То лето казалось удачливым для Машталаповых. Кукуруза на третьем огороде вымахала за два метра, ощетинилась молочными початками, что твоими поленьями. Богдан надеялся, что они заколют к осени поросенка, засолят много сала в подвальном рундуке… Да и будущему поросенку будет что скормить, если учесть кукурузный силос. Красная фасоля надула длинные свои стручки. Шелковица как стала осыпаться, так вот Граню погнали обирать. И она ела ее горстями, аккуратно подбирая с ладони. А шелковица качалась на ветрах и Граню качала – ну, совсем как гидросамолет, который видела на испытательном полигоне тетя Наташа Корягина. И задумавшись с повисшим на мотузке бидончиком, обхватив дерево ногами в сатиновых шароварах, Граня задумчиво прислоняла лоб ко стволу. Это ж самолет может подняться с поверхности реки или озера и лететь с огромной скоростью до трех километров в высоту, легко садиться брюхом на заснеженное поле и грунтовую дорогу. Это же что выходит? Что хочет то и делает, по грунту пробегает метров пятьдесят, а по воде и того больше… Говорят, и шасси никаких не надо, все дно его как в той лодке… И душою взлетала Граня, представляя, как она полетит на том самолете…
Почтальонка принесла толстое письмо от тети Наташи Корягиной. Там она спрашивала, почему нету вестей от папы, и не случилось ли с ним что. А с ним случилась такая вещь, о которой никто и не решился бы писать – Корягина посадили по доносу.
Еще была вложена газета «Взлет» г. Качинска. «РЕЙС «РОДИНЫ» - ПОДВИГ». 24 сентября 1938 года двухмоторный ДБ-2 "Родина", взлетев с подмосковного аэродрома, взял курс на Дальний Восток. Пробираясь сквозь облака, самолет долго шел в слепом полете - штурману Расковой приходилось прокладывать путь по приборам. Вскоре проявился еще один коварный враг - обледенение. Чтобы сбить лед с лопастей пропеллера, летчики до предела увеличили обороты винта. Донимала болтанка. После Урала связь с землей прервалась. Из-за отсутствия связи летчики прошли мимо Комсомольска-на-Амуре. Когда показалось Охотское море, тревожно вспыхнула лампочка, сигнализируя, что бензина осталось на полчаса. Командир корабля Гризодубова решила садиться в тайге с убранными шасси. Она приказала Расковой прыгать с парашютом, потому что подобная посадка опасна в первую очередь для сидящего впереди штурмана. Самолет посадили на болото в верховьях таежной реки Амгуни. Точного места приземления "Родины" никто не знал. Начались поиски. От Байкала до Охотского моря над тайгой, горными хребтами, непроходимыми болотами летали самолеты. Охотники, жители далеких поселков ушли в таежную глушь. 3 октября экипаж был обнаружен с воздуха. Из села Керби вышел катер "Дальневосточный", который, дойдя до верховьев бурной Амгуни, подобрал в тайге героических женщин. За 26 часов 29 минут беспересадочного полета "Родина" преодолела расстояние в 6450 км. Мировой рекорд дальности полета для женщин оказался перекрыт более чем на полторы тысячи километров. На каждой станции, в каждом городе от Керби до Москвы летчиц встречали восторженные толпы людей. За свой подвиг Гризодубова, Осипенко и Раскова получили звания (первыми из женщин) Героев Советского Союза».
Как же плакала Граня, как плакала она от истории, опалившей юное ее сердце. Да неужели она, Граня, жизнь потратит на хозяйство и рабскую повинность по дому? Неужели она, твердый духом и телом человек, не попадет в другой мир, где только подвиг - смысл жизни? Да будь неладно это хозйство, когда наши женщины не просто не погибли, но всему миру доказали, на что человек способен, если служит Делу? Да невозможно так сидеть и лущить фасолю, когда такое происходит!
…К Гране подружка приходила, Златка Ковальская. Запечатанная в тугую форменную тужурку с блестяшками на пуговках и воротничке, он казалась молоденькой милиционершей…
Остриженные под бокс ее пышные белые волосы выбивались из-под черного берета, губки кричали густою красной помадой.
- А что ФЗУ, глянь как страшно. Мы на гособеспечении, да иногда домой отпускают…
- А что мама твоя, не плачет больше?
- Нет, она даже рада…Даже тоскует что Лешек не со мной, а болтается. Неделями голодный, да компании всякие, да гроши с дома тянет…
- А если что?..
- Если что - так на ящик отправят.. Да и там робят люди. Пойдем в парк сходим?
- Нет, мне нельзя, не пустят. Ты иди, Злата.
