ЗАЧЕМ ТАК МНОГО НАИЗУСТЬ?!.
Вряд ли кто-нибудь из тбилисцев не слышал выражения “Гиж-поэт”((прим. автора – Гиж – сумасшедший, чокнутый)). Но найдется ли такой, кто доподлинно знает, откуда оно произошло?.. В моем детстве, лет, этак, пятьдесят назад, так частенько называли тех, кто ходил с буйной шевелюрой или в кричащем наряде.
Еще наша старая соседка по Казарменному околотку на Авлабаре, вдова оружейника Андро, полуграмотная Калоанц-Сона, показывая пальцем на какого-нибудь эксцентрично выглядевшего прохожего, восклицала не иначе, как: “Гиж-поэт он, долой стыд!”. Дискуссий по этому поводу никто вокруг не поднимал. А сам я решил, что выглядеть броско, по мнению старой горожанки, это стыдно... Уже теперь делаю свое заключение, что старуха сама и заложила в свои слова ключ, позволяющий разгадать его смысл. Вполне возможно, в молодости ей доводилось лицезреть где-нибудь куражистых поэтов-футуристов. Известно, что один из них дефилировал по Головинскому проспекту с выглядывавшей из туфли гвоздикой, а кто-то, говорят, из приезжих, ходил, нарядившись во все желтое и заложив за ухо морковку... Вполне возможно, что всякий такой субъект в глазах обывателя мог напрямую ассоциироваться с тогдашними участниками движения “Долой стыд!”..
И удивительно ли, что мое детское представление о поэтах вообще, сложилось соответственно. А еще, помню, меня еще не умевшего читать, писать, натаскали стихотворений Ованеса Туманяна про рыдающего котенка, которого обвинили, будто бы он слопал хозяйский матсун2... Я декламировал уверенно, но перед последними строками сбивался и возвращался на середину, все растеряннее повторял и повторял нечаянную репризу. Более муторного состояния не представить! К тому же, если гости и домочадцы лупятся на тебя с липким и притворным умилением... Многие из моих знакомых признаются, что и с ними в детстве происходило нечто подобное.
Как-то раз мои старшие сестры, будучи уже барышнями, пытались врезать в мою память другой грустный стишок. Ну, что приятного, если стали уныло выглядеть голые кусты, да к тому же еще и высохли цветы?!... В моей устной интерпретации цветы вовсе не высохли, а, наоборот, выросли! Требование еще и еще поднапрячься и наконец-то запомнить весь текст, от начала до конца, настолько вывели меня из терпения, что я с ревом, категорически отказался вообще, когда-нибудь учить наизусть опусы гиж-поэтов!.. После явственного замешательства домашних наставниц, была приглашена, в качестве авторитета, соседка тетя Марго, которая, говорят, помнила всего “Евгения Онегина”. Она объясняла мне, что автор “Осени” тоже классик, как Пушкин, Лермонтов и Ованес Туманян. Их стихи всем понятны и одновременно очень красивы! А что касается гиж-поэтов, так те и правда сочиняют муру, так как у них нет таланта, какой был у ее кумира... Проповедь тети Марго не сработала – я ни на йоту не зарядился ее восторгами. Зато на всю жизнь получил некое знание из астрономии. Оказывается, расстояние, отделяющее гиж-поэтов до настоящих классиков, таково же, как до звезд ¬ – от них луч света доходит до нас столько лет, сколько всем жить и жить нам на этом свете...
И вот уже школьные годы!.. Никак не пойму, зачем наша первая учительница всякий раз требовала учить наизусть так много?! Неужели, чтоб только и лепить всем двойки!.. Ведь сколько ни тренируй память, а многие стихотворения хоть убейте, ну никак не заучиваются. Не лучше бы, если бы разрешали, заглядывая в учебник, просто читать стихи, вникая и со смыслом? А то вот результат: с удовольствием читая беллетристику, я пропускал встречавшиеся стихи... Мои школьные друзья, подтвердите, что и с вами произошло такое!.. Тут-то и уместно вспомнить слова классика: “Мы все учились понемногу...”. Но литературе – минимум внимания. Наши учителя физики и математики, степенные Лев Маркович Малкин и Григорий Самойлович Гальперин буквально затмевали крикливую словесницу Галину Владимировну. А классрук Циала Георгиевна, ведущая немецкий, прямо-таки расстилалась перед знавшим себе цену технарями, вымаливала для нас хорошие оценки, , столь важные для поступления в технический вуз... Ведь тогда мы жили в эпоху покорения космоса, изучения тайн атома, создания кибернетических машин и роботов. Тем не менее полностью игнорировать уроки Галины Владимировны было невозможно. Ведь могла бы запросто всего с одной двойкой оставить на второй год. А для “пятерки”, “четверки”, не говорю уже о “тройке”, хватало “рвения” перед каждой контрольной работой посещать публичную библиотеку. Туда ходили с громадным энтузиазмом. Это был великолепный повод надолго улизнуть из дому, да еще и получить одобрение старших.
