Её звали Папуася.
Нет, конечно, это не было именем, данным ей от рождения – но так, с чьей-то лёгкой руки, её называл весь дом. А, возможно, это просто какой-то ребёнок не смог внятно произнести «баба Ася» – и хлёсткая кличка прилепилась к ней, как новая кожа.
Папуася была неотъемлемой частью нашего двора в непрезентабельном спальном районе: как козырьки над подъездами, детская площадка, песочница, лавочки… И именно одна из них – та, что у первого подъезда, и стала на много лет местом её добровольной непрошенной службы стража дома и прилегающей к нему территории. Папуася как бы срослась с этой лавочкой, причём восседала она на ней так строго и гордо, словно это был трон – и всегда была на «боевом посту»: от зари до зари.
Внешне Папуася напоминала мудрого старого ворона. Она не покрывала головы и короткая стрижка жёстких непокорных и почти не тронутых сединой волос усугубляла это впечатление. Огромные глаза с чёрными, без бликов, зрачками на желтоватых белках полностью гармонировали с её вороньим обликом. На мир они глядели требовательно, печально и слегка тревожно одновременно. Это выглядело странно и пугало и потому никто из жителей двора не искал с ней общения. А если честно, её слегка побаивались – практически, все, невзирая на возраст и положение, особенно дети. Ну, а те, кто не боялся, не хотели связываться.
Когда бы кто бы не появился у дома, поспешая на работу или в родные пенаты, обязательно натыкался на её внимательный взгляд, проводящий негласный «фейсконтроль» на предмет права вторгаться в нашу пятиэтажку, особенно в её, первый, подъезд. Приходящим гражданам она учиняла форменный допрос: откуда, к кому и зачем? И если хозяев не было дома, ставила гостя об этом в известность и не впускала.
Возможно, кому-то и удавалось её обойти, но в этом случае он удостаивался чести послушать её отповедь – и уверена, голос Папуаси стоял потом в ушах бедолаги не один день.
Это был выдающийся голос! Не голос а трубный глас: каркающий, назойливый и чувственный. К тому же слова она выговаривала громко, чётко, со страстью – и правильно поставленная речь бывшей комсомольской активистки слышна была на всю округу. Незадачливый гость попадал под пристальное внимание сидящей, пробегающей мимо и бесцельно дефилирующей публики и в случае, не дай Бог, криминальности визита наша невидимая обывателями милиция имела бы исчерпывающие свидетельские показания и, разумеется, подробную «ориентировку».
Особенно доставалось от Папуаси приютившимся в нашем цокольном этаже бизнесменам, торговавшим стройматериалами. Она бдительно следила, чтобы те не парковались на детской площадке, убирали за собой мусор после погрузки и несли ответственность за каждого своего клиента. Более того, вычислив начальника фирмы, она с утра пораньше устраивала ему утренние планёрки с исчерпывающим докладом о нарушениях предыдущего дня и вытягиванием извинений и обещаний.
Короче говоря, наша Папуася была одним из первых советских секьюрити, причём без всякой специальной подготовки и не то что без оплаты, но и просто без маломальской человеческой благодарности.
Лично ко мне Папуася испытывала какое-то непонятное чувство преданности и доклады о флуктуации членов моего семейства были достаточно мягкими, я бы даже сказала – вкрадчивыми. Были у неё и другие «избранники» из жителей нашего дома, а по какому принципу она их выбирала осталось неведомым. Возможно, просто за вскользь оброненное доброе слово и выказанное уважение к её старанию. Со мной же она «познакомилась» после того, как довела до слёз моего сынишку.
Было тому лет семь-восемь, когда он прибежал ко мне с возмущённым требованием урезонить Папуасю, которая мало того, что не пускает его к дружкам в первый подъезд, но и, вдобавок, обзывает самураем. Его старшая сестра, то бишь моя дочь, деловито посоветовала брату не связываться со вздорной бабкой, потому как во дворе поговаривают, что она ненормальная, лежала в психушке и что с Папуаси спросу никакого, поскольку у неё есть справка из Ложков – так у нас в городе называется «жёлтый дом».
Я внимательно выслушала своего непоседу и, пообещав провести с Папуасей «политбеседу», поинтересовалась: а так ли уж несправедлива строгая старушка? И тут же напомнила ему о недавнем гостевании у моей киевской тётушки, которая уже на второй день нашего пребывания на ул. Дорогожицкой взмолилась: «Лорочка, скажи своему боевому «командиру», чтобы он угомонился! Он же взбаламутил весь дом! Я живу здесь больше тридцати лет и в жизни не видела, чтобы наши тихие еврейские мальчики носились как оголтелые с палками по подъездам и по двору и орали во всю глотку: «Ура! Наша победа!». Вы уедете, а мне тут ещё жить и жить…».
После сего экскурса в прошлое мой разобиженный происками Папуаси «ангелочек» фыркнул и умчался на улицу, решив, должно быть, бороться за своё место под солнцем в одиночку.
