы. Собираясь, домой, в последний момент, он обнаружил, что наиболее крупный янтарь у него украли, а искать кто - времени не было. На память о море он вез леску цвета морской волны, немецкую светочувствительную пленку в кассетах, бутылку чешского пива. Ребята так и не нашли заветную янтарную комнату, да и как было можно ее найти, ведь она  у каждого внутри нас.

12ноября 2007года, Саров.
Виктор Иванович Баркин

ВОЛЧОНОК

«Как волка не корми – он все в лес смотрит»,- говорит старая пословица. Об этом думала Маруся, волоча за руку из садика шестилетнего сына после очередной попытки побега из него. Ваня у нее был тихим и скромным ребенком, по семейным обстоятельствам воспитывался у матери с отцом, пока Маруся с мужем доучивались и откровенно голодали. Как отвезли его в полтора года, так он и был под надзором богобоязненной мудрой бабушки до пяти лет. Ел что хочется, вставал – как проснется. Жилось ему по-деревенски вольготно: и за ягодами с бабушкой, ходил, а с дедом за грибами да орехами, ел с ребятами на лужку у дома дикий щавель и лук, с черным подгорелым хлебом и крупной, для засола шкур, солью. Пиликал на завалинке на зеленой, купленной отцом «хромке», отливающей зеленым перламутром, правда проданной соседу практичным дедом (сломаешь еще!)
Летом любил он в жару лежать в картофельной меже, где не находило палящее солнце, не доставали мухи и слепни, а мелкосыпчатая земля охлаждала разгоряченное тело. Колорадских жуков тогда еще и в помине не было; сейчас бы в меже не полежал. В поленице дров у них с соседским мальчишкой был «штаб», где они пировали – ели ранние огурцы с свеженакаченным медом. Ваня очень любил ходить в лес; у него был свой маленький топорик,  перочинный нож, лук со стрелами -  с наконечниками из жести, вырезанными из консервной банки. Лук был дубовый, «убойный»; курицу не убьешь, а без глаза кого-то оставить можно. Зимой он любил ездить на «тачанке», санках, выгнутых из трубы или толстого «профиля». На один полоз вставали одной ногой, а другой отталкивались, скользили по льду или накатанным тропинкам. Игрушек у него почти не было, как и у других ребят; не до игрушек было в послевоенное время – лишь бы прокормиться. Книг детских не было тоже, грамоте он выучился по газете «Труд», которую выписывал дед. Поселок освещал бензиновый «движок», который после трехкратного предупреждения миганием, в двадцать два тридцать – выключался, и над домами нависала непролазная тьма. Перед сном слушали радио: концерты или выступления политиков, чаще самого Хрущева. Дед, бригадир лесорубов, при этом сидел за столом у керосиновой лампы и химическим карандашом писал отчет по заготовленной древесине за день, неделю, месяц. Потом убирал замусоленную 12листовую тетрадь в брезентовую сумку, тушил лампу и говорил, причесывающейся  гребенкой бабушке: « Пора спать мать, завтра вставать рано!» Как будто-то он вставал, когда нибудь после восхода солнца даже летом. Зимой под шестком, в холода, держали маленького поросенка. Он подбегал к Ване, тыкался пятачком в ладонь, просил сахару, который мальчик ему украдкой от бабушки давал. На ночь для тепла топили « голландку», хорошо было сидеть в сумерках у комелька, жарить на прутике сало, а потом его есть с хлебом. Ваня спал на раскладушке, у печки. Квартира была однокомнатная, в бараке. Двух комнатную квартиру давали только тем, у кого было 5-10 детей, а в отдельных домах жили только начальник участка, да мастера. Зимой в поселок забегали волки, утаскивая в голодный год зазевавшуюся собаку или овцу, в плохо прикрытом дворе. Рысь и медведь в лесу тоже попадались, как и лоси, но редко. В каждом втором дворе было ружье и охотничьи собаки, но скоро, былые охотники перешли на пчел, которым было вольготно и сытно в расцветающих вырубках. Мед стоил дешевле сахара, поэтому его никто не разбавлял, как сейчас, сахарным сиропом. В местной пекарне пекли вкусный белый пшеничный ноздрястый хлеб, который особенно хорош был с медом. Но лесорубы все равно ругали пекаря, считая его вором, мол, буханки « не дотягивают до положенного веса».  Тот только посмеивался и разводил на продажу лучших в районе гончих собак, продавая щенков по 80 рублей, а это – месячная зарплата у лесоруба. И взрослые, и дети жили бедно; малыши летом до3-4 лет ходили без штанов, а иногда и без трусов!, а босиком ходили до ПТУ или до армии. Наряжались в школу, клуб или магазин. Но болели и умирали почему-то редко, наверное, потому что не было своего кладбища – умерших хоронили на малой родине – в соседних, в радиусе 50км, деревнях и селах. На зиму в большом количестве готовили сушеные и соленые грибы, в бутыли, называемые почему-то четвертями, мочили бруснику, в кадки собирали клюкву, варили земляничное, черничное, малиновое варенье. Садов не было, все себя считали на лесопункте людьми временными, мечтали вернуться в родные пенаты. Сажали в основном овощи на бедную землю, сжигая выкорчеванные пни. Особенно родилась репа, брюква, свекла, капуста, второй хлеб – картофель. Не забывали про огурцы и помидоры, рассолом которых «провожали» надоевшую картошку и лечились от редкого похмелья. Самогон не гнали, за это преследовали, да и по цене сахарного песка было не выгодно.
Перед школой надумали родители Ваню забрать в город, чтобы походил в детский садик, привык к городской жизни. Поехал Ваня с замиранием сердца, но очень было интересно посмотреть на городскую жизнь. Квартира у родителей была у вокзала, двухкомнатная, но без удобств, с маленькой кухонькой, пыхтящем керогазом и плитой под дрова. В спальне жили родители, а в комнате, зале – они с младшей сестренкой, которую Ваня почти забыл. Воду грели на плите, вначале купали младшую сестру, а потом Ваню, и ему всегда хотелось искупаться первым.
На утро обещали повести в детский сад; что это такое, Ваня не знал, но мама сказала, что там много детей и там ужасно весело. Утром его нарядили во все новое, и повели с сестрой в сад. Было там и правда ужасно, но не весело. Столько Ваней не командовали за всю жизнь. На завтраке заставили есть не любимую манную кашу; в обед, правда давали нарезанный сахарный арбуз, но его у Вани съела нянька, ответившая на замечание воспитательницы: «…он в ем скусу не понимает!», эх, а Ване так хотелось арбуза, а он для приличия, как учила бабушка – несколько раз отказался, а уговаривать его никто не стал. Особенно ненормальным ему показалось после обеда, когда ему, только что, наконец, разыгравшемуся, приказали укладываться спать. Спать он не хотел и не видел в этом необходимости. Но его заставили лезть на ужасную высокую раскладную кровать, деревянную, с натянутой парусиной, жестким свалявшимся, уже не раз описанным матрасом в полоску, жесткой и влажной, плохо простиранной простыней. Дети галдели и не хотели укладываться. Воспитатель с нянькой ходили между кроватей и быстро, по-всякому, укротили непослушных. Когда они ушли в столовую и принялись обедать, Ваня потихоньку оделся, вышел на высокое крыльцо и убежал из детского сада. Каким-то лесным чутьем, он нашел дорогу домой напрямую, через овраг, с трудом преодолевая липкую, жирную грязь. Дом у вокзала он нашел скоро, а соседка по коммунальной квартире открыла ему комнату. Затем зашла соседская девчонка Галька, с которой они немного поиграли, а потом она позвала его гулять. В шифоньере под бельем они нашли, спрятанные мамой, целых десять рублей! – две синенькие бумажки; их должно было, по мнению Гальки, хватить на конфеты. Хватило не только на конфеты, но и на книгу – туркменские сказки про Ярты-гулока, местного мальчика спальчика. Потом они сидели на крыше сарая и встречали родителей с работы. А в это время перепуганная мать Вани гадала с Зав. Детским садом – куда податься на розыски Вани и заявлять ли в милицию? К счастью, придя сначала домой, обнаружили счастливую парочку. Через  неделю Ваню отвозил отец назад к бабке и деду, не получилось из него городского жителя. Как волка не корми – он все равно в лес смотрит! «И чего-то это всех тянет в город!», - думал Ваня, стоя с отцом в открытом тамбуре « теплушки», а навстречу ему неслись еще не спиленные мохнатые ели, подпирающие вершинами свинцовые осенние облака.

