Уже целую неделю как Кешка гостил у бабушки в деревне. Конечно, лучше бы сюда приехать летом, но отпуск у папы почему-то вышел в январе. Многочисленные родственники и друзья отца целую неделю изо дня в день то приходили в гости, то приглашали к себе домой, то опять приходили в гости. Бабушка ворчливо принимала всех и, усаживая очередного гостя за стол, всё повторяла, когда же наконец-то ей дадут побыть с сыном, наедине. Кешка уже вконец запутался в сватьях, крёстных, двоюродных дядьках и тётках, которые тискали его в своих объятиях, дыша на него запахом чеснока, свежей браги и табака, и приговаривали:
- Похож! Ну, наших кровей! Ну, похож!
Видя неуёмную радость подвыпивших родственников, родной брат отца, дядя Саша, забирал Кешку к себе на руки, приговаривая:
- Ишь, разошлись! Племянника с радости помнёте! Вам только дай волю ….
Дядя Саша, хоть и был моложе многих односельчан, слыл человеком справедливым и добрым по складу своего характера, и уважаемым, в силу своей профессии. А был он ни много ни мало, а ветеринарный фельдшер. Он лечил всю дворовую живность на десяток деревень вокруг, да иногда и самих хозяев при крайних обстоятельствах, обусловленных удалённостью от райцентра и полным бездорожьем. Поэтому рядом с домом, в тёплом хлеву, в отдельной загородке, у него всегда находилось транспортное средство – уже немолодая, но очень своенравная кобыла. Когда-то её списали с ипподрома из-за травмы ноги и дядя Саша забрал её себе, не дав отправить на бойню, после того как она не прижилась на конюшне. За дикий, необузданный норов лошадь носила имя Бешенная.
Кешка сгорал от скуки и бесцельного времяпровождения, часами однообразно гуляя по деревне и играя с местной детворой, а затем, вечерами отогреваясь около печи. В один из таких дней, видя грустное томление племянника, дядя Саша предложил поутру поехать с ним по делам. Радости мальчика не было конца. Он долго ворочался и не мог заснуть в постели, предвкушая завтрашнее приключение. Рано утром Кешку разбудил тихий шёпот за занавеской:
- Куда в такую рань? – говорила бабушка, - Пущай поспит, нечего мне внучка морозить!
- Да что вы, мама, я же ему пообещал взять с собой, - шептал в ответ дядя Саша. - Что ему сидеть с вами в четырёх стенах?
- Я уже одеваюсь, - выскочил к ним заспанный Кешка, боясь, что его оставят в доме.
За окном только-только зарождался морозный рассвет; на светлом небе, разбегаясь в лучах восходящего солнца, таяли звёзды; в окнах стоящих на удалении крестьянских изб загорался свет; над печными трубами колебался ленивыми белыми столбами дым, бесследно растворяясь в вышине; нехотя, для острастки, лаяли собаки; деревенские петухи уже заканчивали свою кукарекающую перекличку. После завтрака, тепло одетый, Кешка вышел во двор и с неподдельным интересом наблюдал за тем, как дядя Саша впрягал лошадь в сани, которая упорно не хотела вставать в оглобли. Кобыла рвалась с уздечки, яростно щерясь зубами и хищно раздувая ноздри, цепляя задними ногами, лежащие на снегу оглобли, то вставая на дыбы, пыталась вырваться из крепких рук дяди Саши.
- Но-но!... Не балуй, милая! – спокойно, без истерики, осаживал он её. – Ну, давай!...Не боись! Заходи!... Заходи!... – приговаривая, он подталкивал её ладонью по дрожащему, от нетерпенья и переизбытка силы, крупу. Кобыла ерепенилась, но поддаваясь на уговоры, чуть успокоилась и всё-таки встала в упряжь, продолжая нервно всхрапывать и перебирать ногами, выбивая ими брызги снега из-под копыт. Сани представляли собой большую, плетёную из тальника, корзину, армированную толстой железной проволокой и поставленную на полозья. Внутри неё крепилась седушка, выструганная из толстой доски и прикрытая старой потёртой кошмой. На дно корзины плотно навалено свежее пахучее сено. В просторечье сани назывались непонятным для Кешки словом - кошева. Усадив мальчика на седушку и для тепла прикрыв его большим, бесформенным тулупом, называемым дохой, дядя Саша улыбаясь, сказал:
- Ну, брат, держись покрепче! – и с этими словами, отвязав кобылу от изгороди, сам еле успел плюхнуться с намотанным на руку поводом в кошеву. Лошадь, резво развернув сани, со скользом ударила ими о соседский плетень и понеслась по деревне так быстро, что Кешке казалось, что они летят. Побледнев от страха, он вжался вглубь корзины и, вцепившись в тонкие поручни, думал только о том, как бы случайно не вывалиться. В мгновение ока деревня осталась позади, а лошадь, как метроном, печатала шаг, поддерживая только ей одной известный ритм бега. Впереди простиралась бескрайняя заснеженная степь. Всё сливалось в Кешкиных глазах, и о наличии дороги можно было догадываться только по мелькающему ряду чёрных электрических столбов, тонкой нитью уходящих за горизонт. Потихоньку бешеный галоп стал затихать, сменившись на неспешную рысь:
- Ну и молодец! А то сама себя запалишь…, - радовался за лошадь дядя Саша.
