Часть третья. Началось!

(Исторический роман)

Оглавление

Глава 17. Напутствие Филарета
Глава 18.  Арест Пугачёва
Глава 19. В Казанском остроге
Глава 20. Разбойники
Глава 21. Купчиха
Глава 22. Ватага разгромлена
Глава 23. Побег из Казани
Глава 24. В лесу
Глава 25. Воля
Глава 26. Гибель Гришки Рублёва
Глава 27. Началось!


Глава 17. Напутствие Филарета

1
В небольшой гостевой горенке кельи игумена Филарета Семёнова, настоятеля старообрядческого скита Введения Богородицы на Иргизе – полумрак. Горят только несколько свечей в подсвечнике, да лампада в правом углу, под иконами. Потрескивает дровами печка, но в помещении всё равно зябко, так что изо рта идёт пар. В комнате двое: сам старец Филарет, облачённый в старую, повытертую во многих местах рясу и в тулуп поверху, и чернобородый, среднего роста, мужчина, остриженный по-казачьи, в кружок. Несмотря на кажущееся христианское смирение, опущенный долу взгляд горящих, цыгановатых глаз и молитвенно сцепленные на коленях пальцы, вид у человека – самый наиразбойный. Всё в нём выдавало скорее недавнего лихого рубаку, выпивоху и любителя бабьих утех, нежели благочинного ревнителя старой православной веры.
Филарет, однако, значения этому не придавал, – на своём долгом веку, претерпев столько страданий и гонений за истинную веру, а веры он придерживался старой, – привык иметь дело со всякого звания народом, в том числе и с душегубцами. Филарет считал, что для достижения цели – все средства хороши, а цель у него была одна: искоренение на Руси проклятой никонианской ереси.
Старец не без основания считал себя продолжателем дела преподобного протопопа Аввакума, втайне мечтал о духовном лидерстве среди старообрядцев и всю жизнь свою посвятил этой борьбе. Филарет боролся с никонианами, за что был отлучён от православной церкви, лишён Христова причастия и предан анафеме. Уйдя из центральной России на реку Иргиз, в лесную заволжскую глушь и поселившись в скиту близ слободы Мечётной, игумен начал бороться с Синбирскими провинциальными властями, высылавшими многочисленные воинские команды для поимки беглых, которых всегда было полно в старообрядческих скитах. И вот сейчас мятежный старец задумал неслыханное, от чего тело пробирала предательская дрожь, и в душе самому не верилось, что дело это может выгореть; и в то же время втайне думалось: «А вдруг!.. Чем не шутит лукавый?..»
– А возрасту он какого был? – спрашивал у старца чернобородый мужчина.
– Твоего примерно, Емельян, – отвечал Филарет.
– А росту? Обличия? Неужто похож я так на него?
– Всё так, Емельян, всё так. И рост такой, и обличием вы схожи. Да и кой чёрт там приглядываться станет, на Яике? Кто его там видел-то, покойничка?.. – игумен Филарет встал с тяжёлой дубовой скамьи и подошёл к Пугачёву. – Так что, Емельян, принимаешь ли ты имя императора Петра Фёдоровича Третьего, царствие ему небесное?
Острый, из-под насупленных седых бровей, взгляд Филарета испытующе впился в заросшее густой чёрной бородой лицо бродяги.
– Принимаю, батюшка, благослови раба божьего! – тяжело выдохнул тот и плюхнулся перед игуменом на колени.
– В добрый час, Емельян. Поезжай на Яик, там тебе будут рады. – Филарет по старообрядчески двумя перстами осенил склонённую голову Пугачёва, сунул руку для лобзания.
– А если не примут меня на Яике, батюшка? – с опаской вопросил Пугачёв. – Куда мне тогда податься? Снова к вам на Иргиз?
– Нет. Коли не примет тебя Яицкое войско, ты, Емельян, сюда не возвращайся и в Синбирск не езди. Там тебя не скоро запишут, – сказал Филарет. – А поезжай-ка ты лучше в город Казань. У меня там есть хороший приятель купеческого звания, – Василий Фёдорович Щолоков. Он наш, старовер, – человек добропорядочный и хлебосольный. Я отпишу ему о тебе в записке, – он тебе поможет.

2
Вернувшись из лесного скита игумена Филарета в слободу Мечётную, Емельян Пугачёв поселился у крестьянина Степана Косова, также старовера, местного жителя. Весёлый лихой казак пришёлся ко двору хозяевам, работал на их подворье, не покладая рук. Плату брал небольшую, в основном довольствовался пропитанием. И до того вошёл в доверие к Косову, что тот даже взял его крёстным отцом на крестинах своего младшего, недавно рождённого сынишки.
Тесть Косова, Семён Филиппов, надумал как-то съездить в Яицкий городок, продать на рынке немного хлеба. Пугачёв, решив, что настал удобный момент для осуществления своего тайного замысла, вызвался ехать вместе с ним, посулив щедро оплатить свой проезд туда и обратно.
Был уже конец ноября, выпал обильный снег, а в середине пути их настигла в степи свирепая метель. Пришлось путникам заночевать на постоялом дворе, или умёте, как выражались здешние степные жители. Умёт, стоявший на большой Сызранской дороге, назывался Таловым и содержал его отставной пахотный солдат Степан Оболяев. К слову сказать, – именно этот постоялый двор был описан Пушкиным в его знаменитой «Капитанской дочке». Никакого Петрушу Гринёва Пугачёв здесь конечно не встретил и заячьего тулупчика тот ему не дарил. Был тут, правда, другой офицер: расспрашивал у путников дорогу на Яицкий городок, до которого отсюда было вёрст шестьдесят, не больше. Пугачёв с Филипповым всё ему обстоятельно обсказали, проводили на постоялый двор, за что и были пожалованы на водку.
Переждав метель, послушав рассказы забредших на огонёк в умёт казаков, охотившихся в степи, Пугачёв с Филипповым утром отправились дальше. Здесь, по дороге в Яицкий городок, Емельян и признался Семёну Филиппову о своём намерении вновь взбунтовать яицкое казачество, либо, ежели не выгорит дело – увести всех желающих на Кубань, под крылышко турецкого султана, как это сделал в начале века, после подавления Булавинского восстания на Дону, атаман Игнат Некрасов. Семён Филиппов внешне никак не выдал своих чувств, в душе же испугался и порешил, что с таким опасным человеком ему дело иметь не резон.
– Что ж, – сказал он глубокомысленно, – яицким казакам теперя деваться некуда... Как есть все пойдут за тобою, али почти все. Вот только средств не у каждого на переход в Туретчину найдётся в достатке. Обеднели ноне казаки вчистую. Рыбные угодья все лучшие – старшины позахватывали, солью государство торговать запрещает, монополия вишь... Куда ни кинь, всюду клин!
– А я им, каждому семейству, по двенадцати рублёв из собственных припасов выделю, у меня есть, – похвастался Пугачёв. – А своих денег не хватит, купцы знакомые, раскольники помогут. Есть у меня один надёжный человек на Украине под Гомелем, – завсегда ссудит сколько надобно. Да ещё отец Филарет верные адреса назвал. Даже в самой Казани наши людишки, купцы, обретаются.
– Ну когда так, то и мы, грешные, слобожане тебя поддержим, – услыхав про деньги, охотно закивал головой Семён Филиппов.
Прибыв в Яицкий городок, путники свернули сани в один из кривых городских переулков. Филиппов держал путь к своему старому знакомцу, тоже как и он раскольнику, пожилому казаку Денису Пьянову. К слову сказать, яицкое казачество не в пример донскому новой, никонианской церковной реформы не приняло, – осталось поголовно в старой вере. В православные церкви на службу почти не ходило, почитало своих раскольничьих церковных руководителей – старцев да игуменов. Правительство ничего поделать с яицким казачеством не могло, церковное православное руководство – тоже. Так и оставили их до поры, до времени – вне официальной православной церкви, как магометан, иудеев и лютеран.
Денис Пьянов вышел их встречать в накинутом на сутулые плечи овчинном нагольном полушубке.
– Что за человек с тобой едет? – спрашивал он у Филиппова, помогая распрягать лошадей возле конюшни.
– А это, Денис Степанович, благодетель наш и всего войска Яицкого, – загадочно обронил Семён Филиппов. – Обещает каждому семейству по двенадцать рублёв выплатить на переселение на Кубань в Туретчину. Право слово... Да он и сам тебе, думаю, всё обстоятельно обскажет. Слушай его.
Пугачёв за трапезой и верно открыл Пьянову свои намерения относительно яицких казаков.
– А почто печёшься о нас, грешных, мил человек? – подозрительно поинтересовался Пьянов. – Тебе-то в том какая выгода? Почто деньгами соришь без счёту? Это какая же сумма выйдет, ежели по двенадцати рублей – да на всё войско?..
– А это уж, батюшка, не твоя забота – чужие деньги считать, – лукаво ответствовал Пугачёв и замял разговор...
Помолчали, продолжая трапезничать. Престарелая жена Пьянова Аграфена и взрослая, но ещё не женатая дочка прислуживали за столом.
– Слух идёт, в Царицыне городе свергнутый ампиратор Пётр Фёдорович Третий объявился, – хлебая жирный наваристый борщ расписной узорчатой деревянной ложкой, сообщил сотрапезникам Денис Пьянов. – Правда, аль нет, не слыхал, Емельян, – не знаю как тебя по батюшке?
– Молод я ещё по батюшке меня величать, – скромно сказал Пугачёв. – А вот с детства нарекли мне второе имя... – Он испытующе взглянул в глаза Пьянова и медленно докончил, – Петром меня домашние звали, как ныне здравствующего ампиратора Петра Фёдоровича, который – истинно, – от смерти в Петербурге спасся и живой-невредимый вновь в Царицыном городе объявился. Правда твоя, Денис Степанович.
– А ещё казаки сказывают, что будто взяли ампиратора в Царицыне и в железные колодки забили, – продолжил Денис Пьянов. – Правда, аль нет, не знаешь?
– Брехня, Петру Фёдоровичу снова Господь помог от Катькиных катов спастись и на свободу вырваться, – сказал Пугачёв. – Караульный солдат Федот Рябчиков помог ему из-под стражи уйти.
– А ты откель знаешь? – недоверчиво глянул на него Пьянов.
– А я и есть ампиратор Пётр Фёдорович Третий собственной персоной! – неожиданно признался Пугачёв, чем поверг обоих сотрапезников в немалое замешательство.
– Ваше величество, отец родной!.. – вскочил с места Семён Филиппов и хотел уж повалиться в ноги самозваному императору, но Пугачёв его удержал.
Денис Пьянов с испугом глянул в лицо Емельяна, недоверчиво покрутил головой.
– Что смотришь, батюшка? – с подозрением вопросил Пугачёв. – Никак сомневаешься в сказанном?
– Упаси Бог, ваше величество, – затряс головой Денис Степанович. – Любопытно просто, как тебе удалось из Петербурга от нечестивой царицы Екатерины уйтить? Небось, верные люди сыскались, пособили?
– Пришла гвардия, подкупленная сукой Катькой, и заарестовала меня во дворце, – заученно заговорил Пугачёв. – Однако нашёлся один верный человек, капитан Маслов с солдатами. Он меня отпустил и принял заместо меня мученическую смерть от рук Гришки и Алёшки Орловых, – Катькиных хахалей. Они его заместо меня замучили, а я в это время ушёл в Польшу, потом в Царьград и Египет. Из Египта пошёл в Индию, а оттель к вам на Яик, прослышав про ваши нужды и великий разор...


Глава 18. Арест Пугачёва

1
Белая заснеженная степь раскинулась до самого горизонта. Среди осеннего увядшего сухого бурьяна узкой змейкой вилась дорога. По укатанной крестьянскими санями дороге шёл Пугачёв с котомкой через плечо. После предательства Семёна Филиппова, который донёс о нём управителю Малыковской волости Позднякову, Емельян бежал в степь и теперь решил пробираться тайно в Казань. Записку, написанную игуменом Филаретом и адресованную казанскому купцу Василию Щолокову, он предусмотрительно уничтожил. Но адрес запомнил хорошо, на память он пока не жаловался.
Несмотря на горечь испытаний Емельян духом не падал и даже что-то тихо напевал на ходу. Впереди показался неглубокий степной овраг, неподалёку на камне сидела женщина.
Продолжая напевать, Пугачёв подошёл к женщине, по виду казачке. Женщина плакала.
– О чём слёзы льёшь, красавица? Обидел тебя кто, лапушка? Скажи мне, не таи горя на сердце.
Пугачёв подсел к казачке, участливо заглянул в глаза.
– Как же мне не плакать, мил человек, – запричитала она пуще прежнего, –
вот уж пятый месяц пошел, как забрали мово муженька за убийство проклятого генерала Траубенберга, да и отослали куда-то в крепость Оренбургскую. Моченьки моей больше нету. Извелась вся с ребятишками, их у меня шестеро – мал, мала, меньше.
– Возьми, женщина, – Пугачёв вынул из-за пазухи и подал ей несколько серебряных монет.
– Спаси Христос, батюшка! – поблагодарила его казачка. – Да скажи хоть как звать тебя, величать, за кого Господу молиться прикажешь? Как имя твоё?
– Имя? – вздрогнул вдруг Пугачёв. – А имя моё Пётр, матушка...
– Как апостола, значит, – с благодарной улыбкой покивала головой казачка.
Пугачёв, приложив ладонь к глазам, начал с тревогой всматриваться в даль.
– Однако, кто-то скачет сюда шибко уж очень. Ан схоронюсь от греха подальше. – Пугачёв проворно бросился в овраг. Казачка направилась дальше по пустой дороге.
Женщину нагнали три конных драгуна в синих плащах с красным подбоем и чёрных треугольных шляпах. Один из них, старший по чину, перегородил ей конём путь.
– Стой, ведьма! Не видала, никто тут по степи не шляется?
Драгунский урядник придерживал разгорячённого коня, зло смотря на казачку. Двое других, заметив следы, оставленные в снегу беглецом, подъехали к краю оврага.
– Ну, отвечай, чего молчишь? Воды в рот набрала? – снова крикнул урядник.
– Ой, светы мои, да откедова ж я знаю, кто вам нужен-то. По степи много народу хаживает, – робко ответила казачка.
– Пугачёва Емельку сыскать нам велено!
– Пугачёва? – удивлённо переспросила женщина и бросила испуганный взгляд в сторону оврага. Этого было достаточно старшему из драгун.
– Ребята, он тамо-тка в овраге! Полезайте вниз, я эту шельму постерегу.
– Ой, светы мои, нет его там! Нету! – запричитала вдруг женщина, порываясь последовать вслед кинувшимся к оврагу спешенным драгунам.
Драгунский урядник, перехватил уздечки их коней, резко ожёг казачку по спине плёткой.
– Молчи, дура! Поорёшь ещё мне.
В овраге раздались грубая брань и звуки отчаянной борьбы. Через некоторое время на дорогу вытолкнули связанного Пугачёва.
Женщина оторопело уставилась ему в глаза.
– Спасибо, жинка! За всё тебе мой поклон, – выплёвывая кровь, из разбитого рта, сказал тяжело дышавший пленник. Сзади его грубо подтолкнули драгуны.
– Нет-нет, не думай про меня худо, мил человек, прошу тебя! Не я тебя выдала, – взвизгнула казачка и бросилась Емельяну в ноги.
– Пошла! – рыкнул на неё урядник и, ещё раз с силой огрев плёткой, скомандовал своим солдатам:
– Вяжи его к седлу, подлюгу. Пущай побегает следом... Но пошла, проклятая, – замахнулся он на лошадь.
Топот копыт вскоре затих. Женщина, не поднимая головы, лежала на дороге.

2
Арестованного Пугачёва в тот же день доставили в канцелярию управителя Малыковской волости Позднякова, жестоко били батогами, сняли первый допрос и бросили до утра в темницу. Камера в подземной тюрьме была переполнена. Здесь содержались и яицкие казаки, схваченные за прошлогоднее январское возмущение и убийство генерала фон Траубенберга, и шалившие в степи немирные татары, и беглые гарнизонные инвалиды, и мужики из барских имений, не выплатившие вовремя недоимок, и просто разбойники с большой дороги. Люди лежали вповалку на длинных сплошных нарах, так что Пугачёв еле отыскал свободное место почти возле самой параши, с трудом втиснувшись между двумя худыми и грязными, изголодавшимися на скудной тюремной пайке босяками. Лёг он на живот, потому что вся спина его была исполосована кровавыми рубцами от ударов батогов и к ней было больно притронуться.
– За что попал в острог, мил человек? – поинтересовался один из босяков, сосед Пугачёва. – По виду гляжу, человек ты мабудь не здешний, на простого мужика не похож... За что сидишь, дядя?
– А страдаю я, братия, по поклёпному делу за крест, да за бороду, – кратко ответствовал Емельян, не желая распространятся о настоящих причинах своего заточения. – Придерживаюсь истинной православной веры, с самим игуменом Филаретом, – праведником и заступником нашим, – знакомство имел. Он обо мне знает.
– А-а, стало быть ты раскольник, – разочарованно протянул спрашивавший. – Вашего брата тут много обретается, почитай каждый третий.
– Вот и хорошо, будет с кем словом перемолвиться о делах духовных, душеспасительные беседы вести, – сказал Пугачёв и, поднявшись с места, расстелил на грязном, заплёванном полу зипун, упал на колени и стал молиться, отвешивая поклоны и истово осеняя себя двуперстым раскольничьим крестом. В своё время заприметил, как молился игумен Филарет, и сейчас, по-обезьяньи его копировал. Когда, окончив молитву, хотел вернуться на своё место – оно было уже занято. Там, развалясь, лежал рябой, нахального вида оборванец с рваными ноздрями и выжженным на лбу клеймом «Вор».
– Тебе чего надо, милейший? Ты почто здесь лёг? – сухо осведомился Емельян, внутренне готовясь к драке. Он понимал, что так просто непрошенный визитёр не уступит.
– Пшёл отсюда, скотина! – презрительно глянул на него клеймёный босяк. – Я здесь ещё до твоего поселился, место пригрел. На допрос в канцелярию меня выдёргивали... А теперь вот – пришёл.
– Ну и что с того? Коль ушёл, значит место свободное, я и занял, – рассудительно сказал Пугачёв. – Ну-ка, освободи нары, почтеннейший, не то тебе худо будет. Не доводи до греха.
– Что, ты меня пужаешь?! Меня? – вскочил на ноги оборванец и кинулся с кулаками на Пугачёва.
Тот, не долго думая, заехал неприятелю в зубы. С размаху, что было духу. Оборванец захлебнулся собственным криком и кровью, широко взмахнув руками, упал на пол, но быстро вскочил на ноги и вновь яростно бросился на Пугачёва. Изловчившись, врезал тому кулаком под дых, а когда Емельян, глухо охнув, согнулся чуть ли не пополам, ударил сжатыми в замок кистями рук по затылку. На помощь своему из глубины камеры ринулось ещё несколько отчаянного вида босяков. Быть бы Емельяну биту до полусмерти, а то и совсем – живота лишиться, если б не яицкие казаки, которых тоже предостаточно было в камере. Видя, что одному ему с бандой острожных головорезов не справиться, Пугачёв зычно, на всё помещение заголосил: «Эгей, братцы-станичники, казаков бьют!». Услыхав знакомый призыв, больше дюжины яицких, скучавших перед тем у окна, на самых лучших местах, дружно вскочили на ноги и, засучив рукава тёплых зимних чекменей, ринулись на выручку Емельяна. Завязалась короткая отчаянная потасовка. Зарвавшихся босяков оттеснили к самым дверям, кое-кого уложили на пол точными ударами кулаков, кое-кому посчитали зубы, так что их потом пришлось сметать в угол веником. Остальные испуганно разбежались по дальним углам камеры.
Пугачёв с благодарностью пожал несколько протянутых рук своих избавителей, назвал своё имя.
– Тю, Емельян Иванов говоришь, Пугач? – весело крикнул один яицкий. – А энто не ты ли квартировал надысь на Таловом умёте у Ерёминой Курицы, а посля в Яицком городке подговаривал деда Пьянова с казаками в Турцию всем войском утечь? Ты?.. Я много за тебя слышал, пока от старшин по степям скитался.
– Что знаешь, казак, – молчи, посля покалякаем, тута не след, – многозначительно промолвил Пугачёв, опасаясь как бы яицкий молодец не припомнил ему самозванства. Вдруг знает он от Дениса Пьянова, что называл себя Емельян Петром Фёдоровичем Третьим, императором Всероссийским?
Казаки, весело переговариваясь, обсуждая детали произошедшей потасовки с босяками, шумно занимали свои нары. Пригласили к окну Пугачёва.
– Откель будешь, служивый? – спросил его по виду старший казак, степенно оглаживая ладонью седоватую бороду. – Говор у тя не наш, не яицкий. Но по замашкам – казак. Добрый казак, причём. С туркою воевал, небось?
– И с туркою воевал, и с пруссаками и с чеченцами на Кавказе, – охотно ответствовал Пугачёв. – А родом я из слободы Ветки, что в Польше. Так в паспорте записано. Шёл на поселение в Синбирск, да вишь, взят был властями по поклёпу недоброго человека, крестьянина Филиппова.
– Знаем, слыхали, – сказал старый казак. – В Ветку и наши яицкие многие подались, кто в бегах с прошлого года обретается за бунт в Яицком городке. Там, за границею в Польше легко под другим именем записаться. Перешёл польскую границу и стал враз другим человеком! Был Петров, а превратился в Сидорова, польского уроженца. Ловко придумано!
– А вас за что взяли, дедушка? – почтительно поинтересовался Пугачёв.
– За смертоубийство немца генерала Траубенберга и атамана Тамбовцева со старшинами, – ответил старик. – Мало мы их в прошлом году порешили, казакам житья теперь от старшин нет. Не знают, куда и деваться: хоть в Турцию к султану, хоть в Персию к шаху, хоть к самому Сатане в преисподнюю, лишь бы отсюда подальше... Что думаешь об этом, друг Емельян?
– Молитесь, дедушка, авось и услышит Небесный Отец ваши молитвы, снизойдёт к сирым и униженным, – посоветовал Пугачёв.
На следующий день его заковали в тяжёлые, тридцатифунтовые ножные кандалы, на руки тоже навесили «железы», правда, наполовину легче. Посадили в крытую арестантскую кибитку с зарешёченными окнами и под усиленной охраной, как важного преступника, отправили в Синбирскую крепость.

