Небезопасные приключения дурного свойства

Дмитрий Ценёв
                Обвалился снежным комом, наконец-то, мне на голову повод заговорить, собственно, о детективе. Почему? Да потому, что потому! Окончание на «у», то есть «Носферату» — «не мёртвое». Но и не живое, так как уже вроде бы по человеческим-то понятиям всё ж таки умерло. Второй том Полного Собрания Сочинений, выходящего по мере написания автором произведений Ценёва Дмитрия Александровича будет содержать в себе стихотворное наследие, а посему и называться будет «Завлит параллельного мира». С вампирьими клыками во рту, с круглыми тогда очками на красноватых глазах, с бликующей в подсветке шевелюрой я произвожу неизгладимо необычайное по мистической силе впечатления ужасное воздействие на зрителя. Это фотка у меня такая прибережена (???) специально для титульного листа этого патологически-тяжёлого случая, я очень боюсь доиграться. Бывало со мной всякое, и такое вот — в частности.
                Рассказывал я тут как-то двоим своим сокурсникам в общаге про тонкости вампирьей жизни, о некоторых всего лишь нюансах их не слишком-то весёленького бытия, а заоднем — о проблемах неверия в недоказуемое. Порочный круг здесь заключается в том, что жертвами упырей чаще становятся те, кто в них не верят, но, когда они после встречи с вурдалаком поверят в его существование как в непосредственно собственное свидетельство, убедившись так же и в возможности фантастического преображения на собственной шкуре, доказать они вряд ли что-то смогут, да и уже вряд ли будут стремиться сделать это… Честно говоря, и сами не захотят, и кого хочешь остановят, не взирая, между прочим, ни на какие авторитеты. И в этот самый неожиданный момент на глазах моих слушателей, недоверчивых, казалось бы, и ироничных по праву, у меня из носа начинается бурное кровотечение.
                — Вот и доигрался! — сказал в ответ я и, отматерившись вволю, когда они уложили меня на постель и на мою переносицу водрузили смоченную в холодной воде тряпку, спросил. — Убедились?
                — А в чём, собственно? — усмехнулись они немногозначительно. — В том, что у тебя давление повышенное и слабые сосуды в носу?
                — Я бы ответил тебе «да», если бы у меня и вправду давление было повышенным. Ты, надеюсь, не будешь утверждать вопреки тому, что видишь, что я излишне полнокровен?
                В общем, кажется, как мне помнится, все мы остались при своих, но не буду утверждать этого с полной уверенностью, потому как кое-что знаю, чего не знают они и чего знать не хотят, дураки. Им легче, и они просто жрут чеснок, просто заботясь всецело только лишь о здоровье, совсем не подозревая, что охраняются таким образом от вампиров, а все эти сказки про лечебную силу чеснока — далеко не главное, отчего пошёл обычай наедаться им вечерами у некоторых — весьма многих — южных народов. Я не буду дразнить внутри их неокрепших разумов бесов противоречия, чтоб, не дай-то Бог, они из принципа несогласия с моими сомнительными мистическими познаниями не перестали бы потреблять чеснока и подвергли б себя неизбежной в таких случаях опасности. Заговорив о детективе, я странно съехал на триллер. Ну так что ж, стоит теперь продолжать разговор о нечисти, и я точно тогда переползу на детектив. Простив мне шизу насчёт вампиров, друзья мои! — друзья мои мирно отправились на покой, погасив свет и возлягнув (???) на ложа свои, а я вышел в коридор на святую охоту. Такое со мной случается чаще, чем кровотечение из носа, чаще, чем можно было бы обо мне предположить такое по внешнему, клянусь вам, очень солидному и благопристойному виду, вполне здоровому к тому же, он очень редко заканчивается какой-либо удачей. Трофеев в моём дорожном сундуке нету совсем, разве что-то можно обнаружить у меня дома, но и то — косвенное и никому, как оказалось, не внушающее доверия. Время и на этот раз было позднее? первый час ночи, как с куста. Впрочем, не для студенческого общежития. Для нечисти — самое то. Я решил вычислить того злодея, чьи мерзкие биополя в близости, достаточной для этакого воздействия, сыграли со мной вышеописанную пренеприятную штуку. Первым мне навстречу попался Призрак Оперы, его так прозвали потому, что он написал неслабый детективчик, роман этак очень даже приличного объёма, а после выяснилось, что произведение это уже написано Гастоном Леру. Что тогда началось, это же надо! Таких скандалов свет не видывал. В результате всех передряг свихнувшегося от праведных тягот справедливой борьбы за незапятнанность своего имени студента исключили, и крыша у писателя, растрескавшись, сползла окончательно, а задним числом несколько талантливых институтских литературоведов защитили диссертации, все как одна называвшиеся «Теория вероятности в художественном, в частности — в литературе, творчестве. Плагиат или совпадение образа мышления разных индивидуумов в результате влияния окружающей культурной среды». Его потом восстановили, но крыша на прежнем месте вновь пустить корни отказалась. Теперь он пишет «Улисса» и, зачитывая друзьям вечерами гениальные отрывки, очень удивляется, почему они всё время как заведённые всё что-то переспрашивают и уточняют, сбивая его с ритма и разбивая прекраснейшие образы, нарушая прекрасную майя его бытия в романе. А потом все как один принимаются уговаривать его приступить параллельно к работе над исчерпывающими авторскими комментариями к бессмертному уже в утробе произведению. Слышали, да? Да, вы не ослышались: «бессмертное произведение»! Неживое-немёртвое, Носферату, я спросил его честно и прямо, совсем без обиняков взяв за грудки:
                — Чеснока не хочешь, Призрак Оперы?