31 октября. п. Сатис.
В.И. Баркин

ЧЕРНЫЙ  МОРОЗКО

Морозными январскими днями молодая актриса провинциального театра везла из детского санатория к матери своего восьмилетнего сына,  которому после трех месячного лечения порекомендовали пожить в деревне, на парном молоке, на вольной волюшке. Одета она была для зимы легко: серое демисезонное пальто с подкладными плечиками – модными в конце пятидесятых годов, фетровые боты с полыми каблуками, чтобы можно было надевать прямо на туфли. На шее  - чернобурка, с когтистыми лапками. На голове был, берет из непонятного меха, вытертого местами. На руках были надеты настоящие лайковые перчатки, насколько красивые, настолько и холодные. Над перчаткой слева, на запястье, на бархатном ремешке, фонариком светились новые золотые часики. Пятьсот километров от Москвы добирались вторые сутки. Вначале скорым поездом до Арзамаса, хотя через Навашино было ближе, но поезд там не останавливался. Переночевав в Арзамасе в Детской комнате, уже на рассвете на рабочем поезде через Мухтолово вернулись в Навашино, из которого – в Выксу, через «Досчатое», а потом уже на станцию «Молотово», от которой отходили поезда на «Куриху». Сын Ванька одет был теплее матери: в куцее, но зимнее пальтишко; шапка-ушанка по брови с хромовым верхом (как у большого!), валенки-чесанки, подшитые войлоком с кожаной пяткой. Варежки у него были домашней вязки, бабушкин подарок. В кармане московский гостинец – черный пробочный пистолет. Шея его, была завязана по нос, синим шерстяным шарфом. Буфетов на станциях не было, а за двое суток весь московский припас был съеден и выпит. Какая-то баба угостила пирогом и дала попить молока из бутылки с отколотым горлышком. Эммочка, так звали молодую актрису, горячо поблагодарила жалостливую женщину. Поезд на Куриху отправлялся только в девятнадцать часов, а у Эммочки заканчивался уже и отпуск (она должна была играть в долгожданном спектакле!) и деньги на дорогу. Дежурный по станции подсказал единственный выход – попроситься на товарный поезд, сзади которого прицеплялась единственная «теплушка» для лесорубов с печкой-буржуйкой. Когда Эммочка вышла с Ваней со станции, волоча неподъемный фибровый чемодан со своими нарядами и Ваниным барахлишком, то увидела, что « товарняк» уже тронулся. Отчаявшаяся женщина догнала теплушку, забросила в тамбур чемодан, потом, подсадила Ваню, и уже задыхаясь от бега, прыгнула и вползла сама. Хорошо, что подножка на узкоколейном вагоне была низкой, но все равно знала бы она, какой опасности подвергала себя и сына! Зашли в теплушку, прикрыли щелястую плохозакрывающуюся дверь. В ней никого не было. «Буржуйка» остыла еще вчера. Проскочили стацию, проехали мимо дежурной с флажками и расхлябанного семафора, который подмигнул  поезду зеленым глазом. Ду-ду!!!, - радостно затрубил вырвавшийся на свободу паровоз, считая на ходу стоящие железные пикеты и прикюветные елки. «Поехали», -  облегченно вздохнула Эммочка. Но радость ее была кратковременной – мороз тридцатиградусный пробрался под одежду, сковал сперва, ноги, а потом и дыхание. Несмотря на то, что теплушку мотало и дергало – подкрался колыбельный сон, а окно теплушки, как экран телевизора, показывало одну и ту же зимнюю панораму – занесенные снегом деревья, тени, бриллиантовые вспышки снега на солнце. Лишь, иногда перелетающие по деревьям полузамерзшие сойки или сороки, да редкие полустанки с серыми покосившимися заборами -  разнообразили унылый пейзаж.
Когда проехали Вилю, на разъезде, в лесу, кочегар паровоза, проверяя буксы, услышал плач в вагоне. Он ввалился в теплушку огромный и черный, в засаленных ватных штанах и телогрейке, надетой набекрень полуразвязанной ушанке, смоля самокрутку, толщиной с хорошую морковь. Изрыгая трехэтажные ругательства, он завернул Ванюшку в ватник, снял боты с Эммочки, обернул заледеневшие ноги шарфом со своей толстой, измазанной в саже, шеи. Затем в одной спецовке выскочил из вагона и стал рубить забор ближайшего огорода. Ваня проснулся и заплакал: « Мама, мамочка, кто это, бандит?»
- Нет, Ванечка, это кочегар, он нас  не обидит.
Через несколько минут огромный грязный мужик вновь с треском ввалился в теплушку с  беременем  изрубленных досок и принялся разжигать «буржуйку». Пламя загудело в железной трубе, которая, как и печка скоро раскалилась докрасна. Потом кочегар пошел, переобулся в сапоги, а огромные, с Ваню ростом, валенки велел одеть маме.
Когда через три часа они приехали на станцию, Эммочка со слезами на глазах благодарила нежданного спасителя, а он, оказывается молодой и   красивый – улыбался и совал Ванюшке кусок сахара в табачных крошках.
Мать вскоре уехала домой с первым же поездом, играть спектакли, а Ваня остался у деда и бабки на парное молоко. Сперва, он переболел воспалением легких, а потом к нему привязались чирьи, почему-то на правой руке. Лечили чирьи всем, кто чего подскажет. Особенно было больно, когда перевязали намыленной тряпкой, которая на другой день выворотила все чирьи с корнем при перевязке, отчего Ваня потерял сознание от боли. Потом надоумили лечить водочными компрессами с березовыми почками; с них  он пошел напоправку.   
К весне Ваня стал выходить на улицу, закутанный по глаза и уши. Когда с Выксы шел «товарняк», он махал рукой маленькому пыхтящему паровозу, а если из окна паровоза выглядывали машинист или кочегар, то тоже махали ему. И Ваня все думал, как такие страшные мужики могут быть такими добрыми?

