Глаголы прошедшего времени 1

Андрей Можаев
ПАМЯТИ МАМЫ

Глаголы прошедшего времени
(повесть)

Когда-то пришлось мне изучать грамматику древнерусского языка. Сегодня в памяти ничего почти с того учения не осталось кроме глагольных форм прошедшего времени: аорист, имперфект, перфект, плюсквамперфект. Так назвали их на немецкий манер позднейшие учёные люди. Определяли эти названия длительность и значимость действий. Что-то случалось моментально и уходило без последствий, не оставив следа. Что-то имело небольшую длительность и тоже сносилось в забытьё, оставив след в минувшем. Но что-то имело последствия в настоящем. А ещё что-то сможет влиять и на будущее.

Да, куда как сложно размышляли предки! А мы всё полнее живём глаголами одного настоящего и будущего. Хотя и в будущем преимущество тоже не за нами – в давние времена существовали целых две формы глаголов этого грядущего, как, впрочем, и потерянный звательный падеж.
Вот так начнёшь порой думать и поневоле задумаешься: не наша ли «реформатская» простота виной блужданиям и потерянности в пространстве и времени сложного переменчивого мира и разноязыкого человечества? Но что толку задавать с глубокомысленным видом риторические вопросы воображаемому читателю? Если их задавать, так самому себе. И пробовать искать ответы в опыте собственной жизни.

***

Сейчас для меня странно, что ребёнком и даже подростком я умел отличать в жизни настоящее от ненастоящего, и делал это просто - чувством, наитием. В зрелые годы компас чувства даёт сбои, а то и вовсе перестаёт работать. Его выводит из строя сильнейшее магнитное поле «голого» настоящего времени. Где уж тут разделять аористы с плюсквамперфектами?! Может быть, стоит попытаться на бумаге, в отъединении, поискать, позвать утерянную способность…

***

Итак, с чего начать?.. А с окружающего, с первого, что приходит в голову – июньского дня. Почему? Да потому, что он настоящий. Июньский день всегда равен самому себе: полный, бесконечный. Он всегда таким был, есть и будет сразу в обеих формах: с нами и без нас. Июньскому дню даже ночь не страшна. Он не уходит, не освобождает ей места, а как бы ненадолго приляжет отдохнуть, слегка смежив веки. Над его изголовьем – серпик месяца. Ах, до чего бы хорошо срезать им вон тот тёмный бурьян облаков на востоке! Но нет, что это я надумал? Это не бурьян – это же подушка дня! А месяц над ним – приугашенный светильник. Звёзды почти не проглядывают, а просто угадываются, точно они некие слуги в отдалении у дверей. Звёзды сейчас совсем не нужны. Вон, день уже отдохнул и поднимается. Поднимается в полной тишине и безветрии как священный седьмой день творения.

Июньский день всегда золотой, в потоках лёгкого мерцающего света. Вся яркая зелень земная и белёсая синь небесная сочатся золотом. Этот свет не обжигает, а ласкает. Он растворён влажными, резкими и свежими ароматами молодых трав, цветов. Почти отцвела сирень, зацветает шиповник, а следом расцветёт жасмин. Поспевает земляника, выкрашивает поляны ягодой. И нарезают ломтями густеющий перед дождём воздух стрижи.

Золотой, зелёный, бело-голубой июнь вечно и вызывающе молод. Он зовёт в будущее, заманивает скорой роскошью садов и прекрасных долгожданных встреч в этих садах будущего. Впереди – лето, лето Господне как вся жизнь. Словом, для меня июнь – самое настоящее из настоящего, хотя позвал он меня сейчас не в будущее, а в прошлое. И это прошлое превратилось в настоящее. Поэтому, пусть всё, о чём вспомнится, будет происходить в одном на все времена июньском дне.

***

Память работает подобно киноэффекту. Нет, скорее киноэффект – подобно памяти. Двойная, тройная, двадцатирная экспозиция. Наложения, совмещения – из-под одного проступает другое…

Мы с дружком Сашей строим из крепких досочек хижину в зарослях молодого ясеня рядом с домом. Это я начитался книжек Фенимора Купера, Майн Рида и переселил нас в американские дебри да прерии к индейцам, трапперам, ковбоям. И эта хижина куда более настоящая, чем сам наш дом. А вон те штакетины забора палисадника под окном Любаши – табунок мустангов. В моих руках – свёрнутое тугими кольцами лассо из бельевой верёвки. Идёт отлов жеребцов. Бросок в штакетник – мимо. Сашка промахивается тоже. Вновь – мой черёд. Бросок… Есть! Мустанг окольцован за крутую шею! Я напрягаюсь, тяну изо всех сил, откидываюсь спиной. Борьба идёт нешуточная! Конь ярится. Надо напрячься ещё… Треск – и забор моей соседки валится всеми звеньями, взбив пыль.