                Он задумался, не тормозя и не самостимулируясь, закурил свой «Беломор», вонючий не менее, чем моя «Прима», и, ничего мне не ответив, рванул сломя голову вдаль, выкрикивая на бегу громче и энергичнее, чем свою пресловутую «Эврику!» — Архимед Сиракузский:
                — То-очно-точно! Это именно то, чего мне никак не хватало! Недостающее звено эллинистической теории миропонимания!! Нужно совсем даже чесночную, а не какую-то там мухоморную, чесночную, твою мать!!! Да-да-да!! Точно! Пришёл конец моим страданиям и разочарованиям, йе-йе-йе!!!
                Наверное, он многих разбудил. Многих из тех немногих, уточню, кто ещё пытался заснуть в такую беспросветную рань, но их было мало, и, сознавая своё численное непревосходство над противниками противными и со стоном взглянув на часы, все они были вынуждены решить, что ещё не вправе требовать тишины от окружающих их гениев, друзей парадоксов. Пришлось всего лишь в качестве протеста перевернуться им на другой бок и засунуть головы под подушки. После чего навстречу мне попался — по всем на лицо признакам поведения — тоже охотник, как и я. Но он охотился не на паранормальных и тихо спросил меня, честно и прямо, без обиняков взяв за грудки:
                — Кто тут орёт среди ночи?! А?!!
                — А?!! — переспросил я, пожав плечами, и поинтересовался настырно. — А ты чеснока не хочешь?
                — А есть? — откликнулся он спросом на моё предложение.
                — Нет, нету. — я потерял к нему всяческий интерес.
                Но не он ко мне:
                — А почему тогда спрашиваешь?
                — Так, на всякий случай. А ты что же, любишь его?
                — Так ведь ночь на дворе, а у меня свой ещё вчера закончился. Знаешь, как страшно без чеснока-то?
                — Знаю. — кивнул я сочувственно. — Но ничем уже не могу помочь. Мы тоже уже весь съели. Но ничего, завтра новый купим, так что приходи, если что, поделимся.
                — Ну-у, — он был крупно разочарован. — завтра-то я и сам куплю. Пока, пойду я.
                — Если что, приходи. — мне стало его жалко. — В четыреста двенадцатую.
                — Спасибо, ты — настоящий друг, не то что некоторые! — он махнул рукой, на том мы и порешили.
                После этого комендант пошёл всё дальше по коридору — заглянуть в кухню, умывальню, туалетню, будто и забыв уже о бредущем вдоль коридора мне с полузакрытыми в охотничьем азарте преследовательского экстаза глазами и растопыренными в стороны руками. Те поля, коих я касался очень лёгкими своими астральными щупальцами, проходя мимо дверей комнат, были все как на подбор красновато-депрессивными и, несомненно, принадлежали людям обыкновенным. Это были живые поля. Когда же, поднявшись на следующий этаж и оказавшись около пятьсот двенадцатой комнаты, которая была точно над той, в которой обретался я и мои спящие сокурсники, в которой произошёл со мной кровавый казус, у меня снова открылось не менее, а ещё более, бурное кровотечение. Не долго думая я постучался в дверь; за нею горел свет, но никто мне не ответил сразу, потом свет притух, но — не полностью, тогда послышались, наконец-то, долгожданные шаги, лёгкие, как кошачий прыг, и дверь приоткрылась девушкой со взъерошенной причёской и круглыми, как мои очки, глазами. Она спросила, увидев окровавленную руку, прикрывающую часть моего лица:
                — Тебе чего надо, касатик?
                — Помощь требуется, кровь из носа остановить. — протянул я к ней в мольбе свои обе руки и с ужасом подумал, а чья же это ладонь прикрывает половину моего лица? Окровавленная, к тому же?!
                Но ответа я найти не успел, потому что спасительница моя впустила меня к себе со словами, полными искреннего сочувствия и заинтересованности:
                — Входи, болезный. Ложись вот сюда. — и указала на одну из заправленных кроватей.
                После чего удалилась. Горели пять чёрных свечей: четыре — в углах комнаты, и одна — в центре её, на столе, полно уставленном всяческой непочатой жрачкой. Больше никого в комнате с открытыми в ночь окнами не оказалось. На стенах я едва ли угадал очертания перевёрнутого креста, но подробнее осмотреться пока не смог, потому что ведь она вернулась, лишь спросил прямо и без обиняков, на удивление себе самому, не хватаясь на этот раз за чужие грудки:
                — Ты одна?
                — А зачем тебе? — нет, она явно была довольна моим поздним визитом, так что я даже усомнился в собственной непрошености на данный момент, когда она продолжала со спокойной совестью всячески демонстрировать свою благосклонность. — Вламываются посреди ночи всякие и спрашивают, одна ты или не одна! Это нормально, как ты считаешь?!
                — Нет. Но мне же помощь нужна… — начал было почему-то оправдываться я.
                — Лежи тихо и не рыпайся! — она прилепила мне на переносье смоченный в холоднющей воде комок ваты. — А кому теперь она не нужна, помощь-то? Всем она нужна! и тебе, и мне вот тоже нужна помощь. Прямо сейчас. Прямо твоя, раз уж ты так вовремя появился, будто это тебя позвали, так что поможешь и ты мне.