Димара – Саров,10 ноября 2007года.
Виктор Иванович Баркин
 
НЕОЖИДАННАЯ ПРИВИЛЕГИЯ

Прокричал предрассветный петух, а по окнам мазнул фарами проехавший по дороге автомобиль.
 – Пора вставать, -  подумала Александра Андреевна. Встала с высокой кровати, одела коты, зашмыгала к печке. На ощупь, в темноте, по многолетней привычке, сложила в печи дрова, под них положила несколько лучинок (берестой она не любила разжигать – уж очень та дымила), подожгла с одной спички, с удовлетворением поглядела на разбегающийся по дровам огонь. В кухне стало от пламени печи светлее, стало видно стол у окна, полку для посуды и всякой утвари на стене, два табурета – все много лет назад сделанных зятем, когда с дочерью приезжал в самый первый отпуск. Александра Андреевна подошла к окну и раздвинула простые белые подсиненные занавески, сначала на кухне, а потом и в передней комнате. Светало. Она расчесалась перед старым, в черной кружевной рамке, зеркалом, затем подошла к иконе, стоящей на поставце в углу, перекрестилась на потемневший от времени лик Казанской Божьей Матери, образом которой когда-то благословили ее на брак с любимым Гришей родители. Был он ее на шесть лет старше и любил ее нежно и трепетно, до самых лагерей, пока не пришли ночью, не забрали на десять лет. Увозили его на визжащем резаным кабаном ЧЕРНОМ ВОРОНЕ – единственной машине в районе на то время. Был Григорий Филиппович бригадиром в колхозе, был беззаветен и горяч, не любил лентяев. Сам работал до полусмерти и другим спуску не давал, не понимал, что все равно у колхозников все выгребут, даже семена, а когда это случилось – не промолчал, за что и валил потом лес в Коми целых десять лет.
Может это, и спасло, его от войны, где полегли под пулями и бомбежкой доносчики на него, а он хотя без волос и зубов от цинги, вернулся домой. Удивительно, но он говорил, что у него нет ни на кого обиды: может, и правда простил всех или еще жил в нем лагерный страх, несмотря на реабилитацию  в 1956 году.
Однако в колхоз он больше не вернулся, а устроился работать на лесопункт, где занялся ставшим привычным для него делом – валил лес, прокладывал в дебрях  и  болотах дековильку – узкоколейку для вывозки древесины. Вернулся в свой дом он после пенсии – хорошо, что лагеря на Севере засчитали год за два, и стал обустраивать одряхлевший от времени и от нерадивых квартирантов, дом. В селе его помнили, знали, что пострадал он напрасно, но все равно с досады, по пьянке или за глаза, называли тюремщиком, что имело, по сути, зеркальный смысл. Он обижался на это, так всю жизнь себя считал крестьянином и этим очень гордился.
Рассветало. На стене, над кроватью, на коврике из раскрашенного одеяла, стали видны благородные олени в лесу. После войны ходили по деревням художники-умельцы и по заказам хозяев расписывали одеяла разными сюжетами. И, невдомек было, что когда-то этих оленей нарисовал Вальтер Скотт, который был,  не только автором занимательных исторических романов, но прежде – художником и поэтом.
 Через улицу соседям сваливали дрова: метровки осины и липы, березовые плашки -  вызывающе затопорщились у ворот.
 -Опять Машке дрова привезли, - подумала старуха. – Только мне вот, никаких привилегий нет.
Александра Андреевна открыла узорчатым ключом, обитый железными полосками сундук, который много лет служил и гардеробом, и хранилищем документов, достала разные, нужные по ее мнению справки: справку о реабилитации мужа, почетные грамоты, полученные в колхозе и во время работы на почте, пенсионную книжку, паспорт.
 - Пойду в сельсовет, к Алексею Ивановичу, неужели мне никаких привилегий не положено?
Сказано-сделано. Александра Андреевна надела новые суконные ботинки, известные на селе, как « прощай молодость», фланелевый, подаренный внуком на 8 марта халат, плюшевую, давнишнюю, но почти новую, жакетку, повязалась новым шерстяным платком.
До сельского совета было далеко, она часто останавливалась, поясняла знакомым цель своих хлопот. В сельсовете на ее счастье народу никого не было, а председатель скучал за столом, бегая красными глазами с жестокого похмелья.
 - Чего вам, буркнул он недовольно, но вежливо.
- Мне бы привилегий каких-нибудь, Алексей Иванович.
- Каких еще привилегий? – Вы, что, совсем уж все от старости с ума посходили!
- Да как же, вон Машке, какой уж раз дрова привозят, а мне ничего.
- Да у тебя дров-то, поди,  на десять лет припасено, чего ты завидуешь!
- А как же, я ведь и войну работала всю, одна дочь учила, в одном кресте осталась! Ты, забыл, поди, как мне на возы-то сено еще мальчонкой подавал, а потом из озорства воз-то с сеном под гору и перевернул!
- Ну, ты еще тетя Шура еще что-нибудь древнее вспомни!
Алексей Иванович закряхтел, налил полный стакан воды из графина на столе, с жаждой выпил. Сочувственно поглядел на старуху и прямо высказал: « Не буду по старой памяти и голову тебе морочить. Не положено тебе ничего. У Машки муж-покойник инвалид Отечественной был, а твой, сама знаешь, где был. Дочь твоя, например, жертва политических репрессий, имеет право на установку телефона, а ты никто. И не хлопочи, все зря».
Александра Андреевна взяла в руки узелок с документами – еще дома завязала их в чистый носовой платок и молча направилась к выходу. Всю дорогу шла молча, а дома села писать письмо единственной и любимой дочери.
Здравствуй, дорогая моя единственная доченька! Пишет тебе твоя мать. Все у меня, Слава Богу: грядки все прополола, поросеночек растет, курушки несутся, яблок на деревьях – прорва, есть и вишня, слива. Бог даст, наварим варенья. А Машке опять привезли дров, чистые, не гнилые. И куда ей столько, каждый год возят! Ходила я на днясь в сельсовет, к Алексей Иванычу, председателю, говорит тебе дров не положено, ты не жертва. Похлопотала бы, доченька, в области, может и мне какие привилегии положены, а то ведь обидно, и пахала на себе, вместо лошади, бороновала, дрова, торф готовила, варежки бойцам вязала, сколько налогов платила, сколько всего посдавала: яиц, мяса, молока, сала, картошки! И не положено!
Ты и Стасику отпиши в Москву, пусть и они с Сашей похлопочут, может к Ельсину сходят, или еще к кому. Может внук Алешка к какому-нибудь маршалу сходит? Майор ведь!
Крыша на бане прохудилась, а печка дымит, скоро ли в отпуск приедете, может Иван починит? Говорят бабы, что грибы белые пошли, вот бы и старую заодно навестили.
Приезжай, и внукам накажи, мол, бабка плохая, навестили бы. Целую, твоя старая мать.