3
В Синбирске, в провинциальной канцелярии Пугачёву был вновь учинён строгий допрос с пристрастием, на котором он подтвердил свои прежние признательные показания. Рассказал, как подговаривал яицких казаков бежать всем войском в Туретчину на Кубань, обещая каждой семье по двенадцати рублей на дорожные расходы и на обустройство на новом месте.
Пока два гарнизонных солдата – старики-инвалиды – сняв чёрные форменные треуголки, кряхтя расписывали плетьми оголённый зад Пугачёва (спина ещё не отошла от батогов, полученных в Малыковке), худощавый, остроносый секретарь, скрупулёзно записывал все его показания в протокол допроса.
Красномордый чиновник в белом парике с косичкой, сидя за дубовым письменным столом, вёл дознание, задавая арестанту каверзные вопросы. В деле его заинтересовало два момента: попытка увода целого казачьего войска за границу, во владения враждебного государства, с коим в данный момент велась кровопролитная война, и взятие на себя имени покойного государя.
– Как ты смел, вор, назваться Петром Фёдоровичем, бывшим императором? – с негодованием спрашивал чиновник у Пугачёва. – Или тебе неизвестно, что стало с последним Лжепетром Третьим, объявившимся недавно в Царицыне?
– Не знаю, батюшка, – тяжело дыша и морщась от ударов плетей, вымолвил Пугачёв. – Люди брехали, что это был подлинный государь-император и ему опять удалось скрыться, а заместо него в Царицыне казнили другого, какого-то солдата.
– Враки всё! Досужие выдумки бездельников и базарных пьяниц вроде тебя, – злобно выкрикнул дознаватель в белом парике. – То был не император Пётр Фёдорович, а обыкновенный беглый, бывший крепостной графа Воронцова Федька Богомолов, и его доподлинно казнили в Царицыне. Руки, ноги поотрубали и собакам бросили, а после, через полчаса – и голову. Ты тако же хочешь, пустобрёх?
– Смилуйтесь, ваше превосходительство, не брал я на себя имени покойного государя, – взмолился испуганный угрозами дознавателя Пугачёв. – А ежели что Семён Филиппов по глупости на меня наболтал, так то по пьяной лавочке было. Уж больно много мы с ним как-то водки выпили, вот мне спьяну и померещилось, что я – царь. Не иначе как бес попутал, больше некому.
– А сознайся-ка, вор, от кого ты получил задание увести яицких казаков на Кубань к предателям некрасовцам? – вновь вопросил суровый чиновник. – Тут уже тебе не отвертеться, знай!.. Ежели ты имя покойного государя по пьянке на себя взял, то к туркам подговаривал казаков бежать на полном серьёзе.
– Помилуй, отец родной, и это всё поклёп и наговоры, – стал отказываться Пугачёв. – Пошутил я, грешный, а казаки – простые души – поверили. Как дети, ей бо!.. Сам посуди, ваше превосходительство, откуда у меня по двенадцати рублей на всё войско? Это на круг сколько ж выйдет? Большие тыщи, я так понимаю. Вот и смекай.
«А ведь прав, подлец, без денег никто б за ним не пошёл, а денег у него, по всему видать, что нету, особенно таких – на всё войско», – подумал чиновник, а вслух сказал: – Признавайся, висельник, – тебя турецкий паша на Яик подослал, чтобы ты в тылу наших войск возмущение учинил и тем помог неприятелю? Так ведь, я угадал?.. Сознавайся, не то хуже будет.
– Какой паша, какой турок, ежели я и языка басурманского не знаю, – со слезами на глазах взмолился Емельян, разыгрывая комедию и ломая ваньку. – Да и сам-то я, ваше превосходительство, господин хороший, православного вероисповедания, – истинный хрестьянин и крест господень ношу на себе, не снимая. Вот он у меня на шее, на тесёмке висит. А ежели и этого мало, вели своим катам развязать мне руки, я перекрещуся, докажу кто я таков.
– И бесы в аду веруют и трепещут, – цитатой из Библии, загадочно ответил на слова Пугачёва чиновник в парике. – Припрут к стенке, и магометанин осенит себя крестным христовым знамением... Слово что – ты делом докажи свою невиновность!
– Как? – вскричал Пугачёв.
– Назови сообщников из яицких казаков! Мы многих ещё из прошлогодних мятежников не поймали. Вот и укажи, где они скрываются. А за то тебе послабление в наказании будет, а то и вовсе простят по личному, её величества, соизволению. Потому как дело твоё, смутьян, в столицу, в правительственный Сенат ныне передаётся и сама императрица Екатерина Алексеевна будет решать, как с тобой поступить.
– Велика, знать, я птица, коль сама царица мною заниматься будет, – удивлённо присвистнул Емельян. – А птицу, в народе у нас говорят, – видать по полёту.
– Отлетался ты, Емелька! Шабаш, – рубанул воздух рукой чиновник. – Крылья тебе подрежем, раскалёнными щипцами ноздри вырвем, лоб и щёки клеймим, – больше не полетаешь. Ползать на брюхе будешь, как пить дать...
– На всё воля Божья, – смиренно ответствовал Емельян, морщась от очередного, свистящего удара плети.
– Будет с него! – раздражённо махнул рукой чиновник, обращаясь к стегавшим Пугачёва инвалидам. – Ещё помрёт чего доброго под пыткой, а мне потом отвечай перед воеводою... Отведите его в острог, пускай начальство решает, что дальше делать с разбойником.
Начальство думать долго не стало, а сплавило опасного государственного преступника с глаз долой из сердца вон – в губернский город Казань, к Брандту. С прапорщиком, сопровождавшим с солдатами закованного в ножные и ручные кандалы Пугачёва, из Синбирской провинциальной канцелярии отправили и все материалы по его делу, протоколы допросов, показания свидетелей и прочую бумажную волокиту.
Дорога была не близкая и солдаты конвоя приготовились к долгому и утомительному путешествию: навалили в сани старых, побитых молью тулупов, в которых выстаивали длинными морозными ночами в карауле, охраняя от татей и лихих степняков Синбирскую крепость, запаслись у гарнизонного интенданта харчем, у знакомого трактирщика взяли в долг водки. По пути следования, втихаря, чтоб не видел прапорщик, ехавший с арестантом и двумя конвоирами в кибитке, жадно прикладывались к заветному штофу, согревались. В попадавшихся впереди сёлах расторопные крестьянские девчонки подбегали к саням и совали в руки служивым тёплые, только что с пылу, с жару, калачи, молоко в крынках, завёрнутое в чистые тряпицы сало. Бабы тоскливо махали им вслед руками, вспоминая своих служивых, угнанных барином в солдатчину на целых двадцать пять лет.
– Ваше благородие, дозволь мне к народу выйти, милостыню Бога ради попросить, – обратился к прапорщику Пугачёв, простужено шмурыгая носом. – Брюхо свело от казённых харчей, – не шибко на матушкином пайковом довольствии разгуляешься. На три копейки на день-то!
– Для тебя и этого много, тать, – грубо огрызнулся злой, промёрзший до дна души прапорщик в своих форсистых офицерских ботфортах и форменном сюртуке, хоть и подбитом жидким мехом, но мало согревающем в тесной, продуваемой насквозь злющими степными ветрами кибитке.
Солдаты по бокам Пугачёва тоже не попадали зубом на зуб, крепко сжимая руками в собачьих грубых рукавицах стоявшие между колен фузеи с примкнутыми штыками. Через каждые два часа конвоиры сменялись. Служака прапорщик стучал в стенку кибитки кулаком, подавая знак ямщику остановиться, по уставу производил смену караула, и солдаты, стерёгшие Пугачёва, отправлялись в сани к остальной команде, отдыхать. На смену им мёрзнуть в кибитку садились другие.
К вечеру добрались до казённой почтовой станции. Прапорщик решил здесь заночевать. Ямщики на дворе распрягли лошадей, заведя их в конюшню, задали корму. Солдаты, гремя тяжёлыми ружьями и тихо, незлобно переругиваясь, ввалились в просторный станционный зал. Пожилой суетливый смотритель в старом потёртом форменном кафтане провёл прапорщика в отведённую ему для отдыха комнату, помог раздеться.
– А что, милейший, лихие люди у вас тут ночами не шалят? – с тревогой поинтересовался офицер.
– Нетути, ваше благородие, всё как есть тихо, – заверил его станционный смотритель. – Да и чего вам бояться, с ружьям-то. Вон у вас солдат сколько. Сам чёрт с такими орлами не страшен.
Смотритель вышел из комнаты начальства, разбудил жену, отдыхавшую в другом помещении, и она начала готовить прапорщику ужин. Солдаты обошлись своими припасами, что им пожертвовали по дороге местные жители. Многие были уже навеселе и вовсю дымили короткими солдатскими трубочками, беседуя друг с другом. Двое конвойных отвели арестованного Пугачёва в холодный чулан и, заперев на замок, замерли у дверей, как истуканы. По уставу им запрещалось разговаривать, двигаться, сидеть, курить, есть, пить и так далее. А устав старики, за десятилетия долгой царевой службы, выучили назубок, так что ночью спросонья подними и спроси про обязанности караульного – ответят без запинки всё тютелька в тютельку. Как по писанному.
– Господа служивые, слышь там, – постучал в чуланную дверь Пугачёв. – Нельзя ли мне хоть шмат хлебушка ссудить на ужин, кишка с кишкой в брюхе бунтуют, друг дружке фиги показывают! Будьте так ласковы, доложите своему начальнику.
Старики-инвалиды промолчали, раздумывая о своём. Им было не до арестанта. Ужин ему принесла дочка станционного смотрителя, которую послала хозяйка. Трапеза, впрочем, не отличалась изыском и обилием разносолов: из еды было всего кусок старого сала, горбушка чёрствого хлеба, да кувшин ледяной, колодезной воды, – но изголодавшийся за день Пугачёв и этому был рад. Уплёл всё за милую душу.


Глава 19. В Казанском остроге

1
В Казани, по личному распоряжению губернатора фон Брандта, Емельяна поместили в так называемые «чёрные тюрьмы», что в подвалах старой полуразрушенной губернской канцелярии, в Кремле. Пока шла бумага по его делу в Санкт-Петербург, Пугачёва стали употреблять в казённые работы, которых было предостаточно в губернской Казани. Город расстраивался не по дням, а по часам, – требовалось возводить новые укрепления взамен старых, оказавшихся внутри городской черты. Чтобы арестантам сподручнее было работать с них днём снимали ручные кандалы, а ножные заменяли на более лёгкие, не сильно сковывавшие движение.
Пугачёв продолжал выдавать себя за страдающего понапрасну раскольника, регулярно молился по вечерам в острожной камере, вёл себя тихо, смиренно, и тюремное начальство было им довольно. Ему не запрещалось общаться с местными жителями, приносившими в городской острог милостыню для арестантов.

2
Емельян сдружился в темнице с колодником Парфёном Дружининым, купцом, попавшим под следствие за недостачу казённой соли, которой он торговал, будучи выбран своими коллегами, купцами, целовальником. Он был хоть и не местным казанским уроженцем, но знал здесь многих влиятельных людей из числа раскольников и купцов, а также лиц духовного звания. Однажды, когда в острог пришёл в сопровождении слуги, тащившего тяжёлый мешок с подношениями, какой-то знатный, в дорогой собольей шубе, человек, Дружинин толкнул Пугачёва в бок и многозначительно сообщил:
– Купец Василий Фёдорович Щолоков, благодетель наш. Никак из первопрестольной изволили возвратиться. И сразу – к нам, сирым!..
– Щолоков?! – вспомнил Емельян знакомое, слышанное ещё от старца Филарета на Иргизе, имя. – Да я же его хорошо знаю, батюшку! Мне об нём самолично отец Филарет обсказывал в бытность мою в его лесном скиту близ слободы Мечётной.
– Тебе и карты в руки, Емельян. Дерзай! – подбодрил его Парфён Дружинин.
Пугачёв одним из первых подбежал к купцу Щолокову, подобострастно сдёрнув с головы драную шапчонку, отвесил поясной поклон.
– Здравствуй, сударь. Не ты ли будешь Василий Фёдоров, казанский купец, знакомец преподобного отца Филарета?
– Точно я! – удивился Щолоков, с интересом разглядывая кланяющегося колодника. – Откуда ты, мил человек, знаешь игумена?
– Гостил у него в скиту на Иргизе, – охотно ответил Пугачёв. – От старца же и о тебе, батюшка, премного наслышан как о благодетеле и заступнике нашем. Не погнушайся, сударь, замолви за меня словечко перед губернским секретарём, чтобы с меня хотя бы железы проклятые сняли. Невмоготу их больше носить: руки и ноги до крови понатёр.
– За что в остроге сидишь? – с подозрением спросил купец Щолоков.
– А взят я, отец, по поклёпному делу за крест да за бороду, – как всегда заученно соврал Пугачёв. Впрочем, для него это была ложь во спасение. – Похлопочи, отец родной, а уж я в долгу не останусь. Ежели на лапу кому в канцелярии сунуть надо – у меня деньги есть. Много денег. Больше трёхсот рублей! Они у преподобного старца Филарета на сохранении обретаются. Ты ему только отпиши на Большой Иргиз в слободу Мечётную, так он сразу же их пришлёт.
Щолоков пообещал поговорить о нём с начальством, велел слуге выделить Емельяну большой кусок пирога с мясом, две копчёные рыбины и жменю медовых пряников на десерт. Прошёл дальше на тюремный двор, потчевать других арестантов.
– Василий Фёдорович, ежели что пообещал, слово держит, – сказал Парфён Дружинин. – Жди, Емельян, будет тебе послабление.
– Дай-то Бог! – перекрестился двумя перстами Пугачёв.
Вскоре Пугачёва вызвали в канцелярию, располагавшуюся в этом же здании, на верху. В который раз допросив, но уже без битья плетьми, зуботычин и мата, сняли ручные кандалы, а на ноги, вместо прежних, тяжёлых, – навесили более лёгкие цепи. Видать, купец Щолоков постарался. Емельян был искренне ему благодарен и стал на сон грядущий молиться за него. Но, в виду того, что кроме «Отче наш...» никаких других молитв не знал, молился своими словами.
Работали они теперь с Дружининым на тюремном дворе, куда их перевели из подвала, выполняя всякие хозяйственные надобности: дров для господ офицеров наколоть, воды принести из колодца для арестантской кухни, бельё прачкам помочь отжать, да на верёвках развесить. На тяжёлые работы за город, на Арское поле, где сооружались военные укрепления, их уже не выводили. А в остроге дел было куда поменьше и легче они были намного. Тоже, видно, постарался Василий Фёдорович. Иной раз им даже разрешали ходить в ближайшую церковь, просить на паперти милостыню. Как правило, их конвоировали два солдата из свободной смены. Служивые охотно шли в этот наряд: под церковью им тоже кое что перепадало от сердобольных казанцев. Иной раз и табачком угощали, а то и водочкой.
У солдата жизнь тоже была не сладкая – двадцать пять лет отдай царю-батюшке, либо, как сейчас, – царице, и не греши. И весь этот срок – походы, войны, сражения, а в перерывах между кампаниями, – бесконечные учения, манёвры, парады, жестокая, отупляющая муштра в гарнизонах. За любую провинность – офицерский стек, либо капральский кулак, либо шпицрутены от своих же ребятушек-солдатушек. А в отдалённый пограничный гарнизон пошлют, там тоже не мёд: наряды через день, дозоры, бесчисленные экспедиции, усмирения вечно бунтующих мужиков или инородцев, кровавые стычки с разбойниками на больших дорогах, нападения злобных степняков, – киргиз-кайсаков, калмыков или башкирцев.

3
Однажды Пугачёв с Дружининым кололи дрова во дворе одного из городских присутственных мест. Неподалёку распиливали тяжёлые брёвна на чурки двое других колодников. Работавших караулили два солдата из острожной команды. Пугачёв разговорился с тихим, задумчивым солдатиком, украинцем по фамилии Мищенко.
– Что, брат, давно служишь?
– Десять рокив считай, ох беда, – пожаловался служивый.
– И охота тебе лямку тянуть? – продолжал гнуть своё Пугачёв.
– А куды денешься, – пожал плечами Мищенко. – Хош, не хош, а служи, коль загребли.
– Так и жизнь вся в солдатчине пройдёт, – домой стариком возвернёшься, – сказал Пугачёв.
– Вестимо пройдёт, – вздохнув, согласился солдат.
– А ты бечь отсель не пробовал? – осторожно намекнул Пугачёв.
– Куда побежишь? – махнул рукой Григорий Мищенко. – Заарестует начальство, ещё хуже будет. В острог посадят, как вас. Всю спину батогами обдерут.
– А если б верные люди нашлись, побежал бы? – спросил Пугачёв. – Я знаю одного бывалого человека, он обещался дорогу показать на реку Большой Иргиз к раскольникам. Они завсегда беглых у себя укрывают. Можно ещё к вам на Украину податься. Там под Гомелем, в Кабаньей слободе, купец один живёт, известный раскольник и заступник всех обиженных и за правду страдающих... А нет, так я знаю верный путь на Кавказ, на Терек. Там, среди терских казаков у меня много знакомцев есть, – приобрёл в бытность мою тамошним станичным атаманом.
– Что ж, если б нашёлся такой лихой молодец, я бы с ним побежал, – прямо сказал Мищенко. – Да ты, дядька, случаем не врёшь насчёт человека этого? Кто он?
– А я и есть тот человек, – признался Пугачёв и лукаво подмигнул Дружинину. – Вон у Парфёна в городе семейство проживает, сын взрослый уже, сказывает... Через него можно кибитку с лошадьми достать и харч на дорогу.
Солдат Мищенко призадумался. Емельян вопросительно уставился на Парфёна.
– Это ещё обмозговать надо, – неуверенно протянул Дружинин. – Не след этак, – с бухты-барахты...
– Так ты подумай, брат, обмозгуй, – согласно кивнул головой Емельян. – Время ещё есть, пока твоё дело у губернатора будут рассматривать. Да гляди, поспешай думать, не то вынесут приговор – тогда всё! Батогов всыпят по первое число, мало не покажется. Кровавой юшкой умоешься. А то и вообще богу душу можно отдать на дыбе, под кнутом у ката.
Парфён Дружинин думал два дня. На третий – на острожном дворе прилюдно наказывали кнутом арестанта за какую-то провинность. После тридцати ударов несчастный перестал кричать, лишившись чувств, и пришлось его окатывать водой, которую принёс из колодца Дружинин. Он был в этот день дежурным по кухне и таскал воду в котёл. После пятидесяти ударов тяжёлого ременного кнута спина наказуемого превратилась в бесформенное кровавое месиво и его, отвязав от столба, волоком потащили в острог два гарнизонных солдата.
Вечером, вернувшись в свою камеру после работы, Парфён Дружинин поманил Пугачёва в дальний угол и шёпотом дал согласие на побег. Так угнетающе подействовала на него экзекуция.


Глава 20. Разбойники

1
Казачка Варвара Атарова, доехав с крестьянским санным обозом до ближайшей почтовой станции, распрощалась с возчиками и остаток пути до Узеней – двух небольших степных речушек – проделала без попутчиков. Хоть и боязно было одной – в глухой заснеженной степи могли встретиться лихие люди, – но иного выхода не было. Муж её, яицкий казак Михаил Атаров, был в Оренбурге под следствием, старший сын Евлампий с лета скрывался на Узенях от старшин и карателей генерала Фреймана. Варвара, оставляя малых ребятишек на попечение свекрови, а детей у неё было всего шесть душ, – регулярно навещала находившегося в бегах сына, приносила ему кое-какой провизии, собранной по родственникам и знакомым. Рассказывала последние новости. Сейчас в Яицком городке только и разговоров было, что о каком-то таинственном заезжем купце, Емельяне Пугачёве, поселившемся у отставного казака Пьянова. Соседки рассказывали, что будто бы пообещал купец яицким казакам по 12 рублей на каждую семью для переселения на Кубань к тамошним казакам-некрасовцам, отошедшим под руку турецкого султана. С этой новостью и шла к сыну Варвара Атарова: брать, аль нет деньги на переселение, когда от разговоров до дела дойдёт, и поедет ли с ними на Кубань сам Евлампий.
Притомившись за долгий путь, присела Варвара передохнуть на придорожный камень. Узелок с харчами развернула на коленях, только хотела перекусить малость, как вдруг откуда ни возьмись – путник. Прохожий был один и казачка не шибко испугалась. К тому же, уверенности придавал заряженный свинцовой пулей пистоль, припрятанный под шубейкой, – муж Михаил как-то дал на всякий пожарный.
Варвара как раз очищала луковицу и из глаз у неё потекли непрошенные слёзы.
Поравнявшись с казачкой, путник приостановился и принялся расспрашивать, о чём она горюет, не случилось ли чего? Женщина быстро свернула свой ужин. Решив схитрить, ещё пуще залилась слезами. Поведала о том, что будто бы оплакивает мужа, угнанного солдатами в Оренбург.
Неожиданно вдали показались крохотные фигурки всадников. Человек всполошился, показал Варваре прижатый к губам палец и по шустрому нырнул в неглубокий придорожный овраг, заросший высоким бурьяном. Подскакавшие трое драгун в голубых мундирах и светло-коричневых штанах, в чёрных ботфортах выше колен, окружили вскочившую на ноги казачку, тесня запаренными лошадями. Старший сердито крикнул:
– А что, баба, не видала ли ты нигде Пугачёва Емельку? Он вор и смутьян, и нам велено его сыскать по государственному делу!
– Пугачёва? – испуганно повторила Варвара слышанную уже в городке фамилию и метнула короткий растерянный взгляд в сторону оврага. Это её и выдало.
Старший драгун велел солдатам спешиться и полезать в овраг.
– Должно быть беглец – там! – предположил он.
Пугачёва вскоре схватили. И Варвара косвенно была в этом виновна. В голову даже прокралась шальная мысль выхватить пистоль и стрельнуть раз в солдата. Но она тут же оставила это безумное намеренье. Выстрел Емельяну бы не помог, а ей навредил. Лучше было идти поскорее на Узени к сыну и подговорить его, чтобы нашёл способ освободить схваченного драгунами купца. Так она и поступила.