                Но мне её предложение как-то так неуловимо заранее не совсем понравилось:
                — А чем вы это таким интересным тут занимаетесь?!
                — Любовью, касатик, любовь у нас такая. Алка, вылезай, всё равно он тебя вычислил.
                Из-под другой кровати вылезла совершенно голая Алка и спросила хрипловатым голосом:
                — А что с ним? — усевшись на кровать, из-под которой, как из пены морской некогда — Афродита, появилась.
                — Кровь, не видишь что ли? Носом идёт. Так сильно, что всё идёт и идёт, не останавливаясь. — ответила подруга.
                — А-а! Скажи, как вовремя.
                — Нет, не скажи, из носу не годится. Нужно ведь хотя бы палец надрезать, но ещё лучше…
                Я лежал молча, не меняя позы, боясь вспугнуть в них жертв, боясь разбудить в них зверей, и делал вид, что мне, по меньшей мере, нравится происходящее, хоть оно мне и не нравилось совсем, и что я совсем глупый, наверное, и совсем-совсем ничегошеньки не понимаю в этой штуке с пошлым названием «жизнь». Романтик, что с меня возьмёшь, с дурака?
                — Ладно тебе, не пугай нашего мальчика, а то и без этого останемся. — оборвала между тем голая Алка свою подругу и принялась бессовестно извиняться. — Вы, молодой человек, не пугайтесь: она буровит просто и совсем не сумасшедшая. Юмор у ней такой.
                — Какой? — бодро, насколько позволяло положение моего здоровья, спросил я.
                — Идиотский, какой же ещё! — удивилась она моему нарисованному на лице непониманию, это мне всегда хорошо удаётся! — А тебя-то самого как звать?
                — Дмить-ть-трь. — сглотнул за знакомство я, не показав и признаков испуга какого бы то ни было.
                — А меня — Ритой! — послышалось из-за спины. — Очень приятно, мы ведь давно уже тебя заметили. Ты — красивый.
                Ничего странного, что за разговором с голой Алкой как-то потерялась из глаз долой та, что оказала мне помощь, и я весьма был удивлён в следующую секунду: голая прыгнула на меня, оседлав при том будто бы для вполне определённого рода спортивных занятий и прижала мои руки к постели, навалившись своими на них, а рядом с нею я тотчас увидел и только что представившуюся Ритулю! Она протирала влажным ватным тампоном иглу пятикубового шприца, мне стало очень обидно: вот ведь, и познакомиться-представиться друг другу едва только успели, а туда же!
                Меня застали врасплох настолько, что я не сумел даже двинуться к сопротивлению, когда она наклонилась к моему локтю и проколола вену. Я заорал что было мочи, но не то у меня помутилось сознание до полной потери контроля, что называется, не то в рот мне засунули что-то мягкое и толстое, предположительно, кляп. Медсестрички мои Аллочка и Ритуля в два голоса ласково уговаривали меня:
                — Ну, вот и всё почти, почти всё, слышишь ты или нет?! Ещё немножко, ещё капельку, потерпи, и благодарность наша к тебе превысит все твои воображаемые границы, вот почти и всё уже совсем, ещё немножко, маленький, чуть-чуть осталось. Сожми локоток, ватку придержи другой ручкой, вот так, правильно, вот и молодец! Садись ешь, благодетель!
                Со стоном в груди и на устах я будто очнулся от странного забытья и стряхнул оцепенение неясной мне природы с членов, что-то изменилось вокруг: хоть свечи и горели по-прежнему, осталось от них, почти целых поначалу, едва ли больше четверти, а те, что были около оконной стены, так вообще заметно мерцали, колеблясь. Я поглядел на моих внезапных вампирш: похоже, совсем не моя охота удалась минувшей ночью, а их — на меня, наивного. Круто, сказал бы я.
                — Круто, девчонки, сказал бы я, — сказал я. — если бы вы ещё и потрудились бы мне объяснить, что здесь всё-таки произошло?! И как часто вы так вот любовью занимаетесь?! И не пора ли нам экзорцизмами подзаняться, а?!
                Две соблазнительные голые девицы, бесстыдно расслабившись в креслах, едва шевельнулись пальцами ног, Алка лениво и с искренней благодарностью в голосе промямлила:
                — Ну, чё ж ты пристал-то, а? Сделал доброе дело, теперь гуляй смело, вали отсюда, Дмит-т-трь. Вон, пожри вволю и уматывай, пожалуйста.
                Необычайно инфернальную лёгкость бытия чувствовало в этот благословенный утренний час моё безотрадное тело, если не сказать честно — «слабость», и душа моя супротив собственному смущению перед чем-то постыдным, происшедшим в эту странно-фантастическую ночь, была легка и беззаботна, аппетит пришёл, против обыкновения, не во время еды, а перед ней — к завтраку, и заговорил своим влажным контрабасовым голосом о всемирной любви, а в мозгу завозилась необузданная жажда знаний, называемая иначе неодолимым любопытством. Впрочем, последнее я постарался усмирить, решив, что времени для расследования инцидента у меня ещё предостаточно, и мне это удалось, потому что стол был поистине великолепен: красная рыба, икорка с маслицем, бутылочка кагора, белый ароматный хлебушек и, наверное, не менее, чем килограммовый, кусок блестяще протушенной говядины, плюс костромской подлинный сыр и ещё что-то — всё провалилось в меня, как в бездонную бочку, как Вселенная — в свою Чёрную дыру, и я решил окончательно и бесповоротно, что на лекции сегодня уже не пойду, коли жизнь так прекрасна, а лучше хорошенько высплюсь перед тем, как вечером снова вернуться сюда и продолжить начатое мною скрупулёзное расследование, надеясь в тайне и не сознаваясь в этом даже самому себе, что, вполне возможно, кроме жрачки чего ещё приятного и кричаще-волшебного обломится?