А тем временем внук Алешка возвращался из Чечни, где уже второй срок отслужил по контракту. Первый раз его, майора медслужбы, легко ранили. Получил он за те бои орден  и медаль «За отвагу».  Второй раз он поехал, собственно, из-за квартиры – хотел, наконец, женится, иметь свой угол в большом городе; надоело без конца мотаться по гарнизонам. Когда получил «полевые» после долгих хлопот и взяток, неделю пил с друзьями – отмечали возвращение домой. Радовались, что живые и не калеки. Вспоминали сослуживца-врача, тоже майора – Пашку Вихряева, не поевавшему второй раз с ними. После телефонного разговора с женой, которая сообщила о своем уходе от него к какому-то торгашу – он застрелился по дороге в Чечню, в Гудермесе. Его тело несколько месяцев не могли отправить домой; не до людей было, тем более – мертвых.
После Чечни Алексей получил отпуск и решил – больше в армию – ни ногой. Где угодно, и кем угодно. Хоть челноком, хоть охранником, хоть участковым врачом. Прежде всего, хотелось тишины: побродить одному в лесу, посидеть на берегу речки с удочкой, полежать на горячем песке, без боязни, что тебя нащупает прицелом снайпер. Когда мать рассказала ему о бабушкиных печалях с дровами, он решил ей сделать сюрприз-подарок.
На огромной цветной почтовой открытке напечатал поздравление от первого лица в государстве и как бы в подарок от него – купил по объявлению КАМаз отличных березовых дров. Ехал он позади КАМаза на своей « Ниве», проследил, чтобы груз был доставлен по назначению, как и распечатанная не цветном принтере Благодарность.
Зашел Алешка в дом не сразу, а подождал полчаса, соблюдая важность момента. Бабушка в старых, еще дедовых очках сидела у окна за столом и читала открытку, торжествующе улыбалась – наконец-то! Потом потянулась к двери, увидев вошедшего любимого внука:
« Не пущу больше никуда, так и матери пропиши, будешь жить здесь. Вон, какие в этом году медсестры в больницу симпатичные приехали, королевы! Какого рожна тебе надо! Опять же дрова пилить-колоть надо, я что ли, старуха, управлюсь?» -
-Да, ладно те6е, бабуля! Все и перепилим и переколем! И женюсь непременно, моя то гражданская подруга меня не дождалась, нашла свое счастье. Вот приехал к тебе, навсегда. Примешь?
- Господи, радость-то, какая! Живой-невридимый. Голодный, поди, как волк?
Старушка по-волшебству достала копченый свиной окорок, старинный глиняный горшок со сливками, горячие, как будто ждала его, блины.
-Садись, родимый, поешь. У меня и водка есть, может, будешь? Нет, бабуль, на всю жизнь нахлебался, кроме воды и молока, да может квасу после бани, не хочу ничего.
- И правильно, никому еще от нее пользы не было. Дед покойный тоже в ней сытости не знал, хотя и редко пил, но до сшибу. Может, поэтому я его и пережила?
Посидели, почаевничали, поговорили о том, о сем. Бабка увидела у него в голове седые волосы, всплакнула: « Отец-то твой две войны прошел, а седеть стал на седьмом десятке. Что уж ты, сердешный, или досталось тебе?
- Да, ладно бабуль, устал я после дороги, давай отдохнем?
- Давай, согласилась бабушка. Я тебе в сенях постелю, на воле. Там и матрас свежим сеном набит, как ты любишь. А я на печке прикорну, что-то мне неможется.
Никогда в своей жизни Алексей не спал так покойно. Пробудился к вечеру, когда уж смеркалось – после окорока хотелось пить. Заглянул за занавеску над печкой. Прислушался к дыханию бабушки. Лицо ее было мирно и спокойно. Мечта ее о привилегиях, наконец, сбылась. Она заснула счастливой,  и, наверное, навсегда. Алексей сел за стол под божницей, и горько, до черных пятен в углах глаз, долго плакал.