Граня оставалась маленькой, а Златка как-то сразу взрослою стала, живя не дома.
Граня кувалдою на путях махала, а Злата стояла у станка да чертежи училася разбирать.
Граня косила глазом в сторону Лешека Ковальского, который по вечерам щеголял в парке в настоящем сером двубортном костюме… Штаны были страшно широки – как две юбки! Мальчишка, а уж шляпу напялил… Сдерживала биение сердца, когда мимо дома их шла, а Злата уже вовсю крутила любовь со студентами, инженерами с депо. Уже ж четырнадцать Гране, а Златке пятнадцать… Граня только ждала, что ей жизнь сделает поблажку, а Злата давно жила на полную катушку. Перехватывая молчаливые взгляды дочери, добрая Таисия утешала ее:
- Ничого, ничого, зайчик. Всэ будэ…
А когда ж оно будет-то? Граня стояла за керосином, задумчиво крутя косу. Синее штапельное платье в черный горох билось от ветра… Репродуктор в тот день играл одну музыку, это нравилось Гране. Несмотря на летнюю жару, очередь стояла тихо, никто не толкался, не спорил, что нарастет лучше - цыбуля или кукуруза. Пожилые женщины-хозяйки, дети, да старые железнодорожники стояли близко, как родичи, и все притихшие. Как вдруг дядька заговорил в репродукторе, и керосинщица отпускать перестала и все побросали битоны: «Молотов, Молотов». Потом опять марш и стихи, они падали на головы людей что твои камни. «Наши пушки вновь заговорили! Враг напал. Мы выступили в бой! Вымпела прославленных флотилий Словно чайки вьются над водой. Бить врага нам нынче не впервые, Чтоб кровавый след его простыл, Вам, полки и роты фронтовые, Помогает действующий тыл…» Многие побежали с торговой площади, но Граня все-таки налила свой битон, протянула деньги, но залитая слезами керосинщица махнула рукой и захлопнула окошко, приговаривая:
- Ой, горе, ой, горе…
…На Донецк и Ясиноватую уже бомбы падали. До Авдеевки пока не дошло, но бухало рядом совсем. И ровно туча свинцовая накрыла Авдеевку. Таисья с опухшим от слез лицом чего-то шила и складывала в полосатый мешок. Богдан на работе был круглые сутки, иногда только появлялся дома с красными от недосыпу глазами: хватить кус глинистого хлеба с салом, вареной картошки. Лицо его было без выражения, но Таисья понимала – уйдет на фронт. И. несмотря на жесткий его характер, дрожала вся от макитры до пят – молодая пошла за него, восемнадцати не было, терпела окриков досыта, а только теперь она будет вовсе сиротою. В школу свозили раненых, делали лазарет, здание было хорошее, кирпичное. При школе записывали добровольцев. Оборонительный отряд сколачивали и при станции, но было поздно, поздно… Друг другу шопотом передавали – отступаем… На конец сентября Красная Армия оставила Одессу, а в середине октября бои велись вблизи Харькова и Донбасса. Советский Союз терпел поражение, что ставило под сомнение жизнеспособность государства и судьбу людей. Гитлеровцы считали территорию Восточной Европы, в том числе Украину, жизненно важным пространством для немецкого народа…
Ушел на фронт весь южный околоток. Даже сосед Машталаповых, Грицко, который рядился за сало. «Сувертэко, Сувертэко, дывысь як чудно чоловика звать – Грицько…» Даже Ковальские ушли – оба, отец и сын. Тетя Гута, оставшись одна, пошла работать в швейные мастерские. Даже учитель Колечкин, совсем больной, и тот попросился на фронт, его будто отправили в газетчики. Но Богдана в армию тогда не забрали, дали ему бронь. То ли потому что железная дорогая была нужна в первую очередь нашим, то ли он работник кристально честнывй то ли почему еще. Мастерские, где горбатилась Таисья, перешли на шитье белья и формы для солдат. Теперь дома никогда не было ни отца, ни матери – приходили и уходили они ночью. Многие тогда ночью работали, окна наглухо закрывали, ни щелки света не проходило…
Когда пришла Граня в бывшую школу, ее отвели в постирочную: там стояли баки с замоченными бинтами и постельным, которое меняли на перевязках Вонь ужасная. Воду таскать из колонки. Простирав первую грязь, пропускать второй раз. Потом кипятить, полоскать. По лицу пот, по спине. Граня думала, сцепив зубы: «Ничего, ничего. Это тоже для победы надо».
Народу не хватало. Когда по школьному саду развешивалась полуотстиранная партия (кровь плохо отходила, оставляя бурые разводы) – можно было отдохнуть в палатах, разнести, что надо, попоить, кому можно… Сил даже на улыбку не оставалось.