– Ну, какая у вас тема сочинения? – приветливо спрашивали библиотекарши.
– Обломов и Печорин – лишние люди! – бойко отвечали одни.
– Зеркало русской революции..., – запинались другие, толком не вникшие в задание требовательной учительницы.
Тем не менее библиотекарши понимающе кивали головами и снимали с полок пару-тройку книжек, настолько затрепанных и ободранных, что чуть ли не половину их страниц заменяли их фотокопии. Оттуда мы перекатывали главные тезисы задания, благо, что все они были жирно подчеркнуты поколениями отличников и победителей олимпиад по родной литературе, регулярно проводившихся Роно, Методкабинетами, Министеством...
– Так быстро?! – удивлялись библиотекарши, получая обратно подспорье для шпаргалок.
– Тема попалась легкая! – весело отвечали мы, предвкушая беззаботную прогулку по Руставели, газировку в Лагидзе и, в который уже раз, всеми обожаемую “Великолепную семерку” или “Трех мушкетеров”, пусть даже в самом задрипанном кинотеатре повторного фильма...
Однажды, после очередного вояжа в публичку, всей компанией прохаживаясь по главному проспекту столицы. Я заметил того, чей внешний облик не соответствовал образу здравствующего поэта, сложившийся в моем детском сознании. Не узнать его было невозможно. Не было ни одного советского праздника, чтобы он не выступал по телевизору. Ему только что отдраил туфли старый чистильщик, годы просидевший перед зданием гостиницы “Тбилиси”. Сияющий поэт вышел на середину тротуара. У него жиденькие, зачесанные назад волосы, румяные круглые щеки, идеальный светлый костюм с аккуратным галстуком, в руке кожаная папка. Похож на дипломата или директора музыкальной школы. Он шел к нам навстречу, приветствуя направо и налево не менее учтивых к нему прохожих. Кажется, что улыбка не сходит с него даже во сне. И вдруг меня словно бес попутал. Я рванулся вперед и еще более восторженно протянул ему руку:
– Гамарджобат1! Воскликнул я с поклоном и таким вдохновением, что после и сам удивлялся.
– Гагимарджо-о-от!2 – прозвучал в ответ знакомый звонкий, певучий медовый голос. – Такой музыки уже достаточно, чтоб и не вникать в смысл песни. Он пожал мне руку мягкой, как у младенца, ладошкой...
– Возвратился к друзьям с видом героя. От неожиданности все они разинули рты. Я расхохотался.
– Ты его знаешь?.. Откуда?..
– От верблюда... А кто его не знает! Ведь это знаменитый поэт... – ответил я. – Закройте рты, мухи залетят – и тут же, завидев промежуток в потоке машин, мы перебежали на противоположный тротуар. Через минуту мы все с удовольствием жевали хачапури, запивали лагидзевской водой и оживленно обсуждали, стоит ли ради “Великолепной семерки” ехать в клуб Горького, если до начала сеанса оставалось минут пятнадцать, а добираться туда более получаса. Брать такси – недоступная роскошь. А вот в кинотеатрике в Александровском саду, опять же через дорогу, шел “Рокко и его братья”. Черт с ним, что две серии подряд. Придется дома соврать, что тема оказалась уж очень трудной...
И вот он, господин великий случай, всколыхнувший во мне новое чувство к поэзии. В то время я уже был студентом второго курса политехнического института. Вполне доволен своей самодостаточной жизнью...
Вечеринка у однокурсницы. Твист безнадежно устарел. Вовсю вытанцовывают шейк. В нашей компании пышная брюнетка с беломраморным лицом и серыми глазами, чем-то схожая с Софи Лорен. Узнаю, что кинозвезда – двоюродная сестра нашей гостеприимицы. Она первая сошла с дистанции подергивания под битловскую песенку “Кент би май лав” и расположилась в кресле в дальнем углу. Вот внесли нежнейший яблочный пирог с ароматным ромово-ягодным коктейлем, и сейчас же вырубился магнитофон. Все с восторгом уплетают печеное, потягивают через соломинку душистый напиток и вовсю расхваливают хозяюшку. Заодно отпускают шуточки по поводу ее будущей специальности.