Вознесенское – Саров, 10.11.07г.
Баркин Виктор Иванович
ОБЕТ
Весть о ранении сына громом поразила семью Ермаковых. За горем нахлынула радость – жив, жив! В страшной аварии-мясорубке никто не уцелел. Состав с взрывчаткой, застрявший на станции Арзамас 1, чуть ли не в центре города, взорвался как ядерная бомба, смел сотню домов и тысячу людей огненным веником, не пощадил и маленький ПАЗик с людьми у железнодорожного переезда. Их сын Гриша был в том автобусе и изо всех выжил он один. Гришу безо всякой надежды на выздоровление перевезли в областную больницу, где он дотлевал второй месяц в реанимации.
Семен Семенович в больницу поехал один, а жену как бы оставил «на хозяйстве» - знал, что ее больное сердце может не выдержать – каково потерять единственного сына? Приехал в областную больницу он рано утром, в реанимацию его, конечно, не пустили, и пришлось идти к г лавному врачу – пожилому, чуть ли не восьмидесятилетнему дядечке, все на свете повидавшему и мудрому, как змея. Кабинет с « предбанником» были прямо довоенными,_такие, Семен Семенович, видел только в кино. Секретарша тоже была подстать кабинету – за шестьдесят и смолила папиросу «беломор», при этом молча молотила на доисторической печатной машинке. На полу была постелена « кремлевская» шерстяная, не шире метра, дорожка, такая же ветхая, как и обитатели кабинета. Главный врач, Олег Александрович, каждое утро делающий обход больницы, сам проводил  до реанимации и распорядился пустить его к сыну. Дежурная сестра дала ему халат, маску, бахилы, шапочку и знаком поманила за собой. Гришенька лежал на какой-то замысловатой железной койке с трубкой во рту, обернутой марлевым кляпом и редко, хрипло, умирающе дышал, не открывая почерневших век с черными длинными, « материными», ресницами. Рядом работал аппарат искусственной вентиляции легких. Под ключицей справа стоял катетер, в который капали что-то с двух флаконов, закрепленных на белой стойке. Под кроватью висел мочеприемник с розоватой мочой. Тело было восковое и как будто бы уже не живое.
- Вот и все, что осталось от моего мальчика! – подумал Семен Семенович. _Вот и все…
Подошел заведующий реанимацией, переглянулся с медсестрой, взял под локоть Семена Семеновича.
- Надо отключать, отец, он давно уже не реагирует, кора-то, должно быть, умерла, он все равно не человек – вегетативное состояние. Сколько можно за него дышать?
Заведующий был ровесником Семена Семеновича, но смерть видел каждый день и видел в ней одну проблему - как правильно оформить документацию, чтобы не придрался  вышестоящий начальник, да, не дай Бог, прокуратура.
Семен Семенович, преодолевая слабость в ногах, подошел к окну. На подоконнике лежали кем-то забытые иконки Спасителя, Богородицы, О, Серафима. Он упал лицом на эти иконы и молча молился, сдерживая нахлынувшие рыдания, а потом целовал остывающее тело сына и не помнил себя, кроме как обещал сына на служение Богу, только бы он остался жить, не покидал убивающий его мир.
Реаниматор отключил аппарат. В тишине было слышно, как падали последние капли в мочеприемник. Вдруг Гриша шевельнул рукой, когда вынимали катетер из вены. У реаниматора в глазах загорелся профессиональный интерес: он подключил мешок Амбу к дыхательной трубке и стал время от времени помогать дышать умирающему, пока не появилось самостоятельное дыхание, а затем вынул совсем интубационную трубку. Гриша захрипел, закашлялся, поперхиваясь слизью. Включили электроотсос, больному дышать стало легче. Сын застонал и неожиданно изменившимся голосом попросил пить. Вздохнул, как заново родился!
Заведующий был в профессиональном восторге: « Ничего не понимаю, чудо какое-то, первый раз в моей практике – столько недель без сознания! Контузия, переломы, пневмоторакс, пневмония, плегии, остановка дыхания, наконец! Нет, это просто невозможно, это тема для статьи!
Семен Семенович сел на соседнюю свободную кровать ( освободил ночью покойник); ноги совсем не держали, а губы беспрестанно шептали навязчиво откуда-то появившуюся молитву мытаря: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного!». Шли дни…
Состояние Гриши быстро улучшалось. Семен Семенович позвонил жене, рассказал о чуде. Через несколько дней Гришу перевели в неврологию, а затем перевезли поближе к дому – в районную больницу. Через две недели его выписали домой, дали на год инвалидность 2 группы.