2
Евлампий Атаров обретался на Узенях не один, – постепенно подобралась ватага из таких же отчаянных молодцов, бывших не в ладах с законом. Выкопали на берегу реки, в камышах глубокую землянку, натаскали туда бурьяна, сухого камыша для постелей. Камышом же протапливали слепленную на скорую руку из глины печурку. Топили «по чёрному», без трубы, так что от едкого дыма постоянно кашляли и тёрли кулаками слезившиеся глаза.
Лаз в землянку был хорошо замаскирован, но Варвара нашла его без труда. Не единожды бывала здесь раньше. В землянке было тепло, угарно от дыма и душно от запаха потных, давно не мытых человеческих тел. К тому же – сильно накурено. Вдоль стен на земляных нарах располагалось человек десять живописно одетых бродяг: несколько утёкших от помещиков мужиков, гарнизонный солдат дезертир, татарин с обритой наголо головой, трое казаков. Верховодил ватагой Евлампий. Беглецы были вооружены: яицкие казаки ружьями, пистолетами и шашками, косоглазый азиат – луком со стрелами, солдат – старенькой, видавшей виды фузеей, мужики – топорами, кистенём и вилами.
Варвара удивилась обилию народа в землянке. В прошлый её приход людей было в два раза меньше.
– Пристают к нам людишки, мать, – пояснил Евлампий. – Народу-то нынче на Руси живётся ой как не сладко при проклятой немке! Вот и бегут кто куда.
– Купец, слыхали, объявился, Емельян Пугачёв, из староверов, – принялась рассказывать Варвара. – В городке у Дениса Пьянова квартировал одно время. Обещал всем казакам денег на переселение в Туретчину дать – по двенадцать рублей на семью. Вот! Да схватили его надысь верхоконные солдаты, как раз при мне. В Яицкий городок должно быть погнали... Ты, сынок, поторопился бы, может успеете ещё с казаками отбить купца по дороге.
– Что нам за дело до того купца? – равнодушно пожал крутыми богатырскими плечами Евлампий Атаров. – Нас не трогают солдаты и ладно. А Пугачёв нехай сам из беды выпутывается. Он нам не сродственник, чтоб за него на штыки солдатские бросаться.
– Мож, и правда денег бы на переселение дал? – вкрадчиво предположила Варвара. – Зажили б как люди на Кубани- реке...
– Сейчас там война с туркой, – подал голос прислушивавшийся к их разговору солдат Иван Дегтярёв. – Слых есть, наши теснят басурманов и дошли ажнак до самого Грузинского царства. Так что на Кубань нам теперь дорога заказана. Там – армия!
– Так можно на реку Терек пойтить к гребенским казакам, – возразил ему молодой казачок Гришка Рублёв (его отец, Сидор, был в детстве дружен с батяней Евлампия). – Я бывал в тамошних краях по делам службы, знаю дорогу.
– Не, нам лучше до весны никуда не рыпаться, – заспорил с ним другой казак, пожилой, степенный Пётр Красноштанов. – На зиму глядючи куды пойдёшь? Без документов, без лошадей, без провианту...
– Харчишек малость я вам принесла, не знала, правда, что вас тута так богато, – сказала Варвара.
Евлампий Атаров дал знак и ватажные бродяги быстро распотрошили её торбу, вынули хлеб, сало, сушёную воблу, а главное – соль.
– Да, не густо, – взглянул Евлампий на скудные припасы, принесённые матерью.
– А у нас что ж, рук нету, что ли? – удивился Гришка Рублёв. – Казаки мы или кто?.. Евлампий, поднимай народ, нынче же на ночь пойдём за Волгу барские усадьбы шарпать! Там их, на правобережье, в России, – как сору.
– Погодь чуток, пусть река окончательно станет, да лёд посерёдке окрепнет, сказал Атаров.
Варвара, поняв, что мужики не намерены вызволять заарестованного солдатами Пугачёва, засобиралась в обратный путь.
– Ты меня проводи, Евлампий, до первого жилья, – попросила сына.
– Осталась бы, переночевала у нас. Куда на ночь глядя? – предложил казак.
– Не, сынок, пойду!.. Ребятишки, небось, заждались, – отказалась та. – Через неделю опять буду, жди!

3
Через несколько дней отправившиеся в степь на гульбу Гришка Рублёв с ещё одним яицким наткнулись верстах в трёх от зимовья на Дениса Пьянова. Тот шёл бездорожьем, поминутно оглядываясь по сторонам и пугаясь каждого шороха. В окоченевших руках крепко сжимал заряженное ружьё. За время скитаний Денис Степанович сильно исхудал, от него прежнего остались одна кожа да кости. Последние два дня вообще ничего не ел, был зол на весь белый свет, голоден как волк, от усталости буквально валился с ног, к тому же весь продрог на ноябрьском лютом ветру и не попадал зубом на зуб. Гулёбщики, так и не подстрелив никакой дичи, привели беглого казака в землянку. Здесь его отогрели, накормили чем бог послал, уложили спать. Расспросы Евлампий Атаров решил отложить на потом, хоть и не терпелось. Его, как и всех в землянке, особенно яицких казаков, интересовала личность загадочного купца Пугачёва, объявившегося в Яицком городке и проживавшего у Пьянова.
Пока тот отдыхал, охотники вновь отправились в степь на гульбу, – Денис Степанович ощутимо уменьшил продовольственные запасы ватаги. Пошли на охоту в другую сторону, к левобережью Волги. С охотниками двинулись и Пётр Красноштанов с беглым солдатом Дегтярёвым. Им в этот день повезло: подстрелили в поле двух зайцев-русаков и дикого кабана в плавнях. Тяжёлую тушу хряка еле дотащили до зимовья, то и дело сменяя друг друга и отдыхая подолгу в степи, в заснеженных оврагах или у подножия небольших возвышенностей. Опасались рыскавших по всей округе правительственных солдат.
Денис Пьянов к тому времени уже отоспался. Сидел на корточках возле печурки, грея над огнём скрюченные, с выпуклыми толстыми жилами, кисти рук. Скупо ронял фразы:
– Когда уезжал от меня Емельян Иванов сын Пугачёв в слободу Мечётную, обещал к Рождеству возвратиться. Как раз казаки на рыбную ловлю собралися. Условлено у нас было со стариками, что в те поры и Пугачёв бы вдругорядь на Яик наехал и увёл бы всех на Кубань... Да вот беда, донесли на него в Мечётной, а кто, – про то мне не ведомо. Меня самого едва упредить успели об опасности. Человек из Талового умёта набегал от старика Оболяева, наш казачок, Ванька Зарубин по прозванию Чика. Я в бега вдарился, а супругу мою, Аграфену, должно быть в крепость взяли под арест. Где теперя купец Пугачёв я, браты мои, не ведаю, должно быть в остроге. Да только сдаётся мне, не простой купчишка то был. Ой, не простой... Сказывали, то подлинно император Пётр Третий Фёдорович собственной персоной к нам заявился, во как!
– Кто ж это сказывал? – округлил глаза от удивления Евлампий Атаров.
– Сам же он мне и признался, купец, – сказал Денис Пьянов. – В баньке мы вдругорядь с ним парились. Гляжу, а у него на грудях какие-то пятна, как бы на птицу орла смахивают. Я и спроси: мол, что это у тя, Емельян, за птицы? А он мне: то не птицы, дядька Денис, а орлы, стало быть. Знаки царские. И я, мол, не Емельян, а доподлинно царь Пётр Фёдорович, из Питенбурга по божьему проведению спасшийся!
– Да ну?! – аж подскочил от восторга на нарах молодой казак Гришка Рублёв.
– Истинно так мне и сказал, ей бо, – побожился рассказчик. – Вот только беда: должно быть, опять его сатрапы немкины заарестовали... Боюсь, замучают злодеи заступника. Как дальше нам быть тогда?.. На него ведь вся наша надёжа.
– Не допустит Господь этого, – уверенно произнёс рассудительный Пётр Красноштанов, уважаемый земляками. – Он помазанника оберегает... Нам на радость, злыдням старшинам, разорителям нашим – на горе.
– Надо к Степану Оболяеву на Таловый умёт людишек послать, на разведку, – предложил атаман ватажников. – Пётр Иваныч, ты за старшого пойдёшь? – обратился он к Красноштанову.
– Надо, так пойду. Порадею за обчество, – кивнул головой пожилой казак.
В помощь ему снарядили несколько человек: яицкого удальца Федьку Слудникова по прозвищу Алтынный Глаз, татарина, которого звали Ахмет, и троих беглых мужиков. Снабдили их на дорогу кабаньим мясом, ружейными зарядами, тёплой одеждой. Велено им было на Таловом умёте хорошенько выведать о Пугачёве, то бишь – императоре Петре Фёдоровиче. Разведчики пораньше завалились спать, а рано утром, едва забрезжил на востоке, в киргиз-кайсацкой степи рассвет, спешно двинулись в путь.
По морозцу вначале шли ходко, чтобы согреться, чуть ли не бегом. Через час быстрой ходьбы по ухабистому, заснеженному степному бездорожью притомились и шаг заметно умерили. Татарин Ахмет двигался чуть впереди, зорко всматриваясь в белую кромку горизонта, в случае опасности он должен был сейчас же предупредить разведчиков. Встречаться с разъездами правительственных войск в их планы совсем не входило.
– И долго нам так по бурьянам зайцами бегать, от людей хорониться? – недовольно ворчал казак по прозвищу Алтынный Глаз. Правый глаз его сильно косил. – В Яицком городке бабы без нас бедствуют, а мы и в ус не дуем... Повиниться бы нам перед властями, да и дело с концом. Как думаешь, дядя Петро?
– Повинись, спробуй, – скептически хмыкнул Красноштанов. – Шпицрутенов тебе на плацу всыпят, в колодки забьют, да и отправят в Сибирь на вечное поселение, куда Макар телят не гонял...
– И то правда, – горько вздохнул Федька Алтынный Глаз.
Впереди татарин Ахмет вдруг отчего-то присел и тревожно взмахнул правой рукой, подавая сигнал опасности. Ватажники разом, как по команде, повалились в снег, замерли, едва дыша, до рези в глазах всматриваясь в раскинувшуюся впереди безжизненную равнину. Далеко впереди, прямо по полю, по бездорожью, не шибко катил, приминая санными полозьями рыхлый снег, небольшой крытый возок. Видать, ямщик решил сократить путь и срезать таким образом угол, да заплутал без дороги. И теперь правил наугад, положившись на волю случая, по принципу: авось кривая куда-нибудь вывезет!
– На ловца и зверь бежит, ребята, – обрадовано проговорил Пётр Красноштанов своим, и глухо скомандовал: – А ну-ка взять их в топоры!
Мужики вытащили из-за кушаков грозное своё оружие. Один из них, Тимоха из-под Арзамаса, примеривал к руке разбойничий кистень. Ахмет вынул из сайдака лук, достал из колчана тонкую стрелу с белым оперением. Казак Алтынный Глаз проверил заряд ружья, досыпал на полку пороха.
Крытый возок, между тем, приближался. Красноштанов велел всем отползти в небольшую низину, густо поросшую кустарником, чтобы их не увидел с облучка ямщик. Там они вскочили на ноги и приготовились к нападению. Татарин Ахмет натянул до самого уха тетиву лука. Он был отличный стрелок.
Как только повозка, гремя бубенцами, поравнялась с кустами, где прятались разбойники, Ахмет отпустил тетиву. Стрела со свистом стремительно полетела в возок и метко поразила ямщика, пронзив ему горло. Кони сбились с шага и пошли по кругу, возок, потеряв управление, сильно накренился на левую сторону. Оттуда прямо в снег вывалилась барыня. Выскочивший из повозки офицер в треуголке с белым плюмажем попытался пересесть на облучок, на место убитого ямщика, но ему сделать это не дали.
Ватага нападавших с криком, с разбойничьим свистом враз окружила повозку, дружно стащила офицера с облучка, начала бить чем попало и по чему попало. Татарин Ахмет, норовил кинжалом перерезать жертве закутанное белым шарфом горло, беглый мужик Тимоха размахивал кистенём. Их благородие быстро угомонили и оставили доходить на снегу, на морозе, в кровавой оплывающей луже. Федька Алтынный Глаз проворно бросился к выпавшей из саней госпоже. Та, в ужасе крича что-то по-немецки, карабкалась на четвереньках по противоположному склону впадины. Казак настиг её на самом верху и, схватив грязной пятернёй за волосы, опрокинул навзничь. Женщина с воплем съехала на спине вниз, под ноги остальным разбойникам. Ахмет, скаля по-волчьи большие белые, острые как у степного хищника, зубы, примеривался резать ей горло своим окровавленным страшным кинжалом. Как до этого уже поступил с несчастным офицером. Беглые мужики рвали с плеч барыни дорогую соболью шубу, добираясь до того, что было под ней. Глаза их горели похотливым животным огнём, руки касались полуобнажившихся пышных форм женщины. Петру Красноштанову стало её жалко.
– Ну-ка вы, лапотники, и ты, нехристь, – живо отошли от бабы! – строго прикрикнул он на своих. – Это будет наш трофей. Мы её на Узени к Евлампию Атарову отведём, пускай сам решает, что с нею делать. А до того, чтоб ни один тать к бабе даже пальцем не прикоснулся!.. Вдруг она знатного роду? За неё тогда и выкуп хороший стребовать можно. И на руках у нас – козырь!
– Козырная дама, – усмехнулся, ощерив остатки гнилых зубов, Федька Алтынный Глаз.
Татарин с мужиками выбрались наверх из впадины, обыскали трупы ямщика и офицера, забрав всё, что нашлось в карманах. Сняли с них тёплую верхнюю одежду, обувь. Даму вновь усадили в возок, туда же забрались Пётр Красноштанов с Федькой. Татарин устроился вместо ямщика на облучке, рядом пристроился арзамасец Тимоха. Двое других мужиков уселись охлюпкою на лошадей, и странная повозка тронулась.

4
На Таловом умёте кроме хозяина, отставного гренадёра Степана Оболяева да двух братьев Закладновых, яицких казаков, проживавших неподалёку в степи, в землянке, – никого больше не было. Закладновы заглянули на постоялый двор после охоты, пообогреться, чайку попить с Ерёминой Курицей, а может чего и покрепче, да порасспросить о последних новостях. Скрываясь в степи от ищеек коменданта Яицкого городка полковника Симонова, они совсем оторвались от мира и даже потеряли счёт дням. Разложив верхнюю одежду на печи, сушиться, поставив туда же, на низ, сапоги, братья Закладновы подсели к длинному деревянному столу, накрытому свежей скатертью. Баба Оболяева поставила на стол самовар, внесла из чулана снедь, оставшуюся с вечера. Хозяин, бережно обтерев полой кафтана штоф водки, подал его гулёбщикам, велел бабе достать стаканы.
– Что слышно об наших делах, Степан Максимович? – с жадностью глядя на водку, спросил старший из братьев Григорий. – Долго ещё старшины над нами измываться будут, и не пришло ли правительственное постановление по войску насчёт прошлогодней заварушки?
– Слых есть, пересмотрели в Петербурге приговор по делу о мятеже, – так они, ерёмина курица, наше справедливое войсковое дело кличут, – наливая в стаканы, сообщил Оболяев.
– Ну и что же будет? Говори, не тяни резину, дядька Степан! – аж привскочил с лавки младший из братьев Закладновых Ефрем.
– Горячий ты больно, Ефремка, как я погляжу, – недовольно покачал головой хозяин умёта. – Сядь, не мельтеши перед глазами.
Оболяев, закупорив штоф и убрав его в шкаф у стены, под замок, кивнул казакам на налитые до краёв стаканы.
– Давайте, атаманы-молодцы, – по маленькой, чем поют лошадей... С морозу оно в самый раз будет. А после и поговорим.
Они, не сговариваясь, выпили по половине стакана, закусили солёными огурцами. Хозяин предложил отобедать, чем Бог послал.
– Ты, Максимыч, не сомневайся, мы в долгу не останемся, – яростно вгрызаясь зубами в здоровенный мосёл, говорил с набитым ртом, Григорий Закладнов. – В степи что дичи набьём, на умёт притащим, – всё твоё будет.
– Ну это само собой, куда ж денешься, – согласно кивнул головой довольный Оболяев. Сам он почти не ел – плотно позавтракал утром. Дождавшись пока изголодавшиеся в степи гулебщики насытятся, повёл речь о главном.
– Так вот, насчёт приговору по нашим яицким делам, казаки... Слых есть, наложат на войско контрибуцию – сорок тысяч рублей, во как!
– Ни черта себе... Сорок тыщ?! – аж присвистнул от удивления Григорий. – Это сколько ж на одного человека причитается, Максимыч?
– А я почём знаю, – сердито буркнул Оболяев. – Что я комендант Симонов, что ли, или войсковой старшина Бородин?.. Энто они штраф на всех казаков раскидают. Я думаю – всё на войсковую сторону и придётся... Вот и бери на круг рублей по сорок на хрестьянскую душу... Совсем извести общество удумали, ерёмина курица!
– По сорок рублей на душу? – аж вскрикнул от негодования Григорий Закладнов. – Да где ж такие деньжищи взять, ежели я отродясь больше пяти рублей и в глаза не видывал?
– Да ты не об этом пекись, Гришка, – укоризненно глянул на него Степан Оболяев. – Штраф будет платить послушная сторона либо те, кому высочайшим указом от императрицы помилование выйдет. Всем же, кто в бега утёк и по степи до сей поры скрывается, по поимке экзекуцию учинять станут.
– Кнутом бить будут? – с дрожью в голосе спросил младший из Закладновых Ефрем.
– А энто в зависимости от грехов, – хмыкнул хозяин умёта. – Ежели кто сильно провинился перед господами, жизни какого-нибудь его благородия лишил, либо пограбил и сжёг имение, либо кто застрельщиком возмущения был, – тех, я думаю, к четвертованию приговорят. Руки, ноги топором поотрубают и собакам бросят, а голову – на кол. Чтоб другим бунтовать не повадно было.
– Тогда нам сдаваться резону нет, – сделал вывод Григорий Закладнов. – Будем стоять до конца, а там что Бог даст. – Григорий набожно перекрестился двумя перстами, по-раскольничьи.
– Ты ж вроде, ерёмина курица, раньше нашей старой веры не придерживался? – удивлённо глянул на него умётчик.
– А теперя буду, раз оно так пошло, – стукнул по столу кулаком отчаянный казак. – Загнали нас старшины да генералы царицыны до последней крайности, как волков в степи обложили... Так нам ничего другого не остаётся, как драться! За прежние вольные порядки драться, за веру старую, дедовскую, за удачу...
Неожиданно на дворе злобно забрехала собака, предупреждавшая хозяина о прибытии гостей.
– Принесла кого-то нелёгкая, – недовольно буркнул Оболяев и, накинув на старческие плечи потёртый нагольный тулуп, кряхтя вышел из горницы.
Вскоре на улице послышался скрип саней, лошадиное ржание, многочисленные людские голоса. Ещё через несколько минут в помещение, отряхивая с одежды снег и оббивая у порога сапоги, лапти и валенки, ввалилась живописная толпа странников, среди которых была женщина, по виду из благородных, со спутанными верёвкой руками. Все были вооружены и вели себя вызывающе. В переднем Григорий Закладнов сейчас же узнал своего знакомца, яицкого казака Пётра Красноштанова, принимавшего активное участие в прошлогоднем восстании.
– Пётр Иванович, здрав будь, дорогой! Откель путь держишь? – обрадовался при виде земляка Закладнов. – Я думал, схватили тебя старшины, в Яицкий городок на расправу увезли. Ты ж у нас в прошлом году за старшого был, помнишь?
– Бог миловал, Григорий, вишь, скрываюсь, – перекрестился старый казак. – Не думал, не гадал, что на старости лет, как лисица всё одно, по степям прятаться буду, в земляных норах жить! Эх, довели казачество до ручки душегубы Катькины, чтоб ей пусто было...
– Будет, дай срок! – уверенно пообещал Григорий.
Вновь прибывшие дружно расселись за столом, потеснив братьев Закладновых. Женщина, бывшая с ватагой, так и осталась скромно стоять у входа.
– Энто пленница наша, немка, – кивнул в её сторону Пётр Красноштанов. – Ты бы её запер где на время, слышь, Ерёмина Курица. Да так, чтобы не утекла.
Оболяев поманил женщину за собой в другую комнату. Там обычно останавливались проезжие господа. Закрыв дверь на ключ, вернулся к гостям. Хозяйка уже тащила из чулана харчи, загромождая стол салом, вяленой рыбой и разносолами. Умётчик вынул из шкафа недопитый с казаками Закладновыми штоф водки.
– Откуда путь держите, служивые? – поинтересовался он у Красноштанова.
– Откуда путь держим, тебе об том знать не след, – уклончиво ответил старый казак. – А только наслышаны мы про какого-то купца казанского, который у тебя в декабре месяце обретался. Прозванием Емельян Иванов сын Пугача... Так вот, люди на Яике сказывали, что будто бы не купец то вовсе был, а доподлинно царь-император Пётр Фёдорович по исчислению – Третий. От смерти будто бы с божьей помощью спасшийся, когда его десять лет назад в Петербурге гвардия с престолу свергла... Так это, или нет, Степан Максимович?
– Доподлинно так, Пётр Иванович, – кивнул головой Оболяев. – Был у меня на умёте сей человек, гостил проездом в Яицкий городок, где он рыбу на продажу покупал... Признался мне самолично, что он будто бы доподлинный император Пётр Фёдорович, из Царьграда в наши пенаты прибывший. Хотел порадеть за войско Яицкое, прослышав про наши нужды и полный разор. Намерение имел увести казаков на Кубань к турецкому султану, куда раньше казаки-некрасовцы с Дону подались.
– Здорово! – вскрикнул от восторга эмоциональный Ефрем Закладнов. – Пущай он только объявится здеся у нас на Яике, а мы враз его примем и всем войском на Кубань утечём. Так тому и быть! Верно я говорю, Григорий? – обратился он за поддержкой к брату.
– А нам теперь: куда ни кинь, всюду клин! – согласно кивнул головой старший брат. – Согласны хоть в Турцию бечь, хоть в Персию.
– Пускай цар бачка придёт, скажет, – всем урусам секим башка будет! – гортанно пророкотал, ничего не поняв в разговоре казаков, татарин Ахмет и разбойно ощерил острые клыки-зубы.
– Замолчи, нехристь, у тебя не спрашивают, – прикрикнул на него казак Федька Слудников по прозвищу Алтынный Глаз. – Ты в наши казачьи дела не суйся, твоё дело исполнять, что велено, а уж решать мы будем... К тому же, не все русские одинаковые. Мы ведь тоже, как-никак – хрестьяне.
– Ваш брат казак не будем резат, – продолжал доказывать своё бестолковый татарин. – Урус все остальной – наш враг. Никарош урус! Ахмет будет все урус секим башка резат! Барин, поп-чёрный ряса, большой бачка-началнык, пристав, солдат – все!
– Что с ним толковать, – безнадёжно махнул рукой старик Красноштанов. – Им ихние муллы головы задурили, на русских весь век натравливают, а господам в Петербурге то и на руку. Верно в старину сказывали: «паны дерутся, а у холопов чубы трясутся!»
– Во-во! – поддакнул молодой крестьянин Тимоха Арзамасец. – Наш барин, как сейчас помню, поцапается с соседом из-за безделицы, собирает вдругорядь дворню рыл пятьдесят, сажает на конь. Каждому выдаёт казацкую саблю, али пику, али кому – ружьё и – ну соседские посевы конями топтать, да девок в дубраве ловить и портить. Другой барин, сосед нашего, высылает сейчас же вдогон свою войску: тоже все на конях, с пиками-ружьями и одеты в гусарскую форму. Сшибутся два холопьих войска на нейтральной земле, у речки – и пошла потеха! Из ружей друг в дружку палят, саблями рубят по чём ни попадя, кто с коня свалился, в полон забирают. Настоящая сражения полтавская, да и только. Посля – одни мертвяки изрубленные на куски, да пулями пострелянные на земле остаются... Так наш барин, оглобля ему в задницу, что потом учудил: пушку гдей-то выкопал и на валу перед своей усадьбой установил. А как неприятель из соседнего имения вдругорядь налёт учинил, велел из пушки по ним палить картечью. Всё одно, что по турку!.. Вот потеха была, если б кто видел. Так кровавые ошмётки и полетели от коней, да от всадников.
– Развлекаются господа, ерёмина курица, – сплюнул с досады Степан Оболяев. – Ничо, ничо, отольются ещё злыдням народные слёзы. Кровавой юшкой умоются!
Разбойники пробыли на Таловом умёте три дня. За это время из Яицкого городка наведывалось ещё несколько казаков войсковой стороны. Все горой стояли за объявившегося царя Петра Третьего, только никто не знал, где он сейчас обретается.
Ахмет съездил к своим землякам, татарам, кочевавшим небольшой ордой в окрестностях речки Усихи, неподалёку от хутора казака Михаила Толкачёва. Поговорил со старейшинами, и татары согласились купить у них пленницу и возок. Вместе с Ахметом из кочевья на Таловый умёт приехало два молодых татарина, они решили присоединиться к ватаге вольных людей. Из казаков с гулёбщиками ушёл младший Закладнов. Старший, Григорий, остался пока в своей землянке, чтобы не терять связь с единомышленниками в городке и не прозевать появление надежи-государя. А что тот непременно снова здесь объявится Гришка не сомневался.
Старик Красноштанов повёл своих людей в обратный путь, на речку Большая Узень, где скрывались остальные разбойники. Впрочем, так их называли только старшины в Яицком городке, да чиновники губернатора Рейнсдорпа в Оренбурге. Сами себя они величали «вольными казаками», причём, даже те, кто казачьего звания не имел. В ватаге были теперь и лошади – небольшой конный отряд из четырёх человек. Их Пётр Красноштанов высылал далеко вперёд, на разведку, чтобы вовремя заметить приближающийся карательный отряд драгун или гусар, либо казаков лояльной правительству, старшинской стороны. Как только в степи на горизонте обнаруживалось подозрительное движение, конники, нахлестывая плётками коней, спешили назад, к основному отряду, и предупреждали своих об опасности.
Так, без приключений, в середине февраля благополучно прибыли на Узень. Красноштанов поведал атаману Атарову всё, что узнал на Таловом умёте касательно объявившегося царя. Вести были обнадеживающие, хоть след опального императора и не отыскался. Однако, свидетельство умётчика Оболяева внушало доверие. В Оренбуржье доподлинно объявился спасшийся от смерти император Всероссийский Пётр Фёдорович Третий! Авось, Бог даст, не найдут его ищейки Симонова и Рейнсдорпа... Ватажники не ведали, что человек сей в данный момент находится в казанском остроге, и частенько ходит, гремя ножными кандалами, под охраной караульного солдата просить ради Христа милостыню на церковной паперти.


