2.
«Передвигаться с автоматом по полу, и испытывать боль. Черный чемодан стоял у стены. Пылал обогреватель. Скачивался фильм. Вертелся в сердце нож, и горела проблема ее существования. Ей был навязан обман от людей.
Она перегнулась через мост, спина ее как будто треснула. Дай мне увидеть твое лицо, перед тем, как будешь убивать меня, была ее мысль. За что-то сказанное в мсне. За психушку, в которую она попала от потрясения, от того, что он сам же ее оставил.
За то, что сам предал ее любовь и хотел уничтожить, бросить на растерзание пыткам. Она взяла нож. Он не ожидал от нее такого рывка. В минуту ее нож был у его горла. И брызнула бы кровь, которой она так боялась, и на что была так готова. Сценарий бессильной жертвы, хладнокровно, по зову свидетелей, метнулся в ее голове. Готовый сценарий. Но ей это просто надоело.
- Ты хочешь так умереть? – прошипела она. – Здесь и сейчас?
- Я выбью тебе мозги.
- Ты сейчас умрешь. Не за слова, а за предательство. И за то, что ты мразь!»
Самира проснулась в холодном поту. Это был только сон.
Скольким людям она верила. Сколькие люди ее предали. А скольких бросила она сама.
Сколько было братьев, которые первые дни, или месяцы, или годы были братьями, а потом врагами. Надо было понимать, что по аффекту не судят людей. Разве такие мелочи, как чей-то аффект, должны были спровоцировать в ответ предательство? Уходя в себя и уезжая, она теряла людей. Она теряла саму себя. Она была как ящерица, которая постоянно сбрасывала кожу, когда нужно было от чего-то уйти, или куда-то переместиться.
Кто бросил ее на произвол судтбы, когда она была морально другим человеком?
Кто изобрел в ней человека-монстра, каким она теперь стала?
Самира была высокомерна, тонка и чрезмерно чувствительна. Когда ее душе было больно, она была очень груба в выражениях, но была способна прощать другим, как и себе, к чему были другие не способны. Только планомерный обман нельзя было простить, но нужно было очистить себя ответом. Или то, что она посчитала планомерным обманом.
Она думала разный бред, до тех пор, пока морфин вдохнул в нее нечто позитивное. Вперые за столькое время беспросветной депрессии у нее изменилось настроение. Не феназепам, нет, как она думала раньше, - морфин был теперь ее спасением. К ее сожалению, он кончался через неделю. Надо было взять новый рецепт, уже не только от боли. Так можно было бы и в психушку не ходить.
Было скучно и пошло. Опять она встретила его. Он начал ругаться и обзываться, показывая и дальше, какое же он дерьмо. Ее пронизывало омерзение, глядя на него. Она не отвечала, не реагировала, не поддавалась. Она уже ответила ему. Просто ей хотелось кому-то сказать, что этот козел к ней лезет, и все. А так она была спокойна.
Но он бесился как зверь. Весь его Иман, вся маска были сброшены. Обычный уголовник. Как она могла поддаться раньше на всю эту мишуру. Как можно было верить человеку, представляющему из себя такое убожество!
Надо было ехать отсюда хотя бы на неделю, чтобы отдохнуть, прийти в себя. Завтра нужно было на курс. Все приходило в здоровое русло. Как можно было погибать столько лет от великой депрессии, провоцируя государство то на одну, то на другую гадость по отношению к тебе?
Ругаться с людьми уже надоело, а приходилось. Друг не пообщался с ней по интернету. Наверное, ему надоело слушать про ее морфин. Она его не обвиняла. Подруга тоже не пришла на встречу, и она пошла к врачу одна. Знакомые братья почему-то тоже больше не звонили, наверное из-за того, что закончилась их неудачная миссия ее посватать. Хотелось думать обо всех черно и реалистично. Но это были вообще лучшие среди всех в этом городе.
Другие, кроме нее, жили спокойно и гармонично. Наверное, они не имели друг к другу высоких требований, думала Самира. Потому что ее короткая гармония с кем-нибудь разбивалась тотчас же о какую-нибудь мелочь. Как с знакомыми, так и с братьями, так и с сестрами, так и с просто работающими на нее. Пусть все идут туда, куда им и дорога. Значит, ее манеру общения никто не понимал.