Ехали довольно долго под монотонный стук копыт и поскрипывание полозьев по снегу. У задремавшего Кешки стали подмерзать руки в тёплых меховушках и ноги в валенках. Остановились.
- Что, племяшик, замёрз? – опытным взглядом определил дядя. – Давай-ка пробегись за санями, разгони кровушку-то.… Пробегись…, пробегись! Согрейся…
Неуклюже вывалившись из саней, Кешка побежал в неудобных валенках по припорошенному свежим снегом дорожному накату, стараясь не отставать от медленно идущей лошади. Через некоторое время, приободрившись и разогревшись, Кешка опять уселся в кошеву, и сани быстро покатили к показавшимся впереди строениям.
Их уже ждали, вернее, ждали дядю Сашу.
- Ну, наконец-то, Петрович! Здравствуй! – произнёс один из четырёх встречающих мужиков, очевидно старший по должности. – А мы тут без тебя ещё не начинали.
- Здорово! – буркнул дядя Саша, он же по отчеству Петрович, укрывая попоной лошадь. - Это правильно, что не начинали…. Ну, где животина?
- А что за малец-то с тобой?
- Да племяш, сродный, погостить приехал. Вот и взял с собой. Ну, так, где животинка?
А мужики окружили Кешку и любопытно рассматривали его как какую-то невидаль, здороваясь с ним по-взрослому, за руку.
- Чего спешишь? С дороги чай подзамёрз? Вот, прими для согреву...- протягивая дяде Саше кружку с запахом самогона, приговаривал старшой.- Да и мальчонке горячего хлебнуть в сторожке не помешает.
- Не, пить не буду. Нам ещё в два хозяйства заехать надо, да и племянник на мне. Не уговаривай, не буду,- утвердительно закончил дядя Саша.- А от чая не откажемся…
- Ну и лады! – хлопнув ладонью о ладонь, удовлетворённо воскликнул старшой.
После горячего чая, Кешка со всеми мужиками и дядей Сашей прошли за сторожку к длинному животноводческому бараку. Чуть в стороне от барака стоял огромный, чёрно-белый бык, крепко притянутый верёвкой за рога к массивному высокому столбу. Все дружно направились к нему. Дядя Саша осматривал подрагивающего и иногда тревожно мычащего быка, что-то говорил мужикам и записывал в какие-то бланки. Затем все отошли. Один из мужиков снял старую, промасленную фуфайку, оставшись на морозном воздухе в одной рубашке.
- На-ка, прими на твёрдость руки! – протянул ему кружку с самогоном старшой.
Залпом, опрокинув в себя самогон, мужик, крякнув с выдохом, перекрестился, взял кувалду и двинулся к быку. Что-то мрачное и страшное витало в воздухе, пугая Кешку своей неизвестностью и непонятною ему житейскою простотой. Мужик подошёл к быку, смиренно дрожащему у столба:
- Не обессудь, быча! – и зачем-то протянул к нему руку, которую тот неожиданно лизнул своим длинным розовым языком.
Что-то видно дрогнуло на душе у мужика, и, взлетевшая кувалда, глухо войдя между рогов, соскользнула вбок, с хряском отломив один из них. Бык, тяжело охнув, свалился на колени передними ногами, натянув, было провисшую верёвку, хрипло и прерывисто дыша. Из его огромных, затуманенных глаз потекли настоящие слёзы.
- А-а-а-а!... Не дам!...- заорал потрясённый происшедшим Кешка, пытаясь закрыть быка от нового удара. – Не дам! Уходи! Не смей! Не смей! – кричал он, толкая слабыми ручонками мужика.
- Эка незадача! Да уберите же мальчонку! Зашибу ненароком! – пробасил мужик. – Про мальца-то забыли! Одно слово, городской…
Подоспевший дядя Саша подхватил на руки и понёс в сторожку, вырывающегося и бьющегося в истерике Кешку:
- Ну что же вы, самогон хлестать не разучились, а убой толком провести не можете, – в сердцах высказал он уже порядком подпитому старшому.
А мужики, подтащив поддон, резали бычье горло, сливая яркую, тёмно-бардовую кровь, горячими каплями разбрызгивающуюся на чистый белый снег. Тушу быстро освежевали. Дядя Саша подписал необходимые бумаги; мужики завернули ему в заляпанную кровью бумагу, свеженину; и дико зыркающая Бешенная, чуя свежую кровь, косясь и брезгливо фыркая на своих седоков, быстро унесла их из этого страшного места.
- Не хнычь, племяш! Это жизнь, обыкновенная жизнь. Просто ты до неё ещё не дорос, - успокаивал всё ещё всхлипывающего Кешку дядя Саша.
А Кешку преследовал сладковато-приторный запах свежей крови и он несколько раз просил дядю остановиться, вытирая руки и лицо холодным свежим снегом, пытаясь избавиться от навязчивого запаха. Его уже не радовало тёплое солнце, повисшее в чистом голубом небе над горизонтом; не радовала и сама поездка, превратившаяся из приятного путешествия, в наполненную слезами трагедию. Он с нетерпением ожидал окончания так много обещавшего дня, желая поскорее вернуться, домой, к бабушке, где уткнувшись в пропахший парным молоком передник, защищённый её ласковыми руками, он сможет спрятаться и забыться от этих страшных воспоминаний называемых обыкновенной жизнью.
22 июня 2009 г. г. Хабаровск