В гостинице нам дали номер на троих. Фокус заключался в том, что родители спали в спальне, а мне достался диван в гостиной. Это меня совершенно не расстроило. Я впервые приехала в Москву, и потом – через несколько дней мне предстояло то, что я потом назову вторым днем рождения. Но я об этом пока не знала. Я вообще не знала, что наступит после этого – может быть, пустота…
Мы жили на не помню каком этаже корпуса «Дельта» Измайловской гостиницы, но помню, что было очень высоко. Жить там нам предстояло совсем немного, точнее, мне – немного. Из окна было видно россыпь огоньков, и я все силилась рассмотреть где-то вдали Останкинскую башню, о которой грезила с детства. Я потом попаду в Останкино, спустя восемь лет: пройду по бесконечным коридорам с одинаковыми дверями и поворотами, прикоснусь подушечками пальцев к шершавым стенам телецентра, миную пропускной пункт, где порядки строже, чем в Кремле, ухвачу краем глаза популярную тогда телеведущую НТВ, покачаюсь на лавочках-качелях в скверике перед рестораном «Твин-Пигс». Но тогда, в 2000 году, я, четырнадцатилетняя девочка со смешным каре и так неудачно сложившимся пороком сердца, не могла этого предвидеть. Я могла только мечтать, и я мечтала, ища глазами вдалеке Останкинскую телебашню….
Пришлось рано встать, долго не было такси, мама и папа на нервах, все ли взяли, почему же не едет машина, с собой ли выписки из местных клиник.
Дорога до кардиоцентра, восьмиполосный хайвей, дух захватывает от скорости, от широты трассы, и почти забываешь о том, куда и зачем ты так славно мчишься, о том, почему так напряженно молчат родители, почему у тебя так дрожат руки… Дальше в памяти только слайды, как из компьютерной презентации. Слайды, длящиеся иногда дольше, чем вечность.
…В ожидании приема у врача вижу маленькую девочку с ослепительно-синими глазами, которая читает маме наизусть стишок. Знакомлюсь, узнаю, что ее зовут Катя, и она из Сыктывкара, у нее такой же порок, как у меня. Родители набрали денег, занимали по всем знакомым, насобирали астрономическую сумму. Ее привезли на операцию вовремя, и значит, все будет хорошо. Спустя пять дней Катя умрет на руках у врачей, ее сердечко не приняло инородного материала заплатки.
Все было напрасно, ничего не помогло.
…Татьяна Васильевна, кардиотерапевт, женщина с твердой походкой и волевым подбородком, задает дежурные вопросы, готовит карту, оформляет бумаги. В следующий раз я увижу ее только перед выпиской. И я до сих пор боюсь ее пронизывающего взгляда.
…Одноместная палата, маме негде спать, медсестры уговаривают ее устроиться в больничной гостинице, мама не хочет меня оставлять ни на минуту. Оборудуем место на узенькой кушеточке для посетителей. Мама проведет там 12 ночей без сна, укрываясь домашней пуховой шалью.
…Заходит доктор С., чернобровый и спокойный, с первого слова покоряет меня, перепуганную до смерти четырнадцатилетнюю девочку с челкой, и сразу понимаю, что с этим человеком я не пропаду, и даже если придется умереть, то это будет совсем не больно.
…Вечером накануне операции в палату заходит анестезиолог и начинает объяснять нам с мамой, что анестезия, которую мне дадут завтра, не слишком хорошая, но если мы хотим быть уверены… Мама привычно сует ему в карман банкноту, анестезиолог уходит довольный. Я с трудом захлопываю рот – мама, ты же понимаешь, что… Мама молча теребит краешек моего одеяла, не сводя с меня беспокойных глаз. Они с папой успели поссориться, и я неуютно себя чувствую, когда говорю, что вот бы было неплохо, если бы и папа был здесь тоже сейчас. Медсестра приходит с успокоительным, тебе надо хорошенько выспаться, завтра трудный день.
…С рассвета не дают есть, это ерунда, но пить тоже не дают, и в горле пересыхает так, что невозможно говорить. Уже сделали сто уколов, а успокоительное не действует, и внутри по очереди взрываются маленькие снарядики холодного, липкого страха. Дверь открывается, в палату завозят каталку. Одними губами - мама, обещай, что я вернусь, мама.