Ну, какая еще там “Технология машиностроения, металлорежущие станки и инструменты ”, когда ей прямая дорога в кулинарный институт... Хозяйка хохочет и сообщает, что похвалы нужно адресовать не ей, а ее кузине Юле... Ура! Появился чудесный повод поближе познакомиться с сероглазкой. Тут же вспоминаю, что в стопке под радиолой есть граммофонная пластинка с звучно поющей трубой – вещь называется “Юлия”. Я торжественно объявляю, что сейчас прозвучит музыка в честь изумительной умелицы. Ставлю пластинку и галантно приглашаю Юлю на медленный танец. За нами еще кое-кто...
– Как я знаю, в нашем городе нет кулинарного института..., – шепчу ей на ухо, мягко поддерживая ее за талию, и киваю на столик, где от целого пирога остались лишь крошки.
– Я учусь в университете.
– Радиофизика! – киваю я с пониманием.
– С какой стати?! – подняла брови Юля.
– Неужели “теоретическая” или “твердое тело”?! – восхитился я, убежденный, что туда идут только самые одаренные.
– Я на филологическом. У меня “лексическая семантика”.
– Это что?.. – Я вылупил глаза.
В эту минуту пластинка закончилась, и кто-то вновь врубил Битлов. Я подвел Юлю к ее креслу.
– А вообще-то моя слабость – поэзия, стиховедением занимаюсь, теорией, – постаралась она вывести меня в более знакомую мне сферу. – А кто из поэтов вам больше всего близок?
В другом случае я бы, наверно, ответил “Пушкин”, чтоб сохранить лицо... Но сейчас честно признался, что никогда не имел тяги к стихотворениям и предпочитаю им прозу. Обожаю Чехова и Хемингуэя. И еще хотел бы дружить с ней. Готов под ее опекой просветиться в поэзии. Тут же спросил номер ее телефона... Через несколько дней я уже был у нее в гостях. Там собирали вещи. Семья переезжала в Израиль. Отец Юли был не то литератором, не то – журналистом. Я помогал ему связать стопки с книгами. Их была уйма – старых, с буквой “ћ” и совсем новых, но в магазинах кто бы их мог видеть?!. Когда мы сели пить чай, пошли подробные расспросы о том, о сем, о моем происхождении, планах на будущее, интересах...
А еще Юлин отец поинтересовался, люблю ли я поэзию, в которой, было заметно, знал толк. За меня шутливо ответила Юля, мол, мои представления о поэзии очерчены вокруг школьных, к тому же скудных знаний. Однако имею горячее желание с ее помощью взметнуться в сферу, где пасется Пегас... Литератор понимающе закивал головой и спросил, слышал ли я что-нибудь о Ахматовой, Гумилеве, Цветаевой, Пастернаке... Я ответил, что, насколько мне помниться, таких в школе мы не проходили. Но, пусть и не читавши ее стихов, знаю, что Ахматова сейчас гостит в Тбилиси и, судя по местным телепередачам, так вдохновлена нашим городом, что ежедневно посвящает ему по несколько сочинений... И тут мне деликатно заметили, что мои сведения крайне неверны, ибо вот уже третий год, как Анны Ахматовой нет в живых...
Черт меня дери!.. Сел в калошу, ляпнул – дальше некуда! Позорно перепутал фамилии двух признанных поэтесс...
– Наверно, вы имели в виду вот эту даму! – улыбается Юлин отец, указывая на фотографию симпатичной женщины с челкой и грустным взглядом. Она запечатлена там вместе с ним и еще с группкой мужчин. Это Ахмадулина...
– Но мне кажется, что вам скорее будет по душе Николай Гумилев...
Юля показала серую клеенчатую тетрадку, исписанную разборчивым почерком. Наобум раскрытое, первое же стихотворение чуть ли не ошарашило меня неожиданным откровением в непривычной для меня форме. Я немедленно вытащил записную книжку...
– Наверно, вам не повезло с преподавателями по литературе! – сказал Юлин папа и наизусть прочел то, что я минутой раньше переписал:
Все мы, святые и воры,
Из алтаря иль острога,
Все мы – смешные актеры
В театре Господа-Бога!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...Провожать Юлю и ее домочадцев мне не довелось – в тот день я свалился с высокой температурой. Вскоре за своей родней отправилось и семейство моей однокурсницы. Через несколько лет о них пришли лишь самые скудные сведения: все они и в самом деле открыли там кондитерскую... Потом, говорят, переехали в Америку... А я до сих пор сохранил в своей дырявой памяти то, первое в моей жизни, стихотворение, осевшее во мне без всякого нажима и принуждения.
10 ноября 2002