Беседу с Папуасей я провела на следующий день по возвращении с работы и была предельно корректна и предупредительна, начав со смягчения излишней живости своего чада и с обещания вплотную заняться его воспитанием, несмотря на жуткую занятость и частые командировки. «Хозяйка двора» выслушала меня внимательно и сурово поджала губы. Однако в мрачных чёрных очах её блеснула искра понимания. Попросив Папуасю впредь не чинить моему сынуле никаких препятствий в его свободном полёте, я поспешила ретироваться, пока не потухла тёплая искра в её задумчивом взгляде.
А назавтра я окончательно победила Папуасю, угостив свежей глазированной сахаром булочкой. Не скажу, что её глаза стали переливаться светом, но они распахнулись до критических размеров и выплеснули на меня не просто благодарность, а почти собачью преданность. Она обняла булочку ладонями, как замерзающего птенца, и заробела:
– А можно я её дома съем, с чаем?
Я смешалась – от неловкости, жалости, досады, Бог знает на кого, и смутного чувства вины за неприкаянность этой не такой уж и старой одинокой женщины – и потому, буркнув: «Конечно, конечно… На здоровье…», дезертировала.
С этого дня я попала в круг особо доверенных соседей Папуаси и она старательно докладывала мне о перемещении в пространстве двора всего семейства, держа под особым контролем моего «беспризорного» сыночка. И тот очень удивлялся, когда я пеняла ему то за гуляние по морозу без шапки, то за то, что он зимой вернулся из школы в кроссовках на босу ногу, или прыгал с козырька подъезда. Мой будущий десантник недоумевал, откуда я всё это знаю, но Папуасю в слежке не подозревал, поскольку был уверен, что той всё по фигу. Я тоже её не выдавала, хотя и не благодарила за «услуги», находя их весьма сомнительными. Но и не пресекала её негласное филерство, стараясь, вообще никак не сближаться с услужливой старухой.
Так шли годы, мы матерели, дети росли, а Папуася старилась.
И однажды она исчезла со своего поста. Далеко не сразу заметив её отсутствие, я поинтересовалась об этом у сидящих на её месте старушек и те ответили, что баба Ася болеет – гипертонический криз. Через некоторое время она нарисовалась на своём месте, но была тиха и задумчива и уже вовсе не походила на задиристую ворону, а больше смахивала на нахохленного лупоглазого сыча. Враз поседевшая голова оставалась всё такой же непокрытой и ершистой, но уже не торчала в боевой стойке, а была вжата в плечи и взгляд её с глубоко затаённой мрачной печалью стал каким-то безразличным. А самое удивительное: она замолчала! Причём не просто перестала орать на всех и вся, а словно онемела – даже не здоровалась, лишь поведёт глазами и снова впадает в кому.
Теперь Папуася время от времени покидала свой пост и потому, привыкшие к тому, что она периодически болеет и отлёживается, мы не сразу заметили, как она исчезла навсегда. Когда и куда никто толком не знал, да только пропала наша Папуася – и всё. Мои опросы жителей первого подъезда, не вносили ясность, пока одна приходящая к детям старушка не сказала, что бабу Асю, наверное, забрали к себе какие-то неожиданно объявившиеся племянники, а куда увезли – неведомо.
– Племянники? Вы не путаете? – усомнилась я. – Откуда они взялись, если за двадцать лет никто о них и слыхом не слыхивал?
Старушка пожала плечами:
– Ты меня спрашиваешь? Вы же жили с ней рядом…
И снова, как некогда, ворохнулись во мне чувства вины и досады: а ведь она права! Мало добра видела от соседей Папуася. И вот пропала… Где она, что с ней, жива ли?..
Случилось это в смутные годы ваучеризации и прихватизации и я до сих пор не уверена, что Папуся не стала жертвой прохиндеев – охотников до квартир одиноких людей. Уж не знаю, почему, но такое подозрение есть…
Со времени пропажи Папуаси прошло почти пятнадцать лет. Жители нашего дома обзавелись металлическими дверями и домофонами, детскую площадку, используемую под парковку машин, огородило домоуправление, во дворе стало менее многолюдно, поскольку дети подросли, а новых перестали рожать, старики же большей частью вымерли, а работоспособное население носится в поисках хлеба насущного…
Будто само время «вымело» двор за Папуасей, как за нежеланной гостьей.
А я почему-то вспоминаю её. Довольно часто. И винюсь за невнимание к ней и сожалею о том, что пропустила целый мир, целую эпоху, которые хранятся в каждом нашем старике, задыхающемся от невостребованного жизненного опыта и одиночества.
Когда рвутся нити из прошлого в будущее, все мы рискуем потеряться в неприкаянном кружеве жизни, потому как не ухаживаем за корнями своими – а сила и мудрость любого рода, любой нации в них, и только в них – в корнях, в стариках наших. От них растут молодые побеги…