«Когда она подходила к памятнику, там стояли люди. Ей нужно было быть среди всех, нужно было выполнить свою задачу и отличиться. Она сама определяла себе задачи.
Она что-то прокричала, достала плакаты и подбежали люди с камерами. Она начала кричать прямо в камеру. Это показали по телевидению. Когда она шла к метро, к ней подошли сзади. Она обернулась, и не стала бежать. Ее забрали.
Тот человек, он был в чем-то красном. Он начал ее допрашивать…
Когда она вернулась, ее ждала кошка, она плакала на ее теплом меху, пока та терпеливо и с легкой боязнью сидела в ее объятиях.»
Самира переехада в другое место. Этот город перестал быть романтичным для нее. У ее знакомых братьев была одна цель – женить своего друга, не чеченца. Как все было тупо и примитивно, так что она это вычисляла за две минуты. Просто ей хотелось, чтобы блеснула надежда на чью-то бескорыстность и чистоту в Имане. Но это было ложью. В этом городе джахилей и лицемеров такого не было.
Все чистые были в других местах, и то среди них многие были наполовину со светскими представлениями. Или это в Европе братья так менялись и деградировали? Но были же примеры других, которых она уважала. И эти другие теперь отключили телефоны и решили с ней не общаться, стоило ей только пропасть на 2 месяца. Ей надо было найти этих людей, иначе она опять себя чувствовала покинутой и брошенной, какой она по сути и была.
Впервые ей никуда не нужно было выходить по утрам. Она была в своей квартире, и чувствовала себя свободно. Но очень одиноко. Ни телевизор, ни дивиди-центр этого не заглушали. Нужен был интернет. Но и он не мог уже заглушить ее тотального одиночества. Здесь жила одна незамужняя женщина по соседству уже 6 лет. У нее волосы вставали дыбом от такой параллели. Надо было что-то делать, но его не было, того избранного, кому она на это раз отдала бы свое сердце. Уже отдавала – ей его разбили.
Надо было решать дела, учиться, лечиться, восстанавливать психику. Тогда бы уже речь шла о знакомстве. Но она была не виновата, что эти знакомства до сих пор оказывались не серьезными. Значит, еще время просто не пришло.
Здесь надо было ходить укреплять знакомства самой, звонить, не забывать и старые, из тех, кто не были сплетниками, но новых мужских знакомств от этого не появлялось.
Каждый раз «Prison break», теперь в ее квартире. Она хотела сделать благо так многим, и в первую очередь своим родным, которые сделали так много блага ей. Но ей нужны были для этого условия, без которых она ничего бы сделать не смогла, а только создавать им дальше проблемы. Ей этого не хотелось. Ей хотелось детей и будущего, также свободы для своих мыслей и более или менее действий, направленных на благо. На благо для многих. Она никогда не думала о благе для себя одной. Семья была для нее не цель. Поэтому она делала то, что делала, и делала так, как могла. Ее здоровье было тоже в тупике, как и все остальное, и ей нужно было вытаскивать его оттуда, хотя бы и постепенно. От этого зависел ее дальнейший ход мыслей и действий. Иначе находиться всегда в похожей на ее ситуации значило и дальше всегда подвергаться обману, всегда доверяться незнакомым людям и терпеть из-за этого провалы в серьезных вещах. Она старалась этого избежать.
Ее мозг был рационален, и ей ближе было мышление и практичность. Она не могла понять иной раз странности и нерациональности некоторых народов, а также странной непрагматичности устройства их жизни и благообеспечения.
Против чего ей было сейчас лечиться в псих доме? Против неадекватности отношения к миру, против усталости, пессимистичности, невозможности совладать с проблемами, с агрессивностью и с собственной аффектацией, невозможностью сдерживать себя и контролировать свои аффекты и поведение. А также против ненависти к мужскому полу, которую они вселили в нее, против недоверия к людям, разочарованности во всяких отношениях, ведущих к семье. От этого ее не могло уже ничто избавить.
Попадание на пол дня в сумасшедший дом навсегда отбило у нее охоту лечиться у психиатров.