Вскоре Григорий совсем поправился и из щуплого школьника превратился в крепкого ладного парня, на которого заглядывались девушки. Как и родители окончил вскоре тот же пединститут, стал преподавать в школе химию. В армию его из-за контузии не взяли, хотя здоровье его был отличным, а сила – немерянной. Но что-то не ладилось  в жизни, которая проходила от него в стороне, не затрагивая чувств. Здорово же его тряхнуло!, - печалились родители, но все их попытки оживить душу сына были безуспешными.
Однажды Семен Семенович проснулся ночью и не мог уже заснуть от привидевшегося сна.
Приснился ему батюшка Серафим, как его изображают на иконках: согбенный, с топориком, котомкой – с камнями и Святым Евангелием, в балахончике. Серафим упрекнул его, что он не выполнил взятый перед Богом обет – отдать сына в служение Богу.
Вспомнил Семен Семенович больницу, вспомнил, как он молился, как просил за сына. Все вспомнил, что забыл за эти десять лет. Разбудил жену, рассказал о сне. Та хоть и была маловерующей, как  все учителя, но тоже встревожилась, стала упрекать: « Как же так, как это чужой судьбой распорядиться? Да и какое служение, в монахи что ли, или попы?»
- Не знаю, не думал я об этом! Гришка умирал, а чудом выжил, больше ничего не знаю…
Помолчали. Сон уже не приходил. Ворочались, вздыхали – каждый думал о своем.
Не спалось. Семен Семенович встал, оделся.
-Куда ты, в такую рань?
- На рыбалку пойду, все равно не спится…
Взял удочки, садок под рыбу, сумку с запасными снастями, прихватил на всякий случай смену сухого белья – утро в жару росистое, пока дойдешь до реки – вымокнешь до трусов…
Светало. Плескалась крупная рыба, расходились круги по воде. Окуни гоняли у берега мелочь – вода закипала как будто от этих гонок. Семен Семенович поближе к перекату забросил удочки, прикормил кашей заветное место. Моросило. Он накрылся палаткой, пригрелся и незаметно задремал. Во сне опять пришел батюшка, упрекнул: «Что ж ты к Господу сына не отпускаешь? Или забыл свой обет?»
-Батюшка, как же мне отдать единственного сына, о ведь мне еще внучат нарожает, род продолжит. На что мне все без него?
Отец Серафим улыбнулся, покачал головой: « Знаю, радость моя, тяжело тебе. А ты за него сам иди к Господу, обет-то свой и отслужишь…
Семен Семенович вздрогнул и проснулся. Дождь перестал, а поплавок одной удочки совсем утонул, а потом крупный голавль потянул за собой и вытащенное из берега удилище.
Семен Семенович разделся, оставил одежду на берегу, а сам с узелком запасной одежды перешел по перекату вброд на другой берег. Вода была теплой, но знобило от задуманного. В сухой одежде сразу же согрелся, но спохватился, что забыл взять запасную обувь. Вовсю засветило солнце. Семен Семенович перекрестился на Восток и быстро пошел в сторону виднеющегося за полем леса и постепенно слился с горизонтом.
…искали его в реке неделю. Безуспешно чертили моторками речную рябь. Там где он ловил и оставил удочки с одеждой – омут обследовали водолазы, но никого, конечно, не нашли. Прошло девять дней, сорок дней, полгода…Стало все забываться, налаживалась жизнь и в семье Ермаковых. Первого сентября в школу приехала молодая красивая учительница только что после университета. Гриша влюбился в нее с первого взгляда, а через два месяца молодые поженились. Мать, Нина Григорьевна, была счастлива – к лету уже ждали прибавления. Семена Семеновича так и не нашли. Могилы не было – поминать приходили на берег реки, которая ни о чем не рассказала.
Через год у Гриши родился сын. Август был жарким, день солнечным и теплым а до роддома было недалеко, поэтому забирали Марину с сыном без машины, взяли на случай дождя детскую коляску. Григорий нес сына на руках, рядом шла его мать, теперь уже и бабушка – катила детскую коляску, а Марина шла рядом, гордо поглядывая на мужа и сына. Все завидовали счастливому семейству и с улыбкой глядели вслед. В больничном сквере на лавочке в тени за деревьями сидел седой старик, в выгоревшем на солнце ветхом монашеском  одеянии из черного ситца и  камилавке. На платке перед ним была разложена снедь: хлеб, огурцы, печеный картофель. У ноги монаха терся приблудный котенок. Монах вытер платком то ли пот, то ли слезы, украдкой перекрестил вслед уходящее счастливое семейство. Затем собрал немудреный свой скарб в « сидор» и пошел вдаль  по обочине шоссе, опираясь на рябиновый посох и не оглядываясь на погружающийся в знойное марево, поселок.
Сретенье Господне, 2008 год.  Баркин Виктор Иванович.