                Мой юмор часто бывает плоским и неприличным, но что поделать? Это ведь юмор! Я не вправе отказаться от него, как в данном случае — от злоупотребления созвучностью слов «в беде» и «в бидэ». Я — пошляк, каких много, только чуть-чуть поинтеллигентнее и поинтеллектуальней, отчего подобные шуточки звучат ещё хуже, чем звучали бы из уст какого-нибудь простолюдина.

                «Чего ещё» вечером мне не обломилось: в общагу нагрянул сокурсник из местных с видеокамерой и, неизвестно, с чьей подачи оказался в комнате с моими оригинальными Маргариткой и Алкой. Они уже порядком подвыпили, начали петь песни под гитару и снимать весь этот богемный шебуршунчик, в смысле «бордельеро» — по Шукшину, на видеоплёнку. Наверное, я всё-таки вовремя завалился в компанию, потому что обрадовались мне и моему приходу вполне искренне. Приход свой мне пришлось настоятельно изгнать, пообещав назавтра особенную мессу. Сегодня стол был беден и груб: водка, «пепси», копчёная колбаса социалистически-загадочных происхождения и качества и буханка белого рассыпчатого хлеба. Но свечи были опять чёрные, и они горели, как и вчера, распятие висело на прежнем месте, но на этот раз — в нормальном положении тела Христова. Алла и Маргарита были у нас поэтессами, мой однокурсник, как и я — прозаиком. Как представители более лаконичного вида литературного искусства, девочки безраздельно владели инициативой в культурной программе вечера.

                СОНЕТ ЗА ЖИЗНЬ

                Ну что ж, Вы приготовились, милок?
                У зеркала толкните речь о нраве,
                О доблестях, о подвигах, о славе
                И плюньте в отраженье Ваш плевок!

                Мы — подданные Дьявола, не вправе
                Вассал стыдиться Князя своего.
                Так что ж Вы так ругаете Его?
                Ведь Он красив, Брильянт в людской оправе!

                Весь мир — публичный дом, все люди — ****и.
                Зато, пока трендим о Боге праздно,
                Всё ходим мы под небом голубым,

                Топча над Адом перекрытье, глядя
                Наверх, куда-то в Рай, хоть падать в грязь нам
                Назначено: во мрак, во срам и в дым.

                Совершенно точно, что с этим стихотворением я имел успех. Хотелось думать, ошеломительный. Маргарита потом продолжала петь, аккомпанируя себе, позируя перед блудливо-любопытной видеокамерой. Аллочка же всячески обхаживала меня, то подливая водочки и подавая закуску, то спрашивая о чём-то малозначительном и вызывая тем самым на несколько вяловатый разговор.
                — Митенька, как у тебя терпения хватает возиться с таким хаером?
                — Не знаю, мне нравится, а с неудобствами ради красоты приходится смиряться. — негромко ответил я, думая о том, как свернуть дрезину нашего диалога на рельсы интересующей меня детективной ветки. — Хорошо у вас здесь, девчонки!
                — А давай тебе косичку заплетём, а?
                — Перестань, я же ангел, а не пидор, в конце-то концов, и не девица-красавица… скорее, уродина, если б девица. Здесь уютно, мне кажется, я нигде в общаге не бывал в такой вот уютной комнатке. Как вам это удалось?
                — Ха. — самодовольно ответила Алла. — Мне тоже нравятся длинные волосы, но порой так не хватает времени и сил на содержание их в полном порядке.
                — Что «Ха»? — настоял я.
                — Что «Что «Ха»?»? — не то попыталась уяснить, не то увильнуть.
                — Как удалось, что у вас здесь на двоих — три тумбочки, два стола, да ещё и шкаф вдобавок?
                — А-а, это! — она смирилась равнодушно. — Нужно просто вовремя, то есть чуть пораньше, приезжать на сессию, тогда и комната тебе получше достанется, и мебели побольше можно вытребовать с коменданта, он мужик сговорчивый, как все мужики. Ты женат, Митенька?
                — Да, кажется, женат. А как же иначе-то? — я корчу из себя идиота, как, впрочем, всегда. Ну, или почти всегда. — Это возрастное. В жизни каждого уважающего себя молодого мужчины однажды наступает момент принятия жизненно важного решения, когда нужно, сорвав с будущего розовый флёр, сказать честно: «Всё, хватит!» — и устроиться поудобней, как того требует общественный уклад.
                — А ты что, всегда следуешь общепринятым нормам? — удивилась Аллочка, подняв с интересом на меня свой взгляд не различимого в полутьме цвета глаз. — Что-то не очень на тебя похоже.
                Или я и впрямь так похож на идиота?