Ее наполовину родной чеченский язык был теперь самым тяжелым для нее языком, потому что она знала и видела - чеченцы ее ненавидели. Как бы она ни старалась им помогать, сколько бы ни положила на это трудов и усилий, правда была именно в этом. Ни в том, что она не могла или не хотела что-либо делать, а в том, что она делала это разочарованно. Ее не нужно было просить, чтобы она делала то, что сама хотела. Она была свободна, и делала все только по собственной воле. Она знала, где ее путь, но знала так же, что те, кто шли якобы рядом с ней, не были ее друзьями. Поэтому она хотела от них только семьи, ничего больше. Пора уже было просто использовать человека, так же, как они использовали до сих пор ее, думая, что она не годна к чему-либо большему. Вот так и она теперь знала, что они к чему-либо большему не годны. Остальное уже должны были решать не чувства, а интересы, Оказалось, что эти вещи в жизни разошлись, как ни старалась бы она сама построить все в гармонии. Мир вокруг далеко не был гармоничен. Он был порой просто абсурден и чужд.
Самира шла по направлению к вокзалу, и плакала, потому что ей пришла внезапно мысль, что она пыталась вмешаться в замысел Аллаха. От этой мысли она заплакала, потому что ей представилось все, и все, что она хотела бы изменить или кого спасти, или перед кем она была в моральном долгу, но пытаясь охватить это мыслью, она брала на себя нечто непосильное, и в этом не была ее вина. Если она билась над этим, пытаясь найти этому смысл, этой жизни, этим потерям, но не могла этого сделать, значит это было действительно ей не подвластно, и принадлежало ведомству одного лишь Аллаха. Ей стало страшно, за что она берется. Сюда лучше было бы не бросать своего взгляда. Она не должна была этого делать. Поэтому она плакала. Потому что она любила Аллаха. Она чувствовала себя виноватой перед Ним. Ей нужно было просто покориться Его воле.
Они были необразованные, и не утонченные, и они ее этим бесили. Они заставляли как бы и ее мыслить каким-то тупым мышлением аула. Она не помнила теперь, за что она их так уважала раньше, и за что так любила. За что она любила людей, которые ее только предавали, и надсмехались над ней, открыто или из под тяжка, хотя она им ничего не сделала, а только стремилась быть с ними, и делать то же дело, что и они. За что они навешивали ей клише, которые к ней не подходили, и которых она не хотела? Зачем они лезли в ее прошлое, если сами в прошлом погрязли в джахилии, и не хотели, чтобы об этом вспоминали? Она не давала лезть к себе в прошлое, и настоящее, в душу, не давала им больше копаться в ее жизни. Она и не обязана была этого делать. Наоборот, это они должны были быть счастливы, что знакомятся с ней. Ее ошибкой было только то, что она иногда нуждалась в них и обращалась к ним за помощью. Но этим они не сделали ее подчиненной. Они хотели ее заставить перестать верить в вещи, безотрывно связанные с Исламом, в то, что делается Бисмиллах, и на пути Аллаха. Этого они сделать не смогли.
Они недооценили ее колоссальной веры и упорства.
Только муж и дети, думала она, больше ничего от них не надо. И это больше не будет нечто такое, что бы охватывало для нее все. Они все равно не могли бы втиснуть ее богатый мир в границы своей убогой экзистенции.
Ей было плевать теперь и на войну, на все. Если они ей не верили, она не верила и им. Ей все время хотелось написать что-то злобное и саркостическое, чтобы отыграться на них за все, что они ей причинили.
Единственный народ, который ее не раздражал, это были немцы и австрийцы. Восточные черты, необязательность и неточность во всем, она ненавидела.
Она с ненавистью удаляла все свои прошлые уроки, все свои записи этого языка. Столько лет, столько усилий, и все впустую, ни ребенка, ни мужа, ни хотя бы сильной любви, думала она. Все было в прошлом, но было слишком мелко. Должны были остаться какие-то плоды, но их не было. Ну зачем она только родилась полукровкой!
На улице было немножко шумно, где она жила. Ездили машины. Было тепло, и горел телевизор. Ей так и нужно было жить, а не скитаться, как до сих пор. Чувство бесконечного вынужденного скитания сильно выматывало ее.
Везде в Европе были люди, которых она когда-то знала по дому. Ей они были не нужны. Братья в Норвегии на ней не женились, или сели в тюрьму, или они сами ей не подошли. Брат с Турции погиб. В Чечне было все для нее закрыто. Арабские страны она исключала. С джахилями с других восточных стран она тоже, к счастью, рассталась. В Голландии у брата было уже 3 жены. В Бельгии были одни только джахили. Во Франции были тоже почти одни джахили, или они не хотели жениться. Все чего-то ждали. А ждать было нечего. Все варианты ушли или не подошли ей. Вот так она и осталась одна, наедине со своей проблемой.