Глава 21. Купчиха

1
Всё сильнее давала о себе знать весна. Правда, в начале марта по ночам ещё ощутимо подмораживало, так что утром покрывалась прозрачной, слюдяной коркой вода в кадке, принесённая вечером из колодца в тюремную камеру. Арестанты разбивали лёд кулаком, зачерпывая пригоршнями холодную воду, жадно пили до ломоты в зубах. Кое-кто здесь же споласкивал обросшее длинной, нестриженной завшивевшей бородой лицо. Зато к полудню яркое солнце так прогревало крыши городских зданий и крестьянских изб, что с них начинало дружно капать, а по улицам змеями извивались мутные ручьи, до краёв наполненные подтаявшим снегом. Губернская Казань постепенно оживала после глухой, беспробудной зимней спячки.
Емельян окончательно утвердился в побеге и ждал только удобного момента, а он мог наступить не раньше апреля – мая месяца, когда пойдёт на спад безудержная российская распутица и дороги наконец-то примут более-менее божеский вид и по ним можно будет проехать в повозке. Купец Дружинин, содержавшийся вместе с Пугачёвым, уже переговорил со своим сыном и велел ему загодя подыскать в городе не старую, в хорошем состоянии, кибитку, а по первому его требованию – купить лошадь. Как расчётливый хозяин, намекнул сокамернику о неизбежных немалых расходах на побег и Емельян пообещал взять половину затрат на себя. Деньги у него, дескать, есть и находятся на сохранении у отца Филарета на Иргизе.

2
Всё это время Пугачёв продолжал общаться с караульным солдатом Григорием Мищенко, склоняя того к побегу с ними за компанию. Делал он это осторожно, чтобы ничего не заподозрили капралы или дежурный офицер, в основном тогда, когда Мищенко сопровождал Емельяна в паломничестве в ближайшую церковь для сбора подаяния. Дело в том, что казанский купец Василий Щолоков выговорил у коменданта для Пугачёва и эту привилегию. Так что того отпускали побираться Христа ради и в одиночку, без других острожников, под конвоем всего одного солдата, которым по собственному желанию частенько оказывался Мищенко.
Вид разнаряженной, праздно шатающейся по улицам толпы казанцев вызывал у Емельяна глухое раздражение и зависть. «Ишь, жируют, веселятся, а до остального им и дела мало, – думал он со злостью, проходя в кандалах по шумному восточному базару. – И почему я в остроге сижу, а они на воле? За что мне такая несправедливость? Али мало у каждого своих грехов перед властью?.. Ну, допустим, провинился я, попутал бес, перевёз на своей лодке беглеца через Дон. (Пугачёв в сердцах помянул тут недобрым словом своего зятя Симона Павлова, из-за которого и попал первый раз под арест). Ну так дело то прошлое, могли б и снисхождение сделать герою Турецкой кампании... Отличился как никак под неприступной крепостью Бендеры, за что и младший офицерский чин хорунжего имею. Так нет же, – сразу вязать и в острог. Да ещё и смертной казнью, суки, пужают... Нет, не справедливо устроена жизнь, не так всё идёт, как следовало бы».
Какая-то здоровая, пышнотелая купчиха в дорогой собольей шубе, с огромной плетёной корзиной в руке, нечаянно задела Пугачёва круто выпуклым боком. Тот чуть не упал.
– Тю, лошадь ломовая... Гляди, куда прёшь! – весело выкрикнул Емельян и, лукаво подмигнув бабище, смачно шлёпнул её широкой разлапистой пятернёй по увесистому, откормленному заду, упруго отпружинившему удар, как студень. – Эх, мать, есть за что подержаться ближнему. Я б от такой кобылицы степной, необъезженной не отказался, ночку на сеновале покоротать!
– Прими руки-то немытые, каторжник, – грубо отшила его бойкая на язык купчиха. – Рыло сначала умой, да бородищу-помело обскубай, а посля уж в женихи набивайся... Видала я таких, до чужих калачей падких!
– Так чужой калач скуснее, хозяйка, – выскалился Пугачёв и вновь, шутя, хлопнул бабу пониже спины.
Наблюдавший эту сцену солдат Григорий Мищенко хохотнул в кулак. Сам он был робкого десятка и не решился бы подъехать к дебелой купчихе даже со своим кремнёвым ружьём: а ну как даст отпор бойкая бабёнка почище любого неприятеля!
– Емеля, пийшлы видцеля от греха, ну её в баню, – потянул он Пугачёва за рукав арестантской робы, но тот не уходил.
– Э-э, погодь трохи, служивый, покалякаем малость с госпожой, авось и она нам на что сгодится. – Пугачёв видел, что заинтересовал женщину, что злится она больше для виду, – сама же не прочь пообщаться с симпатичным, не лезущим за словом в карман острожником. К тому же ей нравилось всеобщее внимание, в центре которого она вдруг оказалась.
– Ты гляди, востроглазый, не шибко-то граблям своим волю давай, не то хозяин мой увидит, враз их тебе поукоротит, – смеясь, говорила баба Пугачёву. Стояла перед ним вызывающе: руки в боки, пылая огненным кровяным румянцем во все щёки.
– А ты приходи до нас в острог, в гости, он и не увидит, – как бы в шутку предлагал Емельян. – Наших харчей арестантских скудных отведаешь, что Бог послал, да добрые люди принесли. Песен наших задушевных послушаешь. Ох, и голосистые у нас певцы есть, – чисто соловьи залётные. Куда до них твоей опере!
– Ну вот, пойду я с тобой, татем и разбойником, в острог! – аж всплеснула руками купчиха. – Ты, небось, душегубец и убивец, – кистенём на большой дороге махал, добрых людей грабил. Оттого и виселица по тебе плачет.
– Ошибаешься, госпожа хорошая, не грабил никого я и не убивал, – качнул отрицательно головой Емельян, притворно вздохнув и немного помолчав, продолжил. – А страдаю я за истинную нашу старую веру, за крест да за бороду... Помнишь, небось, как сестра наша любезная, боярышня Морозова, на Москве страдала во времена светлой памяти незабвенного протопопа Аввакума? Так и я неповинно взят по стражу, лишён состояния и купеческого звания, и дожидаюсь теперь решения своей участи из следственной комиссии из самого Петербурга города.
Видя, что весёлая комедия закончилась и купчиха с острожников мирно беседуют, толпа досужих зевак вокруг них мгновенно рассыпалась, разбрелась по базару. Возле них столбом остался стоять со своим нелепым длинным ружьём только солдат Мищенко.
– И жинка у тебя, мил человек, должно быть, есть? – соболезнующе спросила купчиха. – По виду человек ты уже не молодой, и детишек, наверно, имеешь дома?
– Как не быть жене и детям? – признался Пугачёв. – Есть, есть, милая. Супругу Софьей Дмитревной кличут... Детишек трое: сын Трофимка и две дочки – Аграфена и Христинка. Соскучился по ним – страсть! А особливо по жене... – Емельян с намёком подмигнул купчихе и плотоядно заулыбался. – Тебя как увидал: ни дать, ни взять – моя Софьюшка! И обличием такая же, и телесами... Всё при тебе... Прям пампушка сдобная!
– Не обломал бы зубья об ту лакомству, – ухмыльнулась купчиха. – И клешни не протягивай, народ смотрит... А в острог к тебе как-нибудь загляну, уговорил. Погляжу на ваше житьё-бытьё, гостинцев захвачу... Фелицатой меня зовут. Фелицата Евстафьевна.
– А меня Емельян, – запоздало представился Пугачёв.
– Прими, мил человек, не побрезгуй, – протянула купчиха Фелицата Пугачёву на прощание серебряный рубль. – Выпей в кабаке за упокой души мово муженька убиенного, царствие ему небесное, Ивана Модестовича... Прощевай.
Пугачёв только облизнулся, глядя ей вслед, подкинул на ладони монету, спрятал в карман крестьянского драного армяка, в который был наряжен.
– Огонь-баба, не правда, Грицко? – глянул он на солдата Мищенко.
– Да-а, я б такую прижал в укромном углу, не отказался бы! – мечтательно вздохнул служивый. – Почитай уже полгода как бабы не видал... По ночам подпирает – страсть! Хоть на стену лезь... Последней дурочке на церковной паперти рад, ан и ту нельзя – служба, лихоманка её бери!
– Не сладкая у вас, у солдатушек, жизня, да, – сочувственно покивал головой Емельян, продолжая путь по базару. – Мы, казаки, отвоевали своё и – по домам в станицы... Кто жив, конечное дело, остался. А вам – двадцать пять годков солдатскую лямку тянуть. Хош, не хош, а надо.
Разговаривая, они вскоре дошли до церкви, в которую валом валил народ разного звания на обеденную службу. Пугачёв расположился на ступеньках, ведущих к паперти, нахально растолкав двух нищих калек в изодранном платье и втиснувшись между ними.
– А ну-ка, хлопцы, потеснись, дай место герою Прусской и Турецкой войны!
Рядовой Мищенко остался стоять внизу, почти не смотря за Пугачёвым, знал, что сейчас он никуда не уйдёт. Побег у них был обговорен на май месяц. Солдату вскоре какой-то подвыпивший мещанин поднёс добрую чарку водки, от которой Григорий Мищенко не отказался, а выпил с большим удовольствием. Ему было зябко топтаться на пронзительном мартовском ветру в своём худом солдатском плаще, постукивая ногой о ногу. Башмаки тоже были драные, пропускали влагу и ничуть не грели, а денег на их починку у Мищенко не было.


Глава 22. Ватага разгромлена

1
В конце апреля, когда подсохли после весенней распутицы степные дороги, правительственные войска внезапно нагрянули на Узени. Ватага местного атамана Евлампия Атарова, отчаянно отбиваясь от наседавших солдат и казаков старшинской стороны, спешно ушла в степь, рассыпалась по прибрежным густым плавням и глухим степным буераках. На месте побоища остались убитые и раненые разбойники числом до десяти. Нескольких человек солдаты успели схватить и, связав, отправили под усиленным конвоем в Яицкий городок. Другие сгинули неизвестно куда. В их числе был и беглый казак Денис Пьянов, разыскиваемый правительственной комиссией по делу Пугачёва. Раненых солдаты беспощадно добили штыками, землянку разграбили и завалили землёй. С победной залихватской песней двинулись дальше к берегу Волги, на поимку остальных смутьянов, ускользнувших из их рук.
Поражение, которое потерпел атаман Атаров, было страшное: с ним осталась жалкая кучка сподвижников, – в основном яицких казаков. Погибли пожилой казак Пётр Красноштанов, татарин Ахмет, солдат Иван Дегтярёв, храбро сражавшиеся на Узенях с карателями. Невесть куда делся Федька Алтынный Глаз. С Атаровым спаслись Ефрем Закладнов, Гришка Рублёв и ещё человек семь яицких. Унёс ноги и крестьянин Тимоха Арзамасец, с несколькими мужиками. Большинство казаков и Тимоха были на лошадях, остальные бежали следом, крепко держась за стремя верховых. Через пару вёрст шибкой рыси по степному бездорожью менялись местами. Бежали вдоль берега Волги на север, на Иргиз. На безводных астраханский юг дорога была закрыта, – там были правительственные команды. Да Евлампий Атаров и сам не хотел уходить далеко от родных мест, чтобы не терять связь с Яицким городком, с матерью Варварой Герасимовной. Надеялся, что всё как-нибудь переменится, казаков перестанут угнетать и преследовать, явится наконец в Петербурге высочайший заступник. И жизнь, наконец, войдёт в привычную, тихую и спокойную колею.
– Зачем мы идём на Иргиз, Евлампий? – сетовал всю дорогу, скакавший рядом с ним молодой горячий казак Гришка Рублёв. – Туда каратели в первую очередь нагрянут! Беглым сыск учинять, которых раскольники завсегда по скитам у себя хоронят. На Иргизе у Филарета нынче не спрячешься, оттого как слишком много желающих. А пойдём-ка мы лучше на Терек, к гребенским казакам, – там нас сам чёрт не сыщет!
– Нет, Гришка, нам туда ехать не след, – качнул чубатой головой с лихо сидевшей на ней папахой атаман Атаров. – Зачем нам столь далече от родимого дома забираться? Легко сказать: поехали на Кавказ, на Терек... Тебе-то что, холостому? Ни детей, ни плетей, ни хозяйства никакого. Тебе, Гришка, собраться, – что голому подпоясаться. А я ещё с маманей посоветоваться должен, братьев с сёстрами забрать, батю из Оренбурга дождаться. А маманя с ребятами – в городке живут, под присмотром коменданта. Как ты нынче в городок проберёшься? Нет, поехали лучше на Иргиз, а там видно будет.
– Правильно, атаман, – поддержал его Ефрем Закладнов. – Поживём покель у раскольников, а как каратели и туда пожалуют, уйдём всем гамузом опять на Яик. Вон, хотя бы на речку Таловую, на умёт к Ерёминой Курице. Там, в степи в землянке мой старший братан скрывается, он нас примет.
На том и порешили.