                — Нет, конечно. — сдаюсь, не то вызывая на несколько вяловатый разговор, не то увиливая. — Многие сейчас считают нетрезво, что семья — это пережиток, ограничивающий свободу личности, но, понимаешь ли, не я. Отнюдь. Лучше знать пределы своей свободы, чем констатировать однажды трагическую недостаточность, или даже — убогость, своих возможностей!
                Или я и впрямь идиот? Она пересела ко мне в кресло, пододвинув меня, чтобы лучше слышать:
                — С этого места поподробнее, пожалуйста!
                Идиот!
                — Н-ну, скажем так. Приблизительно. Нормы этикета не позволяют появиться на званом светском мероприятии с запахом чеснока изо рта…
                — Не люблю чеснок! — фыркнула вполне ожидаемое мною и потому совсем не удивительное мне Алла. — Но при чём тут чеснок, скажите пожалуйста?
                — Я ограничиваю себя, появляясь в обществе. Не ем чеснока перед тем, как пойти на бал. Если же ограничений нет, то я мог бы съесть всё, чего мне захочется, но возможностей таких у меня может и не случиться в тот момент и не быть совсем никогда! А вдруг мне захочется ананасов в шампанском, чёрной розы в аи и бутерброда с женскими трусиками?
                — Ха. — сказала Аллочка-людоедочка. — Здесь отсутствует какое-то логическое звено!
                — Возможно. — согласился я, отваливаясь на спинку кресла, и положил ей на спину свою нейтрально заряженную для диагностирования ладонь. — Не это главное в моём вопросе, совсем не это.
                — Или в ответе? — едва взглянула она на приятеля-москвича, увлечённого съёмкой подпёрто уложенной на гитару правой груди Маргариты.
                — Неважно. — прошептал я, дотронувшись в просвете между пуговицами на блузке до кожи её спины пальцем. — Между прочим, все мы дрочим.
                Она протестующе сдвинула лопатки, а потом всё равно — расслабилась:
                — Что за ахинею ты несёшь?
                — Это не ахинея, это — Бродский. — ответил я. — Логические звенья в цепи нашего разговора прячу и буду продолжать прятать я, и сейчас меня интересует, Аллочка, зачем вам понадобился Женя?
                — А он нам и не нужен совсем, ты ошибаешься.
                — Хорошо, я ошибаюсь, но что же он тогда здесь делает? — я аккуратно расстёгивал пуговицы и добрался уже где-то до нижних рёбрышек. Лифчика на собеседнице не было, и это радовало, потому что я люблю не встречать лишних препятствий, когда веду дело по бугорочкам позвоночника едва ощутимым легчайшим прикосновением указательного пальца. — Мне всегда казалось, ни одна тайна не любит излишнего количества посвящённых. Разве не так, моя наставница?
                — Ошибаешься, Митенька. Тайна — самая хитрая и самая блудливая из всех шлюх. Ей хочется сохранить видимость своего благополучия и одновременно, чтоб её познало как можно больше людей вне зависимости от пола и сексуальной ориентации. Но это ведь невозможно, мой мальчик, не правда ли?
                — Да, конечно, правда, раз ты так говоришь. И что дальше? — спросил я, спустившись до пояса юбки и обнаружив, что молния с застёжкой, прячущей её бегунок, тоже были сзади, изогнутые по рельефу её жопы.
                Аллочка, не возражая, продолжала нелёгкое дело моего просвещения:
                — Поэтому она отдаётся налево и направо, каждому встречному поперечному, кто ещё шевелится и у кого ещё шевелится, стараясь при этом, правда, связать по рукам и ногам страшной, желательно — смертельной, клятвой их всех, кто познали её.
                Она чуть подалась вперёд, чтобы мне было удобней расстегнуть застёжку, я спросил, воспользовавшись всеми её приглашениями:
                — Так зачем же здесь Женя?
                — Он сам пришёл. — ответила Алла, в оправдание пожимая плечами. — Кроме того, избавляться от него сейчас нет никакой надобности. Ты же видишь, он в полном восторге и на грани оргазма. Его остаётся только чуть-чуть спровоцировать.
                Она замолчала, подвигав телом так, чтобы раскрытый мною вход к её телу стал ещё свободней. Ах, да! Совсем забыл сообщить вам в волнении холодного дознавательского азарта, что трусиков я на ней тоже пока не обнаружил. Хотя, возможно, конечно, что они — маленькие-маленькие такусенькие… такие, которые обнаруживаешь в последний момент в качестве уже чисто номинальной преграды — более эстетической, нежели функциональной.
                — Спровоцировать на что?!
                — На необдуманные действия и опрометчивые поступки.
                — А это не одно и то же?
                — Не знаю!
                — А ещё писательница!
                — Наплевать!!!
                — Хорошо, предположим невозможное: вам это удалось, и что тогда?
                — И тогда не будет больше никаких препятствий. Тайна сама обеспечит свою личную безопасность.
                — Мне кажется, ты заблуждаешься! Лёгкий флирт, по нынешним временам, не вредит ни семье, ни репутации. Более того, чаще — наоборот, он лишь укрепляет, обостряя, семейные чувства и украшает пикантным орнаментом авторитет персонажа.
                — Плохо иметь дело со слишком умным писателем. — вздохнула моя томно-сиамская киска. — Ты, Митенька, рискуешь окончательно потерять публику, если такая ещё есть, если будешь продолжать оставаться всё таким же бесстрастным повествователем.