Что-то было спокойное в том солнце на море. Много повидала она солнц, морей, много и зим. Тогда это была романтика. Но только почему-то именно в то романтическое время она была и ближе всего к реальности, она была не оторвана от мира и творила эту реальность вместе со всеми.
Усталость подходила к голове, не черная, мучительная, а спокойная. Надо было всегда иметь свой дом, как сейчас. Пусть и данный, пусть как-то снимаемый. Но это прошлое время и эти скитания убивали ее. Они выжали здоровь. Надо было смириться с тем, что что-то нельзя было восстановить, а что-то нужно было продолжать дальше. Только в спокойном ритме. Если когда-то бы ей давали спокойный ритм!
Та жизнь, которую она вела, была более чем просто не спокойной. О чем она думала, когда отказалась раньше эмигрировать? Она отказалась в 20 лет начинать все сначала, а теперь ей приходилось делать это в 30. Ведь она была беженкой изначально, а не только из-за тех фатальных событий. В той стране она уже родилась эмигрантом.
Дурацкие идеи. Сколько она бредила ими, сколько сидела из-за них в библиотеках, ходила по конференциям и митингам, толкала непонятные ей теперь речи. Призывала все к одному и тому же, то с одной, то с другой стороны – свержению или изменению системы. Она не хотела быть банальной, и масса была не для нее. Она везде оказывалась передовой одиночкой, и везде уходила, завязывая со всем, и всеми, чтобы заново выступить еще с другой стороны за одно и то же, но в другое время, с новыми людьми, или одна. Какие это были жалкие потуги. Все представлялось ей теперь мелким, все не имеющим смысла.
Люди и багажи терялись. Надо было спокойно жить в одной квартире в удобной нормальной системе. Именно этого ей и не доставало.
У нее, наверное, разорвалось бы сердце, если бы она увидела своих родных по веб-камере, после долголетней разлуки. Да и до этого их встречи были короткими. Но они очень много значили для нее. Она боялась теперь увидеть их по камере. Последний раз одна чуть не приехала много лет назад, когда дядю в очередной раз положили в больницу. Она порывалась приехать, но не смогла. И до этого, и после она многократно звала родных приехать повидаться с ней, но они отказывались, ссылаясь на плохое здоровье или на отсутствие финансов. Не все было так невозможно, но они тем не менее отказывались.
Другого способа увидеться она не знала. Бабушка всегда была бы рада, если бы она звонила. Но она долгое время боялась выйти на связь. Это было так же и во время ее первого отъезда из дома. Таких больших Одиссей у нее было три. Первая туда, потом в Ингушетию, теперь здесь, не считая коротких и маленьких странствий туда-сюда в промежутках.
Во время первой Одиссеи она была еще человеком, во время второй «наполовину», а теперь? Странно было подумать, кем она была теперь, может быть на «четверть»?
Можно было хотя бы увидеть себя в эту призму жизни. Она не могла сделать до сих пор что-то хорошо, потому что не было спокойствия для этого. Несколько минут спокойной, мирной жизни. То бурная политика, то бурная любовь. То бурные последствия то того, то другого.
Не хочется тащиться на интервью. Так не хочется тащиться, как на смертный приговор.
Когда-то она не хотела тащиться так же и на экзамены. Она их набрала себе слишком много, на курсах. Всегда хотела больше успеть и охватить. Многое получилось не доконченным, но уже не по ее вине. Ей просто не дали закончить. Не дало государство. Первый и главнейший ее враг.
Главное было чувствовать себя удовлетворенной, что бы при этом ни было. Все было не так плохо. Нужно было просто собраться и встать перед проблемой, лицом к лицу, и не складывать рук. Надо было не слушать других людей и быть уверенной в себе. В данном случае, не зная ее проблемы, и ее до конца, даже немного, это они были неадекватны, а не она.
Было жарко. Самира хотела просто навсегда попрощаться с этой страной, посетить край рождения ее бабушки. Оттуда шли ее корни, и это было для нее очень важно. Это был Кавказ, который она любила всем сердцем. Тогда она была еще далека от настоящего Ислама. Все, что она делала, было просто подражание, но иногда очень хорошее подражание, которое приводило к тем де результатам.