                ВИАГРА

Директор местного СПК (так стали называть реформированные  колхозы), Иван Иванович Аладушкин послеобеденным маревом шел по улице к старому фельдшеру, пенсионеру уже много лет – Федору Ивановичу Толмачеву. Федор Иванович был еще бодрый старик, несмотря на свои восемьдесят с лишком лет. Дом его стоял в огромном саду, обнесенном трехметровым частоколом, что, видимо, создавало владельцу иллюзию защищенности. Ворота были старинными, дубовыми, с отдельной дверкой для пешего хода. Над воротами была крыша - навес, от дождя и снега. У крыльца дома притаилась собачья конура с огромным псом непонятной породы, гремящим здоровой колодезной цепью. Дорожка к крыльцу была выложена, какими - то небольшими плитами, как камни мостовой. « Вот старый хрен, не удержался! - усмехнулся Иван Иванович.
Такими плитами устилали прошлым летом монастырский двор и, строители, по обыкновению, на пропой, возили по дворам близлежащих сел разный строительный материал, когда за деньги, а когда и просто за самогон. Что греха таить, Иван Иванович и сам  перекупил машину плитки, хватило застелить двор и у себя, и у недавно вышедшей замуж, дочери. Да ладно, дело прошлое, кто без греха?
Федор Иванович отдыхал на веранде, в плетеном кресле, читал центральную газету, придерживая одной рукой, как пенсне, сломанные очки.
- Что пожаловали, Иван Иваныч? - уважительно, но и глумливо как-то, обратился к гостю Федор Иванович.- Али  дровишки подвезут скоро?
- Привезем, Федор Иванович, какой вопрос? Вам всегда в первую очередь, пока липу с осиной возим, а вы то ведь березу предпочитаете, как я мыслю?
- Правильно мыслите, Иван Иваныч, когитум эрга сум!
- Мы ваших латыней не изучали, Федор Иванович, от того и с нуждишкой к вам.   – Какой?
- Да говорить неудобно даже, мне бы от невстанихи чего-нибудь. – О-хо-хо, грехи наши тяжкие, пропел старый фельдшер. - А, что уж вы отдохнуть-то от сих дел не хотите, раз не можется?
-Да больно сдобную агрономшу нам  в хозяйство прислали, аж сердце заходится, да и по повадке гляжу, что тоже не прочь соответствовать. – Помогите, Федор Иванович, за ценой не постою.
« Как говорил покойный хирург Александр Иванович Кошелев – я бы с ваших обещаний, перед операцией, дом в Москве купил», - усмехнулся Федор Иванович.
- Ведь как Пушкин писал: « Я нравлюсь юной красоте бесстыдным бешенством желаний!»
- А у вас всех, какие желания? Правильно, нахапать больше всех – вот и все ваши желания! Да как умно! воровство – период первичного накопления капитала! Ну, да ладно, дам я тебе, что просишь, но сперва, сена десять рулонов привези мне, и не раньше. Я за тобой больше бегать не буду, известно: даешь руками, а берешь ногами.
Федор Иванович проводил уважаемого гостя до калитки, а потом прилег в беседке в саду – он любил в старости подремать на свежем воздухе, на ветерке, чтобы мухи не так донимали.
Проснулся он от машинного гула: подъехали два ЗИЛа, нагруженные рулонами сена, в кабине был сам председатель.
- Эк его приперло!, - подумал Федор Иванович и пошел открывать ворота во двор.
Вскоре расчет состоялся, и бутылка с заветным зельем была во внутреннем кармане председательского пиджака.
- Ты, того, Иван Иваныч, осторожнее, не злоупотребляй, ведь ты не двухлетка- производитель.
- Да, и агрономшу свою побереги. Больше столовой ложки зараз не пей.
- Что я, не понимаю что ли? Будь спокоен, Федор Иванович.
Председатель, или теперь уже директор, уехал, а фельдшер-пенсионер сел в беседке писать стихи. Его давнишняя, еще со школы забава, разбуженная чтением Есенина, дорогого земляка. Газеты последних лет гадали: сам ли Есенин погубил себя, или злобные чекисты погасили яркую свечу народного гения, но Федор Иванович знал, что погиб поэт, как и все поэты, отступившись от Бога,  когда-то получивший бесценный дар. Расплата, что ж еще? За богохульство. Она никогда не прощалась, « хула на Святого Духа», не прощается и поэтам.
Сел Федор Иванович в беседке и родились  у него строчки, про их бестолковую нынешнюю ( да и вечную), крестьянскую жизнь.
Хобби
Как будто выпал снег в июне –
Повсюду тополиный пух,
А я, подобно Джорджу Клуни,
Гуляю с поросенком  вкруг.
Меня никто не осуждает,
А главное, моя семья;
Мы с пятачком собрались в гости –
Пусть огуляется свинья.
Народ в деревне справедливый,
Обмана не потерпят тут.
Хорош раз в деле поросенок –
То поросеночка дадут!
Теперь скотину всю проели,
Чего осталось делать нам?
Неужто, ехать к Джорджу Клуни,
Везти свинью за океан?               
Больше думать не хотелось, да и надо было до дождя пристроить сено на место, под навес или на огромные, просторные сушила – места свободного много. « Разохотится, кобель, еще рулонов привезет» - подумал фельдшер про блудливого директора. « Уж мочи нет, а все бы девок молодых огуливать!», с досадой и небольшой завистью назойливо думалось про похотливого Ивана Ивановича.  «Виагра» Федора Ивановича была проста и неприхотлива: он смешивал в равных пропорциях настойки боярышника, чеснока, женьшеня, валокордин и остальное на спирту, что залежалось на полке. Уставшему от забот деревенскому жителю достаточно бывает принять « на грудь», чтобы проснулись задремавшие мужские силы, а если не просыпались, то доходягу лучше и не тревожить. Пусть отдыхает – не олигарх какой-нибудь; пусть « красненькой» или пивком пробавляется.
А Ивану Ивановичу тем временем загорелось испробовать препарат, и он позвал агрономшу смотреть посевы. Сели они в «Уазик» и покатили в поля. Мужики, что курили у конторы СПК, ржали над анекдотом, который рассказывал старый бригадир Иванцов, по кличке Трумэн:
« Раз председатель со знатной дояркой поехали в Москву, на съезд КПСС, тогда еще квота и на доярок была. Сидят они во дворце съездов, полно, конечно, народу в зале, а президиум на сцене большой был, десятки человек: Брежнев, Политбюро, президент академии наук Келдыш, космонавты там разные – рассаживаются тоже. Председатель говорит доярке шепотом: « Мария Ивановна, хочешь я тебе Келдыша покажу? А та так же шепотом отвечает: « Охальник, ты, Иван Иваныч, как же при всех то, потерпи уж до гостиницы!» Мужики поржали в след пылящей по проселку машине. А Трумэн дальше завел: « Вот получили раз в колхоз импортный доильный аппарат, конструкция непонятная, что делать? Собрался актив: председатель, парторг, профорг, секретарь комсомольский. Стали инструкцию изучать, мол, оденьте на соски и включайте. Да коровы то на ферме, а они уж по два стакана расслабились, тащиться на ферму лень. Секретарь-то комсомольский шустрый был, молодой, предложил: А чо, мужики, у нас что ли своих сосок нет?
Надели, включили аппарат, сперва  посмеялись, а потом парторг бледнеть начал – рукой машет, выключай нахер! Секретарь в инструкцию поглядел и руками развел: « Там написано, что выключается автоматически по мере наполнения емкости. А молокоприемник – 3 ведра!»
Мужики опять поржали над незадачливым активом. А Иван Иванович в это время крутанул «Уазик» прямо в заросший ивняком, осинками, березками лог, в низине, посреди поля – ты всех видишь, а тебя никто.
- Вы, чего это? – забеспокоилась агрономша Диана, блудливо поводя большими, как у коровы, глазами.
_- Перекусить бы,- стрельнул по сторонам глазами  Иван Иванович, -  во рту росинки с утра не было.
- Неплохо бы,  -  согласилась и Диана.
К бутылке Федора Ивановича, кстати, пришлись печеные яйца, копченое сало, краковская колбаса, свежие помидоры, начинающаяся созревать Мелба – красные сладкие первые яблоки. Натощак и на жаре их быстро «разобрало». Директор сходу, без всякой подготовки, полез к аппетитной агрономше. Та особо и не ломалась, помогая расстегивать полевой комбинезон. Вдруг Иван Иванович схватился за сердце, побледнел и клокочуще захрипел, повалился на агрономшу, придавливая своим немалым весом к сидению машины. Она оттолкнула его от себя, а он затих, неподвижно глядя перед собой открытыми, но уже тускнеющими глазами.
Диана в ужасе выскочила из машины, застегнулась, застегнула брюки на неподвижном директоре, а потом уже вызвала по мобильнику скорую помощь.
Хоронили Ивана Ивановича через три дня, по обычаю. На вскрытии обнаружен был обширный инфаркт сердца, немного алкоголя в крови – « На чужой роток не накинешь платок! Говорили на кладбище долгие речи (был сам!), мол, сгорел на работе. Все жалели и немного завидовали такой легкой, пусть и необычной смерти.      