2
В это время отбившийся от ватаги казак Федька Алтынный Глаз ехал на лошади, благодаря которой и скрылся от солдат, совсем в другую сторону. Ловко обойдя пикеты карателей, он правил к реке Яик. Как он верно решил, здесь правительственных команд быть не должно, потому что вдоль крутого правого берега реки до самого Яицкого городка тянулась цепочка мелких деревянных крепостей и форпостов Нижне-Яицкой линии. Выстроены они были давно, ещё во времена покорения края, и предназначались для защиты тогдашних границ Российской империи от набегов диких степных народов: вольных киргиз-кайсаков, коварных бухарцев, и безжалостных хивинцев, а то и своих подданных, нередко восстававших против метрополии. Помнили эти места яростные баталии со ставропольскими калмыками, татарами и особенно – башкирцами, которые постоянно точили ножи за спиной правительственных крепостей, бунтуя по любому поводу. Сейчас, например, башкиры недовольны были отменой в 1754 году подушного ясака и введением, так называемой соляной повинности, при которой отпускаемая из казны соль стоила целых 35 копеек за пуд! Это была поистине грабительская мера и башкиры, для которых соль была – всё! – нередко брались за луки и сабли.
Добравшись до берега Яика, Федор Слудников нашёл неподалёку укромное местечко в расселине, спустился к самой воде, напоил запалившегося коня. Привязал его к высохшей коряге и, не ужиная – припасов у него никаких не было – завалился спать. Благо установившаяся наконец-то тёплая погода вполне позволяла спать на улице.
Проснувшись утром, он вновь напоил коня, вывел его наверх. Связав верёвкой передние ноги, пустил пастись в степь. Сам стал размышлять, что делать дальше? Прежде всего нужно было раздобыть что-нибудь съестного. Неподалёку был Чаганский форпост, Фёдор хорошо знал эти места. Он решил заехать туда и, назвавшись чужим именем, сказать начальству, что он послан капитаном карательного отряда в городок с важным донесением коменданту Симонову и войсковому старшине Мартемьяну Бородину. Так он и поступил.
Комендант крепости не стал долго задерживать гонца, поинтересовался только, что за известие он везёт в Яицкий городок?
– А это, ваше благородь, секретная военная тайна, так мне наш войсковой старшина Андрей Витошнов, что находится при войсковой команде за старшего среди казаков, сказывал, – слукавил хитрый Федор Слудников. – Но вам по секрету могу доложить, что на Узенях наша команда схватила и связала наиглавнейшего здешнего смутьяна Дениса Пьянова, по которому был объявлен повсеместный розыск!
– А что же этот смутьян совершил? – с интересом завзятого старого сплетника спросил пожилой седоволосый комендант. – Говори, казак Каменщиков (так Фёдор представился коменданту), ничего не утаивай. А за то я тебе двугривенный на водку пожалую. Вот, получи!
Порывшись в широком боковом кармане потёртого, выгоревшего на солнце офицерского мундира, комендант вытащил серебряную монету. Протянул собеседнику.
– Премного благодарны за вашу щедрость! – по-холуйски поклонившись, жадно схватил деньги Федька. – А провинился перед властями смутьян Денис Пьянов вот за что: скрывал он у себя какого-то купца, который называл себя царём Петром Фёдоровичем Третьим, во как! Где сейчас тот царь, спасшийся из Петербургу, никто не ведает, а Пьянова надысь впоймали и забили в колодки.
– Что мелешь, дурень? – вскричал в негодовании комендант. – Покойный государь-император Пётр Третий вестимо где, – в могиле, где ему и быть полагается. Потому как мёртвые, болван ты этакий, из гробов не встают и по городкам не разгуливают.
– А я рази не то же самое говорю? – удивился Федька. – Ясное дело, укокошили батюшку надёжу-государя господа гвардейские офицеры в Петербурге, а дурак Пьянов самозванца и разбойника у себя в доме приютил. За то и страдает теперь в колодках, алтынный глаз ему в душу.
– Ладно, ступай к уряднику, Каменщиков, – устало махнул рукой престарелый офицер. – Скажи, что я велел свести тебя к кашеварке, покормить.
– На дорогу бы харчишек не мешало выделить, ваше благородь, – заикнулся Федька Алтынный Глаз. – До городка путь не близкий... Да и коню бы пшенички задать, в степи сейчас какой корм? Травы – кот наплакал, не вошла ещё в рост, а прошлогодний бурьян и верблюды нехристей не жрут. Всё равно, что железо!
– Поумничай мне ещё... – строго прикрикнул старик в мундире. – Знаю я вас, яицких... Разбойники – палец в рот не клади. Сунешь в рот палец – норовите руку по локоть откусить! Ступай с богом, – урядник, чай, ваш брат, казак, и об коне твоём позаботится.
Вскоре Федор Слудников уже наворачивал с аппетитом наваристую, с густым конопляным маслом и с салом, овсянку. В избу кашеварки, яицкой казачки, где он трапезничал, набились почти все крепостные казаки, свободные от службы в дозорах и караулах. Каждый новый человек, приезжавший на глухой, окраинный форпост, был здесь подобно манне небесной для древних иудеев. Через него узнавали новости с так называемой большой земли, цены на продукты питания на рынках Оренбурга и Яицкого городка, вести с далёких театров военных действий. Не брезговали и всяческими сплетнями про императрицу и её окружение, забавными анекдотами и зубоскальством. Государыню явно не любили и постоянно посмеивались над её амурными делами с Никитой Паниным и гвардейским офицером Гришкой Орловым. Крепостные офицеры за такие разговоры безжалостно секли подчинённых на плацу, под жуткую барабанную дробь, но ничего поделать с этим не могли. Скабрезные слухи об императрице не прекращались.
После того как Федька насытился, кашеварка принесла и поставила на стол клокочущий вскипевшей водой самовар. Крепостные казаки дружно расселись за обширным деревянным столом, возле каждого появилась глубокая глиняная пиала и блюдце, покрытые замысловатым азиатским орнаментом. На середину стола вывалили гору кускового, крепкого как камень сахара, стали пить в прикуску чай, дуя с присвистом в блюдца и с довольным чмоканьем прихлёбывая. Сахар разрубали в ладони шашками и татарскими кривыми кинжалами.
– Слых идёт промежду народу, что скоро перемены в государстве будут, – сказал, дуя в блюдце, высокий крутоплечий урядник с каштановой, крупными кольцами, бородой. – Ты как, Каменщиков, ничего не слыхал про это? Что об том в Яицком городке говорят?
– То и говорят, что правда твоя, господин урядник, – согласно кивнул головой Федька Алтынный Глаз. – Скоро к нам сам император всероссийский, царь Пётр Фёдорович Третий на Яик пожалует и разберётся со старшинами и комендантом Симоновым. Об том, что он на Яике уже был, мне самолично отставник Денис Пьянов сказывал, у которого оный император в доме в городке и обретался какое-то время! Токмо наряжен он был под купца, – в бороде и в простом платье, чтоб начальство не догадалось и не заарестовало до времени.
– И то верно, – согласился один казак. – Я надысь свояка, в городке раньше проживавшего, видал. Он в бегах теперича за прошлогоднюю заварушку... Так верите, – не признал я поначалу его. Бородищу с усами сбрил, как скопец всё одно, в городскую справу нарядился. Ни дать ни взять – сапожник какой-нибудь, или портной...
– Ты не перебивай, Антип, пущай знающий человек говорит, – зашикали на товарища гарнизонные казаки. – Сказывай, Каменщиков, что ещё про воскресшего императора знаешь?
– Да не воскрес он вовсе, вы что, братцы, – удивлённо присвистнул Фёдор. – Мёртвые, как известно, не воскресают.
– Брешешь, дядька, – недовольно перебил его начальник казаков, – в писании ясно сказано, что Исус своего свояченика Лазаря в Галилее Иудейской одним словом Божьим оживил. Тот уже четверо дён в склепу могильном пролежал, и даже завонялся, всё равно что дохлая рыба на солнцепёке. – Урядник набожно, двумя перстами, перекрестился. То же самое проделали и остальные казаки.
– Лазарь мож и воскрес, а нашего недёжу-государя Петра Фёдоровича и не убивали вовсе, – пояснил Федька Алтынный Глаз. – Его гвардия в Петербурге было заарестовала, да посля пришёл капитан Маслов и освободил самодержца. И пустил его в бега, а сам мученическую смерть за помазанника принял. Да и сам наследник престола, великий князь Павел Петрович вступился за батюшку, помог ему от Катькиных катов ноги унести. Ушёл надежа-государь в Польшу, посля в Царьград, потом в Египет... Был и в Персидском царстве, и в Индии, и в Бухаре. Из Бухары-города к нам на Яик пожаловал, прослышав о наших тяготах и притеснениях, пообещался помочь.
– А ты откель всё это знаешь, служивый? – недоверчиво протянул один казак. – Чешешь складно, как по маслу... Как будто он тебе самолично о том рассказывал, государь-то.
– Так оно и есть, брат, – притворно вздохнув, признался Алтынный Глаз. – Ведь вы не знаете, земляки, что я курьер Петра Третьего, самолично им на эту должность поставленный. Велел он мне следовать по всей губернии, по хуторам, форпостам и городкам, – разузнавать, как живёт казачество, не притесняет ли его начальство. Посля того он и сам до нас пожалует и, выслушав мой доклад, рассудит всё по правде и справедливости. Всех злыдней и притеснителей казачества, вроде губернатора Рейнсдорпа, генерала Фреймана, коменданта Симонова и войскового старшины Бородина, казнит лютой смертью, а всех добрых людей, вроде меня и вашего урядника, за которого я, так и быть, замолвлю словечко, – всячески пожалует и наградит... Верьте мне, служивые, и не выдайте коменданту, а я вас после не оставлю.
– Здорово! – восхищённо протянул урядник. – Жив значит надежа-государь, заступник наш и избавитель. Дай-то Бог!
– Дай-то Бог! – хором повторили за ним казаки.


Глава 23. Побег из Казани

1
Утром 29 мая, после скудного тюремного завтрака, колодники Пугачёв и Дружинин подошли к дежурному прапорщику Зыкову.
– Ваше благородие, господин поручик, – нарочно завысил звание Зыкова хитрый Парфён Дружинин. – Дозвольте нам сходить в город за милостыней к моему знакомцу духовного звания, отцу Ивану Ефимову, протопопу здешней соборной церкви. Он мне приходится сродственником и будет рад. А за то я вашему благородию принесу от него подарок... – намекнул Дружинин. Это решило дело.
– Хорошо, заключённый Дружинин, ступайте с Пугачёвым, – согласился Зыков. – Я знаю, вы люди богобоязненные, смирные и непотребства не учините. В сопровождение с вами пойдёт рядовой Рыбаков и...
– Разрешите мне, господин прапорщик! – добровольно вызвался, якобы случайно оказавшийся поблизости Григорий Мищенко. Чтобы отвести всякое подозрение, доверительно добавил: – У меня башмаки с апреля месяца прохудилися, текут, гады, каши просят... Не мешало бы мне как раз к сапожнику по пути заглянуть. Благо, жалованье на днях выдали. Дай вам Бог за то всяческих благословений, чего сами себе пожелаете! И царствующей императрице, заботящейся о нас, сирых, – Екатерине Алексеевне! Многая ей лета!
– Ну, ладно, ладно, Мищенко, разговорился... – махнул рукой прапорщик. – Ступай с колодниками, да гляди в оба. Сходите в гости к попу на полчаса, не больше. Дальше поповского дома и сапожника – ни ногой! Смотри мне!..
– Есть, господин прапорщик! – лихо щёлкнув драными башмаками, вытянулся во фрунт рядовой Мищенко. Солдат Рыбаков поспешно последовал его примеру.

2
Вышли в девятом часу из острога.
– Шире шаг, не отставать! Шевелись, давай, – всю дорогу строго командовал заядлый служака Рыбаков. Он самовольно взял на себя старшинство, потому что тянул солдатскую лямку намного дольше Мищенко.
– Куда торопишься, господин солдат? – весело поглядывал на него Пугачёв, урезонивал: – У тебя ведь служба длинная, служить тебе ещё, как медному котелку!
– Типун тебе на язык, Емелька, – чертыхнулся при его словах Рыбаков.
– Торопись, не торопись, служба от того быстрее не побежит, – продолжал Пугачёв. – Не даром ведь говорится: солдат спит – служба идёт! Так, что угомонись малость, милейший. Бери пример, вон с Григория батьковича. Нашего брата, острожника, не притесняет и от того немалую от нас выгоду имеет. Глядишь, да и подкинут ему арестанты кое-чего от щедрот своих. Среди нас ведь есть весьма состоятельные люди. У меня, к примеру, тридцать тыщ под Полтавою, у одного купца-раскольника на сохранении запрятано! Да и у Дружинина, чай, на воле средства осталися. Наследник к тому же подрастает, – будущий справный купец. Так что, поимей это в виду, Рыбаков.
Солдат понял намёк и в ожидании обещанной мзды присмирел. Это было на руку Пугачёву. Усыпив бдительность не посвящённого в заговор Рыбакова, Емельян стал быстро действовать по заранее намеченному плану побега. Сын Дружинина Филимон перед тем сообщил отцу в острог, что лошадь с кибиткой куплены и всё готово к побегу. Жена и дочь Дружинина, собрав пожитки, тут же выехали из Казани и остановились неподалёку, в небольшой татарской деревушке, дожидаясь Парфёна с сыном.
Справный деревянный дом протопопа Ивана Ефимова стоял неподалёку от церкви. Солдаты Мищенко и Рыбаков, завидев увенчанные православными шестиконечными крестами золотые купола собора, набожно осенили себя крестным знамением, Дружинин с Пугачёвым, как истые старообрядцы, креститься не стали.
– Тьфу, нехристи! И всё-то у вас, поганых раскольников, не как у людей, – сплюнул с досады Рыбаков.
– Чего лаешься-то, у всякого своя вера, – урезонил сослуживца посвящённый в заговор Мищенко. – Вон у магометан тоже не христосуются, лоб не крестят, и – ничего.
Отец Иван Ефимов встретил Дружинина с товарищем приветливо, пригласил всех четверых в дом. Парфён с Емельяном облобызали протопопу белую ручку, пожелали многая лета хозяину с протопопицей, их чадам и всем приходским мирянам вкупе. Дебелая жена отца Ивана вынесла колодникам горячих, только что с пылу, с жару, калачей, протопоп торопливо сунул Дружинину аппетитно звякнувшую горстку серебра.
– Эх, гульнём по такому случаю, други! – загадочно проговорил Парфён и поинтересовался у протопопа, кого бы сподручней послать в ближайший кабак за водкой и пивом.
Отец Иван кликнул дочку и повелел позвать из церкви соборного дьячка, большого любителя заглянуть в чарку. Тот вскоре явился и, приняв из рук Дружинина мелочь, побежал в питейный дом. Заговорщики загодя договорились напоить хорошенько второго конвойного и бежать.
Пили тут же в доме протопопа, в людской. Закуски специально велели дьячку купить самую малость, зато водки, пива и хмельного мёда было – хоть залейся. Отец Иван тоже малость пригубил медовухи, зато дьячок только поспевал подставлять свою чарку. Сами колодники лишь делали вид, что гуляют, незаметно выплёскивая водку под стол, Рыбакову же всё подливали и подливали. Вскоре тот, не зная меры, вконец захмелел, уронил ружьё и начал горланить песни.
– Ну всё будэ песни спивать, – притворно строго сказал вдруг солдат Мищенко и хлопнул ладонью по залитому пивом и водкой столу. – Поснедали, попили, – пора и честь знать! Как говорится: спасибо этому дому, пидэм к другому.
– Твоя правда, служивый, – нарочито заплетающимся языком поддержал Мищенко Пугачёв, косо нахлобучил на голову Рыбакова солдатскую старенькую треуголку, подхватил с пола тяжеленное ружьё. – Вставай, брат ситцевый, веди меня в острог, не то прапорщик Зыков заругает.
– И то верно, – кивнул, вспомнив службу, Рыбаков и грузно полез из-за стола.
Глядя на него, хозяйка с дочкой посмеивались.
Шумной компанией вывалили на улицу. Протопоп распрощался с непрошенными гостями и захлопнул калитку. Впереди, у церкви, как и было оговорено заранее, стояла кибитка с Филимоном Дружининым на облучке.
– Эгей, ямщик! – нарочито окликнул сына Дружинин. – Сколько возьмёшь, друг, чтобы отвести нас всех к городскому Кремлю?
– Пятачок давай, мил человек, – мигом домчу! – весело откликнулся Филимон.
– Больно дорого берёшь, дядька, – лукаво подмигнул парню Емельян. – Ну да ладно, сговорились. Мы нынче добрые.
Пугачёв с Дружининым грубо затолкали в кибитку пьяного, упирающегося Рыбакова, сели сами. Солдат Мищенко втиснулся последним, прикрыл всех рогожей. Помимо своего ружья у него была и фузея Рыбакова. Незаметно от сослуживца, он предусмотрительно разрядил её. От тряской езды по казанским улицам Рыбаков задремал. Очнувшись за городом, на Арском поле, недоумённо выглянул из-под рогожи.
– Ей почто сюда едем? Кремль то совсем в другой стороне!
Пугачёв осклабился.
– Да вишь, брат, ямщик бестолковый попался. Кривой дорожкой повёз.
– Так поворачивай взад! – яростно крикнул Рыбаков, но Пугачёв с силой ткнул его жилистым кулачищем под дых. Урезонил.
– Угомонись, тебе говорят! Сказано, скоро приедем, значит приедем. Не шуми.
– Что, бунт? – Рыбаков потянулся за своим ружьём, которое держал Мищенко. – Ямщик, останови повозку, я их, смутьянов, живо – к ногтю!.. Узнают мне как бунтовать.
– Ну так и оставайся здесь, чёрт с тобой, – весело крикнул Пугачёв и спихнул хмельного солдата на пыльную дорогу. Следом из кибитки загремело его ружьё.
– Моё почтение! – помахал ему напоследок рукой Емельян.
Филимон врезал кнутом по крупу коня, тот рванул в галоп и через минуту от кибитки простыл и след. Пьяный Рыбаков, раскорячась, лазил по дороге, ища разбросанные кругом шляпу, парик и фузею.


Глава 24. В лесу

1
За сутки, двигаясь шибко по степи, ватага яицкого казака Евлампия Атарова отмахала вёрст с полсотню и достигла дремучего приволжского леса. Вступив в его раскидистые покровы, беглецы наконец-то вздохнули свободно, – здесь им сам чёрт был не страшен, не то, что Катькины воинские команды. Лес вселял уверенность в души бунтовщиков своей исполинской надёжностью, испокон давал защиту и приют всем сирым и подневольным. Не даром эти места издавна облюбовали для своего проживания российские раскольники, наряду с разбойниками всех мастей, ворами супротив власти и прочими душегубцами и лихими людишками.
Зайдя поглубже в тёмную – хоть глаз коли – чащобу, устроили привал на ночь. Атаман Атаров снарядил в дозор Тимоху Арзамасца с тремя мужиками, вооружёнными вилами и рогатинами. Передал Тимофею, на всякий пожарный, свой пистолет с прямой, гладко отполированной рукоятью, покрытой замысловатыми узорами и орнаментом.
– Блюди наш покой, брат, а буде неприятель на стоянку ночью наскочит, либо злодеи с большой дороги, – пали в них смело из пистоли, бей рогатинами и всем, чем ни попадя. Тут и мы проснёмся и помощь тебе дадим, – напутствовал Атаров Арзамасца.
Наспех поужинав тем, что ещё оставалось в тощих котомках да в переметных сумах на впалых лошадиных боках, завалились спать, как убитые. Снов им не снилось вовсе, как будто в чёрную ямину провалились казаки. Устали за день, по степям плутая, лисицами запутывая следы, чтоб не нагнали правительственные сыскные команды. Дозор геройски бодрствовал до полуночи, – после то один, то другой начал заваливаться кудлатой головой на земь, усыпанную опавшими сосновыми и еловыми иголками, сопревшей за зиму листвой, другим лесным мусором. К утру только Тимоха Арзамасец стойко держался на ногах, чтобы не уснуть, – приплясывал вокруг широкой в талии, как дородная купчиха, разлапистой ели. Бил себя заскорузлыми ладонями по заросшим грязной проволочной щетиной щекам, яростно растирал кулаками слипающиеся очи.

2
Рассвет пришёл не враз, – вначале робко пробились сквозь непролазную гиблую чащу первые тонкие лучики, зашевелились палые листья подножного настила от просыпающейся лесной живности, послышались тихие ещё на ту минуту голоса птиц. Вскоре солнечные лучи ударили широкими огненными пучками, как будто подожгли лес, кругом посветлело, во весь голос загомонили пернатые и чащоба пробудилась от сна окончательно.
Зашевелились и ватажники. Тимоха живо растормошил дозорных, сладко потягивающихся и аппетитно зевающих во всю глотку, поспешил с докладом к атаману.
– Добре, брат ситцевый Тимофей, хорошо службу несёшь, даром что не казак, – сдержанно похвалил товарища Евлампий Атаров. Велел своим казакам спешно седлать коней.
Не снедая – весь остаток провизии вышел ещё вчерашним вечером – выбрались из леса на опушку, поогляделись сторожко по сторонам. Увидели пасшееся вдали коровье стадо. Евлампий Атаров, привстав на стременах, долго из-под руки вглядывался со всех сторон в степь, затем махнул зажатой в левой руке нагайкой Гришке Рублёву.
– А ну-ка, Гришуха, слётай с двумя казаками до того стада, разузнай про дорогу на Иргиз. И нет ли поблизости Катькиных соглядатаев?
Рублёв, окликнув по именам двух товарищей, мигом умчался в сторону пасшегося коровьего стада, только пыль заклубилась за ними следом, как грозовая туча. Оставшиеся казаки с опаской взяли ружья наизготовку...