                Запустив руку справа вокруг её тела под блузку, я добрался и до груди, накрыв её, притягательную, ладонью и выпустив между указательным и средним пальцами запульсировавший набуханием весенний оттепели сосок, я притянул Аллочку к себе, она развалилась в кресле, где обивкой спинки добровольно и с огромным чувством эротического ожидания стал я, и сбоку я смог теперь разглядеть её профиль на фоне стены с перевёрнутым вновь распятием, полуприкрытые глаза и приоткрытый рот с томно касающимся губ языком. Влага на них блестела в качающемся свете призрачно-чёрных свечей. Я не стесняясь поставил своё условие:
                — Если ты пообещаешь мне объяснение всего-всего, что здесь происходило, происходит и произойдёт, то я могу прямо сейчас же помочь вам, девочки мои синеглазые.
                — Нужна ли нам твоя помощь, — медленно прошептал аллочкин профиль, будто с усилием ворочая языком. — когда Женечка наш, будучи ну просто образцовым пациентом, уже и сам сгорает от нетерпения быть соблазнённым?!
                Я прослушал своё тело и с холодной радостью, гарантирующей, будучи верным признаком, громоздко-утомительные и волшебно-всесокрушающие наслаждения, предстоящие в близком уже будущем, отметил, что:
                во-первых, кровеносные сосуды расширились от напора поступившей в них энергичной крови под давлением атмосфер этак в пятнадцать (шутка!);
                во-вторых, ярко обнаружившийся в паховой артерии пульс заиграл рок-н-ролл, преодолевая студёные команды бессильного сдержать его рассудка-придурка (острота!);
                в-третьих, во рту накопилась слюна, как перед едой, но — свидетельствующая, конечно же, о приходе совсем другого аппетита (сарказм триумфатора!).
                — Нужна. — ответил я двусложно, не то поддерживая по-прежнему вяловатый разговор, не то настаивая на своей правоте. — Он ведь у нас охотник, и прекрасно посему знает, что, если зверь или звериха не испугались его, то впору бы самому задуматься о смысле жизни, испугаться и дать отсюда дёру подальше.
                Взяв в свою левую руку запястье её левой, я поднёс его к глазам моей забавницы циферблатом электронно-беспощадных часов и вонзил в размякшее эротичной комой тело нож остро отточенной мысли:
                — Наступает критический момент, киска, либо он остаётся сейчас, не замечая больше ни времени, ни пространства, либо вы и ваша Тайна потеряли его навсегда, если он почует неладное своим зверино-охотничьим чутьём. Я готов помочь.
                — Чего ты хочешь? — сдалась она, стиснув чувственно зубы и повернувшись ко мне лицом.
                Рука моя скользнула вниз по животу её и, не встретив никакого сопротивления: ни одежды, ни плотно сдвинутых ног, — обнаружила, что трусиков там, действительно, нет совсем никаких. Я ответил:
                — Всё того же, рыбка моя, объяснения… — кивнув в сторону Маргариты, я подлил масла в огонь сомневающегося вожделения. — Твоя подружка, кажется, уже не знает, что предпринять дальше? Не говорить же ей, что в комнате вдруг стало слишком жарко?! Это вспугнёт нашего…
«…зверюшку!» — хотел закончить я, но услышал долгожданное:
                — Я согласна. — и помог ей снять блузку, высвобожденная страсть из лицемерных оков вынужденной невидимости.

                Именно по вышеописанным причинам отказаться не имеет права только лишь литературный мой герой, потому как он — герой, за друга — горой. Все остальные могут отказаться от дальнейшего соучастия в моих небезопасных приключениях дурного свойства на стезях правдоискательства и прочего мухомороведения.

                Агония длилась недолго: примерно, тридцать секунд разнообразных конвульсивных сокращений разных — почти всех — групп мышц, звериные гримасничанья лица вперемежку с краткими моментами расслаблений и хватаний руками то за горло, то за сердце, когда изредка ещё в глазах проглядывало отчаянье разума, вдруг совершенно явственно запахло туалетом, я увидел, как промокли его штаны, и понял, зачем здесь всегда держат окно раскрытым прямо в ночь, как бы холодна она ни была.
                — Ф-фу, как это неприлично. — проворчал я. — Всё кончено.
                Я, например, никаких поводов к радости не ощущал, когда, настроением своим, видимо, опережая происходящее, Ритка весело фыркнула мне в лицо:
                — А ты, небось, думаешь, что выглядел предпочтительнее?! — я пожал плечами, и она закончила свою мысль, крайне неприятную мне. — Ошибаешься! Аллка, скажи ему!
                Ещё через пару-другую секунд Женька обвис мешком на ландшафте кресла, вновь приняв естественные свойственные ему самому оригинальные размеры и став окончательно мягким и добрым — безмятежным, как говорят о море при тихой погоде. Аллка не стала возражать против милой беседы, она лишь протянула ко мне свою точёную ножку и пощекотала большим пальцем щёку вашего покорного слуги, ответив сперва подружке, потом только обратившись ко мне, неизбывному:
                — Ритуля, зачем ты вынуждаешь меня снова и снова поддерживать эти его подлые и дурацкие снобско-эстетские разговоры? Митюшенька, ты почему такой колючий сегодня?? Забыл побриться, да???
                — Нет, Аллюшенька, не забыл. А с чего ты это вдруг взяла, что эти мои эстетские разговоры — и подлые, и дурацкие, и снобские одновременно?! — я забивал косяк, думая, наверное, о том, что на этот раз уже точно знаю, зачем здесь всегда держат окно раскрытым прямо в ночь, как бы холодна она ни была. — Фф-фу-у, как всё-таки это неприлично. Всё кончено, девочки!