Круглые сутки дом был заброшен, окна закрыты. Еда кончалась. Два раза стояли очередь за солью. На рассвете, когда по траве шла изморозь, Граня с матерью бежали в поле, наскоро и тайком ломали кукурузу на своем же огороде, и взадых шли обратно. Кукуруза была уже изрядно общипанная - с Ясиноватой, Горловки и Донецка тянулись голодные с узлами, чтоб менять дорогие вещи на продукты. Но кому были нужны теперь те шелка и меха… Порося пришлось зарезать и срочно засолить. В погребе откопали еще хран, и сложили туда солонину, закатанную в полотно.
Вспоминалась Златка, которая и поесть, и одеться любила, да только и она теперь оказалась в закрытом военном заводе – от нее раз в месяц приходили Гуте скучные почтовые карточки с печатями… что жива, да все хорошо. Какое хорошо. И плакала Гута взахлеб. Все ж не на войне как Лешек. От него вестей не было.
Похоронку получила Колечкина. И между детьми Колечкными и всеми другими сразу стала такая пропасть. Что вы там пережили, если у нас - такое…
Госпиталь срочно эвакуировали со школы, а вскоре пришли немцы. Как-то быстро все произошло, все надеялись – нет, не придет та зараза до поселка, но судьба зло зарычала военными машинами и мотоциклами, залепила очи, заткнула рты. Граня в зашитой на плечах и наставленной кацавейке попятилась с флягой воды на колесах и ее таки прибило к забору. Улочка стала б пустой, народ вогнул головы в плечи, рассосался по дворам. А она не могла. Она смотрела как заколдованная на военную колонну, ощетиненную автоматами, низкий рев машин в туче пыли и ее подташнивало. Все стало серое, как та пыль! Еще деревья до конца не облетели,горели то красным, то желтым, по летнему звякали ведра на басейке. Вот так делово и по-буднему они пришли. Колонна ехала к бывшей школе… Молва уж разносила слухи, как ловят евреев и гонят в лагеря. Упорней всего говорили о больших расстрелах по Украйне. Но так, сдавленным шопотом - за такие разговоры тоже сулили расстрел.
В первую неделю тихо все было. Только по дворам ходила проверки из местных полицаев, да с ними один-два фашиста. Раскидали кругом листовки. Индюков похватали не всех, те были облезлые от недокорма и худые. Потом пришел на постой фашист в форме с двумя солдатами и полицаем. Таисью вытолкали из хаты раздетую, без тужурки и показали на сарай – туда!
- Via di qui! Rapidamente (Рапидаменте… Быстрей)
- Мама! – проскрипела, охрипнув Граня
- Rapidamentо! Urgente.(Быстрее)
- Ничого, доню, ничого…
Ее втолкнули и заперли. Полицай велел выметаться из дома, там теперь живет господин Орсо. Граня стала что-то таскать – постель, кастрюли, свалила это на лавку во дворе потом вспомнила материну одежду. Полицай, поругавшись матери дал одеться и помочь. Они хотели положить узлы в сарай, бежать по соседям.
- Mi avete frainteso (Ми авенте фрайнтезе…Неверно поняли меня), – бросил Орсо. – Ragazza, ragazza …
Им разрешили остаться в летней кухне, мать пыталась растопить там заснувшую печку, но печка дымила, тоже задыхалась. Граня складывала хлам из летней в сарай, носила мешки с пустыми початками – и там увидела, что есть недолущенные, вот же радость-то…
Господин Орсо Руперте был не просто фашист, а фашист убежденный. Картину цветную с Муссолини прилепил рядом с окном, в золотом ободке. И музыку красивую за патефоне сразу завел… И Граня чувствовала, что музыка была маршем, и все равно это было так красиво… Похоже на заграничное кино…
«Как это люди едут на войну, их там могут убить, но они везут с собой пластинки! - испуганно думала Граня. - Вот и у Ковальских есть пластинки, и у Колечкиных. Но кому ж придет в голову тащить их на фронт? Не на танцы ж едут…»
Росту был господин Орсо небольшого, широкий в плечах и кряжистый, и волосы сине-черные низким мыском у лба, коричневые маслянистые глаза и противно красные губы. Ходил медленно, тяжело, и форма хрустела, трещала на нем. Как повернул голову в сторону бегавшей туда-сюда Грани, так и присела та. Ужас, сразу прекратила бегать… Такой он был наряженный, как из сна страшного вышел. «Рагацца, рагацца». Пошел бы он… Но надо молчать, это враг, он за одно слово убьет…
Не успели опомниться Таисья и Граня от нового жильца, как ночью случалась беда!