                5 декабря 2007года. В.Б.
          
07.05.07 г.
                В.Б.


                ЖЛОБ
Петр Иванович Брындлов, прижимистый, себе на уме мужик, сидел в пивном баре « Грот» с напарником по такси, Петькой – «грохало», шкодливым, паскудным мужичонкой. Никогда бы он не стал работать с таким ничтожеством, как тот, да  заставила нужда – разбил в « хлам» свою старенькую « шестерку», на которой много лет « бомбил» в соседнем городе. На селе работы не было, а что и была – платили гроши, «минималку». Все мужики давно были на отхожем промысле, да ведь это не то,  что раньше – дворов скотных не ставили. Скотина же вся перевелась, кому нужны эти дворы? А коме дворов, да деревенских пятистенков, Петр Иванович строить другое не мог – не научил покойник отец, который сам когда-то ходил с топором калымить в «кировскую». Ездить в Москву строителем вахтовым способом он не мог – не те были и возраст и здоровье, а в соседнем городе деревенских брали только улицы подметать, что от людей для Петра Ивановича было зазорно; или на крышу кровельщиком – опять же он не выносил высоты. Молодежь, правда брали в Дивизию по контракту или в ППС – в милицию. Под пенсию он еще умудрился влезть в кабалу – взял кредит для покупки квартиры в городе дочери, 500000, а на вторую половину  взяла сваха. Взял то 500000, а отдавать банку придется с процентами – миллион! Правда работа на такси оказалась выгодной, иной день чистыми до 1000  выходило, а в праздники и 1500. На старенькую « шестерку» получить лицензию не составило труда; такса была специфической – 20 литровая канистра бензина. Медленно, но верно,  кредит стал отдаваться, и Петр Иванович уже подумывал  о новой машине  - инжекторной « пятнашке», да все перечеркнула эта авария : занесло его в гололед на повороте в иномарку. За иномарку, кроме « автогражданки» своих пришлось заплатить около ста тысяч, да еще остался и без машины. Хорошо в напарники взял Петька – «грохало», который  последнее время часто уходил в запой, а выручку хозяину требовалось вносить ежедневно. Так и выручали друг друга. Руки у Петра Ивановича были золотыми: сам и механик, и автослесарь, и сварщик, сам и машину мог покрасить. Да запчасти очень дорого стоили, дешевле впору новую машину было купить. А  как брать кредит, когда и с первым- то не рассчитаться?  Вот и сидел,  грустил в пивной, провожал в отпуск Петьку, который мечтами уже был у родни в Крыму.
После второй бутылки водки и дюжины пива Петька раздобрел: ладно, хрен с тобой, бери у меня старую машину на запчасти, отдам за 20 000 , мне все равно деньги на юг нужны.
- А, что, у тебя еще машина есть? – а ты как думал; от тестя покойника в наследство досталась. Он на ней мало ездил,  как новенькая! Бери, пока я добрый!
Сказано – сделано. Месячная выручка у Петра Ивановича была с собой. А где машина, посмотреть бы? А сам подумал: отдаст ведь кому непопадя, баламут, раз ему шлея под хвост угодила.
Поехали смотреть машину в соседнее село Макаровку, где жил ранее тесть Петьки. И правда, у раскидистой столетней ветлы стояла как новенькая «шестерка», и такого же, цвета -  «баклажан».
Вот удача.
_ А документы? – Какие документы, обиделся Петька, жена в наследство еще через полгода вступит, тебе же ее не регистрировать, почему так дешево и продаю.
- Ну, ладно по рукам. Держи деньги!
Петька изумленно засунул пачку денег в карман и вырубился. А Петр Иванович , заехал за местным умельцем по уличному – «колдуном» и взяв необходимый инструмент поехал разбирать купленную машину на запчасти – пока не передумал Петька. В уме Петр Иванович все рассчитал: сегодня снимут необходимое только для ремонта: крылья, капот, радиатор, решетку переднюю, фары, дверки. День на сварку, день на подготовку к покраске швов после сварки, день посохнет, а на той неделе и выехать в рейс смогу, прощай Петька и спасибо!
     А в это время тяжелым сном после тяжелого суточного дежурства спал Владимир Иванович Пастухов на пуховой старинной перине, под петушиное пение, под бормочущий несмолкаемый телевизор.  Владимир Иванович около двадцати лет работал районным хирургом и не только не заработал себе на спокойную жизнь, а наоборот, выросли дети, образование стало платным, квартиры тоже, а здоровья и прыти поубавилось. Несмотря на то, что всю свою жизнь кормился ножом – богатства не нажил, а жил в простом деревянном доме,  от больницы, где взрастил и воспитал троих сыновей. Спать ему никто после дежурства не мешал – жена была на работе, а сыновья ушли в ночь на рыбалку – ставили сети. Копченая и вяленая рыба были неплохим подспорьем, так как приусадебное хозяйство было убыточным, а взяток он никогда не брал и не вымогал. Больные, конечно, испытывали определенную благодарность, но в основном до операции, а после редко когда помнили имя и фамилию. « …я бы с ваших обещаний особняк в Сочи выстроил», - любил говорить он больным, которые намекали на будущую щедрость. Дом его стоял на центральной улице, через которое проходило шоссе федерального значения, поэтому он на привычные шумы не обращал внимание. И когда услышал визг болгарки, отпиливающие крылья от его машины, то подумал сквозь сон: « Наверное, Мишка, сосед, на «циркулярке» дрова пилит, и опять уснул, как провалился. Когда он, наконец,  проснулся и посмотрел в окно, то увидел, что машина его, только после капитального ремонта, свежевыкрашенная « шестерка», стоит без дверок, крыльев, и даже двигателя. Владимир Иванович дернул себя за бороду, не понимая еще, где - явь, а где -  сон, выскочил на улицу, приятно освежая лицо свежевыстиранными простынями на бельевых веревках. – Ты, куда, раздетый, сосед, спросил его через забор отставник, милицейский капитан Домогаров? – Да вроде как машину разобрали средь бела дня, ответил Владимир Иванович. – То-то там полдня какие-то мужики возятся; Я думал ты в курсе.
- В курсе, е-ь, непривычно для него выругался хирург, развели вас милицейских дармоедов, средь бела  дня грабят.
- Это ты зря, сосед, я пять лет как на пенсии, мне все эти игры по-херу. Да там и сейчас какой-то мужик сидит в салоне, чего-то откручивает.
Владимир Иванович бросился на улицу, где под окном оставил свою машину. Машина была без номеров, приготовили к продаже, надо было заплатить старшему сыну за учебу в медицинской академии.  Ребята уже пришли с рыбалки, разворачивали на просушку сети. В салоне машины невозмутимо, в наглую, возился какой-то мужик, снимал панель. Пастухов схватил возле дров колун, подбежал к мужику, ударил его по шее черенком колуна и вытащил с сидения машины. Тот смотрел ошалелыми глазами ничего, не понимая, не имея сил сопротивляться. Владимир Иванович повалил его на землю, заломил назад руки, закричал: : Витя, Сережка, вашу мать, дайте что- нибудь руки связать. Но ребята растерялись и только смотрели: на раскуроченную машину, на рассвирепевшего отца.  Старший стал разматывать зачем-то проволоку, которой были смотаны удочки – она была слаба и коротка.
- А, завопил Владимир Иванович, даже на это не способны!, и еще более завелся. Он подтащил к висящим с дерева проводам мужика, обмотал их вокруг шеи. И подсек его под колени. Все зло последних лет, все неудачи реформ и шоковой терапии – все вылилось на этого мужика. Мужик захрипел. Ребята подскочили, приподняли мужика, освободили его от проводов.
- Папа, папа, заплакал младший Сашка, не надо, успокойся!
Мужик сидел на траве и хватал ртом воздух. Другой мужик, а этот был помощник «колдун», замер с открытым ртом.
На Владимира Ивановича навалилась депрессия, видно весь выдохся от неожиданной схватки.
-  Катись к черту, и машину забирай, будь вы все прокляты! Он как-то весь обмяк и обессилел.
Ребята подвели его к лавочке у палисадника и усадили. Из машины рядом, куда и грузили запчасти, вылез какой-то непроспавшийся ханыга. Он достал пачку денег и протянул Владимиру Ивановичу. – Я ведь по пьяни в шутку машину вашу на запчасти продал, а потом “отрубился». А они то без меня и поспешили…Простите, Христа ради, мы заплатим. Полупридушенный мужчина, а это был, как вы, наверное, догадались – Петр Иванович, молча сел в машину и все уехали.
На завтра, он приехал с добросовестными оценщиками и деньгами. Сошлись с Владимиром Ивановичем на пятидесяти тысячах. Жали друг другу  руки, пили магарыч. Только Петьки на этот раз с ними не было.
             12.12.07г.