…Доктор С., как обычно, спокоен и деловит, рассказывает анекдоты, пока мы преодолеваем бесконечно длинные коридоры кардиоцентра, отвечает на мои глупые вопросы, теплыми пальцами вытирает мне горячую слезу в уголке глаза, гладит по щеке. Передо мной, лежащей под белой простынкой на каталке, раскрываются двери, одни, другие, третьи, лифт, операционная, лампы зажигаются одна за другой, свет слепит, лица С. уже не разглядеть, вокруг начинается полный тарарам, откуда-то приходит толпа народу, и все чего-то от меня хотят. Операционный стол ужасно жесткий и холодный, у одной из медсестер едко-зеленые линзы, в изголовье стоит улыбающийся анестезиолог, медсестра с линзами не может попасть в вену на тыльной стороне левой ладошки, С. отнимает у нее иглу, лежи спокойно, детка, думай о приятном, до встречи. Последнее, что вижу – ослепительно-яркий свет ламп, черные брови С., и в памяти всплывают лица родителей, оставшихся в палате. Потом я узнаю, что мама бросилась вслед за каталкой, на которой меня увозили, запнулась, упала, ударилась головой и потеряла сознание. Мне об этом скажут много позже, когда у мамы найдут опухоль в головном мозге и предположат, что сильный удар и немыслимое нервное напряжение могли ее спровоцировать.
…Открываю глаза – опять яркий, невыносимо яркий свет, я что, проснулась раньше, и я еще в операционной? Но нет, свет не такой белый, желтоватый, вокруг пикают датчики, с лица снимают кислородную маску – дыши сама, детка, теперь можно. Засыпаю, просыпаюсь, когда уже наступает ночь, в реанимационной палате дежурит медбрат, его лица не видно, но я пытаюсь вести светскую беседу. Очень хочется пить, никого не предупредили, что нужно приготовить воды, мама бегает ночью по палатам и просит бутылку минералки...
…Ничего не болит, заболит позже, уже в палате, где мама и папа, и им совсем не нужно видеть, что мне больно. Я скриплю зубами из последних сил, следующий укол обезболивающего только вечером, ну где же С., он один поймет, как мне плохо, как мне больно. К вечеру, через сильную боль, приходит осознание, что я же все-таки справилась, что я жива, а это значит, что я проживу еще немного, успею влюбиться, может быть, закончу школу и узнаю радости студенческой жизни, дождусь племянников и племянниц…
…В палате тихо, боль скручивает так, что говорить невозможно, кажется, на теле не осталось живого места, во все вставлены иглы, катетеры, дренажи, я всеми клеточками подключена к датчикам, со всех сторон что-то мерно жужжит, прерывисто пикает, краем глаза видно ту киношную машинку, на которой ползет извилистая зеленая линия, которая в особо трагических финалах рывком распрямляется, у присутствующих на глазах слезы, на черном фоне мелькают титры, в кинотеатре зажигается свет, служащие уже стоят с мусорными пакетами наготове, а зрители отправляются дальше жить, через пять минут забывая о только что увиденной смерти. Но моя зеленая ниточка извивается, подпрыгивает и проваливается, не планируя пока выпрямляться. Рядом тихо ругаются родители, папа успел на нервах выпить лишнего, мама привычно ворчит вполголоса, я пытаюсь дотронуться до того участка кожи, под которым обычно у меня сердце, подушечки пальцев в крови. Звенят датчики, вбегают врачи, укол, провал…
… В палате полумрак, мама напряженно всматривается в меня с кушетки, боль унялась, затаилась где-то в висках, заходит усталый, небритый доктор С., улыбается легонько, сейчас будем убирать дренажи, это больно, но дышать нельзя, и кричать нельзя, ты же сильная. Я же сильная, и поэтому я набираю воздуха в легкие и стараюсь думать о том, что в аэропорту моего города меня встретят сестра с мужем, как героиню, потому что не дышать, когда из тебя практически без анестезии вытягивают по очереди все эти бесконечные трубки, соединявшие внутреннюю меня с внешней действительностью, это и вправду героизм. Больно так, что даже если бы и можно было кричать, все равно бы не смогла – дыхание перехватывает, всю меня скручивает в плотный, пульсирующий жгут, и уже не думается ни о чем, действительность плавится и дымится, теперь можешь кричать, но воздух только с шумом втягивается пересохшими губами, самое страшное уже позади.
…Доктор С. теперь заходит реже, считается, что я уже иду на поправку, каждый день меня возят на осмотры, водят по изрезанной груди лапками аппарата УЗИ, и пока лежишь, слышно пульсирующие, шумные вздохи залатанного сердца. Когда не выдерживаю переругиваний мамы с папой в палате, ухожу гулять по коридору, тебе надо больше ходить, детка, и не горбись, зашито на совесть, а то осанку испортишь навсегда, в коридоре перебинтованные, бледные дети и взрослые, сонные медсестры, обеспокоенные, всегда обеспокоенные чем-то врачи.