А вот выходит к палисаднику сама Любаша. Забор уже починен… Впрочем, нет – он ещё цел. Это было до ловли мустангов. Да и не всё ли равно – раньше, позже? Ведь всё случается в одном бесконечном июньском дне.

Люба стоит в замечательном платьице, которое навсегда осталось только её: крупные клубничины по белому полю. Иссиня-чёрные волосы девочки собраны хвостиком, стянуты на затылке простой аптекарской резинкой, а розовые ушки открыты солнцу. Милая моя Любаша: соседка, подружка, одноклассница. Ты живёшь на первом этаже, и твоё окошко чуть наискось под моим. О скольком же мы переговорим с тобой поздними вечерами из наших окон в глагольных формах прошлого, настоящего и будущего времён?! Это знает только цветущая, пьянящая духом своим сирень, посаженная когда-то твоей матерью. А сколько будет прочитано, передано друг другу и обсуждено замечательных книжек. А россыпи твоих колких шуточек на мой счёт! А после, во времена наших первых влюблённостей, сколько подарено тобою бесценных советов и сколько мною выполнено твоих поручений для примирения вас с тем льнянокудрым пареньком в ваших ссорах! А ссорились вы частенько. Ссорились-ссорились, да и рассорились навсегда. И пусть от тех юных романов ничего не осталось сегодня, всё-таки они были самыми настоящими. Их горестями и радостями мостился путь в будущее.

Но пора возвращаться к палисаднику и новому платью в клубничину. Люба, завидев меня, принимает гордый вид, вздымает голову. Я разглядываю её римский профиль карельского родословия. Наверное, девочка представляет его мне вместе с платьем специально. Но почему же так надменен её вид? Это мне совсем не нравится. В тот момент я как раз чувствовал себя справедливым индейским вождём, и под моими руками рос целый пук замечательных копий в виде стеблей цветов "золотые шары". Не проучить ли мне зазнавшуюся скво?.. Я вооружаюсь пикой с жёлтым соцветием на одном конце и комком земли на другом (я знаю, что золотые шары зацветают позже, не в июне, но пусть они хоть разок расцветут неурочно - мне это очень сейчас нужно)...

Любаша успела повернуться, разглядеть, что я делаю и состроить мне гримаску.
И тут же моё копьё достигает цели - попадает комельком прямо в глаз. Раненая скво с рёвом скрывается в доме. И тут же на крыльце с ещё большим рёвом возникает скво другая. Мать Любы выбегает в тапках и старом халате, и лицо её по-настоящему красное, краснокожее. Тётя Лена работала тогда маляром на стройке и умела грозно ругаться. Но я не пожелал слышать её умения – меня там уже нет.

Именно так состоялось моё знакомство с Любой. Именно с этого начиналась наша долгая дружба. В тот день я вселился в старый и диковинный для меня дом и только приглядывался к его не менее диковинным жильцам. А несколько позже, освоившись, я и выстроил ту замечательную хижину в кустах. Три года она верно служила нам с Сашкой, покуда её не сожгли враги.

С Любой же нас будет ждать много разнообразных хулиганств, в которых она не уступит ни одному мальчишке. Но почему-то вся вина станет падать на меня. А наиболее тяжёлым наказанием окажутся отлучения от любиного порога на целые недели.

Вот какие переживания почему-то остались от того времени самыми настоящими. Хотя, по мнению взрослых, случалось много куда более важного: школа, двойки, приём в пионеры, хождения в гости к нужным людям и прочая. Но мне почему-то кажется, что детство состоит из разных и совсем не глупых глупостей, баловства и переживания новых чувств и даже страстей. Детство, словно июньский день, распирается и брызжет полнотой ощущений как никакая другая пора жизни. Никогда больше они так бурно не захлёстывают, не теснятся, сменяя друг друга. Никогда больше мы не переходим так мгновенно от слёз к захлёбчивому смеху, от злости и тоски к переживанию счастья. У взрослого человека такие перемены выглядели бы совсем иначе и указывали скорее на расстройство души. Это и понятно: взрослым полагается прежде всё обдумывать. Одного компаса чувства уже недостаёт. И в этот зазор между умом и сердцем по мере взросления вторгается много ненастоящего. А в детстве…в детстве мы если и говорим даже неправду, то всё-таки целиком в неё вкладываемся и верим ей. Поэтому, вопреки мнению многих взрослых, дети не врут. Они сочиняют себя и жизнь такими, какими хочется или нужно их сейчас иметь. И это становится самым настоящим из настоящего и куда настоящей окружающего.