                — Нет уж, ты постой! Объясни мне, пожалуйста, ведьме безграмотной, как это так получается: ты побрился или врёшь мне, утверждая, что побрился, но ты… — большой палец ну прямо с какими-то не совсем ясными, но очень настойчивыми, намерениями прямо-таки погрузился в мою неразъяснённую небритую щёку. — нестерпимо колюч сегодня, и все твои вымудроченные эссенции абсолютно непригодны в качестве средств к существованию.
                — Что ты имеешь в виду? — поинтересовался я, рассматривая не идеально чистый ноготь большого пальца, ленивыми кругами вьющегося недалеко от моего носа. — Инсинуации, концепции или сентенции? Или что ими нельзя зарабатывать на жизнь безбедную? Или ещё чего-нибудь?
                — Ты мне про неприличную небритость объясни для начала, вот что, и извинись.
                — И не подумаю, я просто по дороге сюда оброс. А насчёт разговоров своих я тебе так скажу, любимая, мне не дано по-другому разговаривать, потому что я так криво думаю. А собственным интеллектом у нас только в некоторых и, при том в весьма редких, телепередачах зарабатывать ухитряются, да и то — далеко не всегда.
                Я ждал правомочных возражений, но Аллочка, по всей видимости, была поглощена аж до самозабвения играми с моим носом, за целостность которого я уже стал опасаться, поэтому-то и возникла та самоценная пауза, точно по истечении которой, завершив все манипуляции над Женькиным трупом, в диалог, вновь сделав его триалогом, снова вступила Маргарита:
                — Нет, он определённо был бы хорош в качестве ученика, которого можно было бы бесконечно мучить и наказывать, если бы не был так изощрён в сексе. А поначалу всё пупсиком прикидывался. Ой-ой-ой, кто бы мог подумать, жена и трое детей! Кстати, Митенька, всё порывалась спросить, да как-то некогда было, о каких таких объяснениях ты весь вечер от Аллки домогался, а? Вчера был такой клёвый, сегодня — квёлый, ну, просто совсем нудный вместе со всей своей дрянной торговлей!
                Что-то мне не понравилось. Но что-то и понравилось, а посему я не стал искать причин дискомфорта и продолжил свой разговор:
                — Рита, ты меня сейчас лучше не зли, не касайся этой темы! Сами машинку попортили, а потом удивляетесь, почему не работает?! За это отдельную графу в счёте оплатить придётся, чаевыми не отделаешься!
                Аллка пальцами ноги ущипнула меня за мочку уха:
                — Ну! Ты, в натуре, фильтруй базар, что ли, а то и по рогам недолго схлопотать!
                Я резко схватил навязчивую ласками ногу и понял, окончательно понял, зачем здесь всегда держат окно раскрытым прямо в ночь, как бы холодна она ни была:
                — Вот что, девочки мои красноглазые, карты на стол! — как бы было здорово швырнуть их вниз, да ведь спасутся, гадины бессмертные. — Всё это, я вам ещё вчера признался, круто! Но я не уверен, что Хозяину понравится сегодняшняя порция. Я Женьку получше вас знаю: как человек, ведущий здоровый образ жизни, он очень любит чеснок. И его жена, кстати, тоже.
                — Отпусти! — взмолилась Алла, и я вдруг почувствовал, что снова возбуждаюсь. — Отпусти, гад, больно ведь!
                — Не ори, дура! Ты это серьёзно, Митя? — спросила Маргарита, чуть злобнее, и оттого — прекраснее, сузив глазки цвета червлёного золота. — Или опять торгуешься?
                Я снова понял, зачем здесь всегда держат окно раскрытым прямо в ночь, как бы холодна она ни была: выпрыгивать в него самому, когда ничего больше не остаётся более обнадёживающего.
                — Да ну что ты, Ритка! Мне лично от тебя ничего не надо, ты вон в Женькином вкусе, а мне Аллочку больше хочется. — закрутив ногу объекту горячих возжеланий, я вынудил её перевернуться на живот. — Вон у нас какой бюстик позади: крепенький, округленький, без лишней складочки какой, загорелый по-нудистски так, что пошлого белого следа от трусиков на нём даже и подразумевать-то стыдно. Нет, Ритуля, определённо, Женька был бы очень хорош в качестве ученика.
                Возлюбленная моя Алла простонала:
                — Чё ты мелешь, банкрот. Отпусти, я ведь ещё не отказалась от своих обещаний.
                Я отпустил её (на какое только должностное преступление не пойдёшь ради искренне страдающей женщины?), но она не поспешила теперь менять позы, потому что сейчас была лицом к лицу с подруженькой, и это стало опаснее, чем я — в тылу. Определённо, я в тылу — приятнее, чем эта стервозина предательская перед фэйсом. Они молчали, обоюдокогтистыми взглядами вцепившись в глаза визави, а я, посмотрев на часы и поднеся их кокетливо и многообещающе к уху, напомнил:
                — Осталось полчаса, а вы ещё не знаете, искать ли вам нового донора, или этот сгодится.
                — А ты сам-то знаешь?
                — Нет. — пожал я плечами.
                — Тогда отстань!!! — в голос ответили они.