…Иду на очередной укол в процедурную, там неожиданно вместо медсестры сам С., набирает шприц, улыбается, малыш, я хотел попросить тебя – я сделал все, что мог, чтобы ты жила, но скоро ты уедешь, тебе придется справляться самой – игла легко входит в вену – тебе придется самой бороться, и я не всегда смогу тебе помочь, мне страшно тебя отпускать, обещай мне, что ты будешь бороться. Я, ясен пень, обещаю, я ему все, что угодно, пообещаю, лишь бы он не смотрел на меня так внимательно, лишь бы не переживал так, у него в малышковом отделении такие тяжелые детки, очень немногие из них доживут до моего возраста, а я уже дожила, надо думать о них, от его пальцев на локтевом сгибе тепло и немного больно.
…Прошу взять меня на этаж малышей, где работает доктор С., сама не знаю, зачем оно мне надо, просто через два дня выписка, а хочется успеть сказать ему… Что? Что я все-таки еще повоюю? Едем в лифте бесконечное количество этажей вниз, С. устал, он не был дома уже пять суток, ему бы прилечь на свой неудобный диванчик в съемной квартире, ему бы прикрыть глаза, унять в них жжение, ему бы не думать обо все этих маленьких детках… Они лежат в стеклянных боксах, подключенные к датчикам, датчики пикают, они все спят, безмятежные, с маленькими носиками, глазками, ротиками, за стеклянными стенами отделения интенсивной терапии толпятся бледные, рано поседевшие родители, они не знают, останутся ли живы их дети. Мы идем между рядов этих стеклянных боксов, С. привычно смотрит на мониторы, поправляет трубочки, гладит пальцами маленькие детские ручки, и я, следующая за ним, задержав дыхание, вижу, что ему больно от каждого прикосновения, вижу, что он так хочет забрать у малышей их боль, что у него получается.
…В соседней палате грубоватый, грузный дядька, Руслан Андреевич, ему предстоит шунтирование, он все время смотрит на свою левую лодыжку, откуда будут брать кусочек вены, ощупывает ее узловатыми пальцами, говорит, дома две дочки, уже совсем невесты, ждут ведь, надо справиться. Его оперируют за два дня до моего отъезда, он уезжает на каталке, бросив на меня тоскливый взгляд, он ужасно боится, но операция пройдет нормально. Мы с ним больше не увидимся, когда я буду уезжать, он будет еще в реанимации, распластанный и спокойный, под сотней датчиков, с сотней иголок, ждать возвращения в мир, ждать прихода боли, ждать выздоровления и встречи с дочками. Я оставляю ему записку на прикроватной тумбочке – Вы молодец. Теперь все будет хорошо.
…За окном нудный, унылый дождик, в палате прохладно и аккуратно, уже нет крови на простыне, уже увезли все бесконечные датчики, машинки, экран с зеленой жизнеопасной кривой, уже я выгляжу ничего так, в зеркало посмотреть не страшно, и осанку держу, аки паинька, и глазки нарисовала. Вещи собраны, с минуты на минуту приедет на такси отец, и мы поедем в гостиницу, а на следующее утро – в аэропорт. Заходит С., попрощаться, он наконец-то попал домой, отдохнул немного, глаза не такие покрасневшие, руки не дрожат, от него пахнет детским мылом и табаком, и мне кажется, что я оставляю здесь, в этой палате, что-то очень важное. Дежурные слова, не дежурный взгляд, рукопожатие – спасибо за все – больше не болей, детка – не буду, я… Слова застревают в горле. Такси приехало. Мы уезжаем.
…Номер за время моего отсутствия переменился до неузнаваемости, видно, что и папа тут не спал ни одной ночи, ходил из угла в угол, и в каждом углу – следы его нервозности, крайнего напряжения, запах алкоголя и предчувствия смерти. Предчувствие оказалось ложным. Я жива. Я сижу на подоконнике в гостиной, родители наконец помирились и уснули относительно спокойным сном, а я сижу на подоконнике и ищу глазами в ночном пространстве Останкинскую телебашню. Теперь я точно знаю, что когда-нибудь я вернусь в Москву и попаду туда. И хоть никто не может сказать, сколько еще мне топтать подошвами землю, и хоть любой оптимистичный прогноз вызывает горькую усмешку, а бодрое похлопывание по плечу – слезы, я все равно знаю, что все это было не зря: восьмиполосный хайвей, холод операционного стола, обжигающие прикосновения врачей, глухие удары сердца под лапками УЗИ, прыгающая вверх-вниз зеленая нить кардиограммы. Прыгающая вот уже 9 лет.