Думать о Кавказе и интересоваться им Самира считала делом своей чести, а также звонить из отъездов бабушке. Когда она первый раз приехала, там было еще более или менее мирное время. Она остановилась в какой-то квартире на один день, нашла морской рейс и вечером села на корабль. Утром она была уже в нужном месте. Тогда еще можно было ездить свободно. Она села на такси и поехала в село.
По дороге шофер говорил на постах, что они едут к какой-то знаменитости, чтобы к ним не придирались. Но на одном из постов ее все-таки остановили. Ее обыскали, допросили, но отпустили быстро, и предлагали подвезти. Она отказалась, чтобы не знали ее адреса. И никогда не пользовалась услугами ментов.
В селе она высадилась возле старого вокзала, там было все заброшено. Она пошла на свой страх и риск в город, по направлению к пляжу, и по дороге нашла себе жилье, где и остановилась. К ней относились все очень хорошо и дружелюбно.
Своих чеченцев она в городе не нашла, но к ней сватались другие, она конечно же отказалась, потому что знала, что выйдет замуж только за чеченца. На песке на пляже она писала тогда «Аллаху Акбар!» и продолжала болеть за чеченских муджахедов. Ее дело было на тот момент в этой стране закончено, и она знала, что ей предстояла эмиграция, из которой она возвращаться не собиралась. Но судьба распорядилась иначе, и ей пришлось надолго задержаться.
Она не видела больше не логичности в том, как она жила. Просто она топталась на месте. Прошли годы. А к тому же самому она подходила медленно. За это время менялись события, терялись знакомые, сведения, интерес, все менялось. Хотелось сделать то же, но уже с другим содержанием.
Знакомые оказались не такими уж плохими. И те тоже такими бы оказались, если бы она хоть немного сдержалась. Но были случаи, когда она сдержаться не умела, и это касалось только личных отношений. Люди почувствовали себя уязвленными, и поэтому стали ее врагами. Они никак не могли остановиться, потому что были глупы.
«Ты сам не хочешь со мной нормальных отношений», - сказала она ему, когда он вез ее в машине на свою разборку. Ей все время казалось, что любая синяя машина с серебряными стеклами – это его. Она ему сделала больно, вот он теперь и бесился. За то, что он ее до этого разрезал пополам. Но об этом ей думать больше не хотелось.
Розовое сердце, коврик, лежало у нее на полу в ее квартире. Сердце города. И она топтала его теперь. Она приехала туда, где оно было разбито. Где черный человек разбил его, человек с черным сердцем. Где она сама отдала его ему, когда он спросил, что у нее забрать, чтобы она не покидала его. Она ответила, сердце мое забери. Тогда он поднял ее на руки. Она очень любила этого человека. Он стал ее врагом, и хулителем. Он превратился в монстра.
Братья не беспокоились о ней. Они на виду только, друг перед другом беспокоились, а наедине только смеялись. Наедине с ней они не были серьезны. Не все. Надо было поставить какую-то границу. Но за помощью, даже мелкой, она поехала бы и на конец света. Что она и сделала, и сдержалась, и приехала, и простояла на остановке час, в 12 вечера. И никогда бы не отказалась от помощи. Неужели настолько ей нужна была каждая копейка? Это было фактом, этого было у нее не отнять.
Она достала рассказ, и поморщилась. Читать это на незнакомом языке, каждое слово пытки, как будто ее резали ножом. Потому что она боялась каждого слова. Боялась своего будущего. Боялась, как за него нужно было отвечать. Она отложила рассказ. Не хотела начинать это мучение сразу.
«В нее влюбился один парнишка, молодой грузин, который почти не говорил по русски. Но потом с ней закрутил молодой красивый нефтяной магнат по имени Ираклий, и она бросила того парнишку. Она заходила при нем в интернет кафе, чтобы общаться со своими чеченцами. Ираклий отвез ее в лес, у него с ней ничего не получилось, потому что она отказала ему, и он бросил ее на свою охрану (двоих молодых парней). Но она думала о нем, он запал к ней в сердце, даже когда она уже уезжала. По дороге она заехала в город. Там остановилась ненадолго. Как-то ехала в такси по достопримечательностям, и звонила бабушке домой порадовать ее сюрпризом...»