Глава 25. Воля

1
И снова Емельян Пугачёв на воле! Бежав из Казани, через  пару вёрст они свернули с большака на просёлочную дорогу, углубились немного в лес. Парфён Дружинин вывалил из мешков припасённое заранее платье.
– Переодевайтесь, разбойнички, – пошутил он, снимая ненавистное арестантское одеяние и облачаясь в новенький купеческий костюм. – Куплено всё на мои средства, женою на базаре в городе Алате, так что не обессудьте, – придётся вам малость поиздержаться, вернуть мне потраченную казну.
– Об чём разговор, Дружинин, где за мной пропадало? – охотно отозвался Пугачёв, у которого было с собой малость денег, которые он тайком вытащил в кибитке из кармана хмельного Рыбакова. Он тут же расплатился с Дружининым, и напялил на себя старенькую холстинную рубашку, ворот у которой был вышит шёлком, крестьянский кафтан из грубой серьмяги, подпоясался широким верблюжьим кушаком, на ноги натянул коты и белые шерстяные чулки, на голову – распущенную мужицкую шляпу.
Солдат Григорий Мищенко, спрятав на дно кибитки ружьё, нарядился почти так же, но денег Парфёну не дал, потому как – не было у него грошей ни копейки. Пообещал отработать.
– Ну, добро, коли так, служивый, – согласно кивнул головой преобразившийся в новой одежде Дружинин и велел сыну Филимону трогать.
Поехав шибкой рысью, они за несколько часов добрались до татарской деревни Чирши, где Парфёна Дружинина поджидала супруга с остальными детьми. Здесь беглецы пробыли сутки, чтобы дать отдых лошадям и отдохнуть самим. За это время Дружинин сходил с Филимоном на базар и купил ещё одну лошадь. Людей в кибитке прибавилось и одной коняги явно было недостаточно, чтобы вести такую ораву. Хозяин дома, где остановилась на временный постой супруга Дружинина с двумя малолетними детьми, престарелый хромой татарин Ахмет с опаской поглядывал на подозрительную компанию. Смекалистый Пугачёв понял, что нужно побыстрее убираться подобру-поздорову и шепнул об этом Дружинину.
– Кобыляка ещё не отдохнула, – вздохнул в ответ Парфён, да и вновь купленную перековать нужно, – путь-то чай не близкий.
– А переберёмся от греха на постоялый двор, – предложил Пугачёв, – там будет поспокойнее.
На том и порешили. На постоялом дворе, стоявшем на выезде из деревни, расположились в двух смежных комнатах: семейство Дружининых в одной, Пугачёв с солдатом Мищенко в соседней. Парфён сразу же взнуздал купленного в деревне коня и, взяв в помощь Мищенко, пошёл искать кузницу. Емельян, выпив на копейку пива, завалился спать.
На следующий день выехали из деревни и направились в ближайший лес, чтобы обсудить план дальнейших действий. Пугачёв тянул всех на Яик, где его уже знали.
– И что мы там будем делать? – скептически вопрошал Дружинин, – кому мы там нужные? Поедем-ка лучше на Иргиз к раскольникам. Тамо и перезимуем, а по весне видать будет. Авось всё и поуляжется, домой воротимся.
– Идём на Иргиз, твоя правда, – поддержал Парфёна Дружинина солдат Григорий Мищенко, – а оттуда к нам в Малороссию переберёмся, в Сечь до козаков.
Емельян не унимался:
– Эко, брат, хватанул, – в Сечь... До неё, небось, топать и топать, – когда доберёмся? А до Яика рукой подать. Там у меня по умётам да по хуторам степным много знакомцев – примут. А нет, так дальше пойдём, на Кубань к туркам, либо за Яик – к киргиз-кайсакам.
В разговор вмешалась жена Парфёна Дружинина Матрёна. Она категорично заявила Пугачёву:
– Что ни говори, мил человек, а в Туретчину, либо к киргизцам мы с родной земли не пойдём, так и знай! И ты, Парфён, ежели его послушаешь, – знай: враз властям на тебя донесу!
– Угомонись, жинка, так и быть, побежим на Иргиз, – успокоил её Дружинин. – Перед тем не худо бы домой, в Алат, заглянуть, – прихватить кой-чего из вещей в дорогу. Ночи здесь дождёмся, я и сбегаю в Алат.
– Далече? – осведомился Пугачёв.
– Рядом совсем, как раз к утру обернусь, – заверил купец.
– Ну, так добре, – согласился Емельян. – До Иргиза я с вами доеду, а там наши стёжки-дорожки разойдутся: вам налево, а мне направо.
Дождавшись ночи, выехали из леса и по столбовой дороге направились к недалёкому отсюда городку Алату, откуда был родом купец Парфён Дружинин. Он оставил спутников не доезжая городской заставы, сам тайком, перебравшись через неглубокий, полузаваленный мусором ров и остатки вала, проник в город... Вернулся он скоро, возбуждённый и запыхавшийся. Скороговоркой зачастил сидевшим в кибитке:
– Всё пропало, други, нас уже ищут повсюду. Я у своего дома чуть на караул не нарвался, едва ноги унёс. Нужно поскорее отсюда бежать.
– Как побежишь? А застава! – с испугом перекрестился солдат Мищенко.
– Э-э, а ещё служивый называется, – гневно сверкнул на него глазами Пугачёв и, пошарив на дне кибитки, вытащил ружьё Мищенко. Спешно отцепил штык, ружьё передал солдату.
– Тебе всё одно терять уже нечего... Буде будочник шум поднимет – пали в него смело из ружья, а мы с Парфёном подстрахуем вас с тыла.
Пугачёв с Дружининым тем же путём пробрались в город, притаились недалеко от шлагбаума, у крайних домов. Филимон резко тронул лошадей и вскоре был возле полосатой будки. Заспанный пожилой стражник повертел в руках паспорта Филимона и Матрёны, в кибитку заглянуть поленился, получил от молодого Дружинина гривенник на водку и, кряхтя, поднял шлагбаум. Кибитка мягко покатила по главной улице, лишённой какого-либо покрытия. Вскоре повозку догнали Пугачёв со старшим Дружининым.
– Пронесло! – радостно шептал солдат Мищенко, пряча на дно повозки своё ружьё.
Пугачёв штык ему не вернул, засунул его под кафтан за кушак. Так-то оно, с оружием, вернее!
Этой же ночью, доехав до переправы и выстояв небольшую очередь из крестьянских возов с сеном, перебрались на пароме через Вятку. Весь остаток ночи спешно правили на юг, к реке Каме. Днём, как всегда, свернули в лес, которые в этих местах шли почти сплошняком. Спали как убитые до вечера, даже забыв покормить лошадей. Ну да они сами нашли себе корму, пасясь со спутанными передними ногами на лесной небольшой полянке: щипали сочную молодую траву, обрывали влажными мясистыми губами листья с кустов и нижних веток деревьев. Как только стало смеркаться встали все разом, как по команде (подстёгивал страх преследования), запрягли лошадей и покатили дальше. Ужинали на ходу, с жадностью рвя грязными пальцами зачерствевшие уже лепёшки, припасённые ещё в Чирши у татар. Глотали, почти не прожёвывая, большие шматы сала, загрызали сочным, вышибавшим невольную слезу, молодым зелёным луком.

2
Через Каму переправились так же без приключений, у деревни Котловки. Сказывались купцами, едущими по своим делам из Алата в село Сарсасы. На пароме у них даже не спрашивали паспортов, перевозчика интересовали только деньги, а Парфён Дружинин расплачивался не скупясь, и на водку отсыпал щедро. У села Сарсасы дороги беглецов разошлись: Дружинин с семейством и солдатом Мищенко повернули на Иргиз, в заволжскую лесную глухомань, Пугачёв пошёл своим ходом на юг, в сторону Яика. Шёл он как и до этого не большой дорогой, а в основном по просёлкам да по лесостепному бездорожью, чтобы не нарваться дуриком на Катькиных сыскарей. Пробирался, наученный горьким опытом, только по ночам, днём отсыпался в лесной чаще, намостив в облюбованном логове еловых веток. Всю дорогу не давала покоя навязчивая мысль: что же ему предпринять на Яике, если Бог поможет туда добраться? Продолжать подговаривать яицких казаков на побег всем войском на Кубань к бунтовщикам некрасовцам? Но пойдут ли за ним казаки? А если пойдут, – где он возьмёт обещанное жалованье: по двенадцать рублей на каждую казачью семью? Или же, сказавшись спасшимся от смерти императором Петром Третьим, взбунтовать яицких супротив власти?.. Боязно, да выход где? Сколь можно зайцем-русаком по степи кругаля давать, шкуру свою спасать, которую вот-вот Катькины палачи батогами и кнутьями вместе с мясом с костей посдирают!
Пугачёв вдруг вспомнил, что где-то в этих местах (название деревни, правда, запамятовал!) живёт его знакомец ещё по Казани крестьянин-раскольник Алексей Кандалинцев. Тот как-то, с командой мещеряков, конвоировал партию шедших на поселение арестантов. Заночевал в Казанском остроге. Здесь Емельян и свёл с ним знакомство. Поговорили о старой вере, о несправедливом преследовании раскольников при покойной императрице Елизавете Петровне за крест да за бороду, о послаблении, учинённом высочайшим указом её приемника, императора Петра Фёдоровича Третьего, об общих знакомых: игумене Филарете, купце Щолокове. Алексей Кандалинцев тогда высказал такую смелую мысль, что накрепко врезалось в память Емельяна: «Ежели б покойный Пётр Фёдорович Третий, волею Божьей, соизволили вдруг воскреснуть и к нам, в Казанскую губернию пожаловать, – думаю, многие бы к нему прилепились и бар-господ, притеснителей старой веры, начали б резать. А там, глядишь, и татаровья с мещеряками и мордвой их поддержали б... Великая смута на Руси тогда могла бы произойти...»
Емельян Пугачёв решил во что бы то ни стало разыскать Кандалинцева и спросить у него верного совета: как быть? Ночью в степи, конечно, никого не отыщешь, и Емельян решил попытать счастья днём: вышел с утра, с опаской озираясь по сторонам, из леса, в котором скрывался до того. Направился к видневшемуся вдали коровьему стаду. Не доходя с полверсты, его по ветру учуяли собаки, помогавшие пастухам стеречь стадо от волков. Взъярившейся стаей кинулись на подкрадывающегося к коровам человека. Пугачёв хоть и струхнул малость, но не растерялся и в панику не ударился, быстро выхватил из-за пазухи солдатский штык, сорвав с пояса верблюжий кушак, обмотал им до локтя левую руку. Подпустив стаю почти вплотную, сам храбро кинулся на переднего крупного пса, – вожака. Сунул ему в оскаленную пасть обмотанную кушаком левую руку, а правой, – махнув штыком, – с силой вонзил его в хрипящую собачью глотку. Пёс дико завизжал от боли, захлёбываясь кровью, с размаха грохнулся на землю у самых ног Пугачёва. Тот, не примеряясь, достал штыком следующего пса, уложив его рядом с первым. Полоснул по боку третьего, пытавшегося обойти его справа. Собака взвизгнула от боли и, поджав хвост, шибко отпрянула в сторону, затрусила, оставляя кровавый след, к шалашу пастуха. За ней поспешили два оставшихся молодых кобелька. Пастух, молодой крестьянин лет двадцати пяти, размахивая палкой, побежал навстреч Пугачёву. Емельян, привыкший сызмальства к кулачному бою в станице, опытный фронтовик, дослужившийся в последнюю турецкую кампанию, которая ещё не закончилась, до младшего офицерского чина, хорунжего, с интересом зловеще наблюдал за приближающимся пастухом. Когда тот, как буря, налетел на Емельяна, Пугачёв, сделав резкий выпад рукой с зажатым в ней штыком, ловко выбил из рук парня его оружие, плашмя ударил штыком по голове. Удар смягчила шапка, враз слетевшая с головы пастуха. Парень глухо охнул и подрубленным деревом полетел на землю. Зелёную траву окрасила алая кровь под его головой. Пастух без чувств лежал у ног Пугачёва и тот его даже пожалел, испугался: не убил ли до смерти? Но долго раздумывать было недосуг: лай, поднятый собачьей сворой, могли услышать в барском имении, которое виднелось в верстах трёх от этого места, на живописном пригорке. Нужно было брать своё и поскорее уносить ноги! А брать нужно было деньги и жратву, – единственное, что нужно было сейчас Пугачёву.
Он вихрем ворвался в неказистый шалашик пастуха, спешно перевернул там всё вверх дном, но из съестного нашёл только чёрствую ковригу чёрного хлеба да небольшую луковицу. Денег и оружия в убогом пристанище пастуха, естественно, не было. И Пугачёв бросился ловить молодую бурёнку. Коровы шарахались от него в испуге, как от чумового, разбегались широко в стороны. Увлёкшись охотой на убегающую живность, Емельян прозевал трёх всадников, быстрой рысью подъезжающих к шалашу. По виду это были казаки.
–  Эгей, пастух, а скажи нам на милость, чьё это ты стадо пасёшь? Чьи коровы, отвечай без утайки, – обратился старший из казаков к Пугачёву (это был Гришка Рублёв из ватаги атамана Атарова).
Емельян принял казаков за разъезд карателей и похолодел: уйти от трёх конных пешему было практически невозможно... Неужто опять – в острог?! Ноги сами собой понесли беглеца по степному бездорожью. Не ответив на вопрос, он резво понёсся к лесу, из которого недавно вышел. Рассыпавшиеся по пастбищу коровы мешали бежать, бестолково шарахаясь из стороны в сторону. За их спинами скулили отогнанные собаки.
– Гляди, Гришка, утечёт! – с опаской крикнул старшому один из казаков и, остервенело хлестанув коня, поскакал вдогонку за Пугачёвым. Двое его товарищей, весело улюлюкая и помахивая нагайками, устремились следом за ним. Их кони в испуге шарахнулись от тела лежавшего без движения пастуха, налетели на два окровавленных собачьих трупа, – вовсе сбились с ноги, понесли всадников в противоположную сторону.
От основной ватаги на опушке леса отделилось ещё несколько всадников и помчалось наперерез убегающему Пугачёву.
– Стой, стой, курва, куды!.. Стрелять учнём, – стоять на месте, – кричали они беглецу, но стрелять не решались, опасаясь, как бы их не услышали в барской усадьбе.
Вскоре двое казаков на взмыленных лошадях пригнали к Евлампию Атарову пойманного Пугачёва. Следом Гришка Рублёв с товарищами тащили на двух арканах молодую телушку.
– В лес, в лес, – глухо командовал своим атаман Атаров.
Вскоре на опушке только примятая во многих местах густая молодая трава напоминала о недавнем присутствии здесь крупной группы всадников.
Когда углубились в лесную чащу, Пугачёв понял, что попал не в лапы правительственных служак и заметно повеселел. Разбойники были не так страшны, как Катькины костоломы. По лесу шли долго. Евлампий Атаров петлял, как лисица, заметая следы от возможного преследования. Часа через три беспрерывного торопливого бега по непролазной чащобе остановились в глухом болотистом урочище – тёмном и сыром от шатром нависших над ним деревьев. Первым делом закололи шашками и освежевали телушку. Порубили кровоточащую тушу на большие куски, остальные ватажники в это время разжигали костёр. Не успел заняться огонь в огромной куче валежника, наваленного на поляне, как разбойники побросали в костёр мясо. Жадно наблюдали как золотистые языки пламени облизывают враз зашипевшую кровь.

3
Пугачёв, привязанный татарским волосяным арканом к старой сосне, глотал тягучие слюни, не отрывая голодных глаз от готовящегося обеда. Разбойники, не дожидаясь пока мясо полностью прожарится на костре, стали вытаскивать полусырые куски из огня. Набрасывались на еду, как голодные волки. Предварительно, самый жирный, зарумяненный окорок преподнесли атаману. Пугачёву же достались только обглоданные кости, но он, с голодухи, был рад и такому угощению.
Наевшись и сыто отрыгнув в бороду, атаман Евлампий Атаров велел своим привести пленника. Двое казаков, которые перед тем потчевали Емельяна костями, приволокли его к атаману. Грубо бросили на колени.
– Кланяйся, мужик, батьке Евлампию! – сердито выкрикнул молодой яицкий казачок Ефрем Закладнов, пригнул голову Пугачёва к земле.
– Кто таков есть? Что за человек, а ну-ка ответствуй обществу, – принялся чинить допрос атаман Атаров.
Пугачёва задело, что с ним, природным донским казаком, обращаются, как с последним холопом. Он гордо выпрямился, гневно взглянул на Закладнова и выкрикнул командирским голосом:
– Вы что ж это надо мной измываетесь, детушки?.. Неужто не страшитесь суда Божьего? Не знаете, кто я таков?..
– Откуда ж нам знать? – скептически хмыкнул Атаров. – Вот ты и скажи, пока плетюганов не всыпали. Ну!
– А я ваш венчанный на престоле царь, ампиратор Пётр Фёдорович Третий, вот кто! – выпалил одним духом Пугачёв, и впился горящими лихорадочным огнём глазами в очи атамана Атарова: поверит иль нет?
Евлампий опешил, услышав от грязного бродяги такое... Присмирели галдевшие поблизости ватажники. На поляне нависла гнетущая тишина.
– Не шуткуй так, дядя, – глухо выдавил из себя сбитый с толку Атаров. – Император Пётр Фёдорович помер, про то все знают. Царицын хахаль Гришка Орлов его в пьяной драке шпагой проткнул!
– Врёшь, дурак! – гневливо выпалил Пугачёв, аж сам испугался своей неожиданной вспышки. – Живой я, сам видишь, – перед тобой самолично стою. И никакой шпагой меня Гришка Орлов не потчевал.
Тут в разговор вмешался Ефремка Закладнов. Вспомнив о рассказе умётчика Оболяева, обратился к Емельяну Пугачёву:
– А не бывал ли ты, мил человек, на Таловом умёте отставного пахотного солдата Степана Оболяева по прозванию Ерёмина Курица год тому назад, осенью?
– Как не бывать, бывал, – согласно кивнул остриженной по-казацки в кружок головой Емельян Пугачёв. – Открылся ему доподлинно в бане и царские знаки на груди показал... И Оболяев признал во мне императора, потому как в бытность свою на службе в императорской гвардии самолично меня в Петербурге видывал... И вашему казаку яицкому, Денису Пьянову, я вдругорядь открылся. И он обещал мне содействие и помощь.
– А что за знаки такие, ваше величество? – робко вопросил Ефрем Закладнов, подобным обращением уже давая понять, что признаёт в нём императора Всероссийского.
– Да, да, покаж царские знаки, – настойчиво потребовал Евлампий Атаров.
– Раб ты мой, а повелеваешь своему господину! – гневно, на полном серьёзе вскричал Пугачёв. Резко вскочил на ноги, скинул на руки окружавших его ватажников сермяжный кафтан, рванул ворот посконной крестьянской рубахи. Глазам собравшихся предстали два неясных, зарубцевавшихся пятка на его груди, как раз под обеими сосками.
– Глядите, – это орлы царские! – торжественно объявил Пугачёв и тут же запахнул ворот рубахи. – С такими знаками все цари нарождаются. Вот и я удосужился, грешный... А у кого нету таких знаков – тот значит не царского роду.
– А у Катьки под сиськами такие птицы есть, чи нема? – весело заржал известный балагур и пересмешник Гришка Рублёв.
Пугачёв не принял шутки.
– Об таких вещах, казак, с императорами не говорят! Чуешь, чем пахнет? – поднёс он жилистый грязный кулак к самому носу зубоскала.
– Прошу прощения, государь, – враз сконфузился Гришуха, поспешно ретировался за спины товарищей.
– Ну так что, признаёте ли вы меня, господа казаки, своим законным императором Петром Фёдоровичем Третьим? – поставил вопрос ребром Емельян. Он понял, что железо нужно ковать, пока горячо...
– Признаём, надёжа-государь! Будь нашим Третьим императором Петром Фёдоровичем, заступником народным, – отвечали ему нестройные голоса ватажников. Им всё одно терять уже было нечего, – одно из двух: либо в тюрьму, либо на плаху!


Глава 26. Гибель Гришки Рублёва

1
После признания, Пугачёв учинил импровизированную присягу своему небольшому войску. Усевшись на широком пне под деревом, он велел ватажникам подходить к нему по одному, – совал для целования вначале почерневший от времени, медный крестик, затем свою правую руку. Когда все перецеловали, встал с пня и произнёс краткую зажигательную речь:
– Жалую всех вас вольными казаками – навечно! Кто уже есть казак – тех своей монаршей волею жалую крестом и бородою, рыбными ловлями по Яику-реке от верховьев до самого устья. Жалованьем от казны, свинцом и порохом, хлебом, сукном и солью – беспошлинно.
– Спасибо, государь! Век за тебя Бога молить будем, – искренне благодарили обрадованные мужики, бывшие холопы, получившие нежданно-негаданно волю.
Пугачёв позвал Евлампия Атарова, Ефрема Закладнова, Гришуху Рублёва и старшого над крестьянами Тимоху Арзамасца. Стал спрашивать совета, что делать дальше?
– Мне по писанию ещё год и семь месяцев открываться не следовало, ан не стерпел, на притеснения народные глядючи, – жаловался вновь испечённый император. – Что думаете, господа атаманы, куда нам идти дальше?
– Пойдём на Яик, государь, – горячо заговорили все трое казаков. – Там сейчас большое гонение на народ вышло. Многие наши товарищи в бегах обретаются, скрываясь от старшин и яицкого коменданта Симонова. Они тебе будут рады и тотчас по приходе твоём, тебя за государя признают, потому как деваться им больше некуда.
Тимоха Арзамасец, оставшийся в меньшинстве, только неопределённо пожал плечами. Ему на Яик к тамошним казакам идти не хотелось, манили его мужицкую душу привольные волжские края, Арзамас городок, родная деревня, где пропадали в ненавистном крепостном ярме мать с отцом и молодая жена с ребёнком. Но спорить с казаками было бесполезно и приходилось мириться с их волей.
Пугачёв решил последовать их совету, и на следующую ночь, хорошо отдохнув днём и запасшись в дорогу говядиной, которая ещё оставалась от разделанной туши, ватага двинулась на юго-восток, в сторону славного Яика-Горыныча, как любовно называли свою кормилицу-реку казаки. Шли быстрым маршем всю ночь, пешие мужики едва поспевали за конными казаками. Пугачёву дали коня и он, по-царски, ехал верхами. Казак, уступивший ему жеребца, запыхавшись, бежал рядом. Иногда его подсаживал на свою лошадь кто-нибудь из товарищей. Дорогу показывал Ефрем Закладнов, хорошо знавший эти места. Он вёл ватагу прямиком к Таловому умёту, неподалёку от которого была землянка, где они со старшим брательником Григорием всю весну и часть лета скрывались от старшинской стороны.
На умёт прибыли на третью ночь. Здесь, кроме Степана Оболяева с семейством, да яицкого казака Алексея Чучкова, никого не было. Оболяев обрадовался, завидев знакомую фигуру Пугачёва.
– Емельян Иванович, сколько лет, сколько зим!.. Где тебя нелёгкая носила?
– Ошибаешься, брат, – сурово глянул на него Пугачёв. – Никакой я тебе не Емельян Иванович...
– А кто ж ты? – опешил Степан Оболяев, обводя растерянным взглядом спутников Пугачёва. – Раньше вроде сим именем прозывался.
– Я император Всероссийский Пётр Фёдорович Третий! – сказал Пугачёв.
Алексей Чучков, слышавший весь разговор, набожно перекрестился. Весело протянул:
– Слава те Господи, дождались!
Пугачёв тут же не преминул воспользоваться моментом. Он обратился к казаку с такой речью:
– А поезжай-ка ты, братец, коли так, в Яицкий городок, да объяви там верным людям о том, что здесь услышал. Пусть меня войско яицкое встретит как полагается: с хоругвями, да с иконами, да с хлебом-солью, – как императоров встречают из века в век. Ну а уж я вас, детушки, без своей милости не оставлю. Объяви старикам, что жалую я войско рекой Яиком от истоков до самого устья, до Гурьева городка. Тако же жалую рыбными промыслами, охотничьими и иными угодьями, соляными копями беспошлинно, хлебным жалованьем, свинцом, порохом, крестом и бородою.
Алексей Чучков обрадовался, потому как был из «непослушной», войсковой стороны, преследуемой старшинами; повалился в ноги новоявленному государю Петру III.
– Всё будет исполнено, как ты говоришь, ваше императорское величество… Я мигом туда и обратно смотаюсь, одна нога здесь, другая там…
Казак вскочил на коня и сразу же, не откладывая дела в долгий ящик, отправился выполнять поручение.
Пугачёв подозвал Евлампия Атарова, велел ему выслать далеко в степь несколько дозоров, чтобы вовремя заметить карателей, если они будут присланы из Яицкого городка комендантом Симоновым.
– Я, конечно, казаку Чучкову доверяю, потому что вы все за него головой ручаетесь, – сказал он Атарову, – однако, предосторожность соблюсти надо. Вдруг схватят его комендантские ищейки, да под пытками сведают от него про наш замысел.
– Правда твоя, государь, – согласился Евлампий Атаров. – Четырёх человек в дозор снаряжу, да тут ещё Ефрем Закладнов к брату своему старшему просится. Тут недалече: вёрст десять будет до его землянки. Отпустить, что ли?
– Вали, пускай едет и приводит своего брата в наш стан. Нам люди сейчас до зарезу нужны, – согласно кивнул Пугачёв и тоже стал куда-то собираться.
– Ваше величество, никак и сам куда намереваешься отъехать? – осторожно поинтересовался Атаров.
– Съезжу я с Оболяевым на Иргиз, в раскольничьи скиты, – ответил Пугачёв. – Человека грамотного среди тамошних беглых сыскать надо. Вишь, атаман, беда, – писаря у меня нет, а Яицкому войску указ сочинить нужно.
– Возьми, надёжа, в охрану Гришку Рублёва, – посоветовал Евлампий. – В степи неспокойно нынче… На лихих людей как бы не нарвался.
Пугачев согласился.
Степан Оболяев запряг в повозку лошадь, пригласил Пугачёва садиться:
– Карета подана, ваше величество, полезай с Богом, – пошутил он.
Гришка Рублёв тронул своего коня вслед за повозкой, крепко сжимая в правой руке казачью длинную пику и зорко всматриваясь в степь. За повозкой бодро трусил, привязанный к задку за уздечку, конь Пугачёва.
– Гляди, Гришуха, береги государя! – напутствовал его остающийся на умёте Евлампий Атаров. – Головой за батюшку отвечаешь, ежели что…
– Будь спокоен, атаман. За надёжу-государя живота не пожалею! – воинственно потрясая пикой, прокричал Григорий Рублёв.
Дорога шла ровной, как скатерть, степью. Лишь далеко впереди маячили невысокие возвышенности, сырты по здешнему, да чернел неровной кромкой лес. Трава сбоку дороги вымахала за лето богатая, местами достигала брюха лошади и выше.
– Изрядно я по свету хаживал, – рассказывал Емельян Пугачёв Оболяеву и ехавшему рядом с повозкой нешибкой рысцой Григорию Рублёву, – почитай всю Русь православную пёхом исколесил, и в ваших краях бывать доводилось, в городке Яицком. Да ты, Ерёмина Курица, и сам о том ведаешь, чай не забыл, как гостевал я у тебя на умёте в прошлый год.
– А где, ваше высокое величество, ещё бывал окромя нас, Царицына и Казани? – поинтересовался Степан Оболяев.
– У хохлов был, на Тереке был, тако же у донских казаков… Ну и на Иргизе, куда мы путь-дорогу сейчас держим…
На реку Иргиз они попали только к концу следующего дня. В первом же раскольничьем скиту, Исаакиевском, их предостерегли насчёт воинской правительственной команды, только что здесь побывавшей. Старцы во главе с игуменом сообщили, что все беглые пришлые люди числом до семидесяти душ вновь все ударились в бега, рассыпались по окрестным оврагам и лесной глухомани, так что сыскать знающего грамотного человека никак не можно. Тако же обстоят дела и в других посёлках раскольников. Отца Филарета на Иргизе тоже нет, – в очередной раз в Казань по делам уехал.
Путников покормили, дали харчей на обратный путь и посоветовали большой дорогой не ехать, не искать беды.
– Ну что ж, невезуха так невезуха, – невесело вздохнул Емельян Пугачёв, распрощавшись со старцами. Обратился к Степану Оболяеву:
– Давай, Степан Максимович, заедем в таком разе в Мечётную слободу. Я тамо в прошлом году, у своего кума, крестьянина Степана Косова, телегу с лошадью на сохраненье оставил, да вещички кой-какие. Заберём и с Богом в обратный путь тронемся.