Батько Богдан, который был в дальнем рейсе, вернулся с него очень поздно…
Обычно он шел есть в летнюю кухню, потом спать. А тут видно, до того намотался в пути, что сразу прошел в дом, ломанулся в двери… Что крик пошел из дома, то еще ничего, а то, что выстрелы сразу захлопали – было жутче. До того Граня никогда так близко не слышала выстрелов – будто хлопали по забору огромные кнуты…
Выскочили Таисья с Граней во двор, а там уж солдаты тащат под руки Богдана, и тот Орсо в подштанниках, голый по пояс, с пистолетом в руках. Господи ж боже. Убьют отца.
Закричали смертно мать и дочь, кинулись к врагам. А те по -своему:
- Сriminale! Сriminale di guerra! (Криминале ди гуэрро! Военный преступник!)
Граня бросилась на шею отцу.
- Папа! У нас немцы…
- Via di qui! (виа ди кьюи! Прочь!)
- Giurato, рelata (гуирато, пелато – лысый).. – Орсо показывал на лысину Богдана.
- Нет! Не солдат! - уцепилась за руку Орсо Таисия, но он живо отшвырнул ее. Таисья упала, ударилась о кирпичный двор, застонала. Сильный, гад.
- Нет, - завизжала Граня. – Папа! Найн зольдат. Найн милитар. Арбайт! - Граня не знала итальянский, но вспомнила со школы немецкий!
- Сlasse operaia? (Классэ операя? Рабочий класс?) – Орсо опустил пистолет.
- Арбайт, арбайт, - Граня с искаженным лицом, гладила по груди Богдана, а тот, как обычно лысый, был совсем небритый, в щетине, да и как назло, вылитый тюремщик.
В несколько секунд тишины вдруг глупая ночная птица защебетала сонную песню… Это было так странно, ведь только что выстрелы шарахнули. Но маленькая птица была живая и жила себе в гнезде, как будто войны не было.
Орсо махнул солдатам, они нехотя отпустили отца.
- Documenti, - прицыкнул Орсо.
Богдан трясущимися руками развернул из пазухи удостоверение машиниста. А там на уголке паровоз. Все понятно.
- Но милитаре, - совсем успокоился Орсо. - Машиниста.
И похлопал по плечу Богдана, которому был буквально по плечо…И тогда они подняли плачущую Таисью, и Орсо, гад, туда же, не сам ли пихнул…
А тот показал на Граню:
- Е un bel pezzo di ragazza… Intelligente.
Граня поняла, что ее навали интеллигентной…
Она потом долго удивлялась. Как это Орсо опомнился и не убил ни отца, ни мать. Может, это птица так подействовала? Но на самом-то деле подействовала она, маленькая смуглая девочка, которая нашла слова и заступилась за отца. Неженатый Орсо представил – если он попал в беду и за него заступилась бы маленькая девочка – его враг пожалел бы его? Несколько раз он приходил после службы и подзывал Граню.
Богдану дали поесть, помыться, отпустили на работу, а Таисья хваталась за сердце, когда ее дочу звали к господину Орсо.
Показывая на патефон, он пытался ее научить своему маршу. Она, замирая от отвращения, сжимала рот на словах про Муссолини: «За Бенито Муссолини! Хейя, хейя, алала». А потом, когда он принес ей русские слова от своего переводчика, она даже обрадовалась: там было все про юность и весну! «Юность, Юность - Весна прекрасного. Твоя песня жизни
Звенит и проходит сквозь все печали».
«Giovinezza, Giovinezza,
Primavera di bellezza,
della vita nell'asprezza
il tuo canto squilla e va!»
Чудные итальянские слова завораживали, да и сами фашисты уже не казались такими жуткими. Глаза же непонятного фашиста наполнялись слезами, если она хоть этот припев подхватывала.
Граня написала на листочке слова своей песни.Она ее знала по Златкиной пдастинке:
"Солнце и ветер
Нам лица сожгут, закалят.
Весел и светел,
И радостен будет твой взгляд.
Шепот стыдливый
Заменит горячая речь.
Нетерпеливо
С тобою мы ждать будем встреч,
Нежных встреч.
Что ж ты опустила глаза?
Разве я неправду сказал?
Разве устами алыми
Ласковых встреч не искали мы?
Что ж ты опустила глаза?"
Орсо не понимал чужих слов. Но когда она стала ему напевать мелодию, он схватился за голову - узнал мотив песни Биксио "Перле мид аморе мерью..."Захотел перевести, но переводчик чего-то тянул. Вскоре итальянские части получили приказ идти дальше и ощетиненная колонна уехала. Начались бомбежки. Песню о нежных встречах господин Орсо так и не выучил.