Это все было еще джахильское время. С некоторыми просветами Ислама. Она тогда мнила себя чем-то важным. Только позднее она поняла всю правду Ислама, то, что мы перед Аллахом никто, и не больше пылинки.
Но в то время она просто дорвалась до кладези культуры и цивилизации, до своей мечты. Для нее это было нечто вроде поломничества. Она рассказывала больщой группе об этой истории, и каждый камень, каждая арка, каждое увиденное место были ей уже знакомы, она рассказывала людям историю, что было на этих местах…
Самира до сих пор с болью вспоминала об этих моментах, они были для нее священны.
Она хотела защититься именно по этим темам. Ей было это не суждено.
Но все, что хотела, она повидала, добралась до всего, до самых укромных уголков, и хотела добраться и до специалистов. Но просто не успела. События опередили ее, повернув ее историю совсем в другое русло. Это не было концом всего, но это было больно. Она всегда была успевающей ученицей.
Слишком все выглядело гладко для нее в той области. Но до сих пор воспоминания об этих страницах ее истории были для нее приятны. Хотя она терпела ради этого не передать, что, в своей бытовой реальной жизни. Ее к этому вынуждали законы, по которым она была вынуждена жить…
Спать не хотелось. Ее режимом был ночной режим. Она любила сидеть ночью до поздна, заниматься чем-нибудь, а утром спать до тех пор, пока сама не встанет. Любой другой режим нервировал ее и выводил из равновесия. Ей нужна была спокойная жизнь. Немного недосыпания отключало ее мозг. Ее организм был давно перетренирован. Поэтому то, на чем она еще держалась, было только спокойствие, и жизнь без напряжений, желательно на одном месте, и без суеты. Все, что было нужно, она нагнала бы в свое время и по своему распорядку.
Она жила раньше в очень нервной обстановке, и теперь хотела это компенсировать себе.
Она привыкла брать отовсюду только лучшее.
Нервно жить она больше не хотела. Постоянно выживать, терять жилье, подвергаться преследованию. Это было не для нее. Ей нужно было будущее ее детям и хорошая защищенная старость ее родным. А самой ей нужно было лечение. Об удовольствии она сейчас думала редко. Просто хотелось, чтобы отец ее будущих детей был достойным человеком.
Самира любила реп. Она всегда занималась под него раньше фитнессом. Ей теперь было жалко, что ушли те времена, когда она думала только о том, чтобы держать себя в здоровой форме. У нее в то время еще не было приступов астении или дистонии, а тем более психозов. Все предрассудки по поводу мусульманки в спорте она хотела бы оставить. Она любила и велосипед, и машину, и стрельбу, и борьбу.
Когда-то она 4 месяца провела в тренировочном зале, занимаясь рукопашным боем в группе с мужиками армейского типа, где были всего только еще две девочки. Правда это было джахильское время, но она чувствовала себя в то время счастливой. Еще месяц она прозанималась в фитнесс-зал, качая себе все мышцы. После этого она регулярно занималась дома, поддерживая строгую форму. Перенеся две больницы в замужестве и еще две после замужества, она на время ослабла, но знала, что к спорту в какой-то форме еще вернется.
Реп был для нее способом выброса энергии, часто самой негативной. Вся накопившаяся злость и агрессия уходили вместе с этими словами и этим ритмом. Сейчас она думала, на что это была злость и агрессия. На режим и систему, на то, среди чего ей приходилось жить, на свое столкновение с ними, изо дня в день. Хуже этого для нее не было ничего.
Где же теперь было достать Эминем или Ту Пак с самыми агрессивными, саркостическими, запретными словами, с откровенным американским матом? Все эти диски она скупила только в России. Больше их достать нигде было нельзя. Но там продавались самые лучшие диски в то время.
Раньше она любила ездить и на лыжах. Но это было давно в детстве, и чаще с отцом. Она ездила с отвесных горок в лесу, прыгала с трамплинов, а также он возил ее на далекие расстояния.
Везде, где она училась, на курсах, она отдала часть своей души. И дело было не в дипломах. Неуверенность наступила только тогда, когда нужно было говорить. Она решила попробовать себя лучше в ораторском искусстве, и то на короткие дистанции, чем в учительском. У нее был успех. Один раз ей громко хлопали в зале, и один раз на митинге…