                Я не думал, что они вот так вот смогут при мне договориться, а они явно именно этим и пытались заниматься. Что ж, дело хозяйское, но бают в нашенской слободе, мастера оно всё равно боится, я просто закурил тот ещё косяк и начал в уме подбивать бабки: во-первых, блеф, он и в Африке — блеф; во-вторых, Алла, слишком уж много зависит от её выбора; и, в-третьих, вдруг они обнаружат мою блокаду? Тогда мне уже ничего не поможет!
                — Вот именно. — заставив меня вздрогнуть, зло отвалилась на спинку кресла Рита. — Дмитрий, ты меня уважаешь?
                — Ну и что? — спросил я, принимая в объятия голую Аллку, за всё время знакомства — чаще голую, чем даже хоть едва-едва прикрытую. — Тебе же всё равно? Не правда ли?? Или уже как-никак???
                — Оставь. Давай сторгуемся.
                — А ты мне Аллу отдашь?
                — А она сама отдастся?
                — А куда она на фиг денется. — я ущипнул мою девочку за мягкое, и она с готовностью подтвердила моё необоснованно наглое самомнение. Вот так:
                — И-ии-иии-ии-и! — пискнув негромко, но восторженно, как мне показалось. Или — моему самомнению.
                — Я согласна, сейчас же разорви Круг. — Марго вздохнула, показывая всем своим видом, что всё закончилось уже. Или уже.
                Да не тут-то было, подумал я вслух:
                — Не спеши, это ещё не всё. — и снова стал думать молча. Кажется, именно в этот момент я навсегда понял, что никогда не понимал, не понимаю, и не пойму, зачем здесь всегда держат окно раскрытым прямо в ночь, как бы холодна они ни была.
                Но Маргарита сдалась ещё раз:
                — Что ещё, Митенька?
                — Найди себе Мастера! Доктор Фрейд утверждает, что стабильный в быту… — пошутил было я, но получил подушкой в лицо и заткнулся. — Мне можно продолжать?
                — Да. И не шути так больше. — мне всё-таки и Маргаритка тоже нравится, что ни говори.
                — Отпусти восвояси Женьку.
                — Это всё?
                — Конечно, нет. — снова остановил я.
                — Ну, чего тебе ещё от меня надо-ть-то??? Не тяни, а то на Женьку твоего времени не хватит!
                — Объяснений происходящего.
                — Зачем тебе объяснения?
                — Это не мне! Это — читателю!
                — Обойдётся твой читатель без объяснений, не дурак ведь, в конце-то концов.
                — Согласен, ну а теперь о главном?
                — Как? Ещё?!
                — А как же иначе-то! Мне ведь рецепт нужен, а не безопасный секс!!!
                — Да ты свихнулся совсем али чё? — она чуть не подавилась дымом моих вонючих сигарет. — Сам что ли не мог найти?? Или вон в библиотеку недосуг забежать было???
                — Почти угадала. Видишь ли, Ритулюшка, я живу в маленьком таком промышленненьком провинциальненьком городишечке, работаю в очень скудной библиотечке. Да ладно бы, кажется, сходи в Центральную Городскую. Так нет же! И там этого хренова мухоморного рецепта не оказалось. Даже на правах работника всё той же городской библиотечной системы просил, и искали! И бесплатно, и всё вдоль и поперёк перерыли… — я выдержал паузу и эффектно раздвинул экран руками. — НЕТУ, и всё тут, хоть ты тресни, в натуре!!!
                — Да не может такого быть, потому что быть не может этого!!! — дуэтом не поверили своим ушам и моим глазам Ритуля и Аллочка.
                — Бсольдь буду! — поклялся я самой страшной матерной клятвой, которую только знал.
                Тогда поверили. Я и сам нечаянно поверил, аж коленки задрожали от веры такой беззаветной. Так поверил, что чуть было не отложил ручку, закончив произведение безнадёжным финалом. Но Ритка сама вдруг, добрая злодейка, предложила вполне приемлемый выход:
                — Слушай, дружок-охотник Банан Митя, может, ты эту книжку так и закончишь — без рецепта своего, а к следующей, Книге Второй Примечаний, мы тебе по старой дружбе подгоним его? А?! Ми-и-итенька, ну, пожалуйста, а???
                Я задумался, хотя мне постоянно казалось и ранее, что я готов к этой, прямо скажем, неплохой мысли. Почему бы и нет? И посмотрел на часы: пора бы и Женькой заняться, а то ведь не успеем оживить парня. Слышишь меня, Марго?

                Внимательный мой читатель, несомненно, заметил, что композицию повести «Страсти по банановым семечкам» я закольцевал, повторив в конце либретто фразу «Домой я вернулся позднее, чем мог бы и должен был вернуться, если б не ряд вышеописанных случайных обстоятельств земного существования и последовавших под их воздействием поступков, предоставивших, наконец, настоящую свободу выбора, а не декларируемую — между прочим, впервые в жизни: съесть мороженого или родиться иначе?», тем самым давая понять внимательному читателю, что всё, что описано между этими двумя одинаковыми предложениями, придумано мною. Да, да, да, чего не было, того не было, а было только то, что было. Из этого вся жизнь состоит. Но, если бы то, чего не было, при условиях возможности этого «не было» на самом деле, всё-таки было бы, то… оно было бы, если… Нагромождение этого бесконечного числа «если» и есть мой труд как писателя.

http://proza.ru/2005/08/07-18