2
В Мечётной слободе было всё тихо. Правительственных солдат не наблюдалось и Емельян Иванович, оставив Оболяева с повозкой на околице, возле кабака, направился вместе с Григорием Рублёвым верхами к дому Степана Косова. Благополучно миновали просторное подворье Семёна Филиппова, – тестя Косова. Пугачёв с неприязнью покосился на ненавистное жилище, хозяин которого в прошлом году донёс на него властям. По доносу Филиппова Пугачёв и угодил в Казанский острог. У Емельяна Ивановича аж руки зачесались немедля рассчитаться с обидчиком, но он пересилил себя: нужно было сначала вызволить своё имущество. Ежели отдадут, конечно.
Жена Косова, узнав Пугачёва, испугалась. Невнятно промямлила, что хозяин – в поле, на сельхозработах. Про коня и вещи Пугачёва и слыхом не слыхивала, – она в мущинские дела не вмешивается. Мужу виднее. Да он как-то сказывал, что будто бы кум Пугачёв – в остроге?..
– Был в остроге, да весь вышел, – весело крякнул Емельян Иванович, – высочайшее помилование на меня снизошло из самого из Санкт-Петербургу, во как…
Он дал знак Рублёву и они тронули коней прочь от дома Косова и не в меру любопытной хозяйки. Через несколько кварталов им повстречался сам Степан Косов. Едва завидев Пугачёва, он сразу поднял шум, привлекая веимание прохожих.
– Ату его, ату!.. Держи беглого каторжника Емельку! Эгей, православные, а ну навались, нам награда за то будет!
На его крики набежало человек десять крестьян с дубьём и рогатинами, как на медведя. Во дворах ещё дюжина человек седлала нестроевых крестьянских работяг-коней, вооружалась чем попадя. Емельян понял, что дело дрянь и, повернув коня вспять, с гиком и свистом помчался по улице в обратную сторону. Следом за ним, настёгивая нагайкой коня – Гришка Рублёв. Вдогонку им зловеще ударило несколько ружейных выстрелов – это набежали стражники бурмистра.
Путь к повозке со Степаном Оболяевым беглецам был отрезан. В той стороне вскоре тоже загремели выстрелы, зашумели голоса. Как позже узнал от верных людей Пугачёв, Оболяев был схвачен. Пугачёв с Рублёвым неслись по центральной улице Мечётной слободы, а вслед за ними широким многолюдным шлейфом тянулась погоня во главе со Степаном Косовым и помощником бурмистра на лихом строевом коне. То и дело в спины утеклецам пощёлкивали беспорядочные выстрелы из охотничьих ружей, чем были вооружены слободские крестьяне. Гришка Рублёв, закинув на ремне за плечо пику, чтоб не мешала, часто приостанавливал яростный бег коня, быстро перезаряжал ружьё, метко стрелял в наседавших преследователей, валя с коня то одного, то другого. Снова пускался вдогонку за Пугачёвым.
– Ничего, уйдём, надёжа-государь! Где наша не пропадала, – твердил он упрямо сквозь стиснутые до крови зубы.
Вдруг конь под Пугачёвым подогнул передние ноги и с маху, на всём скаку рухнул на землю. Емельян Иванович перекувыркнулся через голову коня, – распластался во весь рост на пыльной дороге. Тут же проворно вскочил на ноги и, прихрамывая, как заяц метнулся в ближайший проулок. Затравленно озираясь по сторонам, искал лазейку для спасения, но не находил. Машинально потянул из ножен острую казачью шашку. Конные крестьяне во главе с Косовым и стражники с помощником бурмистра, издав оглушительный победный клич, рванули коней вслед за спешенным Пугачёвым. На Гришку Рублёва уже мало обращали внимания. У него был реальный шанс ускакать, оставив батюшку-царя на произвол судьбы. Как-никак, своя рубашка ближе к телу. Велик был соблазн так и поступить, но сдерживало обещание, данное перед тем товарищам казакам и атаману Атарову – хранить и оберегать царя как зеницу ока. Да и кто он без батюшки? Простой разбойник с большой дороги?.. Ветер в чистом поле?.. Тать в ночи, рыскающий по чужим амбарам?.. А с царём он – воин, государственный человек, телохранитель его величества. Всё равно, что ангел-хранитель… И что скажут его товарищи по ватаге? «Так-то ты, Гришуха, собачий сын, надёжу-государя оборонял? Сам ускакал, а батюшку Петра Фёдоровича Третьего на произвол судьбы кинул!»
Гришка Рублёв, сам не ведая как это вышло, машинально крутнул коня в обратную сторону, вмиг подлетел к хромавшему вдоль невысокого тына Пугачёву, спрыгнул с коня на землю.
– Садись, надёжа-государь, на конь, спасайся шибче, – я этих чертей пока попридержу.
С этими словами Рублёв вскинул ружьишко и метким выстрелом наповал сразил набегавшего на них переднего всадника. Стал спешно перезаряжать ружьё.
– Ну, спаси Христос, Гриша, раб мой верный! – со звоном кинув в ножны шашку, радостно поблагодарил Пугачёв; кошкой прыгнул в седло, резко взмахнул нагайкой и, по-татарски гикнув, был таков. Только пыль заклубилась чёрным облаком в конце переулка.
– С Богом, государь, не поминай лихом! – крикнул на прощание Рублёв, бегло осенил двуперстием ускакавшего Пугачёва и снова выстрелил в набегающую лаву всадников. Отбросил бесполезное уже ружьё, сорвал с плеча пику, на которую тут же напоролся широкой грудью дюжий чернобородый стражник. Бросив и пику, Гришка отскочил к тыну и потянул из стареньких потёртых ножен шашку, чтобы подороже продать свою жизнь.
Погоня, потеряв несколько человек, поспешно отхлынула, разделилась на два рукава. Крестьяне со стражниками стали издали стрелять в мятежного казака из ружей. На пятом выстреле Гришка Рублёв сильно покачнулся и, выронив ярко блеснувшую на солнце шашку, стал медленно оседать на дорогу. Подлетевшие преследователи ударами тяжёлых сучковатых дубин быстро уложили его на землю. Проехались конями по распростёртому в пыли, окровавленному телу. Помощник бурмистра, разогнав их, соскочил с коня. Велел тащить задержанного в слободскую канцелярию.
– Поздно очухался, ваше благородие, – цинично хмыкнул Степан Косов, – преставился окаянный каторжник. Баста! И Емельку Пугача из-за него упустили.


Глава 27. Началось!

1
Тем временем слухи о появлении на Яике царя, Петра Фёдоровича Третьего, вовсю разгуливали по Яицкому городку. Казак Алексей Чучков, как и обещал Пугачёву, поведал обо всём, что знал, своему верному приятелю Денису Караваеву. Попросил сообщить ещё кое-кому из казаков непослушной, войсковой стороны. Самым надёжным, конечно. Денис Караваев, не долго думая, остановил свой выбор на Максиме Шигаеве, – известном в городке казаке, принимавшем активное участие в прошлогодней январской заварушке, когда были убиты царский генерал Траубенберг и атаман Тамбовцев.
Независимо от Алексея Чучкова в городок приехал из степи Григорий Закладнов, которому рассказал о явившемся на Таловом умёте царе его младший брат, Ефрем. Закладнов повстречал на базаре Ивана Зарубина по прозвищу Чика, которого все знали за отчаянного драчуна, вечного смутьяна и выпивоху. Чику неоднократно драли плетьми на городском майдане, но он не унимался и продолжал куролесить. Он уже бывал раньше на Таловом умёте у Ерёминой Курицы и слышал от него о загадочном человеке, выдававшем себя за именитого купца Емельяна Ивановича Пугачёва. Но дело с купцом явно было нечисто, – Зарубин-Чика в таких делах был дока, всегда держал нос по ветру: не загорится ли где на Яике какая-нибудь смута, на которые нюх у отчаянного казака был собачий. Он принимал деятельное участие в прошлогоднем возмущении и – чудом избежал плетей и Сибири. Сейчас, едва услыхав от Гришки Закладнова о Петре Фёдоровиче, скрывающемся на умёте у Ерёминой Курицы, Чика враз загорелся и вызвался ехать к батюшке депутатом от Яицкого войска.
– Добро, Чика, поезжай с Богом, да подбери себе в напарники ещё кого-нибудь из нашенских, войсковой руки казаков. Понадёжней, – согласно кивнул на его речи Закладнов. – А я покель в городке поживу, ещё кой с кем покалякаю, да делишки свои обделаю, – чай с полгода уже в степу живу, как бирюк, света белого не видючи… Зарос весь, поовшивел… Да и семейство без меня соскучилось.
– Бывай здоров, Гришуха, всё сполню, как ты велел. Будь спокоен, – заверил приятеля весёлый зубоскал Чика.
– Будешь с товарищами на Таловый умёт править, первым делом отыщи в степи неподалёку нашу землянку, – напутствовал его Григорий Закладнов. – Тамо брат мой младший обитает, Ефрем… Он сведёт вас с самим государем. Он у батюшки не последний человек с Евлампием Атаровым – ватажным атаманом ихним.
Расставшись с Закладновым, Иван Зарубин тут же направился к своему закадычному дружку Тимохе Мясникову, дом которого располагался на самом берегу Яика. Тимоха во дворе смолил перевёрнутую вверх днищем лодку.
– Бог в помощь, Тимофей, – поздоровался Чика, входя во двор, и скорчил таинственную гримасу. – Ты не шибко занятый?
– А что надоть? – заинтригованно вопросил Мясников.
– Разговор до тебя имеется дюже серьёзный, – уклончиво проговорил Зарубин. – Пройдём в хату, что ли, либо в сарай. На улице негоже об том толковать.
Мясников проворно встал, бросив в чан с растопленной смолой палку, на конце которой была намотана пакля, – так называемый квач. Провёл друга в сарай для кизяков, стоявший в дальнем конце двора, у заплота. Войдя в сыроватую, резко пахнувшую слежавшейся прелью, прохладу, плотно прикрыл за собой заскрипевшую несмазанными петлями дверь.
– Валяй, рассказывай, Чика, что за дело у тебя до меня? Да покороче. Вишь, ялик конопатить надо.
Зарубин уселся на кучу крупных кизячных кирпичей, не спеша потянул из кармана чекменя расшитый цветными шерстяными нитками кисет, достал из-за пазухи глиняную трубку. Мясников тоже извлёк на свет свою старенькую, потёртую носогрейку, потянулся к кисету Зарубина за табачком. Казаки смачно задымили.
– Ты сдыхал небось, Тимофей, про купца залётного, Емельяна Пугачёва, который в прошлом году на Таловый умёт к Ерёминой Курице набегал и грозился всё наше войско Яицкое на Кубань к некрасовцам увести? – издалека начал Зарубин.
– Ну-у, был такой шум, – кивнул головой Мясников. – По двенадцати рублей дорожных на семью обещано было… Токмо где тот купец со своими денежками?.. Опять как не крути – обман!
– Ты погоди, не горячись, – остановил его Иван Зарубин. – Донос в тот раз был на купца Пугачёва. Схватили его гдей-то в Мечётной слободе и в казанский острог упрятали… Я едва Дениса Пьянова упредить успел, у которого оный купец в Яицком городке гостевал одно время. Так вот, слухай, Тимоха, что сказывать тебе буду, – Чика вскочил на ноги, в волнении схватил приятеля за плечо. – Я надысь на базаре Гришку Закладнова встретил, и сообщил он мне великую новость: снова прошлогодний купец на Таловом умёте объявился. Токмо не купец энто вовсе, а спасшийся от погибели в Петербурге истинный государь-ампиратор Пётр Фёдорович Третий, во как!
– Да ну?! – вскочил в свою очередь Тимоха Мясников. – Неужто доподлинный царь-батюшка?
– Я его ещё не видал, – признался Зарубин, – мне Закладной посоветовал подобрать кое-кого из нашенских казаков, да съездить на Таловый умёт, на погляденье царю… Поедешь со мной, Тимоха?
– Конечно, Чика! Об чём разговор.
– А ялик же как?
– Да пропади он пропадом…

2
Не  дремала и старшинская сторона. К полудню слухи о появлении в крае самозваного императора достигли коменданта Яицкой крепости полковника Симонова. Он тут же принял надлежащие меры. В степь в разных направлениях были снаряжены конные казачьи команды для розыска и поимки оного злодея и его сообщников. Возглавил поиски смутьянов бывший войсковой атаман, теперь полковник Мартемьян Бородин. По улицам городка, в толпе на базарах, в церквях шныряли комендантские соглядатаи из казаков послушной стороны, прислушивались к уличным вольным разговорам, выискивали крамолу и нужные коменданту Симонову сведения о скрывающемся самозванце. Подозрительных казаков непослушной, войсковой стороны тут же хватали, вязали и волокли в крепость, в тюрьму при городской канцелярии. Казаки в городке глухо роптали и с угрозой сжимали кулаки, а кое-кто и кривые татарские кинжалы:
– Вот ужо будет вам, комендантские злыдни, как придёт царь-батюшка в городок!..
– Какой царь-батюшка, каторжное ваше отродье?! – злобно огрызались в ответ богатенькие, старшинской стороны, казаки. – У нас государыня императрица Екатерина Алексеевна на престоле... А ну вяжи зачинщиков и крикунов!
– Мы все зачинщики с прошлого году… Всех не перевяжете, куркули, псы комендантские!
Дело иной раз доходило до рукоприкладства. Богатеньких втихаря подкарауливали в глухом переулке втроём или вшестером, предварительно накинув на голову, чтобы ни кого не признал, старый дырявый зипун, – потчевали от души кулаками, а то и дубинами. Вышибали напрочь зубы, отбивали печёнки, походя опустошали от денег карманы. По городку расползалась яростная, дотла сжигающая не терпящее недомолвок и гнилых интеллигентских компромиссов русское сердце, гражданская междоусобица. Вновь, как в легендарные времена царя Бориса Годунова, на Руси наступали смутные времена…
На посмотренье объявившегося царя Максим Шигаев с Денисом Караваевым выехали с утра пораньше третьего дня. Хозяйственный Караваев запряг в телегу пару своих лошадей, взял провизии на дорогу, загодя сготовленной супругой с вечера. Посоветовал Шигаеву своего конягу не брать, даром не гонять в этакую даль. На повозке вдвоём – сподручней. Да и не так подозрительно пред симоновскими соглядатаями. Максима Шигаева вполне устроили доводы старшего приятеля. Ружьё, однако, он с собой прихватил, на охоту якобы… И шашку казачью в ножнах, с которой и вовсе никогда не расставался. Караваев тоже был при оружии, впрочем, как и все служивые в Яицком городке казаки, коим по строевому императорскому уставу даже спать и то полагалось с оружием в головах.
Не даром ещё при покойном императоре Всероссийском Петре I казус знаменитый выдался в Донском казачьем войске, в Черкасском заглавном областном городке. Напился бесшабашный, забурунный один казачок в шинке до поросячьего визгу, шапку-трухменку гдей-то в драке посеял, кафтан пропил, сапоги яловые, новёхонькие, с татарского злого джигита в степной сваре надысь снятые, – жиду-целовальнику за штоф пенника жгучего заложил, шаровары с рубахой в кости забулдыгам кабацким продул… Остался в общем казак – в чём мать произвела его когда-то на свет божий, то есть – голяком. Однако – при полной походной амуниции, с шашкой вострой на боку, с пищалью за спиной, с патронницей и кинжалом кабардинским за поясом. А в руках – кружка полная медовухи, последняя. А сам – на бочке винной, пустой, как на коне верхом, без седла. Только нагайка ременная висит на кисти левой руки, которой гнал пред тем на майдан бабу свою, чтобы на кругу средь товарищества холостого, забубенного гаркнуть заветное, казачье: «Не люба она мне, постылая, братья-славяне, атаманы-молодцы… Забирай кто хош, пользуйся, я не в обиде! Я себе другую в походе возьму, краше, да глаже!» И узрел эту картину проходивший мимо царь Пётр. Он о ту пору как раз в Черкасском городке у атамана здешнего донского в гостях был. Глядит самодержец – совершенно нагой человек на пустой бочке сидит и песни пьяным голосом горланит. А сам при всём казачьем оружии, хоть сейчас сажай на конь и – в поход на турку!
Приблизился император к казаку и потянул шутейно у нагого казака пищаль с плеча. Близ царя свита его набежала, да охрана из солдат Семёновского гвардейского полка, – с дюжину. Все льстиво царевой шутке улыбаются, на казака перстами указывают.
– Не замай, дядько, не то как врежу по бельмесам-то! – гаркнул грозно нагой пьянчуга и впрямь на высокую персону их величества кулачищем своим жилистым, немытым замахнулся. И чуть с бочки не свалился от резкого движения в царёву сторону.
Пётр не в шутку струхнул, отскочил от разбушевавшегося казака. Тут семёновцы в дело вмешались, вмиг хмельного казака с бочонка стащили, обезоружили, как есть, не прикрытого срамного, – в ноги царю бросили.
– Отставить, братцы, это лишнее! – урезонил гвардейцев царь Пётр. – По нраву мне этот казачок пришёлся. Пить умеет по-русски, да! Однако, ум не пропивает и с оружием даже в пьяном виде не расстаётся. Молодец, казак! Хвалю. Служи мне верой и правдой и Россию от басурманов защищай.
Казак понял, что перед ним сам царь, а он, дурья голова, бить его кулаком собирался. Вмиг протрезвел, не вставая с колен, стал молить о прощении.
– Встань, служивый, – поднял его с земли царь Пётр, – жалую тебе десять целковых на платье, потому – негоже тебе этак, голышом на турку под Азов-город идти. В поход на завтра сбирайся вместях со всем донским войском, да гляди, не пропей царёв презент. Увижу ещё раз в оном виде – голова с плечь! Уж не обессудь тогда, казак, – я слову своему хозяин…
С тех пор – старики-донцы в Черкасском сказывали – и появилась в войске печать: голый казак на бочке, заместо старинной, на которой был елень пронзённый стрелой…
Максим Шигаев с Денисом Караваевым, тряслись в телеге по неровной, ухабистой грунтовке в сторону Талового умёта, по пути вели серьёзный, касающийся самого для них животрепещущего, разговор, о чём, верно, сейчас говаривали едва ли не в каждом казачьем доме.
– Ты, Максим, пограмотней меня, тёмного будешь, – говорил пожилой Денис Караваев, – ответь мне вдругорядь на один вопрос… Сумнение меня берёт: когда будем мы на Петра Фёдоровича глядеть, как отличить, – истинный ли он государь, али так себе? Как вообще царей распознают-то? Тебе, чай тоже, как и мне, не доводилось?
Шигаев, в ответ на простодушное признание старшего товарища, улыбнулся:
– Мне, дядька Денис, тожеть узнавать царей ранее не доводилось. Но я думаю – это дело не хитрое. Ежели человек назвался именем царя, так не спроста. Иначе б, какая ему в том корысть? Значит, так оно и есть: он – царь Пётр Фёдорович Третий.
– Здорово ты, Максим, рассуждаешь, – недоверчиво протянул Денис Караваев. – По твоему значит: хоть поп Ерошка назовись царём, – царём ему и быть? Так, что ли?.. А народ что – дураки? Народу истинного царя подавай, иначе он – ни в какую!..
– Да какая разница, Денис, – упрямо стоял на своём Шигаев. – Вон императрица Екатерина ты думаешь – истинная царица? Как бы не так. Она немка исконная и русских кровей в её жилах – полушки не наберётся. Она и говорить-то по нашему толком ещё не научилася, верные люди сказывали. Её при императрице прежней, Елизавете Петровне, царство ей небесное, из Пруссии привезли и за великого принца, Петра Фёдоровича, замуж отдали. Так у них, у царей полагается, чтоб жинка тоже пренепременно была царского роду. А Екатерина Алексеевна наша как раз какой-то там немецкой принцессой была, вот её Елизавета за племянника своего и сосватала.
– Так это что ж получается, – недоуменно качнул седой головой в нахлобученной до самых бровей шапке Денис Караваев. – Тот же поп Ерошка на троне?.. Немка некрещёная всею Русью-матушкой заправляет?
– Что немка – точно, а вот насчёт крещения ошибся ты малость, дядька Денис, – возразил Шигаев. – Крестили её в православном храме, и обвенчали по обряду нашенскому с Петром Фёдоровичем… Так положено.
На Таловый умёт казаки прибыли к вечеру. В степи, за версту где-то от жилья их остановили два незнакомых верхоконных казака.
– Стой, православные, куда путь держите? – окликнули приезжих конные.
– А вы кто такие, братцы? – спросил в свою очередь Максим Шигаев, опасаясь, как бы встречные не оказались разъездом старшинского комендантского отряда, посланного в степь полковником Симоновым для поимки беглых казаков. Он даже незаметно нащупал на боку рукоятку своей шашки, готовый в любую минуту к бою.
– Мы слуги его величества императора Петра Фёдоровича, – смело ответил молодой казачок в лохматой бараньей папахе и голубом форменном чекмене.
– Ну так нам его и надо, – обрадовался своим Караваев. – Сведите нас, служивые, с батюшкой, – мы от всего Яицкого войска посланцы.
– Нетути его ещё, – мотнул головой молодой казак, начальник дозора. – Сами ждём, не дождёмся надёжу-государя, – вот-вот из Мечётной прибыть должен. Умётчик Ерёмина Курица вместе с ним в Мечётную отъехал, а из начальства на постоялом дворе один Евлампий Атаров, атаман наш. До него и правьте.
Приезжие прямиком направились на Таловый умёт, где, в отсутствии Степана Оболяева, полновластной хозяйкой расхаживала его жена. Ей помогали по дому двое крестьян из ватаги Евлампия Атарова, да ещё несколько приблудных оренбургских бродяг, которых всегда было полно на умёте Ерёминой Курицы. Он их привечал, давал приют и защиту, укрывал, когда было нужно от сыскных правительственных команд, а они за это помогали ему по хозяйству, денно и нощно батрачили задарма, – за еду да кое-какую одежонку, что покупал им на базаре в Яицком городке сердобольный хозяин.
Атаман Евлампий Атаров с Ефремом Закладновым и казаками, свободными от дозоров, да беглый молодой крестьянин из-под Арзамаса, Тимоха, расположились во дворе под навесом вечерять.
– Хлеб да соль, служивые, – поздоровались с ними, въехавшие во двор на телеге Максим Шигаев с Денисом Караваевым.
Караваев не спеша, степенно сошёл на землю, Шигаев спрыгнул молодо, залихватски заломил на ухо каракулевую папаху, независимо окинул проницательным оком рассевшееся под Камышевым навесом общество.
Жена Оболяева шепнула что-то одному из сгребавших у ограды сено в большой стог оборванцу и тот, бросив вилы, прытко кинулся распрягать лошадей приехавших казаков. Евлампий Атаров со своими сдержанно поздоровались с приезжими, потеснились нехотя за столом, давая место.
– Сидайте, гости дорогие, вместях с нами снедать, – пригласил Атаров. Потянулся за баклагой с водкой. – Выпейте с дороги, чай нонче не пост, – можно.
Хозяйка подала гостям расшитые петухами рушники на колени, две вместительные деревянные ендовы под водку и деревянные ложки. Пожилая баба-работница, жинка одного из оборванцев, скрывающихся на умёте, принесла от летней печи дымящуюся чашку щей, затем – вторую.
Евлампий Атаров подал знак своему человеку, Тимофею Арзамасцу, и тот, притащил из погреба свежую, тяжеловатую, наполненную под горлышко пенником, глиняную баклагу. Умело разлил хмельное зелье по корчажкам, жбанам, ендовам и чашам, из чего пили сидевшие за широким деревянным столом весёлые бражники.
– С богом, молодцы-удальцы, за батюшку императора, – век ему жить и здравствовать! – произнёс витиеватый тост атаман ватаги и все дружно опрокинули в себя свои посудины.
Выпили водку и Шигаев с Караваевым, осенив себя двуперстным крестом по старообрядчески, принялись хлебать щи. Когда все хорошо подзакусили, Евлампий Атаров вновь мигнул Арзамасцу:
– Давай Тимоха – по второй. Ворон не лови за столом… За императора выпиваем.
– А чё мне их ловить, когда я и сам как есть по фамилии Воронов, – ухмыльнулся на слова атамана крестьянин.
– Ну ничего, брат, у меня орлом будешь! – пошутил Атаров.
Когда выпили по второй, Максим Шигаев, осмелев, развязно спросил знаменитого атамана, о котором давно ходили по Яику легенды:
– Так вы, стало быть, Евлампий Мизайлович, самому императору Петру Фёдоровичу Третьему преклонились? Приняли его за царя и, стало быть, коменданту Симонову не подчиняетесь?
– Мы не токмо Симонову, но самой Катьке в Питере не подчиняемся! – гордо ударил себя в грудь кулаком Атаров. – Гори она ясным огнём, потаскуха эта. Подстилка Гришки Орлова, – лиходея, который батюшку, благодетеля нашего Петра Фёдоровича с престолу законного сковырнул.
– А доподлинный ли он государь, Пётр Фёдорович ваш? – встрял в разговор Денис Караваев. – Сумнение нас, казаков в Яицком городке, берёт.
– А ты, дед, не сомневайся. Казак ты, али не казак? – панибратски хлопнул его по плечу Атаров. – Буде над нами паны поизгалялись в прошлом году. Помнишь, небось, как стреляли в нас пушками с картечью? Сколько казаков на белый снег мёртвыми положили, скольких солдатскими штыками перекололи, да конями перетоптали? Скольких под лёд Яика-Горыныча покидали, скольких повесили, наказали кнутьями да в Сибирь на вечную каторгу угнали?.. Доколе кровопийцев-дворян терпеть на своём хребте будем, казаки?! Сомнение вас берёт, подлинный ли царь-государь объявился?.. А рази ж не подлинный, не природный царь пойдёт на такой крест? На такую муку? Зачем?.. В чём тут ему корысть? На плаху буйну головушку положить?.. Эх, дед! Старый ты человек, а того не разумеешь, что зазря рисковать своей башкой ни один бродяга не станет. Лучше он весь век по лесам, как бирюк, бегать будет, а на такое дело ни в жисть не пойдёт. На такое только всамделишный надёжа-государь решиться может.
– Правда твоя, атаман! – дружно зашумела его пьяная ватага. – Умрём за тебя и за батюшку Петра Третьего… Веди нас на Яицкий городок!

3
На следующий день вернувшийся из Мечётной слободы Емельян Пугачёв принимал в степи, вдалеке от постоялого двора арестованного Оболяева, делегацию Яицкого войска в лице Шигаева и Караваева. На умёте оставаться было опасно, туда с минуты на минуту могли нагрянуть сыскные команды. Нужно было срочно перебазироваться, и Евлампий Атаров разослал своих людей по степи, искать новое убежище для батюшки. Сам он с Тимохой Вороновым (Арзамасцем) и с тремя казаками охраняли Петра Фёдоровича, пока он беседовал с депутатами.
Пугачёв, долго не разговаривая – на пустопорожние разглагольствования уже не было времени, – объявил казакам обо всём, что уже говорил ранее Атарову и другим. Пытливо вглядываясь в непроницаемые лица приезжих, спросил, признают ли они его истинным государем Петром Фёдоровичем Третьим.
– Мы твоему царскому величеству не супротивники, – охотно поклонились ему Максим Шигаев и Денис Караваев, на которых убедительно подействовали вчера за столом горячие речи земляка, атамана Евлампия Атарова. – Признаём тебя над собою и всем войском Яицким истинным природным государем Петром Фёдоровичем Третьим, и Господь Бог тому свидетель, ежели это не так.
– Целуйте крест! – выпростал из-под рубахи на своей груди распятие Пугачёв.
Казаки молча повиновались. В это время из степи донёсся громкий разбойничий свист, и к ним подскакал на норовистом, молодом коне Евлампий Атаров.
– Батюшка, по дороге к Таловому умёту двое всадников правят, – проговорил он, поигрывая темляком казачьей шашки. – Одного я признал: энто Ванька Зарубин по прозванью Чика. Разбойник и лиходей ещё тот! Как бы не было худу… От него все огни всегда загораются – опасный человек, хоть и наш, войсковой.
– Прав Евлампий Михайлович, – поддакнул Денис Караваев, убеждая Пугачёва. – Ты бы, государь, поостерёгся, – Чика человек ненадёжный, сболтнёт лишнего в городке по пьяной лавочке. Либо под плетюганами всё об тебе коменданту выложит. А бит Ванька Зарубин несчётное число раз и всё – за язык свой поганый. Как выпьет чуть в кабаке – прямо сатана! И в драку почём зря лезет.
Максим Шигаев тоже принял сторону казаков. Он тронул Пугачёва за рукав кафтана, предложил подобострастно:
– Караваев дело толкует... Пойдём, твоё величество, к речке, в камышах от греха схоронимся. А как уедет разбойник Чика, снова выйдем да разговорец наш и продолжим.
Когда Пугачёв с Шигаевым удалились, Евлампий Атаров спрыгнул с коня, привязал его к задку телеги Караваева. Денис достал арбуз, ловко распорол его казачьим кинжалом, прижимая к широкой груди. Не успели отведать по скибке сочной, кровяной мякоти, истекающей прохладительным, сладким соком, из степи подъехали верхами Иван Зарубин и Тимофей Мясников, тоже прибывшие делегатами от городка учинить посмотренье объявившемуся государю.
– Эгей, Денис Караваев, старый хрыч, и ты тут! – радостно выскалился нахальный Чика. Спешившись, подсел к едокам, схватил немытой лапой самую большую скибку, принялся жрать, заливая соком чёрную, смоляную бороду.
– Типун тебе на язык, Чика! – обиделся Караваев за старого хрыча и повернулся к Зарубину боком.
Тот, не обращая внимания на надувшегося Дениса Караваева, бесцеремонно разглядывал его приятеля.
– А это что за образина, не пойму никак? Чай не наш, не городской?
Евлампий Атаров, озлясь на наглеца, схватился за шашку.
– Щас узнаешь, чёртова балаболка, кто перед тобой!
– Тю, да это же сам Евлампий Михайлович, – вскричал обрадовано Мясников. – Чика, запамятовал никак? Это ж старший сын нашего казака Михаила Родионовича Атарова, что за товарищество в прошлом году пострадал от генералов Катькиных, гонителей наших.
– Всё так, Тимоха, – тоже узнал Мясникова Евлампий Атаров, – токмо я теперича не просто казак, а атаман его величества Петра Фёдоровича.
– И кто ж тебя в атаманы выбирал? – усомнился Зарубин. – Круг в городке вроде отменили, атамана – тожеть…
– Меня народ яицкий выдвинул своим атаманом, а царь-батюшка утвердил, – с достоинством ответствовал Евлампий Атаров.
– А где сам-то?.. Государь где? – принялся нетерпеливо выспрашивать Чика. – Почто заступника от народа скрываете, каторжные души?
Атаман Атаров влез на коня, снова лихо, в четыре перста свистнул, взмахнул длинной казачьей пикой с прикреплённым на конце бунчуком, помаячил ею в воздухе. На его зов от речки Таловой подошли Шигаев и Пугачёв.
– Ты и есть, что ли, государь Пётр Фёдорович? – недоверчиво глянул на Пугачёва Зарубин-Чика. – Мы об тебе были другого суждения.
– Не похож, чи что? – грозно вопросил Емельян Иванович.
– Да не шибко больно, – не испугался смелый Чика.
Пугачёву он сразу понравился: и обличьем цыганистым, разбойным, и характером норовистым, как необъезженный степной конь, и удалью своей залихватской, казачьей, и горячей полуазиатской кровью.
– А ты живого царя вообще когда-нибудь видел? В стольном граде Санкт-Петербурге бывал? – подковырнул его Емельян Пугачёв.
– Не-е, не доводилось, милейший, – отрицательно мотнул кудлатой, нечёсаной башкой казак.
– Так вот, господа казаки, – обратился ко всем присутствующим Пугачёв, – раньше, в стародавние времена деды, да прадеды ваши ездили в столицу на царей глядеть, а ныне сам царь к вам на Яик припожаловал. Послужите мне верно, а я вас за то не оставлю, милостями своими царскими осыплю. Как сыр в масле кататься будете, жалованья, как Донское войско, по двенадцати рублей получать будете. И рыбу ловить в реке Яик беспрепятственно от истоков и до самого устья, и солью торговать беспошлинно…
– Премного тобой благодарны, батюшка! – дружно поклонились Пугачёву казаки. Даже непокорный Чика склонил буйну голову.
– Вот и добре, – довольно закивал головой Емельян Иванович. Обратился к Евлампию Атарову: – Евлампий Михайлович, атаман мой верный, а ну сгоняй-ка по шустрому на постоялый двор, да выпроси у хозяйки икону. Присягу своему войску верному учинять буду. Да крестное целование.
Когда все вновь прибывшие казаки были приведены к присяге и поклялись Пугачёву в верности, Емельян Иванович собрал ближайших сподвижников на совет. Совещаться перекочевали в другое место, версты за две от Талового умёта. Возле него уже крутились какие-то одиночные подозрительные всадники. Евлампий Атаров со своими то и дело отгонял их подальше в степь, а одного лазутчика даже прихватили с собой, свалив на землю тугим калмыцким арканом, скрученным из жёсткого конского волоса. Емельян Пугачёв повелел пойманного шпиона повесить на перекладине ворот, что казаки тут же и проделали с завидной сноровкой.
– Ну что, атаманы-молодцы, куда путь держать будем? – обратился к собравшимся на военный совет соратникам Емельян Иванович.
Тут были все вновь прибывшие из Яицкого городка казаки, а также Ефрем Закладнов и Тимофей Воронов, бывший беглый крестьянин. Вскоре подтянулся из степи атаман Атаров.
– Посля ареста Ерёминой Курицы, здеся тебе, надёжа, оставаться никак нельзя, – подал голос престарелый, рассудительный Денис Караваев. – Знаю я одно укромное местечко, – хутор братьев Кожевниковых. Он верстах в десяти отсель, на речке Малый Чаган. Кожевниковы – казаки надёжные, нашенские, из бедноты. Они мне хорошо знакомы, – нас примут с радостью.
– Ну так и тронем туда сей же час, – охотно согласился Пугачёв и тут же велел казакам запрягать коней.
Через полчаса шумной ватагой выехали с Талового умёта. Денис Караваев ехал верхом поперёд всех, показывал дорогу. Его повозкой правил Максим Шигаев, позади него, в повозке трясся Емельян Иванович. Замыкающими рысили на горячих, хорошо отдохнувших лошадях казаки атамана Атарова. Кругом, на десятки вёрст расстилалась голая осенняя степь, лишь кое-где на севере и северо-западе чернели щетинистые массивы приволжских лесов, а на северо-востоке застилали горизонт невысокие сырты, поросшие чахлыми перелесками. Опасности нигде пока видно не было, ватага Пугачёва правила путь в стороне от больших дорог, ведущих из Яицкого городка на Волгу или вниз по Яику, на Гурьев. Пугачёвцы поспешали и вскоре, часа через два, были уже на хуторе братьев Кожевниковых.
Кроме самих трёх братьев, здесь находилось ещё несколько казаков из Яицкого городка: одни приехали по делам, другие скрывались здесь от розыска за прошлогоднее восстание, а один старый дед жил на хуторе постоянно. Всем им было объявлено о прибытии на хутор самого императора Петра Фёдоровича Третьего, которого они с готовностью таковым и признали. Однако, у старшего из братьев, Андрея Кожевникова, явились некоторые сомнения. Он незаметно отозвал в сторону Дениса Караваева и поделился с ним своими мыслями.
– Ох, Денис, впутаешь ты нас в тёмное дело! Истинный ли это государь-император? Больно он на простого казака смахивает…
Караваев лукаво подмигнул Андрею Кожевникову.
– А тебе не один ли чёрт, Андрей Алексеевич? Мы, казаки, – сила! Захотим, так и простого казака в цари произведём, лишь бы нашенские антиресы соблюдал и вольную жизнь, как в прежние годы, нам сделал.
Затем, склонившись к самому уху товарища, вдруг зашептал горячо и страстно: – Но ты, брат, не сомневайся в Петре Фёдоровиче. Он – истинный государь, спасшийся в Петербурге от смерти. Вон и Максим Шигаев его признал, а он человек знающий.
Подобные мысли посещали не одного Андрея Кожевникова, но и других заговорщиков: дело они начинали опасное, страшное, обратного хода после начала бунта быть уже не могло, и потому некоторым было боязно. Они всячески оттягивали решительную минуту, когда надлежало действовать. Раздумывали, прикидывали и так, и этак. Но выходил везде – клин.
Емельян Пугачёв, видя колебания своих сподвижников, торопил их с началом решительного выступления. На хуторе братьев Кожевниковых он развил активную деятельность по подготовке к восстанию, стал рассылать казаков в разные стороны, чтобы они приглашали своих товарищей из ближайших хуторов и зимовий. Тимофея Мясникова, Максима Шигаева и Дениса Караваева Пугачёв снова отослал в Яицкий городок с поручением отыскать и привезти на хутор знающего письменного человека в секретари. Шигаеву, особо, было поручено изготовить для императорского войска боевой штандарт, – негоже было начинать такое дело без своего знамени. Тимохе Мясникову велено раздобыть в городке приличную одежду для Пугачёва. Однако, денег на покупку вещей государь не дал, сослался, что в городке помогут деньгами знающие его казаки войсковой стороны. Отправился из хутора в степь и Зарубин-Чика: Пугачёв поручил ему найти укромное место для лагеря своего войска. Хутор братьев Кожевниковых для этого не подходил, сюда то и дело заглядывали посторонние люди, которые могли донести обо всём коменданту Симонову.
Опасения Емельяна Ивановича подтвердились. На хутор из Яицкого городка вернулся Тимофей Мясников и два новых делегата от войска, братья Толкачёвы Михаил и Пётр. Мясников привёз одежду для Пугачёва, несколько войсковых знамён и сообщил тревожную новость: в городке полковником Симоновым схвачен Денис Караваев.
Это заставило повстанцев действовать быстрее. Иван Зарубин исколесил окрестности вдоль и поперёк, чуть не загнал коня, но нашёл-таки подходящее место для сбора прибывающих к Пугачёву казаков. Оно было в нескольких верстах от хутора, на тихой степной речке Усихе. Пугачёв с Зарубиным, Евлампием Атаровым и Ефремом Закладновым поехали на Усиху – посмотреть. Место для становища действительно было укромное, – просматривалось со всех сторон на много вёрст вперёд. Вблизи – ни жилья, ни татарских кочевий, ни проезжих дорог. Лишь высокий кряжистый дуб с шатром раскидистых густых веток одиноко возвышался на берегу речки Усихи. На нём можно было устроить наблюдательный пост и с высоты, как с караульной вышки, осматривать всю окрестность. Емельян Иванович остался весьма доволен выбором Чики. Тут же в Яицкий городок вызвался ехать атаман Атаров – известить казаков о месте сбора. Пугачёв согласился, посоветовав Евлампию держаться подальше от старшинской партии, чтобы не угодить в лапы полковнику Симонову. Ведь его в городке разыскивали с прошлого года. На том и порешили. Сбор казачьего яицкого войска был назначен на 17 сентября.
Началась великая крестьянская война под предводительством Емельяна Ивановича Пугачёва, положившая конец вольностям Яицкого казачьего войска, переименованного Екатериной II, после подавления восстания, – в Уральское. Но об этом – в следующей части.

1999 – 2010